Текст книги " Закат и падение Римской Империи. Том 7"

Автор книги: Эдвард (Эдуард ) Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Исповедуя христианство и возделывая плодотворную почву, завоевавшие Римскую империю северные народы мало помалу смешались с местным населением и снова раздули огонь, который еще таился под пеплом древних искусств.

Незадолго до времен Карла Великого их поселения, уже успевшие достигнуть некоторого порядка и прочности, сделались жертвами нового нашествия норманнов, сарацинови венгров, снова погрузивших западные европейские страны в прежнюю анархию и в прежнее варварство. Перед началом одиннадцатого столетия эта вторичная буря стихла благодаря отражению врагов христианства или их обращению в новую веру. Так долго убывавший поток цивилизации стал течь с постоянно усиливавшейся быстротой, и для надежд и усилий нового поколения открылась более блестящая перспектива. В течение тех двухсот лет, когда предпринимались Крестовые походы, успехи были блестящи и быстры, а некоторые философы превозносили благотворное влияние этих священных войн, между тем как, по моему мнению, они скорее препятствовали, чем благоприятствовали умственному развитию европейцев. Жизнь и труд тех миллионов людей, которые погибли на Востоке, могли бы быть употреблены с большею пользой на введение улучшений на их родине; накоплявшиеся продукты промышленной деятельности стали бы искать для себя сбыта путем мореплавания и торговли, и мирные сношения с восточными странами послужили бы для латинов источником обогащения и просвещения. Только в одном отношении я усматриваю благотворное влияние Крестовых походов, и не столько в том смысле, что они принесли положительную пользу, сколько в том смысле, что они уничтожили прежде существовавшее зло. Большая часть европейского населения была прикована к земле без свободы, без собственности и без умственного развития, а сравнительно немногочисленные члены сословий духовного и дворянского одни считались достойными названия граждан и людей. Эта тирания поддерживалась коварством духовенства и мечом баронов. Влияние духовенства служило во времена более грубого невежества благотворным против него противоядием; оно предотвратило совершенный упадок просвещения, смягчило свирепость нравов, доставило убежище людям бедным и беззащитным и поддержало или восстановило в гражданском обществе внутреннее спокойствие и порядок. Но независимость, хищничество и раздоры феодальных владельцев не принесли никакой сколько-нибудь заметной пользы, и под железной рукой воинственной аристократии не было никакой надежды на развитие промышленности и на какие-либо улучшения. Между причинами, подготовившими разрушение этого готического здания, Крестовым походам должно быть отведено выдающееся место. В этих дорогих и опасных экспедициях истрачивалось состояние баронов и нередко угасало их потомство. Их бедность одерживала верх над их гордостью, принуждая их выдавать те хартии свободы, которые снимали с рабов оковы, охраняли жилище крестьянина и лавку ремесленника и мало помалу возвратили средства жизни и человеческую душу самому многочисленному и самому полезному сословию. Пожар, который уничтожает высокие и не приносящие плодов лесные деревья, доставляет воздух и простор выходящим из земли более мелким питательным растениям.

Отступление касательно рода Куртенэ

Высокое положение трех царствовавших в Константинополе латинских императоров послужит достаточным мотивом или извинением для отступления, в котором я намереваюсь описать происхождение и странную судьбу рода Куртенэв его трех главных ветвях: I) эдесской, II) французской и III) английской, из которых только последняя пережила восьмисотлетние перевороты.

I. Преимущества происхождения чувствуются всего сильнее и признаются с самым большим смирением в те времена, когда еще не развилась промышленность, рассыпающая богатства во все стороны, и не распространилось просвещение, разгоняющее предрассудки. Законы и нравы германцев во все века устанавливали различие между разрядами граждан; герцоги и графы, разделившие между собою империю Карла Великого, обратили свои должности в наследственные, и каждый феодальный владелец стал оставлять в наследство своим детям и свое почетное положение, и свой меч. Самые тщеславные роды принуждены примиряться с тем фактом, что во мраке средних веков совершенно исчезает их родословное дерево, которое – как бы оно ни было высоко – в конце концов оказывается выросшим из какого-нибудь плебейского корня, а их историки принуждены обращаться к событиям первых десяти столетий христианской эры, чтоб отыскивать в прозвищах, гербах и архивах доказательства их происхождения от знатных предков. При первых лучах исторического светамы различаем знатность и богатство французского рыцаря Антона; его знатность видна в ранге и титуле его отца, имя которого осталось неизвестным, а его богатство обнаружилось в том, что он построил замок Куртенэ в округе Гатинэ, в пятидесяти шести милях к югу от Парижа. Со вступления на престол сына Гуго Капета, Роберта, жившие в Куртенэ бароны выделялись между непосредственными вассалами короны, а родившийся от знатной матери внук Атона, Жоселин, принадлежал к числу героев Первого крестового похода. Родственные узы првязывали его к знамени второго графа Эдесского Балдуина Брюггского (их матери были родные сестры); тот факт, что он был признан достойным великолепного ленного поместья и умел сохранить это поместье, доказывает, что служившие под его начальством приверженцы были многочисленны, а после отъезда своего двоюродного брата сам Жоселин сделался владетелем эдесского графства, лежавшего по обеим сторонам Евфрата. Благодаря внутреннему спокойствию его владения заселились латинскими и сирийскими подданными; благодаря бережливости его магазины наполнились зерновым хлебом, вином и оливковым маслом, а его замки – золотом и серебром, оружием и конями. В течение Тридцатилетней священной войны он был попеременно то победителем, то пленником; но он умер настоящим воином на носилках во главе своих войск, а его предсмертный взгляд видел бегство турок, напавших на него в расчете на его преклонные лета и недуги. Его сыну и преемнику, носившему одинаковое с ним имя, не доставало не храбрости, а осмотрительности, и он иногда забывал, что владычество и приобретается, и сохраняется одними и теми же способами. Он вступил в борьбу с турками, не уверившись в дружбе принца Антиохийского, и, живя в Турбесселе, в Сирии среди мирных наслаждений, пренебрегал охраной христианских владений, находившихся на той стороне Евфрата. Главный из атабеков Зенги осадил в его отсутствие и взял приступом его столицу Эдессу, которую слабо обороняли трусливые и вероломные восточные уроженцы; франки не имели успеха в своей смелой попытке снова завладеть Эдессой, и Куртенэ окончил свою жизнь в алеппской тюрьме. После него все-таки осталось богатое и обширное наследственное владение. Но его вдова и его сын, будучи со всех сторон теснимы победоносными турками, уступили греческому императору за ежегодную пенсию и обязанность защищать последние остатки латинских завоеваний, и позор, сопряженный со утратой этих завоеваний. Вдовствующая графиня Эдесская удалилась со своими двумя детьми в Иерусалим; ее дочь Агнеса сделалась супругой и матерью короля; ее сын Жоселин Третий принял на себя звание первого в королевстве сенешала и за свои новые владения в Палестине был обязан нести военную службу во главе пятидесяти рыцарей. Его имя с честью фигурировало во всех событиях и мирного, и военного времени; он исчез при падении Иерусалима, и имя графов Куртенэ, принадлежавших к этой эдесской ветви, угасло вследствие вступления двух его дочерей в брак с баронами французским и немецким.

II. В то время как Жоселин царствовал по ту сторону Евфрата, его старший брат Милон (сын Атонова сына Жоселина) владел на берегах Сены замком своих предков, который впоследствии перешел к младшему из его трех сыновей Рено, или Регинальду. В летописях старинных родов редко встречаются примеры гениальных дарований или добродетелей, и гордые потомки этих родов жадно отыскивают в летописях подвиги хищничества и насилия, лишь бы только там проглядывало выдающееся мужество или, по меньшей мере, могущество. Потомки Регинальда де-Куртенэ должы бы были краснеть за этого разбойника, обобравшего и заключившего в тюрьму нескольких купцов после того, как ими были уплачены в Сенсе и в Орлеане пошлины в пользу короля. Но они будут гордиться этим злодеянием, потому что преступник не изъявлял покорности и не возвращал награбленной добычи, пока временно управлявший королевством граф Шампани не приготовился выступить против него во главе целой армии. Регинальд завещал свои владения своей старшей дочери, которая была замужем за седьмым сыном короля Людовика Толстого, а от этого брака осталось многочисленное потомство. Можно бы было ожидать, что имя Куртенэ возвысится до одного уровня с именем членов королевского рода и что потомки французского принца Пьера и Елизаветы де-Куртенэ будут пользоваться титулом и почетными отличиями принцев крови. Но их основательные притязания долго оставались в пренебрежении и в конце концов были отвергнуты, а изложение причин их опалы познакомит нас с историей этой второй ветви рода Куртенэ. 1. Из всех до сего времени непресекшихся старинных родов самый древний и, бесспорно, самый знаменитый тот, который царствует во Франции; он занимал французский престол в течение более восьмисот лет и ведет свое начало от половины девятого столетия в прямой нисходящей мужской линии. Во времена Крестовых походов он уже пользовался уважением и на Востоке и на Западе. Но женитьбу Пьера отделяли от времен Гюго Капета только пять царствований, или пять поколений, а права этих королей были еще так непрочны, что старших сыновей из предосторожности короновали при жизни их отцов. Пэры Франции долго удерживали за собою старшинство над младшими линиями королевского дома, и потому принцы крови еще не пользовались в двенадцатом столетии тем блестящим положением, какое занимают в настоящее время самые отдаленные кандидаты на престолонаследие. 2. Следует полагать, что Куртенэйские бароны стояли очень высоко и в своем собственном, и в общественном мнении, так как они могли наложить на вступившего с их дочерью в брак королевского сына обязанность принять для себя и для всех своих потомков родовое имя и герб этой дочери. Когда наследницы ленных владений вступали в брак с людьми низшего или равного звания, такой обмен имен и гербов часто требовался и допускался; но по мере того как потомки Людовика Толстого отдалялись от королевского рода, они мало помалу смешивались со своими материнскими предками, и новые Куртенэ, быть может, были сами виноваты в утрате почетных отличий своего знатного происхождения, от которых их побудил отказаться личный интерес. 3. Позор был гораздо более долговечен, чем приобретенная выгода, и после минутного блеска наступил продолжительный мрак. Родившийся от этого брака старший сын, Пьер де-Куртенэ, женился – как уже было ранее замечено – на сестре тех графов Фландрских, которые были двумя первыми царствовавшими в Константинополе латинскими императорами; он опрометчиво принял предложение баронов Романии; его двое сыновей Роберт и Балдуин царствовали один вслед за другим в Византии и утратили последние остатки латинских владений на Востоке, а внучка Балдуина Второго снова соединила этот дом родственными узами с домами Франции и Валуа. Для покрытия расходов бурного и непрочного царствования их наследственные владения были заложены или проданы, и последним константинопольским императорам приходилось жить денежными пособиями, которые доставлялись им из Рима и Неаполя.

Между тем как старшие братья расточали свое состояние на романические приключения, а Куртенэйский замок был профанирован новым плебейским владельцем, младшие ветви этого рода расширялись и размножались. Но бедность и время затмили их прежний блеск; после смерти Роберта, бывшего главным виночерпием при французском дворе, они низошли с ранга принцев на ранг баронов; следующие поколения смешались с мелким дворянством, и в лице землевладельцев Танлэя (Tanlay) и Шампиньеля (Champignelles) уже нельзя было узнать потомков Гуго Капета. Самые предприимчивые из них посвящали себя, без унижения, военному ремеслу, а менее предприимчивые и самые бедные низошли, подобно своим родственникам, принадлежавшим к ветви Дрё, до положения простых поселян. В покрытый мраком четырехсотлетний промежуток времени их знатное происхождение становилось с каждым днем все более сомнительным, а их родословная не вносилась в летописи королевского дома, и ее с трудом могут прследить тщательные розыски знатоков геральдики и генеалогии. Только в конце шестнадцатого столетия, при вступении на престол такого рода, который находился почти в таком же, как и они, отдаленном родстве с царствовавшим домом, Куртенэ снова вспомнили о своем происхождении, а возникшие на этот счет сомнения побудили их представить доказательства их происхождения от королевской крови. Они прибегли к справедливости и к состраданию Генриха Четвертого, получили благоприятные отзывы от двадцати итальянских и германских законоведов и скромно сравнивали себя с потомками Давида, у которых не могли отнять их прав ни время, ни плотническое ремесло. Но к их законным притязаниям все были глухи, а обстоятельства того времени были для них неблагоприятны. Короли из дома Бурбонов ссылались на пренебрежение со стороны дома Валуа; более близкие к царствовавшему дому и более гордые принцы крови пренебрегали таким незнатным родством; парламент не опроверг их доказательств, но, во избежание опасного прецедента, постановил решение по своему произволу и признал святого Людовика за родоначальника королевского дома. Возобновлявшиеся жалобы и протесты постоянно оставлялись без внимания, а эти бесплодные усилия прекратились в настоящем столетии со смертью последнего представителя этого рода. Их тяжелое и тревожное положение облегчалось гордым сознанием их достоинства; они решительно отвергали соблазнительные предложения богатств и милостей, и даже на смертном одре Куртенэ был способен пожертвовать своим сыном, если бы этот сын отказался из-за мирских благ от прав и титула, принадлежавших принцам французской королевской крови.

III. По старинным регистрам Фордского аббатства, девонширские Куртенэ происходили от второго сына Пьера и внука Людовика Толстого, принца Флора. Эта басня, выдуманная признательным или продажным монахом, была слишком почтительно усвоена нашими антиквариями Кем-деном и Дугдалем, но она до такой степени несовместима с истиной и с условиями того времени, что благоразумная гордость этого рода теперь уже не признает этого мнимого родоначальника. Самые достойные доверия историки полагают, что, выдав свою дочь за королевского сына, Регинальд де-Куртенэ отказался от своих владений во Франции и получил от английского монарха новую жену и новое наследственное поместье. По меньшей мере, не подлежит сомнению, что Генрих Второй отличал за военные и гражданские доблести какого-то Регинальда, носившего одинаковые с французскими Куртенэ имя и герб и, по всей вероятности, принадлежавшего к этому роду. Сюзерен мог в качестве патрона награждать своих вассалов браком со знатными наследницами ленных поместий, и Регинальд де-Куртенэ приобрел таким путем в Девоншире богатое поместье, остававшееся в руках его потомков в течение более шестисот лет. От Балдуина Брионийского, возведенного в звание норманского барона Вильгельмом Завоевателем, супруга Регинальда, Гавиза, получила почетное право владеть Окегамптонским поместьем, которое было обязано выставлять для военной службы девяносто трех рыцарей, и, несмотря на свой пол, она имела право на занятие мужских должностей наследственного виконта или шерифа и начальника королевского замка в Эксетере. Их сын Роберт женился на сестре графа Девонского; через сто лет после того, когда пресекся род Риверсов, его правнук Гюг Второй унаследовал титул, который все еще считался связанным с поземельною собственностью, и в течение двухсот двадцати лет процветали двенадцать девонширских графов, носивших имя Куртенэ. Они стояли наряду с самыми могущественными баронами и только после упорного спора уступили Арундельскому ленному владению первое место в английском парламенте; они были в родственных связях с самыми знатными семействами – с Вересами, с Деспенсерами, с Сен-Джонсами, с Тальбо, с Богунами и даже с самими Плантагенетами, а тот Куртенэ, который сначала был лондонским епископом, а потом кентерберийским архиепископом, подвергся во время спора с Джоном Ланкастерским обвинению, что он проникнут нечестивым доверием к могуществу и к многочисленности своих родственников. В мирное время Девонские графы жили в каком-нибудь из принадлежавших им в западной части Англии многочисленных замков и поместий; их огромные доходы тратились на дела благочестия и на гостеприимство, а эпитафия Эдуарда, прозванного вследствие постигшего его несчастья Слепым и за его добродетели – Добрым, заключает в себе остроумное нравоучение, которое, однако, может быть употреблено во зло неосмотрительною щедростью. После признательного упоминания о пятидесяти пяти годах согласия и счастья, доставленных ему его супругой Мабелой, добрый граф так выражается из своей могилы:

What we gave, we have;

What we spent, we had;

What we left, we lost.

(Что мы роздали, то имеем; что мы издержали, то прежде имели; что мы после себя оставили, то утратили.)

Но их утраты в этом смысле слова много превосходили то, что они раздавали и истрачивали, и их наследники были не менее бедняков предметами их отеческой заботливости. Суммы, которые они уплачивали за ввод во владение, свидетельствуют об обширности их поместий, а некоторые из этих поместий сохранились в их роде с тринадцатого и четырнадцатого столетий. В военное время английские Куртенэ несли обязанности рыцарства и удостоивались его почетных отличий. На них нередко возлагалась обязанность собирать девонширскую и корнваллийскую милицию и командовать ею; они нередко сопровождали своего верховного повелителя на границу Шотландии, а поступая за условленное вознаграждение на иностранную службу, они иногда имели при себе до восьмидесяти оруженосцев и столько же стрелков. Они сражались и на море, и на суше под знаменем Эдуардов и Генрихов; их имена выделялись при описании битв и турниров и в первом списке кавалеров ордена Подвязки; трое братьев из рода Куртенэ принимали участие в победе, одержанной Черным принцем над испанцами, и в течение шести поколений английские Куртенэ приучались презирать ту нацию и ту страну, к которым принадлежали по своему происхождению. В борьбе между приверженцами двух Роз графы Девонские приняли сторону Ланкастерского дома, и трое братьев кончили свою жизнь или на полях сражений, или на эшафоте. Их почетные отличия и поместья были им возвращены Генрихом Седьмым; дочь Эдуарда Четвертого не сочла за унижение брак с одним из Куртенэ; их сын был возведен в звание маркиза Экзетерского и пользовался милостивым расположением своего двоюродного брата Генриха Восьмого, а в так называемом Парчевом лагере (Camp of Cloth of Gold) он переломил копье в борьбе с французским монархом. Но милостивое расположение Генриха послужило прелюдией для опалы; эта опала была предвестницей смерти, а между теми, которые пали жертвами недоверчивости тирана, маркиз Экзетерский был одним из самых знатных и самых невинных. Его сын Эдуард жил пленником в лондонской башне и умер изгнанником в Падуе, а тайная любовь королевы Марии, к которой он относился с пренебрежением, быть может из привязанности к принцессе Елизавете, набросила романтический оттенок на историю этого красивого юноши. Остатки его наследственного достояния перешли в посторонние семьи путем бракосочетаний его четырех теток, а его личные почетные отличия были ему возвращены патентами следующих королей, как если бы они считались легально утраченными. Но до сих пор еще не пресеклась младшая ветвь рода Куртенэ, происходившая прямо от первого графа Девонского Гюга и постоянно жившая в Поудергамском замке со времен Эдуарда Третьего по настоящее время, то есть в течение более четырехсот лет. Ее владения увеличились от пожалований и от разработки земель в Ирландии, и ей недавно было возвращено почетное звание пэров. Тем не менее Куртенэ до сих пор сохранили плачевный девиз, в котором отстаивается невинность их старинного рода и оплакивается его упадок. Скорбь о прошлом величии, конечно, не мешает им наслаждаться теперешними благами; в длинном ряде летописей самая блестящая эпоха рода Куртенэ была вместе с тем и эпохой самых больших для них несчастий, а богатые пэры Великобритании не могут завидовать тем константинопольским императорам, которые странствовали по Европе, вымаливая подаяния для того, чтоб добыть средства для поддержания своего достоинства и для защиты своей столицы.

ГЛАВА LXII

Греческие императоры, царствовавшие в Никее и в Константинополе. – Возвышение и царствование Михаила Палеолога. – Его притворный союз с папой и с римской церковью. – Враждебные замыслы Карла Анжуйского. – Восстание в Сицилии. – Война каталонцев в Азии и в Греции. – Перевороты в Афинах и теперешнее положение этого города. 1204 _ 1456 г.г.

Утрата Константинополя на минуту возвратила грекам энергию. Принцы и знать были вынуждены покинуть свои дворцы, чтоб взяться за оружие, и обломки разваливавшейся империи попали в руки самых энергичных или самых ловких кандидатов. В длинных и бесцветных византийских летописях не легко найти такие две личности, которые могли бы стоять наряду с Феодором Ласкарисом и с Иоанном Дукой Ватацесом, снова водрузившими и поддержавшими римское знамя в Никее, в Вифинии. Различие в их личных достоинствах удачно соответствовало различию их положений. В начале своей деятельности спасшийся бегством Ласкарис владычествовал только над тремя городами и имел под своим начальством только две тысячи солдат; его царствование было эпохой самоотверженной неутомимой борьбы, вызванной отчаянием; во всех военных предприятиях он рисковал и своею жизнью, и своей короной, а живших на берегах Геллеспонта и Меандра его врагов поражала удивлением быстрота его движений и покоряла его отвага. В течение его победоносного восемнадцатилетнего царствования Никейское княжество расширилось до размеров целой империи. Владычество его преемника и зятя Ватацеса было утверждено на более прочном фундаменте, имело более широкую цель и располагало более обильными ресурсами, и, как по своим природным наклонностям, так и из личных интересов, Ватацес заранее взвешивал риск каждого предприятия, выжидал благоприятную минуту и обеспечивал успех своих честолюбивых замыслов. Описывая упадок Латинской империи, я вкратце упоминал о расширении владычества греков и о постепенных успехах того осмотрительного завоевателя, который в свое тридцатитрехлетнее царствование вырвал провинции из рук местных и иноземных узурпаторов и наконец окружил со всех сторон столицу – этот безлистный и высохший пень, готовый пасть под первым ударом топора. Но его внутреннее мирное управление еще более достойно упоминания и похвалы. Общественные бедствия того времени уменьшили и народонаселение, и средства существования; уже не было ни побудительных причин, ни средств для занятия земледелием, и самые плодородные поля оставались невозделанными или незаселенными. Часть этих свободных земель была возделана по распоряжению императора и в его личную пользу; под его управлением и бдительным надзором доходы стали превосходить то, что могло бы добыть искусство частных фермеров; императорские домены сделались садом и житницей Азии, и император создал обильный источник богатств, не разоряя своего народа. Сообразно свойствам почвы его поля или засевались хлебом, или отводились под виноградники; его пастбища были покрыты лошадьми и волами, овцами и свиньями, и когда Ватацес подарил императрице корону, украшенную бриллиантами и жемчугом, он с улыбкой на устах сообщил ей, что эти драгоценные украшения добыты продажей яиц от его бесчисленных домашних птиц. Доходы с его поместий шли на содержание дворца и госпиталей, на поддержание его личного достоинства и на благотворительность. Влияние его примера было еще более полезно, чем увеличение его доходов; земледелию были возвращены и прежняя безопасность, и прежний почет, а знать научилась извлекать из своих поместий верный и независимый доход, вместо того чтоб обирать народ или (что почти то же самое) вымаливать придворные должности для прикрытия своей нищеты. Излишек зернового хлеба и скота охотно покупали турки, с которыми Ватацес старался поддерживать тесную и искреннюю дружбу; но он не поощрял ввоза иностранных товаров – дорогих восточных шелковых материй и изящных произведений итальянских мануфактур. “Природные требования и нужды, – говорил он, – должны быть удовлетворены; но моды могут возникать и исчезать по воле монарха”; а его поучения и личный пример поддерживали простоту нравов и хозяйственную деятельность. Воспитание юношества и распространение научных познаний были самыми серьезными предметами его забот; он основательно утверждал – не касаясь вопроса о первенстве, – что в человеческом обществе самые важные личности – принц и философ. Его первой женой была дочь Феодора Ласкариса Ирина, славившаяся гораздо более своими личными достоинствами и свойственными ее полу кроткими добродетелями, чем своим происхождением от Ангелов и Комнинов, кровь которых текла в ее жилах, передавая ее мужу наследственные права на империю. После ее смерти Ватацес был помолвлен с незаконнорожденной дочерью императора Фридриха Второго, Анной или Констанцией; но так как его невеста еще была слишком молода для вступления в брак, то он завел любовную связь с находившейся в ее свите итальянкой и по свойственной влюбленным слабости окружил свою любовницу почестями законной императрицы, хотя и не дал ей соответствующего титула. Монахи порицали это увлечение как гнусный грех, за который он будет осужден на вечные мучения, а их суровые угрозы лишь обнаруживали терпеливость царственного любовника. Наш философский век может извинить этому монарху только одну порочную склонность, которая выкупалась множеством добродетелей, а приговор его соотечественников над его слабостями, точно так же как и над более бурными страстями Ласкариса, смягчался признательностью к этим двум новым основателям империи. Рабы, жившие, под владычеством латинов и не знавшие ни законов, ни внутреннего спокойствия, завидовали счастью своих соотечественников, снова приобретших свою национальную свободу, а Ватацес сумел внушить всем грекам убеждение, что они должны, ради своего собственного интереса, поступать в число его подданных.

Нравственный упадок сильно заметен при переходе от Ватацеса к его сыну Феодору – от основателя империи, поддерживавшего ее на своих плечах, к наследнику, наслаждавшемуся блеском своего величия. Однако в характере Феодора не было недостатка в энергии; он был воспитан в отцовской школе, в занятиях войной и охотой; он еще не пытался завладеть Константинополем, но в течение своего непродолжительного трехлетнего царствования три раза проникал во главе своих армий внутрь Болгарии. Его добродетели были запятнаны раздражительностью и недоверчивостью; первый из этих недостатков может быть приписан непривычке к какому-либо контролю, а второй мог натурально возникнуть из неясного и неправильного взгляда на нравственную испорченность человеческого рода. Во время одного похода в Болгарию он спросил у своих главных министров совета по какому-то политическому вопросу, и греческий логофет Георгий Акрополит осмелился оскорбить его выражением своего самостоятельного и искреннего убеждения. Император обнажил до половины свой палаш, но сдержал свою ярость для того, чтоб подвергнуть Акрополита более позорному наказанию, несмотря на то что Акрополит принадлежал к числу высших должностных лиц в империи, ему было приказано сойти с коня в присутствии императора и армии; с него сорвали одежду, и двое гвардейцев или палачей, разложив его на земле, били его палками так долго и так сильно, что, когда Феодор приказал им остановиться, у великого логофета едва достало силы, чтоб встать на ноги и дотащиться до своей палатки. После нескольких дней, проведенных взаперти, Акрополит получил от императора безусловное приказание занять прежнее место в совете, и до такой степени заглохли у греков чувства чести и стыда, что сам пострадавший рассказал нам о своем позоре. Жестокосердие императора усилилось от мучительной болезни, от преждевременного приближения смерти и от подозрения, что он был жертвою яда и магии. Его родственники и приближенные платили за каждый взрыв его гнева жизнью или состоянием, утратой зрения или какого-нибудь члена тела, и сын Ватацеса заслужил перед смертью от своих подданных или, по меньшей мере от своих придворных, название тирана. Одна матрона из рода Палеологов прогневила его тем, что отказалась выдать свою красавицу-дочь за низкого плебея, которого рекомендовал император из прихоти. Без всякого внимания к ее происхождению и летам ее посадили по шею в мешок вместе с кошками, а этих кошек кололи острыми иглами для того, чтоб они сильнее царапали несчастную пленницу. Перед смертью император выразил желание миловать и быть помилованным; его основательно тревожила будущность его сына и преемника Иоанна, которому было только восемь лет и потому предстояло переживать опасную эпоху продолжительного несовершеннолетия. Император возложил опекунские обязанности на святость Патриарха Арсения и на мужество высшего дворцового служителя Георгия Музалона, столько же любимого своим монархом, сколько ненавидимого народом. Вследствие частых сношений с латинами в греческой империи мало помалу вошли в употребление наследственные титулы и привилегии; а потому знатные семьи были оскорблены возвышением недостойного фаворита, влиянию которого они приписывали ошибки и бедствия прошлого царствования. На первом совете, собравшемся после смерти императора, Музалон произнес с высокого трона тщательно обработанную речь, в которой защищал свое поведение и свои намерения; его скромность была награждена единодушными выражениями уважения и преданности, а самые закоренелые из его врагов всех громче приветствовали в его лице защитника и спасителя римлян. Восьми дней оказалось достаточно для того, чтоб подготовить успех заговора. На девятый деньсовершалось торжественное погребение умершего монарха в соборной церкви азиатского города Магнезии, лежащего на берегах Герма, у подножия горы Сипила, – то есть в том самом городе, где он испустил дух. Священные обряды были прерваны восстанием гвардейцев; Музалон был умерщвлен вместе со своими братьями и со своими приверженцами у подножия алтаря, а в товарищи к отсутствовавшему Патриарху был назначен самый выдающийся по рождению и по личным достоинствам греческий аристократ Михаил Палеолог.