Текст книги " Закат и падение Римской Империи. Том 7"

Автор книги: Эдвард (Эдуард ) Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Я спешу досказать личную историю Иоанна Кантакузина. Он одержал верх и стал властвовать, но и его победа, и его царствование были омрачены неудовольствием и его собственных приверженцев и его противников. Его приверженцы видели во всеобщей амнистии доказательство того, что он был снисходителен к своим врагам и позабывал о своих друзьях, их имения были конфискованы или разграблены за то, что они приняли его сторону, и, когда им пришлось бродить по городским улицам без одежды и без пищи, они стали проклинать себялюбивое великодушие вождя, который, достигнув престола, мог бы без всякой со своей стороны заслуги отказаться от своего наследственного состояния. Приверженцы императрицы краснели от стыда при мысли, что их жизнь и состояние зависят от ненадежного милостивого расположения узурпатора, а свою жажду мщения они прикрывали нежною заботливостью о наследственных правах и даже о личной безопасности ее сына. Они были основательно встревожены тем, что друзья Кантакузина просили освободить их от принесенной Палеологам верноподданнической присяги и в виде предосторожности вверить им защиту нескольких городов; в пользу этой меры были приведены красноречивые аргументы, но “она была отвергнута, – говорит царственный историк, – моей высокой и почти невероятной добродетелью”. Его спокойствие нарушалось заговорами и мятежами, и он постоянно опасался, чтоб какой-нибудь внутренний или внешний враг не похитил законного монарха и не надписал его имя и вынесенные им обиды на знамени мятежа. Так как сын Андроника приближался к зрелому возрасту, то он стал мыслить и действовать по-своему, а его зарождавшееся честолюбие скорей усиливалось, чем сдерживалось тем, что он унаследовал пороки своего отца. Кантакузин – если можно верить его собственным словам – с бескорыстным усердием старался сдерживать низкие чувственные влечения юного принца и возвышать его ум до одного уровня с его высоким положением. Во время сербской экспедиции войска и жители провинций могли лично убедиться в том, что два императора жили в искреннем между собою согласии, и младший соправитель был в ту пору посвящен старшим в тайны военного искусства и государственного управления. После заключения мира Кантакузин оставил Палеолога в лежавшей на границе империи императорской резиденции – Фессалонике в надежде, что юноша обеспечит своим отсутствием спокойствие Константинополя и избегнет соблазнов роскошной столицы. Но дальность расстояния ослабила надзор, и Андроникова сына окружили коварные или легкомысленные товарищи, от которых он научился ненавидеть своего опекуна, скорбеть о своей ссылке и отстаивать свои права. После заключения тайного договора с сербским кралем, или деспотом, он открыто восстал против регента, а восседавший на троне Старшего Андроника Кантакузин стал отстаивать те самые права старшинства по возрасту, на которые так сильно нападал в своей молодости. Вдовствующая императрица предприняла по его просьбе поездку в Фессалонику и взяла на себя роль посредницы; но она возвратилась без успеха, и мы могли бы поверить искренности или, по меньшей мере, усердию Анны Савойской в исполнении этого поручения только в том случае, если бы мы знали, что ее характер совершенно изменился под влиянием невзгод. Между тем как регент с твердостью и с энергией старался удержать скипетр в своих руках, Анне было поручено заявить, что законные десять лет его управления скоро истекут и что, изведав на опыте всю тщету земного величия, он мечтает лишь о спокойной монастырской жизни и стремится только к царствию небесному. Если бы эти чувства были искренни, он мог бы, добровольно отрекшись от престола, возвратить империи внутреннее спокойствие и, удовлетворив этим путем требования справедливости, облегчить свою совесть. Ответственность за будущее управление империей лежала бы на одном Палеологе, и, каковы бы ни были порочные наклонности этого императора, они, конечно, были бы менее пагубны, чем междоусобная война, во время которой варвары и неверующие снова призывались греками на помощь для того, чтоб довершить гибель обеих партий. В этой третьей ссоре Кантакузин одержал верх благодаря содействию турок, которые на этот раз пустили в Европе глубокие и прочные корни, а теснимый и на море, и на суше юный император нашелся вынужденным искать убежища у живших на острове Тенедос латинов. Его смелость и упорство побудили победителя сделать такой шаг, после которого примирение становилось невозможным: Кантакузин назначил своего сына Матвея соправителем, облек его в пурпуровую мантию и этим путем перенес право престолонаследия в род Кантакузинов. Но Константинополь еще не утратил привязанности к роду своих прежних монархов, и эта последняя обида ускорила возвращение престола законному монарху. Один знатный генуэзец принял сторону Палеолога, получил обещание, что за него выдадут сестру императора, и совершил государственный переворот, имея в своем распоряжении две галеры и вспомогательный отряд из двух с половиною тысяч человек. Под предлогом какого-то несчастья галеры испросили разрешения войти в маленькую гавань; городские ворота растворились, и на возгласы латинов: “Долгая жизнь и победа императору Иоанну Палеологу!” – население отвечало восстанием. Кантакузин еще мог рассчитывать на многочисленных и преданных приверженцев, но он уверяет в своей истории (неужели он воображал, что ему кто-нибудь поверит?), что его деликатная совесть помешала ему одержать победу, которая была несомненна, что он отказался от престола, добровольно повинуясь голосу религии и философии, и что он с удовольствием облекся в монашеское одеяние и поступил в монашеское звание. После того как он перестал быть монархом, его преемник не мешал ему пользоваться репутацией святого: его остальная жизнь была посвящена благочестию и ученым занятиям; и в константинопольских монастырских кельях, и на Афонской горе монах Иоасаф пользовался особым уважением, как светский и духовный отец императора, и если он покидал свое убежище, то не иначе как в качестве мирного ходатая – для того чтоб преодолеть упорство своего непокорного сына и вымолить от него помилование. Однако и внутри монастыря ум Кантакузина находил для себя занятие в богословских спорах. Он изощрялся в полемических нападках на иудеев и на магометан и при всех переменах своего общественного положения с одинаковым рвением вступался за божественный свет горы Фавор, служивший предметом того достопамятного спора, которым завершились религиозные безрассудства греков. Индийские факирыи монахи восточной церкви были одинаково убеждены в том, что, вполне отрешившийся от умственных и физических способностей, чистый дух способен возвыситься до того, что будет наслаждаться созерцанием божества. Какие мнения и привычки господствовали в монастырях Афонской горы, всего лучше видно из следующих слов одного аббата, славившегося в одиннадцатом столетии: “Когда вы остались одни в вашей келье, – говорит этот проповедник аскетизма, – затворите вашу дверь и сядьте в уголке; вознеситесь умом над всем, что суетно и преходяще; наклоните вашу бороду и ваш подбородок к груди; устремите ваши взоры и ваши мысли на середину вашего живота – туда, где находится пупок, – и ищите то место, где находится седалище души – сердце. Сначала все будет для вас неясно и неутешительно, но если вы будете это делать и днем и ночью, вы почувствуете несказанную радость, и лишь только душа отыщет место сердца, она будет окружена мистическим и небесным светом”. Этот свет был продуктом болезненной фантазии, пустого желудка и пустого мозга, но квиетисты признавали его за чистую и цельную сущность самого Божества, а пока это безрассудство не проникало далее Афонской горы, простодушные отшельники не допытывались, каким образом божественная сущность могла быть материальной субстанцией и каким образом телесные очи могли созерцать бесплотную субстанцию. Но в царствование Андроника Младшего эти монастыри посетил калабрийский монах Варлаам, который был одинаково сведущ и в философии, и в богословии, владел языками греческим и латинским и был одарен таким изворотливым умом, что был способен отстаивать самые противоположные мнения сообразно с тем, чего требовали интересы данной минуты. Один нескромный аскет раскрыл перед любознательным путешественником тайну мысленной молитвы, и Варлаам воспользовался этим случаем, чтоб поднять на смех квиетистов, считавших пупок за седалище души, и чтоб обвинить монахов Афонской горы в ереси и богохульстве. Его нападки принудили самых ученых монахов отвергать или скрывать простодушные верования своих собратьев, и Григорий Палама ввел схоластическое различие между сущностью Божества и ее проявлениями. По мнению Григория, недоступная сущность Божества пребывает среди несотворенного и вечного света, и это спасительное убеждение святых проявилось для приверженцев горы Фавор в преображении Христа. Однако это различие не могло избегнуть обвиненией в многобожии; вечность света горы Фавор вызвала энергичные возражения, и Варлаам обвинил паламитов в признании двух вечных субстанций, двух Богов – видимого и невидимого. Чтоб спасти свою жизнь от ярости монахов Афонской горы, калабриец удалился в Константинополь, где своей угодливостью и хорошими манерами снискал милостивое расположение и высшего придворного служителя, и императора. И придворные, и горожане вовлеклись в этот богословский спор, разгоравшийся среди бедствий междоусобной войны; но Варлаам уронил свое учение в общественном мнении тем, что спасся бегством и совершил вероотступничество; паламиты одержали верх, а их противник Патриарх Иоанн Априйский был низложен по единодушному согласию всех политических партий. В качестве императора и богослова Кантакузин председательствовал на том собрании греческих епископов, которое признало несотворенный свет горы Фавор за догмат веры, а после того как человеческий рассудок уже вынес столько унижений, его не могли глубоко оскорбить тем, что к старым нелепостям присовокупили только одну новую. Немало свертков бумаги или пергамента было исписано спорщиками, а закоренелые сектанты, упорно отвергавшие этот новый православный догмат, были лишены почестей христианского погребения; но в следующем столетии этот вопрос был предан забвению, и мне неизвестно, что помогло искоренить Варлаамову ересь – секира палача или сожжение на кострах.

Я отложил до конца этой главы описание войны с генуэзцами, которая потрясла трон Кантакузина и обнаружила бессилие греческой империи. Генуэзцы, поселившиеся в предместии Пере или Галате после того как Константинополь был отнят у латинов, получили это почетное ленное владение от щедрот монарха. Им было дозволено управляться их собственными законами и их собственными должностными лицами, но они должны были исполнять обязанности вассалов и подданных; они носили заимствованное из латинской юриспруденции выразительное название ленников, а их podesta, или начальник, приносил перед своим вступлением в должность присягу в верности императору. Генуя вступила в тесный союз с греками и в случае оборонительной войны обещала доставлять сто галер, из которых пятьдесят обещала вооружить и снабдить экипажем на счет республики. Михаил Палеолог заботился о восстановлении морских сил империи для того, чтоб не нуждаться в помощи иноземцев, а его энергичное управление сдерживало живших в Галате генуэзцев в тех пределах, за которые они нередко пытались переходить из смелости, внушаемой богатством и привычкой к свободе. Один из их матросов высказал угрозу, что его соотечественники скоро будут хозяевами Константинополя, и убил того грека, который захотел отомстить за это оскорбление всей нации, а одно генуэзское военное судно, плывя мимо дворца, не отдало чести и вслед за тем провинилось в морских разбоях на Черном море. За виновных вступились их соотечественники, но длинное и неукрепленное селение Галата было немедленно окружено императорскими войсками, и в ту минуту как эти войска приготовились к приступу, генуэзцы стали униженно молить своего государя о помиловании. Их беспомощное положение было залогом их покорности, но оно вызывало нападения со стороны их соперников – венецианцев, которые осмеливались в царствование Андроника Старшего посягать на величие императорского престола. При приближении венецианского флота генуэзцы перебрались в город вместе со своими семействами и пожитками; покинутые ими жилища были обращены в пепел, а слабый монарх, на глазах у которого было разорено принадлежавшее ему предместье, выразил свое негодование не с оружием в руках, а путем отправки посольства. Впрочем, это несчастье оказалось выгодным для генуэзцев, так как они получили и незаметным образом стали употреблять во зло данное им опасное разрешение окружить Галату крепкими стенами, провести в ров морскую воду, построить высокие башни и поставить на валу военные машины. Узкая полоса земли, на которой они были поселены, оказалась недостаточной для размножившихся колонистов; они ежедневно приобретали новые земли и покрыли окрестные холмы своими виллами и замками, которые соединялись и обносились новыми укреплениями. Плавание по Черному морю и торговля, которая велась по его берегам, были наследственным достоянием греческих императоров, господствовавших над тем узким проходом, который служит воротами для входа во внутреннее море. В царствование Михаила Палеолога эта императорская привилегия была признана египетским султаном, который испрашивал и получил дозволение ежегодно посылать корабль для покупки невольников в земле черкесов и в Малой Татарии – дозволение весьма вредное для интересов христиан, так как воспитание и дисциплина превращали купленных юношей в грозных мамелюков. Живя в Пере, генуэзцы занялись выгодною торговлей на Черном море и благодаря своей предприимчивости стали снабжать греков рыбой и зерновым хлебом – двумя видами съестных припасов, почти одинаково необходимых для народа, зараженного суевериями. В Украине, по-видимому, сама природа заботилась об изобилии жатвы, несмотря на то что хлебопашество находилось там в диком и варварском состоянии, а громадный вывоз соленой рыбы и икры ежегодно возобновлялся благодаря тому, что близ устьев Дона, или Танаиса, ловятся громадные стерляди в то время как они останавливаются в тинистых и глубоких водах Меотиды.

Воды Аму-Дарьи, Каспийского моря, Волги и Дона служили неверным и трудным торговым путем для вывозившихся из Индии драгоценных каменьев и пряностей, и выходившие из Хорезма караваны достигали после трехмесячного перехода крымских гаваней, где их ожидали итальянские корабли. Эти разнообразные отрасли торговли были захвачены предприимчивыми и могущественными генуэзцами. Их соперники – венецианцы и пизанцы – были вынуждены совершенно устраниться от этой торговой деятельности; местных жителей держали в страхе замки и города, выросшие на тех местах, где находились генуэзские фактории, а главное генуэзское поселение – Кафу безуспешно осаждала татарская армия. Не имевшие в своем распоряжении флота, греки жили под гнетом этих высокомерных торговцев, кормивших или моривших голодом Константинополь сообразно со своими собственными интересами. Эти торговцы захватили в свои руки таможни, рыбную торговлю и даже пошлины, собиравшиеся при проходе через Босфор, и между тем как они извлекали из всех этих источников ежегодный доход в двести тысяч золотых монет, они неохотно предоставляли в пользу императора небольшую долю в тридцать тысяч таких монет. Колония Перы, или Галаты, вела себя и в мирное, и в военное время как независимое государство, и – как это обыкновенно бывает в отдаленных колониях – генуэзский подеста слишком часто забывал о том, что над ним есть старшие.

Для этих захватов служили поощрением бессилие Андроника Старшего и междоусобные войны, свирепствовавшие во время его старости и во время несовершеннолетия его внука. Свои дарования Кантакузин употреблял не столько на восстановление могущества империи, сколько на ее гибель, а после того как он восторжествовал над своими внутренними врагами, ему пришлось вести позорный спор о том, кто должен властвовать в Константинополе – греки или генуэзцы. Жившие в Пере торговцы оскорбились его отказом уступить им какие-то соседние земли и господствующие над окрестностями высоты, на которых они намеревались построить новые укрепления, а во время отсутствия императора, задержанного в Демотике нездоровьем, они попытались воспользоваться слабостью женского управления. Одно византийское судно, осмелившееся ловить рыбу у входа в гавань, было потоплено этими смелыми чужеземцами, а рыболовы были умерщвлены. Вместо того чтоб молить о прощении, генуэзцы потребовали удовлетворения; они дерзко заявили, что греки должны отказаться от мореплавания, а первым взрывам народного негодования противопоставили регулярные военные силы. Они немедленно заняли спорную землю, и благодаря тому, что все население без различия пола и возраста принялось за работу, они с невероятной быстротой построили стену и вырыли ров. В то же время они напали на византийские галеры, из которых три были ими сожжены, а три остальные, составлявшие весь императорский флот, спаслись бегством; дома, находившиеся вне городских ворот или на берегу моря, были разграблены и разрушены, а заботы регента и императрицы Ирины ограничились защитой столицы. Возвращение Кантакузина всех успокоило; сам император желал уладить дело мирно, но он был вынужден действовать иначе ввиду упорства своих врагов, отвергавших всякие благоразумные мирные условия, и ввиду горячности своих подданных, грозивших словами Священного Писания, что они сокрушат генуэзцев, как сосуд скудельный. Однако эти подданные неохотно уплачивали подати, наложенные для сооружения кораблей и для покрытия военных расходов; а так как одна из этих двух наций владычествовала на суше, а другая на море, то Константинополь и Пера подверглись всем бедствиям обоюдной осады. Жившие в колонии торговцы обманулись в своем ожидании, что война окончится в несколько дней, и стали роптать на понесенные убытки; прибытие подкреплений, которых они ожидали из своего отечества, замедлилось вследствие возникших в Генуе внутренних раздоров, и самые осторожные из них воспользовались отплытием одного родосского судна для того, чтоб удалиться от театра войны вместе со своими семействами и со своим имуществом. Византийский флот, состоявший из семи галер и нескольких мелких судов, вышел весною из гавани, поплыл, выстроившись в одну линию, вдоль берегов Перы и по неловкости стал боком к носовой части неприятельских судов. Его экипаж состоял из крестьян и ремесленников, у которых незнание дела не возмещалось врожденною варварам храбростью; дул сильный ветер, волны вздымались высоко, и лишь только греки завидели вдали еще надвигавшегося неприятеля, они стали опрометью бросаться в море, подвергая свою жизнь неминуемой опасности во избежание опасности еще не наступившей. Войска, которые выступили для нападения на укрепления Перы, были в ту же самую минуту поражены точно таким же паническим страхом, и генуэзцы были удивлены, даже почти пристыжены легкостью своей двойной победы. Их суда, украсившись цветами и взяв на буксир отнятые у неприятеля галеры, несколько раз проплыли взад и вперед мимо дворца; терпение было единственной добродетелью, которую выказал в эту минуту император, а его единственным утешением была надежда отмщения. Однако затруднительное положение обоих противников побудило их вступить на время в соглашение, и позор империи был прикрыт тонкой оболочкой достоинства и могущества. Призвав к себе начальников колонии, Кантакузин выразил им притворное пренебрежение к ничтожному предмету спора и, слегка упрекнув их за то, что случилось, великодушно пожаловал им земли, которыми они завладели и которые он только для виду отдал перед тем под надзор своих должностных лиц.

Но император был скоро вынужден нарушить это соглашение и взяться за оружие в союзе с вечными врагами Генуи и ее колоний, венецианцами. В то время как он взвешивал мотивы в пользу мира и мотивы в пользу войны, жители Перы нанесли ему такое дерзкое оскорбление, которое принудило его быть менее снисходительным; они выстрелили со своего вала громадным камнем, который упал посреди Константинополя. На его основательную жалобу они отвечали хладнокровным порицанием неосторожности своего инженера; но на следующий день оскорбление повторилось, и они восхищались этим вторичным доказательством того, что столица не была недосягаема для их артиллерии. Кантакузин немедленно подписал договор с венецианцами; но Римская империя не была в состоянии оказать большого влияния на исход борьбы между этими богатыми и могущественными республиканцами. Их флоты сталкивались с изменчивыми результатами на всем пространстве между Гибралтарским проливом и устьем Танаиса, а одно достопамятное сражение происходило в узком проливе под стенами Константинополя. Нелегко согласовать рассказы греков, венецианцев и генуэзцев, поэтому, придерживаясь рассказа одного беспристрастного историка, я буду вместе с тем заимствовать от каждой из этих наций те факты, которые не говорят в ее пользу и делают честь ее врагам. Венецианцы вместе со своими союзниками каталонцами имели на своей стороне численное превосходство: их флот, со включением слабого подкрепления из восьми византийских галер, состоял из семидесяти пяти судов; у генуэзцев было не более шестидесяти четырех судов, но их военные корабли отличались в ту пору необыкновенной величиной и крепостью. Имена и фамилии начальников этих двух эскадр – Пизани и Дориа прославлены в летописях их отечества; но личные достоинства первого затмевались славой и дарованиями второго. Противники вступили в бой в бурную погоду и не прерывали его от рассвета до наступления ночи. Храбрость генуэзцев восхваляют их противники; поведением венецианцев недовольны их друзья, но обе стороны сходятся в похвалах искусству и отваге каталонцев, выдерживавших борьбу несмотря на множество нанесенных им ран. Когда флоты разошлись, исход сражения мог показаться сомнительным, но если генуэзцы и лишились тринадцати галер, потопленных или захваченных неприятелем, зато они нанесли союзникам вдвое более значительные потери, уничтожив четырнадцать венецианских галер, десять каталонских и две греческих; да и скорбь победителей свидетельствовала о том, что они ожидали более решительного успеха. Пизани сознался в своем поражении, удалившись в укрепленную гавань, откуда – под предлогом полученных от сената приказаний – отплыл с остатками обращенного в бегство флота к острову Кандии и предоставил владычество на морях своим соперникам. В публичном послании к дожу и сенату Петрарка тратит свое красноречие на то, чтоб примирить две морские державы, которые называет светилами Италии. Оратор превозносит мужество и победу генуэзцев, которых считает самым искусным народом в ведении морских войн, оплакивает несчастье их собратьев – венецианцев, но убеждает тех и других преследовать огнем и мечом низких и вероломных греков и очистить столицу Востока от ереси, которою она заражена. Покинутые своими союзниками, греки не были способны сопротивляться, и через три месяца после битвы император Кантакузин стал искать мира и подписал договор, которым навсегда изгонял венецианцев и каталонцев, а генуэзцам предоставлял монополию торговли и нечто похожее на верховное владычество. Римская империя (нельзя не улыбнуться, называя ее этим именем) могла бы низойти до положения генуэзской провинции, если бы честолюбие этой республики не было обуздано утратой ею свободы и морского могущества. Продолжительная стотридцатилетняя борьба окончилась торжеством Венеции, и партии, на которые разделялись генуэзцы, принудили эту нацию искать внутреннего спокойствия под покровительством иноземного властителя – герцога Миланского или короля Французского. Впрочем, дух торговой предприимчивости пережил влечение к завоеваниям, и поселившаяся в Пере колония наводила страх на столицу и содержала флот на Черном море до той минуты, когда турки подвергли ее одинаковому порабощению с самим Константинополем.

ГЛАВА LXIV

Завоевания Чингис-хана и монголов на пространстве от Китая до Польши. – Опасность минует Константинополь и греков. – Происхождение оттоманских турок, утвердившихся в Вифинии. – Царствование и победы Османа, Орхана, Мурада Первого и Баязида Первого. – Основание и усиление турецкой монархии в Азии и в Европе. – Опасное положение Константинополя и Византийской империи. 1206-1425 г.г

От мелких ссор между столицей и ее предместиями и от низости и внутренних раздоров выродившихся греков я перейду теперь к победоносным туркам, у которых домашнее рабство облагораживалось военной дисциплиной, религиозным энтузиазмом и энергией народного характера. Появление и успехи оттоманов, в настоящее время владычествующих в Константинополе, находятся в связи с самыми важными событиями новейшей истории, но их описание требует предварительного знакомства с великим нашествием монголов и татар, быстрые завоевания которых можно сравнивать с теми конвульсиями природы, которые когда-то потрясали земной шар и изменили его внешнюю оболочку. Я давно уже заявил о моем намерении выводить на сцену те народы, которые были прямо или косвенно виновниками разрушения Римской империи, и я во всяком случае не мог бы умолчать о таких событиях, которые по своей необычайной важности останавливают внимание философа на истории кровопролитий.

С обширных возвышенностей, лежащих между Китаем, Сибирью и Каспийским морем, неоднократно изливались потоки переселенцев и воинов. Это старинное место жительства гуннов и турок было занято в двенадцатом столетии несколькими пастушескими племенами, которые были одного происхождения и имели одинаковые нравы; грозный Чингис соединил их под своею властью и повел завоевывать мир. Чтоб достигнуть своего высокого положения, этому варвару (сначала носившему имя Темучина) пришлось попрать ногами всех ему равных. Он был знатного происхождения, но только при высокомерии, внушенном победой, сам монарх или его народ стал уверять, будто предок Чингиса в седьмом колене родился от непорочного зачатия девы. Его отец царствовал над тринадцатью отделами, состоявшими из тридцати или сорока тысяч семейств; более двух третий этих семейств отказались уплачивать десятину или повиноваться его несовершеннолетнему сыну, и когда Темучину было только тринадцать лет, ему пришлось выдержать сражение с его возмутившимися подданными. Будущий завоеватель Азии был вынужден уступить и спастись бегством, но он стоял выше случайностей фортуны и на сороковом году от рождения упрочил и свою славу, и свое владычество над соседними племенами. При том состоянии общества, когда искусство государственного управления грубо, а храбрость составляет общее достоинство, влияние одного человека может опираться только на его могущество и на его решимость наказывать врагов и награждать друзей. Первый военный союз Темучина был скреплен тем, что был принесен в жертву конь и что союзники пили воду из одного и того же ручья; Темучин обещал своим приверженцам делить с ними и радости, и горе, а после того как он раздал им своих коней и свои украшения, все его богатство заключалось в их признательности и в его собственных надеждах. После своей первой победы он велел поставить на огонь семьдесят котлов и побросать в кипящую воду вниз головами семьдесят самых виновных мятежников. Сферу его влияния постоянно расширяли гибель непокорных и покорность тех, кто был более осторожен, и на самых отважных вождей мог наводить страх отделанный в серебро череп того хана кераитов, который под именем священника Иоанна вел сношения с римским первосвященником и с европейскими монархами. Честолюбие Темучина не пренебрегало орудиями суеверия, и он принял титул Чингиса (Zingis), или самого великого, и божественное право завладеть и управлять всем миром от одного полунагого пророка, одаренного способностью подыматься на белом коне на небеса. На общем курултае, или сейме, он сидел на войлочной подстилке, которую долго после того чтили как святыню, и был торжественно провозглашен великим ханом или императором монголов и татар. Из этих двух названий, хотя и родственных по происхождению, но впоследствии обозначавших двух соперников, первое перешло к царствовавшему роду, а второе – случайно или по ошибке – было распространено на обитателей обширных северных пустынь.

Свод законов, составленный Чингисом для его подданных, был приспособлен к поддержанию внутреннего спокойствия и к поощрению внешних войн. Смертью наказывались прелюбодеяние, убийство, клятвопреступление и кража коня или вола, и самые свирепые от природы люди сделались кроткими и справедливыми в отношениях друг с другом. Избрание великого хана было впредь предоставлено принцам его дома и начальникам племен, и были изданы особые постановления касательно охоты, которая служила для татарских лагерей источником удовольствий и вместе с тем снабжала их съестными припасами. Победоносная нация была освобождена от всяких низких работ, которые были предоставлены рабам и иноземцам, а низкою считалась всякая работа, кроме военного ремесла. Войска были вооружены луками, палашами и железными палицами и разделялись на сотни, тысячи и десятки тысяч, а их упражнения и дисциплина свидетельствовали о многолетней опытности вождя. Каждый офицер и каждый солдат был ответствен под страхом смертной казни за безопасность и за честь своих боевых товарищей, и только влечение к завоеваниям могло внушить то предписание, которое запрещало вступать в мирное соглашение с врагом до тех пор, пока этот враг не будет побежден или пока он не будет просить пощады. Но нашего удивления и наших похвал всего более заслуживает религия Чингиса. Между тем как в Европе католические инквизиторы прибегали к самым жестоким мерам, чтоб защищать бессмыслицу, их мог бы пристыдить пример варвара, который предупредил поучения философии, установив своими законами систему чистого деизма и полной веротерпимости. Его главным и единственным догматом веры было существование Бога, сотворившего все доброе и наполняющего своим присутствием небеса и землю, которые созданы его могуществом. Для татар и монголов служили предметом поклонения особые идолы различных племен, а многие из них были обращены иностранными миссионерами в религию или Моисея, или Магомета, или Христа. Эти различные религиозные системы преподавались и применялись на практике внутри одного и того же лагеря, не подвергаясь никаким стеснениям и не вызывая никаких раздоров; и бонзы, и имамы, и раввины, и несториане, и латинские священники пользовались одинаковым почетным освобождением от службы и от податей; возгордившийся победитель мог попирать в бухарской мечети Коран ногами своего коня, но в минуты душевного спокойствия законодатель уважал пророков и первосвященников самых враждебных сект. Рассудок Чингиса не был просвещен книгами; хан не умел ни читать, ни писать, а, за исключением племени уйгуров, большая часть монголов и татар была так же необразованна, как и ее монарх. Воспоминание о его подвигах сохранялось преданиями; через шестьдесят восемь лет после смерти Чингиса эти предания были собраны и записаны; краткость этих домашних летописей может быть восполнена летописями китайскими, персидскими, армянскими, сирийскими, арабскими, греческими, русскими, польскими, венгерскими и латинскими, а каждой из этих наций можно верить в том, что она рассказывает о своих собственных несчастьях и поражениях.