Текст книги " Закат и падение Римской Империи. Том 7"

Автор книги: Эдвард (Эдуард ) Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Из тех, кто гордится своими предками, большинство должно довольствоваться местною или домашнею славой, и только очень немногие осмеливаются вносить свои семейные воспоминания в публичные летописи своего отечества. Еще в половине одиннадцатого столетия знатный род Палеологов занимал важное и видное место в византийской истории; храбрый Георгий Палеолог был тот, кто возвел на престол родоначальника Комнинов, а его родственники или потомки не переставали при каждом новом поколении командовать армиями и руководить государственными делами. Императорское семейство не считало для себя унижением родственные с ними связи, и если бы строго соблюдался закон о престолонаследии в пользу женщин, супруга Феодора Ласкариса должна бы была уступить свои права своей старшей сестре, матери того Михаила Палеолога, который впоследствии возвысил свой род до императорского престола. Знатность происхождения возвеличивалась в его лице достоинствами полководца и государственного мужа; в своей ранней молодости он был возведен в звание коннетабля, или начальника французских наемников; его личные ежедневные расходы никогда не превышали трех золотых монет; но его честолюбие делало его и жадным, и щедрым, а подаркам, которые он раздавал, придавала особую ценность приветливость его обхождения. Привязанность, которую он внушил солдатам и народу, возбуждала зависть при дворе, и Михаил три раза избежал опасностей, в которые был вовлечен своей собственной неосмотрительностью или неосмотрительностью своих друзей.

I. В царствование Справедливости и Ватацеса возник между двумя офицерами спор: один из них обвинял другого в отстаивании наследственных прав Палеологов. Согласно с новой юриспруденцией латинов спор был разрешен поединком; обвиняемый был побежден, но он не переставал настоятельно утверждать, что виновен был он один и что он выражал свое опрометчивое или преступное мнение без одобрения или без ведома своего патрона. Тем не менее невинность коннетабля возбуждала сильные подозрения; недоброжелатели не переставали преследовать его своими наветами, а хитрый царедворец архиепископ филадельфийский убедил его подчиниться суду Божию и вынести испытание огнем. За три дня до испытания на руку обвиняемого надели мешок, который запечатали царской печатью, и он должен был три раза пронести раскаленный докрасна железный шар от алтаря до балюстрады святилища, не прибегая ни к каким уверткам и не подвергаясь никаким физическим повреждениям. Чтоб уклониться от этого опасного испытания, Палеолог прибегнул к остроумной шутливости. “Я воин, – сказал он, – и не боюсь вступить в борьбу с моими обвинителями с оружием в руках; но я – мирянин и грешник, не одаренный способностью творить чудеса. Ваше благочестие, святой епископ, достойно небесного заступничества, и я готов принять из ваших рук раскаленный шар, который будет служить поручительством за мою невинность”. Архиепископ смутился, император улыбнулся – и оправдание или помилование Михаила было упрочено новыми наградами, с одной стороны, и новыми заслугами, с другой.

II. Состоя в следующее царствование в звании никейского губернатора, Михаил был втайне извещен, что отсутствующий император питал к нему недоверие и что ему придется поплатиться или жизнью, или зрением. Вместо того чтобы дожидаться возвращения Феодора и его приговора, коннетабль бежал с несколькими приверженцами из города за пределы империи, и хотя дорогой его ограбили степные турки, он нашел при дворе султана гостеприимное убежище. В своем неловком положении изгнанника Михаил сумел согласовать долг признательности с долгом патриотической преданности: он обнажал свой меч для борьбы с татарами, предостерегал от опасностей стоявшие на римской границе гарнизоны и содействовал своим влиянием заключению мирного договора, в который было включено условие о его помиловании и возвращении в отечество.

III. В то время как Михаил охранял западные провинции от царствовавшего в Эпире деспота, он снова возбудил при дворе подозрения и подвергся осуждению, и такова была его верноподданническая преданность или слабость, что он подчинился приказанию заковать его в цепи и вести пешком из Дураццо в Никею на расстоянии шестисот миль. Вежливость посланца, на которого было возложено это поручение, облегчила его несчастное положение; болезнь императора рассеяла его опасения, а то, что Феодор поручил ему перед смертью своего сына, послужило доказательством и невинности Палеолога, и его влияния.

Но его невинность была так сильно оскорблена, а его влияние было так велико, что уже ничто не могло сдерживать этого даровитого подданного на открывшемся для его честолюбия поприще. На совете, собравшемся после смерти Феодора, он прежде всех принес присягу в верности Музалону и прежде всех ее нарушил, а вел он себя с такой ловкостью, что пожал плоды происшедшей через несколько дней после того резни, не навлекши на себя не только никаких обвинений в этом преступлении, но даже никаких упреков. При выборе регента он взвешивал личные интересы и страсти кандидатов, отклонял их зависть и ненависть от самого себя, направляя ее на их соперников, и доводил их всех до сознания, что после их притязаний самыми основательными были притязания Палеолога. На время продолжительного несовершеннолетия монарха он принял или присвоил себе правительственную власть с титулом великого герцога; Патриарх пользовался почетом, но не имел никакого влияния, а мятежную аристократию он подкупал или сдерживал преобладающим влиянием своего гения. Плоды бережливости Ватацеса были положены на хранение в укрепленном замке на берегах Герма под надзором верных варангов; коннетабль удержал за собою высшее начальство над иноземными войсками или умел подчинять их своему влиянию; он употребил гвардейцев на то, чтоб овладеть сокровищем, а сокровище употребил на то, чтоб подкупить гвардейцев, и какое бы он ни делал неправильное употребление из общественных сумм, его характер не допускал подозрений в личном корыстолюбии. Он старался и сам, и через своих эмиссаров распространять между подданными всех классов убеждение, что их собственное благосостояние будет увеличиваться соразмерно с прочностью его власти. Он облегчил податное бремя – этот постоянный повод для народных жалоб – и воспретил как испытания огнем, так и судебные поединки. Эти варварские учреждения уже были отменены или утратили свою обязательную силу и во Франции, и в Англии, а обращение к приговору меча было оскорбительно как для здравого смысла народа образованного, так и для нравов народа невоинственного. Ветераны были признательны за то, что средства существования были обеспечены для их жен и детей; священники и философы хвалили пылкое рвение, с которым Палеолог поддерживал религию и ученые занятия; а его неопределенное обещание награждать заслуги каждый применял к своим собственным надеждам. Сознававший влияние духовенства, Михаил с успехом старался снискать расположение этого могущественного сословия. Он нашел удобный для этого случай в дорого стоившей поездке духовенства из Никеи в Магнезию; самых влиятельных прелатов соблазнила щедрость, которую он выказывал во время своих ночных визитов, а неподкупный Патриарх был польщен почетом, который ему оказывал его новый коллега, ведя по городу за узду его мула и отодвигая на почтительное расстояние докучливую народную толпу. Не отказываясь от прав своего царского происхождения, Палеолог поощрял свободное обсуждение выгод, доставляемых наследственной монархией, а его приверженцы спрашивали наглым тоном победителей, какой бедный вверит свое здоровье искусству наследственного доктора и какой торговец вверит управление своим кораблем искусству наследственного кормчего? Ввиду юности императора и неизбежных при несовершеннолетии монарха опасностей требовалось назначение достигшего зрелых лет и опытного регента – требовалось назначение такого соправителя, который стоял бы выше зависти своих сверстников и был бы облечен титулом и правами царского достоинства. Великий герцог согласился опекать и воспитывать Феодорова сына для пользы юного принца и его народа, не ища никаких выгод ни для самого себя, ни для своего семейства; но он с нетерпением ожидал той счастливой минуты, когда он передаст в более надежные руки императора управление его наследственным достоянием и когда сам станет в неизвестности наслаждаться жизнью частного человека. Сначала ему были даны титул и прерогативы деспота, дававшие ему право носить пурпуровую мантию и занимать второе место в империи. Впоследствии было условлено, что Иоанн и Михаил будут провозглашены соимператорами и будут подняты на щит, но что первенство будет предоставлено более высокому происхождению первого из них. Два царственных соправителя поклялись во взаимной дружбе, а на случай, если бы между ними произошел разрыв, подданные поклялись восстать против зачинщика ссоры; это было двусмысленное выражение, которое легко могло сделаться источником раздоров и междоусобиц. Палеолог казался довольным, но в день коронования в Никейском соборе его ревностные приверженцы стали горячо отстаивать его права на первенство и по летам, и по заслугам. Этот неуместный спорный вопрос был устранен тем, что коронование Иоанна Ласкариса было отложено до более удобной минуты, и юный император фигурировал в свите своего опекуна с легкой короной на голове, а императорскую корону получил из рук Патриарха один Михаил. Арсений не без крайней неохоты перестал отстаивать интересы своего питомца; но варанги размахивали своими боевыми секирами; от напуганного юноши вынудили знак одобрения, а иные стали громко утверждать, что жизнь ребенка не должна долее служить препятствием для благосостояния целого народа. Признательный Палеолог щедро осыпал своих приверженцев почестями и должностями. В среде своего собственного семейства он возвел одного из своих родственников в звание деспота и двоих – в звание севастократоров; Алексею Стратегопулу он пожаловал титул цезаря, а этот старый полководец отплатил за оказанное ему отличие тем, что возвратил греческому императору Константинополь.

На втором году царствования Михаила, в то время как для него служили резиденцией дворец и сады Нимфея подле Смирны пришло в ночную пору первое известие об удивительном событии, о котором ему сообщила его сестра Евлогия осторожно его разбудив. Вестник был человек никому не известный или незнатный; он не привез никаких писем от победоносного Цезаря, а после поражения Ватацеса и после недавней неудачи, постигшей самого Палеолога, трудно было поверить, чтоб столицей мог овладеть врасплох отряд из восьмисот солдат. Подозрительного посланца задержали, объявив ему, что, если сообщенное им известие окажется вымышленным, он будет наказан смертью, а если оно окажется верным, он получит щедрую награду; двор колебался в течение нескольких часов между надеждой и страхом, пока не прибыли от Алексея посланцы, которые подтвердили известие и привезли с собой победные трофеи – меч и скипетр, полусапожки и шапку, брошенные узурпатором Балдуином во время торопливого бегства. Немедленно были созваны епископы, сенаторы и представители знати, и никогда еще никакое известие не было принято с более искренней и всеобщей радостью. В тщательно обдуманной речи новый константинопольский монарх выразил свою радость по случаю счастья, выпавшего на его долю и на долю всей нации. “Было время, – сказал он, – давно прошедшее время, когда Римская империя простиралась от Адриатического моря до берегов Тигра и до границ Эфиопии. После утраты провинций в то бедственное время даже нашу столицу вырвали из наших рук западные варвары. После того как счастье нам совершенно изменило, оно снова возвратилось к нам; но это было счастье беглецов и изгнанников, и когда нас спрашивали, где находится отечество римлян, мы, краснея, указывали на страны этого мира и на небесные пространства. Теперь божеское Провидение возвратило нам город Константина – этот священный центр религии и империи; наше мужество и наша предприимчивость могут сделать из этого важного приобретения залог и предвестие будущих побед”. Нетерпение монарха и народа было так сильно, что Михаил совершил свой торжественный въезд в Константинополь через двадцать дней после изгнания латинов. Перед ним растворились Золотые ворота; благочестивый завоеватель сошел с коня, и перед ним несли чудотворную икону Марии Путеводительницы, будто Святая Дева сама вела его в храм своего Сына – в Софийский собор. Но когда стихли первые порывы благочестия и гордости, он с горестью заметил, что его столица была безлюдна и в развалинах. Дворец был в копоти и в грязи, и повсюду были видны следы грубой невоздержанности франков; целые улицы были уничтожены огнем или обратились в развалины от ветхости построек; и со священных, и с несвященных зданий были сняты все украшения, и, как будто предчувствовавшие свое скорое изгнание из Константинополя, латины ограничивали свою предприимчивость тем, что все грабили и разоряли. Торговля прекратилась под гнетом анархии и материальных лишений, а народонаселение уменьшилось вместе с обеднением города. Греческий монарх прежде всего позаботился о возвращении знатным семействам дворцов, составлявших собственность их предков, а когда-то принадлежавшие этим предкам дома или земли из-под домов были возвращены тем семьям, которые могли предъявить законные доказательства своих наследственных прав. Но старинные роды большей частью пресеклись или вымерли, и оставшаяся без владельцев собственность перешла в руки монарха. Чтоб снова населить Константинополь, Михаил стал привлекать туда своими щедрыми пособиями провинциальных жителей, и храбрые добровольцы переселились в столицу, которая была им обязана своим освобождением. Французские бароны и знатные французские семьи удалились вместе со своим императором; но терпеливая толпа незнатных латинов привязалась к стране и была равнодушна к перемене властителей. Вместо того чтоб выгонять пизанцев, венецианцев и генуэзцев из их факторий, благоразумный завоеватель принял от них верноподданическую присягу, стал поощрять их предприимчивость, подтвердил их привилегии и дозволил им жить под юрисдикцией их собственных должностных лиц. Пизанцы и венецианцы остались на жительство в тех же городских кварталах, где прежде жили; но генуэзцы приобрели своими заслугами право на признательность греков и вместе с тем возбуждали в них своим могуществом зависть. Их независимая колония была первоначально поселена в приморском порте Гераклее, во Фракии. Их скоро отозвали оттуда и предоставили им в исключительное владение предместье Галату; это был выгодный пост, на котором оживилась их торговля и с которого они стали оскорблять величие Византийской империи.

Взятие Константинополя было отпраздновано как начало новой эры для империи; завоеватель по праву сильного один повторил в Софийском соборе обряд своего коронования, а титул и высокое положение его питомца и законного государя Иоанна Ласкариса были мало помалу преданы забвению. Но права царственного юноши еще были живы в памяти народа и он уже приближался к той поре возмужалости, когда пробуждается честолюбие. Палеолог побоялся или посовестился марать свои руки в крови невинного юноши; но тревожное положение узурпатора и родственника побудило его обеспечить за собою престол посредством одного из тех недоконченных преступлений, с которыми так освоились новейшие греки. Потеря зрения делала нового принца неспособным к какой-либо деятельности; но вместо того чтоб безжалостно выколоть ему глаза, у него уничтожили зрительный нерв ослепительным блеском докрасна раскаленного металла, и Иоанн Ласкарис был отправлен в один из отдаленных замков, где провел много лет в одиночестве и в забвении. Такое хладнокровное и обдуманное преступление, по-видимому, несовместимо с раскаянием; но если бы Михаил и мог расчитывать на небесное милосердие, он не был недоступен для упреков и для мщения со стороны тех, кто был возмущен его жесткосердием, и, запуганный его жестокостью, раболепный двор или одобрял его поступок, или хранил молчание; но духовенство имело право говорить от имени их общего невидимого властителя, а во главе его святых легионов стоял прелат, который по своему характеру был недоступен ни для каких соблазнов, внушаемых надеждой или страхом. После непродолжительного отречения от своего звания Арсений согласился снова вступить на духовный константинопольский престол и руководить восстановлением церкви. Хитрость Палеолога долго вводила в заблуждение благочестивую наивность прелата, который надеялся, что своей терпеливостью и покорностью смягчит узурпатора и оградит личную безопасность юного принца. Когда Арсений узнал, как бесчеловечно поступили с этим принцем, он обнажил духовный меч и на этот раз суеверие стало на стороне человеколюбия и справедливости. На собрании епископов, воодушевившихся его примером и рвением, Патриарх отлучил императора от церкви, хотя из предосторожности не переставал произносить имя Михаила в публичных молитвах. Восточные епископы не усвоили опасных принципов древнего Рима и не подкрепляли своих духовных кар низложением монархов и освобождением народов от верноподданической присяги. Но тот христианин, который был отлучен от Бога и от церкви, делался предметом общего отвращения, а среди буйного и фанатического столичного населения это отвращение могло вызвать покушение на жизнь императора или могло возбудить народное восстание. Палеолог понял опасность своего положения, сознался в своей вине и стал молить своего судью о помиловании; но что было сделано, было непоправимо; плодами преступления император уже воспользовался, а самая строгая эпитимия, о наложении которой он молил Патриарха, могла бы возвысить преступника до репутации святого. Неумолимый Патриарх не указал никаких средств для искупления и не дал никакой надежды на помилование, а только объявил, что за такое великое преступление велико должно быть и наказание. “Не полагаете ли вы, – сказал Михаил, – что я должен отречься от престола?” При этих словах он подал Патриарху свой императорский меч как будто с готовностью отказаться от него. Арсений торопливо протянул руку к этому символу верховной власти, но, когда он заметил, что император вовсе не расположен купить свое помилование такой дорогой ценой, он с негодованием удалился в свою келью, оставив перед дверью преклонившего колена и проливавшего слезы императора.

Созданные этим отлучением от церкви опасности и скандал не прекращались в течение более трех лет, пока время и раскаяние преступника не смягчили народного негодования и пока высшее духовенство не стало осуждать Арсения за непреклонность, столь несогласную с тем беспредельным милосердием, которому поучает Евангелие. Император стал с коварством намекать на то, что, если к нему по-прежнему не будут снисходительны в его собственных владениях, он постарается найти более снисходительного судью в римском первосвященнике; но было гораздо более удобно и гораздо более целесообразно найти или создать такого судью в начальнике византийской церкви. Имя Арсения приплели к каким-то неясным слухам об открытии заговора между недовольными; в его возведении на патриаршеский престол и в его управлении нашли какие-то неправильности, которые нельзя было оставлять безнаказанными; собрание епископов постановило приговор о его низложении, и он был отправлен под военным конвоем на один из маленьких островов Пропонтиды. Перед своим отправлением в ссылку он внезапно потребовал, чтобы была сделана строгая проверка церковных сокровищ; он хвастался тем, что все его богатство, состоявшее из трех золотых монет, было приобретено переписыванием псалмов, ни на минуту не отрекался от свободы своих убеждений и до последнего издыхания отказывал в помиловании, которого просил царственный преступник. После некоторых колебаний на византийский патриаршеский престол был возведен адрианопольский епископ Григорий; но его авторитет оказался недостаточным для отпущения императорских грехов, и это важное дело было возложено на пользовавшегося общим уважением монаха Иосифа. Это назидательное зрелище было устроено в присутствии сената и народа; после шестилетнего отлучения от церкви смиренный кающийся был снова принят в общество верующих, а человеколюбие было удовлетворено тем, что император обязался в доказательство своего раскаяния мягче обходиться с содержавшимся в заключении Ласкарисом. Но мужество Арсения перешло к той могущественной партии недовольных, которая образовалась из монахов и лиц духовного звания и которая упорно придерживалась раскола в течение более сорока восьми лет. Михаил и его сын относились к убеждениям этих недовольных с осторожностью и с уважением, и примирение с последователями Арсения сделалось предметом серьезных забот и для церкви, и для государства. Со свойственной фанатикам самоуверенностью они предложили доказать основательность своих убеждений посредством совершения чуда, и когда две бумаги с изложением их собственных мнений и мнений их противников были брошены в пылавшую жаровню, они ожидали, что пламя пощадит католическую истину. Увы! обе бумаги были уничтожены неразборчивым пламенем, а это неожиданное обстоятельство, восстановив согласие на один день, продлило ссору, не прекращавшуюся при жизни целого поколения. Окончательный мирный договор засвидетельствовал победу последователей Арсения; духовенство воздержалось в течение сорока дней от исполнения церковных обязанностей; на мирян была наложена легкая эпитимия; тело Арсения было положено в святилище, а монарху и народу были отпущены грехи их отцов от имени усопшего святого.

Для преступления, совершенного Палеологом, служило мотивом или, по меньшей мере, предлогом желание обеспечить будущность его семейства, и он поспешил упрочить наследственную передачу верховной власти, разделив ее внешние отличия со своим старшим сыном. Андроник, впоследствии прозванный Старшим, был провозглашен и коронован римским императором на пятнадцатом году от рождения и постоянно носил этот титул с самого начала своего продолжительного и бесславного царствования – в течение первых девяти лет как соправитель своего отца, а в течение остальных пятидесяти как его преемник. Даже Михаил был бы признан более его достойным престола, если бы умер частным человеком, а нападки его светских и духовных врагов оставляли ему немного времени для забот о его собственной славе и о счастьи его подданных. Он отнял у франков некоторые из лучших островов архипелага – Лесбос, Хиос и Родос; его брату Константину было поручено высшее военное командование в Малвазии и Спарте, и греки снова завладели восточной частью Морей от Аргоса и Наполи до мыса Тенар. Патриарх громко порицал это пролитие христианской крови и с наглостью прерывал военные предприятия императоров выражениями своих опасений и сомнений; но в то время как эти завоевания совершались на Западе, страны, лежащие по ту сторону Геллеспонта, были оставлены беззащитными на произвол турок, а опустошения, которым они подверглись, оправдали предсмертное предсказание одного сенатора, что возвращение в Константинополь будет гибелью для Азии. Победы Михаила были одержаны его генералами; его меч ржавел во дворце, а в своих сделках с папой и с королем Неа-польским император запятнал свою политическую ловкость жестокосердием и обманом.

I. Ватикан был самым натуральным убежищем для свергнутого с престола латинского императора, и папа Урбан Четвертый, выказывавший сострадание к несчастьям Балдуина, по-видимому, намеревался вступиться за его права. Он приказал проповедовать Крестовый поход против греческих еретиков, обещая полное отпущение грехов; он отлучил от церкви союзников и приверженцев этих еретиков, просил Людовика Девятого вступиться за его родственника и потребовал десятой доли церковных доходов Франции и Англии для покрытия расходов этой священной войны. Хитрый Михаил, внимательно наблюдавший за подымавшейся с Запада бурей, старался приостановить или ослабить неприязненные действия папы путем отправки смиренных посольств и почтительных писем; при этом он намекал на то, что заключение мира послужит подготовкой для примирения двух церквей и для подчинения восточной церкви папскому верховенству. Римское правительство не поддалось на такой грубый обман, и Михаилу отвечали, что сыновнее раскаяние должно предшествовать отцовскому помилованию и что только одна вера (какое двусмысленное слово) могла служить основой для дружбы и для союза. После разных отсрочек и отговорок приближение опасности и настойчивость Григория Десятого принудили Михаила вступить в более серьезные переговоры; он стал ссылаться на пример великого Ватацеса, а греческое духовенство, понимавшее намерения своего государя, не встревожилось от первых шагов к примирению и к изъявлению покорности. Но когда Михаил стал торопиться с заключением договора, оно решительно объявило, что латины были еретики, хотя и не по имени, но на самом деле, и что оно чувствует отвращение к этим иноземцам как к самой гнусной и самой презренной части человеческого рода. Императору пришлось подкупать и застращивать самых популярных епископов и склонять их поодиночке на свою сторону, ссылаясь то на христианское милосердие, то на общественную пользу. Тексты отцов церкви и военные силы франков были взвешены на весах теологии и политики, и самые умеренные из членов духовенства были доведены до сознания, что можно было, не одобряя прибавки к никейскому символу веры, согласовать противоположные учения об исхождении св. Духа от Отца через Сына и об исхождении св. Духа от Отца и Сына и объяснить их в одном и том же правильном и католическом смысле. Учение о верховенстве папы было не так трудно понять, но было не легко ему подчиниться; впрочем, Михаил доказывал своим монахам и епископам, что они могут признавать римского епископа лишь по имени первым из Патриархов и что, живя в большом от него отдалении, могут охранять свободу восточной церкви от вредных последствий права апелляции. Он заявил, что скорее пожертвует своей жизнью и своим престолом, чем откажется от малейшей доли православных верований или национальной независимости, и это заявление было скреплено золотою буллой.

Патриарх Иосиф удалился в монастырь с целью выждать заключение договора и, смотря по тому, каковы будут его последствия, или отказаться от патриаршеского престола, или снова вступить на него; документы, свидетельствовавшие о примирении и покорности, были подписаны императором, его сыном Андроником, тридцатью пятью архиепископами и митрополитами и членами местных соборов, а чтоб увеличить список епископств, в него внесли немало таких епархий, которые утратили свое существование под игом неверующих. Посольство, состоявшее из самых надежных министров и прелатов, отправилось в Италию с драгоценными украшениями и редкими благовониями для алтаря св. Петра и с тайным приказанием быть беспредельно уступчивыми. Папа Григорий Десятый принял послов на Лионском соборе во главе пятисот епископов. Он со слезами на глазах обнял своих долго заблуждавшихся и наконец раскаявшихся детей, принял присягу от послов, отрекшихся от ереси от имени обоих императоров, украсил прелатов перстнями и митрами, пропел по-гречески и по-латыни никейский символ веры с присовокуплением слова filioque и выразил свою радость по поводу того, что именно в его царствование совершилось объединение церквей восточной и западной. Для довершения этого благочестивого дела папские нунции были немедленно отправлены вслед за возвращавшимися домой византийскими депутатами, а данные им инструкции доказали, что политика Ватикана не могла довольствоваться пустым верховным титулом. Им было предписано предварительно ближе ознакомиться с характером монарха и народа и затем отпустить грехи тем членам еретического духовенства, которые подпишут клятвенное обещание отречься от своих заблуждений и впредь быть послушными; им было приказано ввести во всех церквах настоящий символ веры, подготовить прием для кардинала-легата, который будет облечен всеми полномочиями, соответствующими его званию, и объяснить императору, какие мирские выгоды он может извлечь из того, что будет пользоваться покровительством римского первосвященника.

Но они не нашли ни одного друга среди нации, произносившей с отвращением слова “Рим” и “уния”. Правда, Патриарх Иосиф был устранен; его место было занято ученым и умеренным Векком, а император, руководствуясь прежними соображениями, все еще придерживался своих прежних публичных заявлений. Но в интимных беседах Палеолог делал вид, будто сожалеет о высокомерии латинов и порицает их нововведения, а между тем как он унижал себя этим двойным лицемерием, он поощрял и наказывал сопротивление своих подданных. Совокупное решение нового и древнего Рима подвергло упорных еретиков отлучению от церкви; меч Михаила приводил в исполнение наложенные церковью наказания, а когда нельзя было достигнуть цели путем убеждений, император прибегал к аргументам иного рода: к тюремному заключению и ссылке, к бичеванию и изувечению – этим пробным камням трусости и мужества, как выразился один историк. В Этолии, Эпире и Фессалии еще царствовали два греческих принца с титулом деспотов; они подчинились верховенству Константинополя, но не захотели подчиниться узам римского первосвященника и успешно поддерживали свой отказ с оружием в руках. Спасшиеся бегством монахи и епископы собрались под их покровительством на собор и отплатили своим противникам тем же, что сами от них получили, – объявили их еретиками с присовокуплением оскорбительного названия вероотступников; владетель Трапезунда согласился принять императорский титул, на который уже утратил свое право Михаил, и даже жившие в Негропонте, Фивах, Афинах и Морее латины, позабыв заслугу новообращенных, стали явно или тайно помогать врагам Палеолога. Его любимые генералы, принадлежавшие по рождению к числу его родственников, мало помалу покинули его или отказались от участия в таком деле, в котором усматривали святотатство. Его сестра Евлогия, одна из его племянниц и две двоюродные сестры стали составлять против него заговор; другая из его племянниц, королева Болгарская Мария вступила, с целью его низвергнуть, в переговоры с египетским султаном, а их измена выдавалась общественным мнением за самую высшую из добродетелей. Когда папские нунции стали настаивать на довершении начатого дела, Палеолог откровенно рассказал им все, что сделал для них, и все, что из-за них вытерпел. Он доказал им, что преступные сектанты обоего пола и всякого звания были лишены почетных отличий, состояния и свободы, и показал им список конфискаций и наказаний, которым подверглись многие из самых близких к императору и самых достойных его милостивого расположения людей. Их повели в тюрьму и показали им четырех принцев царской крови, сидевших закованными в цепи в четырех углах комнаты и потрясавших своими оковами от скорби и ярости. Двое из этих заключенных впоследствии освободились из тюрьмы; одному из них дала свободу покорность, а другому – смерть; но их двое товарищей были наказаны за свое упорство лишением зрения, и даже те греки, которые менее всех противились соединению двух церквей, оплакивали эту ужасную и не предвещавшую ничего доброго жестокость. Кто преследует людей за их религиозные верования, тот должен ожидать, что гонимые будут его ненавидеть; но он может находить некоторое утешение в свидетельстве своей совести, в одобрении со стороны своих приверженцев, а иногда и в успехе своего предприятия. Напротив того, лицемерие Михаила, руководствовавшегося одними политическими расчетами, должно было внушать ему ненависть к самому себе, презрение к его приверженцам, уважение и зависть к мятежникам, которые ненавидели и презирали его. Между тем как его насилия внушали жителям Константинополя отвращение, в Риме его укоряли в мешкотности и не доверяли его искренности; наконец папа Мартин Четвертый исключил греческого императора из лона той самой церкви, в которую этот император старался ввести своих еретических подданных. Лишь только тиран кончил жизнь, единство двух церквей было уничтожено и отвергнуто по единодушному желанию всех греков; в церквах был совершен обряд очищения; люди, подвергнутые эпитимии, снова вступили в лоно церкви, а сын Михаила Андроник, оплакав прегрешения и заблуждения своей юности, из благочестия отказал трупу своего отца в приличном для монарха и для христианина погребении.