Текст книги "Правила игры без правил (сборник)"

Автор книги: Эдуард Геворкян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

ПРОЩАЙ СЕНТЯБРЬ!

Каждое утро в мое окно стучится нечто.

Здесь очень богатая фауна. Я пока еще не разобрался, что именно летает, а что ползает. Живность мелкая и для меня безобидная: жуют непрестанно трубчатые мхи и время от времени для разнообразия – друг друга.

Нечто у моего окна – желтый пушистый шар с клювом. Лежбище этих шаров я недавно обнаружил у излучины реки. Они ворочались, закапываясь в песок, елозили клювами по гальке и забавно покрякивали. Большие цыплята, размером с футбольный мяч. То ли прыгают, то ли летают. Крыльев и ног не заметил. Впрочем, не приглядывался. Биологические исследования не входят в мои обязанности.

У меня нет обязанностей.

Сегодня триста шестьдесят пятый день моего пребывания на Багряной. Дни недели несущественны, захочу, и будет вечный понедельник. Время года здесь только одно – лето. Не слишком жаркое, не очень сухое, но лето, только лето… Оранжевые восходы, фиолетовые закаты, и все оттенки красного – днем.

Заурядная кислородная планета. Таких в Рубрикаторе сотни. Четвертая в системе красного гиганта. Два материка. Орбитальных ретрансляторов – два. Информационных буев – двадцать четыре. Людей – один.

* * *

Год назад, и может, в этот самый час, я стоял на балконе, высоко, и прохладный ветер с севера тянул долгое тоскливое у-у-у… Будь я волком, то затянул бы в полнолуние ветру вслед: у-у-у…

Но тогда, как и сейчас, был день. Там, на Земле, в своей квартире, я вспоминал, перетряхивал память до самых захламленных уголков, высчитывал ошибки, действительные или мнимые, взращивал на хорошо унавоженной почве сомнений дерево вариантов каждого поступка и гадал, который из них ключевой.

И когда замигал наружный вызов, я отключил его. Через минуту он снова замигал. Это могла быть Лиза, но именно ее я не хотел сейчас видеть. И трижды именно, если это кто-либо из Десятки. Кончилась Десятка, кончился Учитель, попросим учителя Шамиссо отчитаться в своей бездарной деятельности и посмотрим, как он будет ворочаться на раскаленной плите.

Сигнал непрерывно мигал, с той стороны двери усердно прорывались ко мне. Может, по делу? Хотя какие могут быть дела у бывшего учителя! Скорее всего нашлась соболезнующая душа.

Снова сигнал. Пусть мне будет хуже, решил я и разблокировал вход.

– Итак, это вы! – сказал вместо приветствия высокий мужчина с длинными висячими усами. – А я – Клецанда из Общественного контроля. Вы не будете возражать, если мы займемся вашим делом? Разумеется, найдем хорошего протектора, поднимем все архивы. Вы меня слышите?

Я его слышал. Для начала совсем неплохо. Новое состояние порождает новые ситуации. Вот уже энтузиасты из ОК проявляют заботу. Ненавязчиво и скромно.

– Если вам трудно решить сейчас, мы свяжемся позже, – продолжал Клецанда.

Он посмотрел на меня и значительно поднял палец.

– Я хотел бы пригласить наших экспертов. Ваше дело будет прекрасным казусом для дискуссии, может, и всеобщей…

Только этого мне не хватало! Молодцев из ОК далеко занесло, но я им в эти дали не попутчик.

– Не могу принять вашей заботы, – ответил я гостю и посмотрел на дверь, давая понять, что разговор окончен. – Тем более что сейчас, приношу извинения, не имею намерения принимать у себя кого-либо.

Вчера я еще не мог вообразить, что буду в состоянии грубо оборвать человека, не закончившего разговор. Но Клецанда, вместо того чтобы холодно откланяться, только улыбнулся и после секундной заминки сказал:

– В таком случае позволю себе пригласить вас к нам. Приношу извинения.

Он поднял руку и разжал ладонь. Небольшой граненый хрустальный шарик завертелся перед моими глазами. Я удивился, но тут же сообразил, что это компактный гипнарк. Поплыли радужные пятна, шарик вдруг превратился в голубую ослепительную звезду, свет обрел звук…

Очнулся я в помещении с выключенными окнами. Связь не работала. Выход заблокирован. Ноги ватные, и стены расплываются, как после долгого процедурного сна. Минут через десять я пришел в норму. Я не знал, вернее, не мог сообразить, где я нахожусь, но при любых обстоятельствах собирался выбраться отсюда как можно скорее. И выяснить, кто и по какой причине меня изолировал. Что еще скажет Совет Попечителей, узнав о насилии над бывшим учителем?! Ничего, я продержусь. А вот что сейчас творится с Мурадом?..

* * *

Шестьдесят два года – почти старость. А полвека назад мой Учитель назвал меня Вторым. Он долго колебался, и если не болезнь Виктора, то вряд ли выбор остановился бы на мне. Добрый Учитель, ему казалось, что мне не хватает уверенности. Все-таки он назвал меня. А Первым, и без всяких оговорок, шел Леон, краса и гордость Десятки. Он получил мандат в одну из австралийских школ, мы изредка встречались на каникулярных сборах. Но после выпуска своей Десятки он ушел к освоенцам и, кажется, участвовал в четвертом десанте на Горизонт. В наставниках не остался.

Какое это было время! Долгая и многотрудная история освоения Марса, полная мытарств и трагедий, подошла к своему блестящему финалу – был сооружен и наконец-то задействован экваториальный фазоинвертор. Дальний космос стал ближним. И такое началось, такие открылись перспективы для многих из нас!.. Я даже начисто забыл, что являюсь Вторым, и очень удивился, когда меня сняли с рейса и вызвали в управление.

В приемной встретил сам начальник управления.

Он странно оглядел меня, провел в кабинет, усадил в кресло и вручил розовый бланк вызова на комиссию. Через много лет я понял, что значил его взгляд. Он уже тогда смотрел на меня как на Учителя.

После полугодового карантина я вошел в основную группу базмашенской школы 221. Физподготовку я любил, раза два даже брал призы на стендах и поэтому первого года не боялся. И напрасно! Нас гоняли похуже, чем на всех штурманских курсах, вместе взятых. Если у кого-то было особое мнение о своих способностях, то оно выветрилось через неделю, после канатных пятнашек, бега с подвязками и мокрых простыней. Ровно год шлифовали нашу мускулатуру и психику. Тесты и кроссы, гокинг и нервные бревна, батут и колодец…

Главное началось потом! Первый год обучения мы долго вспоминали, расслабленно улыбаясь. Теперь уже шел не прыг и скок, а усиленный курс всех наук, в компакте, конечно, при этом никакой гипнопедии или нейродопинга. Десять часов в неделю, двадцать часов в неделю, а к концу второго года – десять часов каждый день. Лучшие обучающие системы, отменные Наставники, консультации ведущих мотиваторов, экзамены шесть раз в году, две недели отдыха, и опять занятия, экзамены, лавина информации, мозг распирает, а попробуй не перевари или забудь, попробуй на экзамене не ответить на блиц-опрос по совершенно другой теме…

Пять лет в школе стоили тридцати до нее. Ко дню Клятвы многие из нас уже перешагнули рубеж тридцати пяти лет. Затем год общения, год стажировки, коррекция и гармонизация педагогической премудрости. Наконец, я получил свою Десятку. Первую и, конечно, единственную. Пятнадцать лет вместе. Пятнадцать лет… впустую!

Когда я впервые увидел этих годовалых несмышленышей, вокруг которых вертелись, не находя места, родители, меня распирало от гордости. Я чувствовал себя Творцом, замесившим круто глину. Кого я вылеплю, тот и выйдет в мир.

Девочки заговорили чуть раньше, зато мальчиков потом невозможно было остановить. Лена, Аршак, Сима, Гриша, Саркис, Ирма, Мурад… Наш дом выбрали на родительском собрании за год до моего назначения. Он стоял на берегу речки, линию обеспечения провели от Базмашена. Неглубокое ущелье, а за ним начинался заповедник столбчатых базальтов. Прекрасные места!

Родительские комнаты занимали третий этаж, все остальные были в нашем распоряжении. Первые два года прошли нетрудно. Большая часть нагрузки легла на родителей. Но вот дети стали задавать вопросы, и от контроля и коррекции надо было переходить к активному воздействию. И тогда началась моя работа. На каждый вопрос своевременно ответить, учесть последствия ответа, любой поступок мгновенно экстраполировать, направить активность, сместить активность, элиминировать активность, формировать начальные структуры – и все осторожно, без нажима, весело и серьезно, чередуя игры и занятия. Сотая часть всего, чем мне приходилось заниматься…

Все головоломные переплетения нелинейных барьеров на Гиперборее и все бездонные каверны Горизонта были сущей ерундой по сравнению с детской психикой. Безупречная радость и чудовищная ответственность Творца, ежедневные, ежечасные приключения и испытания духа, знаний, личности – вот это была работа!

Но что и в какой момент я проглядел?

Кнарик отобрала у Мурада игрушку, начинается веселая возня, но Мурад потом отказывается взять ее обратно. Что это было, не признак ли чрезмерной гордости? А в первый год знаний он сам лишил себя воскресной рыбалки из-за нерешенной задачи – требовательность или первый росток асоциальности? Не заметил тогда, а теперь буду вспоминать день за днем, искать в памяти слова и поступки, могущие оказаться ошибочными, – вот это воздаяние за плохую работу.

Линопласт слегка пружинит под ногами. Я иду от стола к окну, возвращаюсь к столу, снова иду к окну, задерживаюсь у него.

Горы почти не видны, их затянуло сиреневой дымкой. Но до сумерек еще далеко. Кажется – еще немного, и начнутся дожди, лето кончится. Но осень здесь никогда не наступит.

Шар-цыпленок сегодня скучен.

Неделю назад он увязался за мной и допрыгал от отмели сюда. Скребся клювом в дверь, затем облюбовал окно, и каждое утро барабанил в него. Сейчас он вяло копошится под окнами, ковыряется во мхах.

Со стороны реки ветер несет какой-то желтоватый пух.

В соседнем помещении вдоль стены лежат ящики. Почти до потолка. Это мой архив, извлеченный из глубин Центрального Свода. Записи, наблюдения, видеотека, сочинения, рисунки, результаты контрольных замеров… Один из ящиков набит картинами Гриши. В девять лет он до самозабвения увлекся акварелью, через год внезапно переключился на биомоделирование и начисто забыл про краски. В другом ящике среди прочего лежит матерчатый пес с разными ушами – его сшила Ирма в три, нет, в три с половиной года.

Ящики постепенно опорожняются, приходится наращивать полки: видеоблоки – отдельно, журналы наблюдения – отдельно, дневники, мои дневники – на другую полку. Это все холст, грунт, первые мазки, а потом все должно сложиться в единую картину, имя которой – Белая Книга.

Скоро я начну складывать осколки воедино, а пока кружу по комнате, как тогда, год назад…

Я кружил по комнате, стряхивая с себя остатки гипнаркического беспамятства. Когда я окончательно пришел в норму, входная панель отошла в сторону и объявился Клецанда в сопровождении двух молодых людей.

– Что все это означает? – спросил я, заложив руки за спину.

Клецанда не обиделся.

– Видите ли, – доброжелательно сказал он, – нам обязательно нужно побеседовать с вами.

– С каких пор Общественный контроль взял на себя функции Совета Попечителей?

– Хорошо. С этого и начнем. – Он кивнул сопровождающим, и те вышли.

Тут я понял, что они были вроде… как их… да, телохранителей. На всякий случай.

Мне стало смешно. Мальчикам лет за тридцать. Клецанда, пожалуй, мой ровесник. Но если бы я позорно сорвался в истерику, то мог их телам нанести некоторый ущерб. Троим со мной не справиться.

– Вы только выслушайте меня, а выводы делайте сами, и не обязательно сейчас. – Клецанда потрогал свои усы и продолжил: – Виновный должен быть наказан и будет наказан. Прекрасно! Но остальные, остальные!.. Я преклоняюсь перед Дидаскалом! Я преклоняюсь перед Учителями, сделавшими наш мир прекрасным и справедливым, насколько это сейчас возможно. Но, клянусь памятью первых Учителей, система образования себя исчерпала! Где же логика? Простая логика отношений требует, чтобы и Десятку, в которую вы входили, лишили полного доверия, а значит, вина ложится и на вашего Учителя, и на его Десятку, и на его Учителя, и так далее… Вы не находите?

– Не нахожу.

– Да? Но вы обратили внимание на то, что от здравого смысла до абсурда мы совершили путь всего в один шажок? Три века демонтажа традиционной семьи…

– А ведь вы не из Общественного контроля, – перебил я, с бесцеремонным любопытством разглядывая Клецанду, – вы «персоналист»!

– Рад за вас, – быстро ответил он, – это упрощает дело!

Минуту или две мы молча смотрели друг на друга. Мне наконец воочию довелось увидеть «персоналиста». Не героя анекдотов курсантских времен, не сотую долю процента социографических справок (мелким шрифтом в специальном приложении для научных библиотек), а живого, натурального «персоналиста». Их на Земле и в радиусе обитания наберется разве что несколько сотен, ну, может быть, чуть больше тысячи. Даже не горсть, даже не капля. Но все-таки нормальные, полноценные люди, которые в какой-то момент отрекались от Десятки и Учителя, публично снимали с себя разделенную ответственность и отвечали только сами за себя. Общество могло позволить себе такое отклонение, да оно не обращало на них почти никакого внимания. Дети, правда, иногда задавали вопросы – до них доходили всякие слухи о неких отщепенцах, но слухи эти ютились где-то между жутковатыми сказками и ночными историями.

– Вы нам нужны, – заявил Клецанда. – Пора наконец показать всем, какие идеи мы можем предложить миру. Разумеется, до референдума дело не дойдет, но дискуссию мы затеем славную. К тому же совершенно безразлично, чем она кончится. Важен прецедент, понимаете? Если вы опротестуете…

Он говорил, уговаривал меня, а я молча смотрел, как он размахивает руками. Вдруг мне показалось, что он разыгрывает маленький спектакль, а сам наблюдает со стороны и ждет моих реплик. Когда я окончательно уверился в этом, он на полуслове оборвал себя, улыбнулся и тихо сказал:

– Только не подумайте, что я подкапываюсь под основы бытия. Не зову вас в наши ряды. Хотя стоило бы попытаться. Скорее всего вы никогда не будете с нами, но рано или поздно к вам придет мысль, возникнет сомнение: а все ли возможности старой этики мы перепробовали, прежде чем ее сломать?

Мне стало скучно. И стыдно. Стыдно за его Учителя, пусть даже Клецанда и отрекся от него.

– Вам, наверно, трудно давалась История Разума? – участливо спросил я. – Могу порекомендовать отличный восстановительный курс.

– Благодарю, – спокойно ответил Клецанда. – Непременно воспользуюсь вашей рекомендацией. Но если вы считаете, что за какие-то тысячелетия индивидуальная ответственность исчерпала себя…

Не дослушав, я подошел к нему, взял за локти и, легко приподняв, отодвинул от входа.

– Сейчас я уйду, а если ваши авантюристы попробуют меня задержать… Словом, не советую!

– Куда же вы? – удивленно развел руками Клецанда. – Напротив, это я уйду. Вам совершенно незачем уходить. Вы что же, свою квартиру не узнаете? Впрочем, мы перенесли мебель в соседнюю комнату. Беспокоились за вас. Извините.

И вышел.

После гипнарка с координацией плоховато, но хорош же я! Заперли, заточили, ах, ах! Не узнать свое жилье?! Вон на стене напротив висит маленькая картина Бояджяна: по степи мчатся, словно волны, всадники на коротконогих лошадках, а над степью тяжелые полосы облаков…

Включив окно, я несколько секунд смотрел на зеленое кольцо парка. Его наискось пересекал гребной канал, с высоты казавшийся темной трещиной.

На седьмой год мы переехали в Базмашен, в учебный центр. Родители остались в доме, место им нравилось. Встречались с ними раз в неделю. Дети врывались ко мне в любое время суток и по страшному секрету, разумеется, сообщали, что они придумали для воскресного подарка и почему для него необходимо сию секунду и откуда угодно достать три килограмма лимонных ягод, двести метров нитинола, ореховую тянучку, губчатую платину и все такое…

Мурад, Семен и Лена дружили с соседней Десяткой. У остальных тоже было немало друзей по школьному городку. У меня прибавилось забот. Много сил и времени отнимало планирование: надо было срочно выяснять, кто из Учителей наиболее силен в прекрасном чтении, кто в биофизике, идти ли к ним на урок или приглашать их Десятку к нам. При этом ломая голову, увеличивать ли частоту таких посещений до двух раз в неделю или, наоборот, пора на некоторое время локализовать учебный процесс.

Голова пухнет от массы сопутствующих дел, а тут вдруг вылезает, скажем, Аршак с проблемами энформных логик, а ты сразу и не сообразишь, за что хвататься. Матричную историю и математическую философию в Школе я вытягивал на пределе своих возможностей.

Какое это было время! На сентябрьских торжествах я познакомился с Лизой. До моего Выпуска оставалось четыре года, а ее – три. Поначалу все было хорошо, но через год я вернул ей Слово, потом у нас наладилось, потом опять мы запутались… Так, в общем, до сих пор ни я, ни она не разобрались, что кому надо. Каждый остался при своем Слове, с ним, наверно, и успокоимся. Не судьба.

В последние годы, правда, отношения наши упростились, и Лиза несколько приутихла, и я расслабился, но прошлых лет растаял след. Где ты, школьный городок? Где ты, сентябрь?..

В десятилетнем возрасте у детей обострилось критическое осмысление мира. Ничего на веру не принимается, аксиомы и авторитеты пробуются на зуб, идет вторая волна вопросов. И среди них многократно и в самых забавных вариациях: неужели Учителю так трудно за всю свою жизнь воспитать только десять человек?

Рано или поздно задается этот вопрос. Потом еще и еще раз. Главное, почувствовать момент, когда наступила пора рассказа об учителях. Почему ими гордится человечество, какая лежит на них чудовищная ответственность за все и вся, почему последнее слово всегда остается за Учителем и почему за радостью мира иногда скрывается невидимая никому усталая печаль Учителя.

С этого начинается введение к курсу Истории Разума и продолжается до самого конца. В это же время Учитель начинает приглядываться к своим ученикам, чтобы за оставшиеся до выпуска годы успеть подготовить Первого и Второго, возможных кандидатов в учителя. Сколько их отсеялось, а сколько отвели себя сами! Это не делало чести их Учителю, но это было честно. Учитель – не разработчик, не мастер и даже не мотиватор. Он не имеет права ошибаться. Если ошибся – не Учитель! Как я…

Из-за пустяковой, возможно, ошибки такой позорный финал! Нет, у нас не бывает пустяковых ошибок, любая ошибка – конец! Но где, когда? Вывернуть Вселенную наизнанку, пустить время вспять, секунда за секундой просмотреть все сначала, найти неправедное слово, неверное действие…

Кончено, бывший!.. Теперь уже просто – учитель. Сколько «бывших» наберется на наш век? Пять или шесть, хоть отсчет веди! «Это был восьмой год от провала бывшего Учителя Шамиссо», – скажут историки, а курсанты будут понимающе кивать. Позорная точка отсчета!

И бедной усеченной Десятке переломан хребет бережным, неназойливым вниманием. Вежливые просьбы о внеочередном контрольном замере, мало ли что всплывет еще! Долгие месяцы, если не годы, будет восстанавливаться спокойная уверенность в себе. Бедный Мурад…

Закат на Багряной красив. Горизонт расслаивается на синие и красные полосы, медленно наливается фиолетовым небо, а в нем время от времени расцветают стрельчатые цветы метеорных дождей.

Перенося ящик из соседнего помещения, я задел боком терминальный выступ стола и чуть не выронил груз. Подхватывая его, случайно задел скобу фиксатора. И, разумеется, скоба осталась дурацким кольцом на моем пальце, а ящик немедленно распался на тонкие полоски. На пол со стуком посыпались видеоблоки, у некоторых отвалились крышки, и тонкие радужные диски разлетелись по комнате. Я постоял над безобразной кучей, затем махнул рукой и сел прямо на линопласт, посреди развала, собирая блоки по годам и разглядывая пометки на дисках.

С видеоблоками я возился долго и отсидел ногу. Чтобы размяться, решил пройтись, обойти территорию.

Снаружи было не очень темно, что-то вроде земных сумерек. Но темнее здесь не бывает.

Под окном зарылся в мох по самый клюв шар-цыпленок. Мне показалось, что он стал чуть больше. Может, это другой цыпленок? Хотя нет, вот темное пятнышко на клюве.

Я пошел по тропинке к кубу синтезатора, от него к реактору, хотел спуститься к реке, но посмотрел на часы и передумал.

Сегодня я надел часы. Сегодня день связи.

Код вызова я оставил только Лизе. Потом, когда-нибудь, я попрошу ее дать код Десятке… вернее – девятке.

За семь минут до связи я был уже за столом. Перевел дыхание, быстро сварил кофе и успел сделать несколько глотков.

Сигнал вызова я заглушил до предела и поэтому его не услышал. Вспыхнул экран, на нем появился юноша с эмблемой прямой связи на рукаве.

– Здравствуйте, – сказал он и замялся. На секунду, не больше. – Вы просили связь на полчаса. Если вам понадобится, можно будет продлить.

– Спасибо, думаю, что не понадобится, – ответил я совершенно искренне.

Каждая секунда прямой связи съедала уйму энергии, а я и так вечный должник.

Юноша исчез. На экране возникла Лиза. Она крепко зажмурила глаза и причмокнула. Наше приветствие.

– Я долго думала, что тебе сказать вначале, но ничего лучше «ну, как ты?» не придумала. Спросить?

– Спроси.

– Ну, как ты?

– Как видишь! – Я бодро выпятил грудь и для убедительности стукнул по ней кулаком.

– А ты не поседел…

– Не поседел или даже не поседел? – переспросил я и тут же мысленно обругал себя – и сейчас не смог удержаться. Ну почему каждый разговор с ней начинается и кончается выяснением, кто и что имел в виду и почему имел… Куда деваются чуткость, такт и понимание? Почему исчезает почти рефлекторное умение вести отменную беседу почти с любым собеседником? Очевидно, она не входила в эту когорту «почти любых». Или я выпадал из нее.

Лиза не ответила на мой вопрос. Она разглядывала меня, потом вдруг улыбнулась.

– Если бы не мать, я бы приехала к тебе.

– Как ее здоровье?

– Все так же. Не лучше и не хуже. Пробуем клеточные стимуляторы. Ходить еще не может.

– Передавай от меня поклон. Впрочем, но надо.

– Да, лучше не надо. Обещают за полгода поставить ее на ноги.

– Но тебе придется долго за ней присматривать.

Она опустила голову и поджала губы.

– Я все понимаю, – наконец сказала она. – Я начала седеть.

– Вот глупости! – ответил я. – При чем здесь это?

Несколько секунд она смотрела мне в глаза, потом вдруг всхлипнула.

– Только сейчас я поняла, какие мы были… Все равно ты от меня никуда не денешься!

«Денусь», – подумал я.

– Ты же понимаешь… – Я развел руками. – Мне… ты…

– Я все понимаю. Как только поправится мать… – Она снова всхлипнула и исчезла.

Юноша с эмблемой прямой связи выглядел растерянным.

– Ваш собеседник отключил линию. Если терминал неисправен…

– Все в порядке! – Я потряс ладонью для убедительности.

– Но… В вашем распоряжении больше двадцати минут. Есть еще один запрос. – Юноша вертел в пальцах прозрачный код-жетон. – Если вы не возражаете… Запрос шел через Совет Попечителей. Там оставили на ваше усмотрение.

Кто бы это мог быть? Кто-либо из десяти, то есть девяти? Нет, подобную бестактность они себе не позволят. И тут я поймал себя на мысли, что простил бы им это. Хорошо, если просит связи Кнарик. Много говорить не будет, повздыхает, выпятив нижнюю губу, – уже теплее в сердце. Нет, не она. Гриша? Аршак?

– Ладно, – сказал я, – соедините.

И чуть не застонал от досады, когда на экране появилось длинное лицо и длинные же усы Клецанды.

– Приветствую вас!

Я ограничился кивком.

– Ну вот, если кому суждена встреча, то ее не избежать, раскидай их хоть в разные концы Вселенной. Вы неплохо выглядите. Как ваше здоровье?

– Так вы запрашивали Совет исключительно ради удовольствия осведомиться о моем здоровье? – спросил я.

Улыбка с его лица исчезла мгновенно.

– Нет. У меня есть к вам предложение. Просьба! Вы, наверно, уже пишете книгу, ну, понимаете, вашу книгу. Так вот, не могли бы вы, как бы это сформулировать… ну, несколько страничек, буквально несколько страниц – ваши мысли, эмоции и все такое… Все, что вы испытали, пережили в тот день. Я имею в виду день Суда. Если это вас не затруднит! Я понимаю, неудобно обращаться с такой просьбой, но…

Он с минуту расшаркивался словесами, а я смотрел ему в глаза и молчал. «Опять какая-то игра, – думал я, – опять «персоналисты» жаждут дискуссии или референдума. Прекрасно, но при чем здесь я? Что-то затянулась их возня вокруг бывшего Учителя. Теперь понадобились мои эмоции! Странно! Никогда не думал, что они так настойчивы.

– Я ничего не понял! Собственно говоря, что вам от меня надо? Какие еще заметки? Если у вас много свободного времени…

– Извините и еще раз извините, – перебил меня Клецанда. – Но нам действительно крайне интересны ваши воспоминания о том дне. Время связи истекает, а в двух словах теорию альтернативной этики не изложить. Если бы вы позволили в следующий раз, через год…

Я медленно покачал головой.

– Жаль. Ваш Учитель был уверен, что вы не откажете.

– Что-о?!

– Я немного знаком с Учителем Барсегом. Он, разумеется, не имеет к нам ни малейшего отношения и весьма скептически относится к нашим концепциям. Мы с ним соседи и иногда встречаемся в гостевые дни. Мы ему любопытны, не более. Он, сами понимаете, не хотел говорить о вас, но потом все-таки сказал, что теория альтернативной этики могла бы у вас вызвать интерес, и что вы занимались чем-то подобным за год до его выпуска. «Шамиссо полагает, – сказал он, – что повесть жизни закончена. Но это только пролог». Я не знаю, что он хотел этим сказать.

Он хотел еще что-то добавить, но в верхнем правом углу экрана замигали слова: «Одна минута».

Клецанда потрогал усы, наклонил голову и исчез. Конец связи.

Некоторое время я сидел перед пустым экраном, затем допил остывший кофе и встал. Все-таки никто из девяти не объявился. Они-то могли не посчитаться с моим запретом. А Мурад… впрочем, лучше о нем не думать, даже представить страшно на миг, что с ним…

Но Клецанда меня смутил. Гора родила мышь, и мышь оказалась дохлой! Если раньше я подозревал их в непонятных кознях вокруг меня, Мурада и Преступления, то все это оказалось пшиком. Мемуары им нужны! Но что имел в виду мой Учитель? Никогда не увлекался и не занимался альтернативной этикой. Да чего уж там, впервые о ней я услышал только сегодня, от Клецанды. Что-то здесь не то!

Я прошелся по комнатам, включил пылесборник, выключил его, вскрыл еще один ящик – он тоже оказался с видеоблоками. Разбирать их не стал, сегодня буду листать дневники.

Выложив на стол первую стопку толстых тетрадей, я некоторое время сидел над ними, ничего не делая. Никак не мог сосредоточиться. Потом решил отвлечься и вышел из дома.

Там меня ждал сюрприз. Вокруг шара-цыпленка сновали маленькие клювастые шарики, полтора десятка, не меньше. Ну, вылитая наседка с цыплятами. Шар-наседка выглядел плохо, словно из него, или из нее, воздух выпустили. А потомство возбужденно подпрыгивало, размахивая острыми клювиками, и только я собрался умилиться этой картинке, как вдруг они набросились на шар-наседку. Во все стороны полетел пух, ветер подхватил его и понес. Я не успел опомниться, как от шара-наседки остались лишь тонкие полудужья скелета, а шарики весело запрыгали вниз по склону к реке, откуда ветер временами нес клубы пуха. Один из шариков отстал, несколько раз клюнул в подошву моих топталок и заскакал вдогонку. Вот, значит, как…

«Вот, значит, как», – повторил я про себя, вернувшись в дом. Однажды Учитель Барсег повел нас в Музей питания. Там был макет скотобойни… видеоряд… неприятные ощущения! Когда же это было? Вспомнил! Вспомнил. Никакими этическими теориями за год до выпуска я не увлекался, а взялся я тогда, и взялся основательно, за социомутагенез. Закопался в нем плотно, запутался сам, запутал Учителя.

Вместе долго сидели у терминала, что-то интересное получалось, а потом я вдруг остыл, забросил. Учитель огорчался…

Что же это – весточка от Учителя? Намек? На что? Неужели он полагает, что в идеях «персоналистов» что-то есть и пора к ним всерьез присмотреться, а заняться этим следует именно мне? Странно! Хотя социомутагенез… Мир, созданный Учителями, действительно совершенен, насколько это возможно сейчас, и должен совершенствоваться впредь. Но чтобы не растерять зерна будущих Систем Воспитания, придется быть внимательным и к сорнякам. Кто знает, что из них впоследствии вырастет.

Добрый Учитель! Не знаю, хватит ли у меня сил и желания взяться за проблему, подсказанную тобой. Есть дела, не терпящие отлагательств, а именно – Белая Книга. Собственно, ее начинаешь писать в день Суда. И я начал ее тогда, год назад…

Тогда, год назад, в день Суда, после нелепой стычки с Клецандой, я стоял у окна и смотрел вниз, на канал. Потом раздался предупредительный звонок, окно переключилось. Это был сам Ранганатан, председатель Совета Попечителей. «Суд через два дня, – сказал он. – Уже выслана платформа».

«А Мурад?» – чуть было не спросил я, но смолчал. Он будет ждать у входа.

Я вышел в коридор, транспортная лента вынесла меня на летную площадку. Над ней уже завис и с шипением опускался темный квадрат платформы. Я вошел в кабину.

Внизу потянулись зеленые зоны с вкраплениями городков и жилых башен, время от времени мелькали стартовые овалы портов, затем платформа нырнула в облака.

Во мне медленно поднималось опустошающее спокойствие. Что будет, то будет! Но вот что уже никогда не вернется, так это сентябрьские встречи, разговоры, веселье и шум праздника начала учебного года, когда в школьные городки съезжаются многие из предыдущих Выпусков, их Учителя…

Платформа пошла вниз, показалась кромка берега с белой ниткой прибоя. Нитка постепенно раздалась в ленту, вода осталась позади, и тут по курсу выросли синие шпили Зимнего комплекса.

У входа меня встретил Наставник, немолодой, темнолицый, с пушистыми бровями.

– Я провожу вас, – сказал он после приветствия. – Можете отдохнуть, время еще есть.

– Спасибо. Вот, возьмите… – Я протянул ему эмблему Учителя, которую снял с рукава по пути сюда. Темнолицый сунул эмблему в карман и, не оглядываясь, ступил на транспортную полосу. Я последовал за ним.

Он довел меня до дверей, обитых бледно-зеленой кожей, кивнул и ушел. В комнате меня ждала Наставница.

– Это обвинительное заключение, – тихо сказала она, протянув мне диск в прозрачном конверте. – Ознакомьтесь, пожалуйста. Вот терминал. С Протектором вы встретитесь перед началом. Он тоже принимал участие в расследовании.

– Благодарю. – Я взял диск и сел на диван.

Наставница вздохнула и вышла. Она еще молода. Быть

может, подумала о своей Десятке.

Я просмотрел диск с обвинительным заключением и содрогнулся. Дела выглядели гораздо хуже, чем я предполагал. Ах Мурад, Мурад! Ну как он мог! Боюсь, он даже не догадывается, насколько все скверно.