Текст книги "Завоевание Англии"

Автор книги: Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Глава II

Хильда нисколько не удивилась при виде окровавленного и бледного Гарольда, и Вебба, до которого дошли рассказы о ее чародействе, был готов уже думать, что страшные разбойники на маленьких косматых лошадках были демоны, вызванные Хильдой для того, чтобы наказать жениха ее внучки. Подозрения тана еще больше усилились, когда раненого внесли по крутой лестнице в ту самую комнату, где Гарольд видел тот загадочный сон, и Хильда удалила из нее всех присутствующих.

– Нет, – сказал ей Вебба, – жизнь графа слишком дорога, чтобы доверить ее тебе. Я пошлю в столицу за его постоянным врачом и прошу помнить, что ты и твои люди отвечаете головой за безопасность графа.

Гордая вала, внучка королей, не привыкла к таким разговорам. Она быстро повернулась и глянула так грозно и повелительно, что смелый тан смутился. Указывая на дверь, Хильда сухо сказала:

– Уходи отсюда! Жизнь графу спасла женщина. Уходи же немедленно!

– Не тревожься за графа, добрый и верный друг, – прошептала Юдифь, застывшая, как статуя, у изголовья Гарольда.

Тан был глубоко тронут ее кротким голосом и тут же вышел не протестуя.

Хильда ловко и искусно стала врачевать раны больного на груди и плече; но сначала она обмыла их.

Юдифь глухо вскрикнула и, склонив голову над рукой жениха, прильнула к ней губами. Ее сердце забилось горячее, когда она увидела, что на груди Гарольда, по местному обычаю, был выколот символ, который называли узлом обручения, а посреди него начертано имя: «Юдифь».

Глава III

То ли после врачевания Хильды, то ли благодаря заботам Юдифи Гарольд скоро поправился. Он был, быть может, даже рад случаю, который удержал его на римской вилле.

Граф отослал врача, которого Вебба все-таки прислал ему, и целиком доверился искусству и знаниям Хильды. Время счастливо текло под древним римским кровом.

С волнением, в котором, однако, было больше нежности, чем страха, Гарольд узнал, что тайное предчувствие заставило Юдифь подняться на холм, и она сидела там, ожидая его. Не этим ли судьба спасла его от смерти?

В утверждении Хильды, будто его дух-хранитель скрывается в образе Юдифи, было, действительно, что-то похожее на истину: радостны были дни Гарольда с тех пор, как их сердца слились.

Суеверное чувство слилось с земною страстью; в любви Гарольда была такая глубина, такая чистота, какая крайне редко встречается в мужчинах. Одним словом, Гарольд привык видеть в Юдифи только доброго гения и счел бы святотатством все, что бросило бы тень на ее непорочность. С благородным терпением смотрел он, как текут месяцы и годы, и довольствовался лишь одной отдаленной надеждой.

Утверждения, которые были приняты именно в данном веке, всегда имеют особое влияние даже на тех, кто явно презирал их, поэтому немудрено, что эту святую самоотверженную любовь поддерживало и охраняло преклонение перед целомудрием, составляющее отличительную черту времен англо-саксов. Тогда, среди всеобщего разврата, отношение к невинности и чистоте – как это обыкновенно бывает в такие эпохи – в некоторых душах иногда доходило до героического фанатизма. Как золото, это украшение всего мира, которое добывается из глубин земли, так и целомудрие, ценное, как золото, выходило чистым и незапятнанным из грязи людских страстей.

Сама Юдифь достигла под влиянием этой неземной любви душевного совершенства. Она так привыкла жить жизнью Гарольда, что без обучения, по одному наитию, приобрела понятия, которые были не свойственны ни ее полу, ни ее веку; они попадали ей в душу, как солнечные лучи падают на цветок, раскрывая его лепестки и окрашивая их в новый цвет.

Юдифь, выросшая под влиянием Хильды, была почти не знакома с христианским учением и не могла быть убежденной в его истинности, но душа Гарольда вознесла и ее душу из долины теней на небесные вершины. Их любовь носила такой характер, обстоятельства, в которых она развивалась, призрачная надежда и самоотвержение так возвысили ее над чувственностью, что без веры она завяла бы и погибла. Ей необходима была молитва и покорное терпение, которое основывалось на вере в бессмертие своей души; она не устояла бы против земных искушений, если бы не позаимствовала твердости от неба. Таким образом, можно сказать, что Юдифь получила свою душу от Гарольда, а с душой пробудился и разум.

В ее стремлении сделаться достойной любви Гарольда, понимать не только его сердце, но и ум, она приобрела, сама не зная откуда, здравые понятия и даже мудрость.

Как часто, когда Гарольд доверял ей свои мысли и цели, Юдифь бессознательно придавала им оттенок своих собственных размышлений и дум. Что было возвышенно и чисто, то Юдифь инстинктивно признавала благоразумнейшим. Она стала его второй совестью. Каждый из них, таким образом, отражал достоинства другого.

Потому эти годы испытаний, которые могли бы придать некоторую горечь любви не столь чистой и утомить чувство менее сильное, – только теснее соединили их души.

Глава IV

В один прекрасный летний день Юдифь с Гарольдом сидели среди мрачных колонн друидского храма. Они вспоминали прошлое и мечтали о будущем, когда Хильда подошла к ним и, прислонясь к жертвеннику Тора, сказала:

– Помнишь, как недоверчиво я слушала, Гарольд, когда ты старался уверить меня, что и для Англии, и для тебя будет лучше, если Эдуард вызовет Этелинга? Помнишь, я еще ответила тебе: «Повинуясь исключительно своему рассудку, ты только исполняешь волю судьбы, потому что прибытие Этелинга еще скорее приблизит тебя к конечной цели твоей жизни; но не от Этелинга получишь ты награду, и не он взойдет на престол Этельстана»?

– Что ты хочешь сказать мне? Неужели о каком-нибудь несчастье, постигшем Этелинга? – воскликнул Гарольд, в сильном волнении вскакивая со своего места. – Он казался больным и слабым, когда я видел его, но я надеялся, что воздух родины и радость прибытия помогут ему.

– Слушай внимательно, – сказала вала, – слушай пение святых отцов за упокой души сына Эдмунда.

Действительно, в это время раздались какие-то унылые звуки. Юдифь прошептала молитву; потом она снова обратилась к Гарольду.

– Не печалься, Гарольд, и не теряй надежды! – проговорила она тихо.

– Еще бы не надеяться, – заметила Хильда, гордо выпрямившись во весь рост, – только глухой не может услышать и понять, что в этом погребальном пении содержится и радостное приветствие будущему королю.

Граф вздрогнул; глаза его засверкали огнем.

– Оставь нас, Юдифь, – вполголоса приказала Хильда.

Когда молодая девушка нехотя спустилась с холма, Хильда взяла Гарольда за руку и, подведя его к саксонскому надгробному камню, произнесла:

– Я говорила тебе тогда, что не могу разгадать твой сон, пока Скульда не просветит меня; говорила, что погребенный под этим камнем является людям только затем, чтобы возвестить конец дома Седрика. Вот предсказание и исполнилось: не стало преемника Седрика. А кому же явился великий Синлека как не тому, кто возведет на саксонский престол новый род?

Дыхание Гарольда сперло, и яркий румянец покрыл его щеки.

– Я не могу опровергнуть твои слова, вала, – ответил он. – Ты ошибаешься только в том случае, если боги пощадят жизнь Эдуарда до тех пор, пока сын Этелинга не достигнет тех лет, когда его могут признать вождем… Иначе же я не знаю, кто по всей Англии может стать королем, и я вижу только себя самого.

– Если это исполнится, – продолжал он, – я принимаю этот жребий судьбы, и Англия возвеличится в моем величии!

– Из тлеющих углей наконец загорелось пламя; наступил час, который я давно предвещала тебе, – проговорила Хильда.

Гарольд не отвечал, потому что новые сильные чувства не позволили ему расслышать ничего, кроме голоса пробудившегося честолюбия и радости великого сердца.

– И тогда, Юдифь, жизнь, которую ты спасла от смерти, будет вся безраздельно принадлежать тебе! – пылко воскликнул граф. – Однако этот сон, еще не забытый, – продолжал Гарольд, – из которого я смутно вспоминаю одни только опасности и борьбу… Способна ли ты, вала, разгадать его смысл? Что в нем предвещает успех?

Этот вопрос послужил началом перемены, которую давно приготовляло в этом сердце честолюбие, до сих пор подавляемое, но теперь разгулявшееся, словно бурный поток.

– Гарольд, – ответила Хильда, – ты слышал в конце своего сна музыку, которая исполняется при венчании на царство. Ты будешь королем, но страшные враги окружат тебя, и это предвещают тебе лев и ворон. Две звезды на небе говорят, что день твоего рождения был в то же время днем рождения твоего врага, звезда которого погубит твою звезду. Я не вижу далее. Не хочешь ли ты сам узнать его значение от привидения, пославшего сон?.. Стань возле меня на могиле саксонского рыцаря: я вызову Синлеку, заставлю его научить живого… Чего мертвый, может быть, не захочет открыть мне, то душа рыцаря откроет для рыцаря.

Гарольд задумчиво слушал ее. Впрочем, его рассудок привык считать это бреднями, и Гарольд ответил с привычной улыбкой:

– Рука того, кто хочет завладеть царским венцом, должна держать оружие, а человек, охраняющий живых, не должен знаться с мертвыми.

Глава V

С того времени с Гарольдом стали происходить довольно большие перемены.

Раньше он действовал совершенно без расчета: природа и обстоятельства, а не хитросплетения и интриги возвели его на эту высоту. Теперь он стал сознательно закладывать основание своей будущности и расширять пределы своей деятельности, чтобы удовлетворить честолюбие.

Политика смешалась с чувством справедливости, доставлявшим ему всеобщее уважение, и с великодушием, снискавшим ему народную любовь. Прежде он, несмотря на свой мирный характер, не заботился о том, какие чувства он мог вызвать, и слепо подчинялся голосу своей совести; теперь же он начал заботиться о прекращении старых распрей и соперничества. Гарольд вступил в постоянные, дружеские отношения со своим дядей Свеном, королем датским, и искусно использовал то влияние над англо-датчанами, которое давало ему происхождение матери.

Он стал также благоразумно стараться загладить то недоброжелательное отношение, которое христианские священники и монахи питали к дому Годвина; скрывая свое презрение к ним, он богато одарил церкви, и в особенности – Вельтемский храм, впавший в нищету. Но если в этом случае он действовал не совсем согласно со своими мыслями, то и тут политика не смогла толкнуть его на то, что он считал противоречащим совести и справедливости.

Храмы, пользовавшиеся его расположением, принадлежали к числу тех, которые наиболее славились чистотой и нравственностью священников, и милосердием к бедным.

Он не хотел, как герцог Норманнский, учредить коллегию наук и искусств: это было еще невозможно в грубой Англии. Ему просто хотелось, чтобы монахи сочувствовали необразованному народу, помогали ему словом и делом.

Образцами для подражания в Вельтемском храме он избрал двух братьев низкого происхождения, Осгода и Альреда.

Первый из них был замечателен тем мужеством, с каким проповедовал танам, что освобождение рабов – богоугодное дело. Другой был женат, по обыкновению саксонских священников, и отстаивал этот обычай от посягательств норманнской церкви: он даже отказался от звания тана, предложенного ему с условием бросить жену. После смерти жены, он, по-прежнему защищая законность священнического брака, прославился своими выступлениями против людей, отличающихся порочностью и цинизмом.

Хотя в сердце Гарольда и в его образе действий прослеживалось много такого, чего в них прежде не было, политика его увенчалась успехом: он уже достиг той высоты, где малейшее усилие сделать свою власть угодной народу удваивает ее силу. Мало-помалу все голоса сливались в один в его честь и, понемногу, люди перестали задавать вопрос: «Если Эдуард умрет прежде, чем Эдгар, сын Этелинга, достигнет совершеннолетия, где тогда найти другого короля, подобного Гарольду?»

В это-то безоблачное время и разразилась буря, которая, казалось, должна была или погубить всю его будущность, или усилить блеск ее.

Альгар был единственным его соперником и единственным врагом, которого ничто не могло бы умилостивить и которому его имя доставляло привязанность всего саксонского народа; беспокойный нрав сделал его кумиром датчан восточной Англии.

Сделавшись, после смерти отца, графом Мерции, Альгар воспользовался этим, чтобы поднять мятеж. Он, как и в первый раз, был осужден к изгнанию и вступил в новый союз с Гриффитом. Весь Валлис восстал; неприятель занимал марки и опустошал их. В эту критическую минуту умер Рольф, слабый граф Гирфордский, а бывшие в его власти норманны и наемники взбунтовались против новых вождей; флот норвежских викингов стал грабить западные берега, вступил в устье Меная и присоединился к флоту Гриффита. Англо-саксонское государство стояло на краю гибели, но Эдуард созвал общее ополчение, и Гарольд с королевскими полками выступил против мятежников.

Могилой стали валлийские ущелья; в них были перебиты почти все воины Рольфа. По словам старожилов, саксонские полки никогда еще не одерживали победы в кимрских горах, и никогда еще саксонский флот не мог справиться с флотом грозных норвежских викингов. Первая неудача Гарольда могла погубить все начатое им дело.

Глава VI

В один жаркий августовский день по живописной дороге ехало двое всадников. Младший из них был норманном, что доказывали его коротко остриженные волосы, маленький бархатный берет и красивая одежда. Золотые шпоры говорили о том, что перед нами рыцарь.

Сзади следовал его оруженосец, ведя великолепного боевого коня, и тихо плелись три тяжело нагруженных мула, сопровождаемые тремя слугами. Несчастные мулы везли не только целый арсенал, но и громадное количество вин, провианта и всевозможного платья. Все это принадлежало молодому рыцарю. Арьергард составлял небольшой отряд легковооруженных ратников.

В спутнике же рыцаря с первого взгляда сразу можно было узнать коренного сакса. Его почти квадратное лицо, составлявшее весьма резкую противоположность с красивым, благородным профилем рыцаря, украшали громадные усы и невероятно густая борода. Его кожаная туника, спадавшая до колен, стягивалась на поясе широким ремнем, и поверх этого был надет плащ без рукавов, прикрепленный к плечу большой пряжкой. На голове красовалось что-то вроде тюрбана. Некрасивое лицо сакса также свидетельствовало, что он не лишен некоторой гордости и своеобразного ума.

– Сексвольф, милый друг, – начал рыцарь, обращаясь к саксу, – я прошу тебя смотреть на нас с меньшим презрением, потому что норманны и саксы происходят от одних и тех же истоков, а наши предки говорили на одном языке.

– Может быть, – угрюмо ответил сакс, – язык датчан тоже немного отличается от нашего, но это не мешало им жечь наши дома.

– Ну, что вспоминать о былом! – заметил рыцарь. – Ты, впрочем, очень кстати сравнил норманнов с датчанами… Видишь ли: последние стали очень мирными английскими подданными, так что скоро будет трудно отличить их от саксов.

– Не лучше ли оставить этот бесполезный разговор? – сказал саксонец, почувствовавший, что ему не переспорить ученого рыцаря, но вместе с тем понимавший, что норманн недаром заговаривает с ним таким дружеским тоном. – Я никогда не поверю, миссир Малье, или Гравель – что ли, – не взыщи на меня, если я не так тебя величаю, – я ни за что не поверю, чтобы саксы с норманнами когда-нибудь искренно полюбили бы друг друга… А вот и храм, в котором ты желал остановиться.

Сакс указал на низкое, грубое деревянное здание, стоявшее на самом краю болота, кишащего разными гадами.

– Хотелось бы, друг Сексвольф, чтобы ты видел норманнские храмы, – ответил Малье де Гравиль, презрительно пожав плечами, – они выстроены из камня и стоят в самых красивых местах! Наша графиня Матильда понимает толк в архитектуре и выписывает зодчих из Ломбардии, где собрались самые лучшие.

– Ну, уж попрошу тебе не рассказывать это королю Эдуарду! – тревожно воскликнул сакс. – А то он, чего доброго, захочет подражать норманнам, между тем как в казне почти пусто – хоть шаром покати.

Норманн набожно перекрестился, как будто Сексвольф произнес святотатство.

– Ты, однако, не очень-то уважаешь монастыри, достойный сакс, – заметил он наконец.

– Я воспитан в труде и терпеть не могу тунеядцев, которых я должен кормить, – пробурчал Сексвольф. – Разве тебе, миссир Малье, неизвестно, что одна треть всех земель Англии принадлежит монахам?

– Гм! – промычал норманн, который, несмотря на все свое благочестие, прекрасно умел использовать грубую откровенность своего спутника. – Мне кажется, что и ты имеешь причины быть не совсем довольным, мой друг!

– Да, и я не скрываю этого… Главное различие между тобой и мной состоит именно в том, что я смело могу высказать свое мнение, между тем как ты за откровенность в своей Нормандии можешь поплатиться и жизнью.

– Замолчи лучше! – воскликнул Малье де Гравиль презрительно, и глаза его засверкали гневом. – Каким бы строгим судьей и храбрым полководцем ни был герцог Вильгельм, но все-таки его бароны и рыцари никогда не унижаются пред ним и не держат язык за зубами.

– Может быть, – ответил сакс, – но это таны… А горожане и сеорлы? Что скажешь о них, могут ли и они высказывать свое недовольство и открыто заявлять, что они думают о тане и начальниках, как это делаем мы?

Норманн чуть было не ответил отрицательно, но, к счастью, вовремя замолк и снисходительно произнес:

– Каждое сословие имеет свои обычаи, дорогой Сексвольф, а если бы герцог Вильгельм сделался королем английским, то не стал бы стеснять сеорлов.

– Что-о-о?! – крикнул Сексвольф, покраснев до ушей. – Герцог Вильгельм – король английский?.. Что ты за чушь болтаешь, миссир Малье?.. Да может ли норманн стать английским королем?

– Да я сказал это в виде примера, – ответил рыцарь, сдерживая душивший его гнев. – Ну, а почему это показалось тебе так оскорбительно? Твой король бездетен, Вильгельм же ему родственник, и он любит его как брата; если бы Эдуард передал ему престол…

– Престол не для того существует, чтобы его передавали из рук в руки, словно вещь! – бешено заревел Сексвольф. – Неужели ты воображаешь, что мы коровы или бараны… или домашний скарб, который можно передавать по наследству, а?! Воля короля хоть и уважается, но только пока это не вредит народным интересам… а то у нас есть и Витан, который имеет полное право идти против короля. Какими бы это судьбами мог твой герцог сделаться королем английским?! Ха-ха-ха!!

– Скотина ты этакая! – пробормотал рыцарь и потом сказал громко: – Почему ты так сочувственно отзываешься о сеорлах? Ты ведь вождь, чуть ли не тан?

– Я сочувствую им потому, что сам родился сеорлом от сеорла, хотя внуки мои, наверное, станут танами, а может быть, даже и графами.

Сир де Гравиль невольно отъехал немного в сторону от Сексвольфа, как будто ему было унизительно ехать рядом с сыном сеорла.

– Я никак не могу понять, как это ты, будучи рожден сеорлом, мог сделаться начальником у графа Гарольда! – произнес он высокомерно.

– Где ж тебе, норманну, понять это?! – огрызнулся сакс. – Но я, уж так и быть, расскажу, как это случилось. Знай же, что мы, сеорлы, помогли перекупить загородное имение графа Гарольда, которое было у него отобрано, когда король приговорил весь род Годвина к изгнанию; кроме этого, мы выкупили еще и его другой дом, который попал было к одному норманну. Мы пахали землю, смотрели за стадами и поддерживали здания, пока граф не вернулся из изгнания.

– Значит, у вас, сеорлов, были собственные деньги? – воскликнул с жадностью де Гравиль.

– Как же мы откупились бы, если б у нас не было денег? Каждый сеорл имеет право работать несколько часов в день лично для себя… Ну, мы и отдали все наши заработки в пользу графа Гарольда. Когда он вернулся, то пожаловал Клапе столько земли, что он сразу же сделался таном, а помогавшим Клапе тоже дал земли и волю, так что многие из них имеют теперь свой плуг и стада. Я как человек неженатый, любя графа всем сердцем, попросил его позволить мне служить в его войске. Вот я и возвысился, насколько это возможно сыну сеорла.

– Теперь-то я понял, – задумчиво ответил де Гравиль. – Но эти крепостные все-таки никогда не смогут достичь высокого положения, и поэтому им должно быть совершенно безразлично, какой у них король – норманн ли или бородатый сакс.

– В этом ты прав, миссир Малье; это для них действительно безразлично, потому что из их числа многие принадлежат к ворам и грабителям, а остальные произошли от варваров, побежденных когда-то саксами. Им нет никакого дела до государства, но все же и они не совсем лишены помощи, потому что о них заботятся отцы церкви, и это, признаться, делает им честь. Каждый из вельмож, – продолжал сакс, успокаиваясь все больше, – обязан освободить трех крестьян в своих поместьях, и редко кто из них умирает, не освободив нескольких своих людей, а сыновья освобожденных могут быть танами. Такие примеры уже были.

– Непостижимо, – воскликнул норманн. – Но, наверно, они еще имеют отличительные признаки своего низкого происхождения, и природные таны относятся к ним с презрением.

– Вовсе нет, я не могу согласиться с тобой. Их не за что презирать; ведь деньги – это всегда деньги, а земля остается землей в любых руках. Нам все равно, кто был отцом человека, владеющего десятью десятинами земли.

– Вы придаете большое значение деньгам и земле, но у нас благородное происхождение и славное имя стоят гораздо выше, – заметил де Гравиль.

– Это потому, что вы еще не выросли из пеленок, – ответил Сексвольф насмешливо. – У нас есть очень хорошая пословица: «Все происходят от Адама, кроме Тиба, пахаря; но когда Тиб разбогатеет, то мы все назовем его милым братом».

– Если вы обладаете такими примитивными понятиями, нашим предкам, норвежцам и датчанам, разумеется, не составляло особенного труда побеждать вас! Приверженность старым обычаям, горячая вера и почтение к благородному роду – лучшее оружие против врагов… Всего этого нет у вас!

С этими словами сир де Гравиль въехал во двор храма, где он был встречен монахом, который повел его к отцу Гильому. Последний несколько минут с радостью и изумлением смотрел на прибывшего, а потом обнял его и от души поцеловал.

– Ах, дорогой брат, – воскликнул Гильом по-норманнски, – как я рад видеть тебя: ты и вообразить себе не можешь, как приятно видеть земляка в чужой стране, где нет даже хороших поваров!

– Так как ты упомянул о поварах, почтенный отец, – сказал де Гравиль, развязывая свой крепко стянутый кушак, – то имею честь заметить тебе, что я страшно проголодался, так как ничего не ел с самого утра.

– Ах, ах! – воскликнул Гильом жалобно. – Ты, видно, и понятия не имеешь, каким лишениям мы тут подвергаемся. В нашей кладовой почти ничего нет, кроме солонины да…

– Да, это просто дьявольское мясо! – завопил де Гравиль в ужасе. – А впрочем, я могу утешить тебя. У меня есть с собой разные припасы: пулярки, рыба и различного рода закуски, достойные нашего понимания; есть и несколько бутылок вина, слава Богу, не из местных виноградников. Следовательно, тебе только остается объяснить своим поварам, как привести кушанья в более приличный вид.

– Ах, у меня даже нет повара, на которого я мог бы вполне положиться! – жалобным тоном продолжал Гильом. – Саксы понимают в кулинарном искусстве столько же, сколько в латыни, то есть почти ничего. Я сам пойду на кухню и буду смотреть за всем, а ты тем временем отдохни немного и прими ванну. Надо заметить, что саксы довольно чистоплотны и очень любят ополаскиваться… Этому они, должно быть, научились у датчан.

– Я давно это заметил; даже в самых бедных домах, в которых мне приходилось останавливаться по пути сюда, хозяин вежливо предлагал выкупаться, а хозяйка спешила подать душистое и весьма опрятное белье. Должен признаться, что эти люди, несмотря на свою ненависть к иностранцам, чрезвычайно радушно принимают их… Да и кормят они недурно, вот если бы только умели получше готовить. Итак, святой отец, я приму ванну и буду ждать жареных пулярок и рыбу. Я пробуду у тебя всего несколько часов, мне надо о многом расспросить тебя.

Гильом отвел сира де Гравиля в лучшую келью, предназначенную для благородных посетителей, а потом, убедившись, что приготовленная ванна согрета до достаточной температуры, отправился осматривать привезенную де Гравилем провизию.

Оруженосец рыцаря принес ему новое платье и большое количество коробок с мылом, духами и разными благовониями.

Норманны много времени тратили на себя и, начиная с молодых лет, проводили целые часы перед зеркалом. Прошел час, прежде чем сир де Гравиль явился к отцу Гильому чистым, напомаженным, выбритым и надушенным. Почтенный отец уже приготовил все для приема гостя.

Хотя рыцарь был очень голоден, он из вежливости ел не торопясь. Интересно было наблюдать за хозяином и за ним, как они брали кусочки с вертелов и только чуть-чуть отведывали их; вино также пилось маленькими глотками, а в конце каждой смены блюд едоки тщательно омывали свои пальцы розовой водой и грациозно помахивали ими в воздухе, прежде чем вытереть их салфеткой. После этой церемонии оба обменивались жалобными взглядами и вздохами. Когда аппетит их, наконец, был удовлетворен и все убрали со стола, они начали беседу.

– Зачем ты приехал в Англию? – спросил Гильом.

– С твоего позволения, почтенный отец, я скажу тебе, что меня привели сюда те же причины, что и тебя, – ответил рыцарь. – После смерти Годвина король Эдуард попросил своего любимца Гарольда вернуть некоторых норманнов; Гарольд был тронут мольбами короля и позволил некоторым из наших земляков вернуться, и ты уговорил лондонского правителя разрешить тебе переселиться в благословенную Англию. Ты сделал это потому, что простая еда и строгая дисциплина Бекского храма не нравились тебе, да еще честолюбие… Одним словом: я приехал в Англию, испытывая те же чувства, которые испытал ты.

– Гм! Дай Бог, чтобы тебе лучше моего жилось в этой безбожной стране! – заметил хозяин.

– Ты, может быть, еще помнишь, – продолжал де Гравиль, – что Ланфранк заинтересовался мной. Он сделался очень влиятельным лицом у герцога Вильгельма, когда выхлопотал ему у папы разрешение на брак, И герцог, и Ланфранк решили представить нашему рыцарству образец учености, и потому-то они обратили особенное внимание на твоего покорнейшего слугу, который обладает небольшим запасом знаний. С тех пор счастье начало улыбаться мне; я теперь имею хорошую репутацию на берегах Сены, еще совершенно свободных от долгов. Кроме того, я построил храм и отправил на тот свет около сотни бретонских разбойников. Понятное дело, что я вошел в милость к герцогу. Случилось, что один из моих родственников, Гуго де Маньявиль, храбрый рубака и лихой наездник, нечаянно в ссоре убил своего родного брата; так как он человек совестливый, то, терзаемый раскаянием, он отдал все свои земли Одо из Байе, а сам отправился в дальние страны. На обратном пути с ним случилось несчастье; он попал в плен к мусульманину, его полюбила одна из жен господина, и он избежал смерти только потому, что поджег свою тюрьму и вырвался на свободу! После этого ему, наконец, удалось благополучно вернуться в Руан, где держит теперь прежние свои земли леном от Одо. Проходя на обратном пути через Францию, он подружился с пилигримом, который тоже возвращался из дальнего странствия, но не смог освободить свою душу от бремени греха. Несчастный, изнывая от горя, лежал при смерти в шалаше отшельника, у которого Гуго нашел пристанище. Узнав, что Гуго идет в Нормандию, умирающий открыл ему, что он Свен, старший сын покойного Годвина и отец Гакона, который находится заложником у нашего герцога. Он умолял Гуго попросить герцога, чтобы тот немедленно освободил Гакона, как только разрешит король Эдуард, и сверх того поручил де Маньявилю передать письмо Гарольду, что Гуго обещал исполнить. К счастью, в бедствиях, постигших моего родственника после этого, ему удалось сохранить на груди талисман: чужеземцы не стали отнимать его, так как они не знали, сколько он стоил. К нему Гуго присоединил письмо и таким образом доставил его, хоть и несколько попорченным, в Руан. Гуго, зная благосклонность нашего герцога ко мне и не желая являться к Вильгельму, который очень строг к братоубийцам, поручил мне передать это послание и просить позволения переслать его в Англию.

– Длинная, однако, твоя повесть, – заметил Гильом.

– Потерпи немного, отец, она сейчас кончится… Эта просьба была для меня так кстати. Следует заметить, что герцога Норманнского давно уже интересовали английские дела; из тайных донесений лондонского правителя видно было, что привязанность Исповедника к Вильгельму охладела, в особенности с тех пор, как у герцога появились дети. Как тебе известно, Вильгельм и Эдуард оба дали в молодости обет девственности, но первый выхлопотал себе разрешение нарушить этот обет, второй же свято сохранил его. Незадолго до возвращения Гуго до герцога дошла весть, что король английский признал своего родственника, Этелинга, законным наследником. Огорченный и встревоженный этим, герцог воскликнул в моем присутствии: «Я был бы очень рад, если бы в числе моих приближенных находились люди с умной головой и преданным сердцем, которым я мог бы доверить свои интересы в Англии и послать под каким-нибудь предлогом к Гарольду!» Обдумав эти слова, я взял письмо Свена, пошел с ним к Ланфранку и сказал ему: «Отец и благодетель! Ты знаешь, что я один из всех норманнских рыцарей изучил саксонский язык. Если герцогу нужен посол к Гарольду, то я к его услугам, так как к тому же имею поручение к английскому графу». Я рассказал Ланфранку эту историю, и он передал ее герцогу. Тут пришло известие о смерти Этелинга, и Вильгельм стал веселее. Он позвал меня к себе и дал мне инструкции, и я поспешил со своим оруженосцем в Лондон. Там мне сообщили, что Гарольд пошел с войском против Гриффита Валлийского.

Так как у меня к королю не было никакого дела, то я присоединился к людям Гарольда, которым он позднее приказал вооружиться и догонять его. В Глочестерском храме я услышал о тебе и заехал проведать.

– Ах, если бы я тоже стал рыцарем, вместо того чтобы постричься в храм, – сказал Гильом, с завистью глядя на де Гравиля. – Мы были оба бедны, но благородного происхождения, и нас ожидала одинаковая участь; теперь же я как раковина, приросшая к скале, а ты странствуешь по свету.

– Ну, положим, что устав запрещает священникам убивать ближнего, исключая те случаи, когда это делается из чувства самосохранения: но этот устав считается слишком строгим на практике – даже в Нормандии, и поэтому ты всегда можешь взяться за меч или секиру, если у тебя появится такое непреодолимое желание. Я так и думал, что тебе надоело тунеядствовать, и ты поможешь Гарольду рубить непокорных валлийцев.