Текст книги "Правила игры без правил (сборник)"

Автор книги: Эдуард Геворкян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Аршаку мои истории нравились безоговорочно, хотя при ней он позволял себе критиковать стиль, пародировал даже.

Моя мать косилась на них, потом обнаружила, что нет вольности речей и рук, успокоилась. Однажды она даже спросила меня, когда они поженятся, не надо ли поговорить с матерью Аршака, кто ее родители и так далее…

Иногда Аршак приходил один и засиживался допоздна. По ночам его прорывало. Он рассуждал обо всем: о ней, о себе, о книгах и картинах, о музыке и философии. В эти полночные бдения мне казалось, что я слушаю самого себя. Порой всплывали отголоски моих суждений многолетней давности, аранжированные и переиначенные, но не забытые. Он спорил с моими старыми тезисами, небрежно брошенные когда-то слова долго, оказывается, бродили в нем. Он шел моим путем, только быстрее, у меня в его годы не было поводыря.

Порой он застревал у меня до утра. Вставал раньше всех, варил кофе или кипятил молоко. Накрывал для нас стол: белая скатерть, белый хлеб, молоко, масло… Этюд в белых тонах.

Белый как снег. Так вот, снег!

Следы на снегу множились. Когда все устали кричать, пенсионер Айказуни (кресты и полосы) предложил позвонить в органы, на что Амо нервно спросил: «А зачем?»

Жена Амаяка заявила, что это шпионаж. Все напряглись, но после легкого перекрестного допроса выяснили, что она оговорилась, имея в виду всего лишь диверсию. И винила в том химика, специалиста по пластмассам, который снимал у Айказуни комнату, а после анонимных акций Могиляна съехал, обиженный на весь дом. Айказуни поднатужился, но склероз был сильнее: он не помнил не только, куда делся химик, но и забыл даже, как его зовут.

– Он, точно он! – кричала в ажиотаже жена Амо. – Посыпал химическим порошком…

На шум и крики вышел доцент Парсаданов. Он реагировал спокойно. Пригладил свою пышную шевелюру (после ухода жены он за неделю поседеет) и бодро заявил, что тут замешана рука космических пришельцев. Если не с Марса, то наверняка с Юпитера или, на худой конец, из соседней галактики. Изучают нас.

Секунду или две все испуганно молчали, потом грянул сумасшедший хохот. Доцент смеялся громче всех. Однако со ступенек вниз не сошел, а на предложение пройтись по снегу покачал пальцем и заявил, что все это антинаучная ерунда и он ей потрафлять не намерен.

Елена Тиграновна фыркнула и ушла со двора. Через минуту она вернулась, сообщив, что снег лежит только у нас. Ни на улице, ни в соседнем дворе нет. Чисто и пусто.

Ошарашенное молчание. Тут Айказуни начал так и этак истолковывать следы, страсти накалились, Амо медленно и со значением принялся закатывать рукава.

Во двор вышел управдом Симонян и, тяжело ступая, прошелся по снегу. Следов необычных он не оставил, только нормальные отпечатки подошв. Кто-то за моей спиной вздохнул. У Симоняна были протезы, в самом начале войны он подорвался на мине.

Симонян молча выслушал всех, кряхтя, присел на скамейку. Нагнулся, сжал в кулаке горсть снега.

– Вот ведь чудеса, – оживленно говорил Айказуни прямо ему в ухо. – Каждый следы по-своему оставляет, прямо хоть срисовывай и на стенку вешай.

– Чудеса, говоришь? – переспросил Симонян, достал зажигалку, оторвал от газеты, что торчала из кармана, кусок и, дождавшись, пока разгорится, осторожно положил в огонь снежный комок.

Снег не растаял, а с тихим шипением быстро испарился, исчез.

– Вот так! – наставительно сказал Симонян, оглядел всех и остановил взгляд на Амаяке.

– Понял! – вскричал Амо и бросился в подъезд.

Он возник на своем балконе и сбросил вниз сухие поленья, заготовленные для шашлыка. Тут же подтащили бумагу, вынесенную мною вчера.

– Зачем это? – растерянно спросил Аршак.

– Затем! – сухо отрезал Симонян.

– Надо же разобраться…

– Пока разберемся, все перегрызутся. Неси коробку, наберем для ученых, – и добавил вполголоса непонятное: – Раз снег на головы наши пошел, значит, пустые времена настают.

Аршак ушел, а между тем жильцы растопили мангал и принялись дружно сбрасывать снег в огонь. Пламя не гасло и не разгоралось, словно снега и не было.

Рядом со мной стояла Елена Тиграновна и смотрела на огонь.

– Жалко, – негромко сказал я, она же равнодушно пожала плечами.

Признаться, на самом деле мне не было жалко. И не страшно, и даже не обидно. Только безразлично. Какое же это чудо, если никто ничего не понимает, ничего ужасного или прекрасного не происходит и одни раздоры. Чудо должно пугать или радовать, но при этом оно сразу же должно заявить о себе: вот оно я – чудо! А здесь… ни с какого боку! Происходит что-то странное, и все. Как в одной из историй, когда закручено хорошо, а раскручивать некуда, все свилось в узел. По спине прошел неприятный холодок.

Вернулся Аршак с коробкой из-под обуви, набил снегом. Коробку Симонян отобрал, сказав, что сам отвезет куда надо.

Снег быстро собрали и истребили. Аршак куда-то пропал. Я заметил, что он некоторое время прохаживался вдоль стены котельной там, где прилип мой снежок.

* * *

Жизнь дома вошла в привычную колею. С небольшими отклонениями. Амаяк растерял свою нагловатость, стал тих и задумчив. Наверно, крупно проворовался, решили соседи, и ждет отсидки. Ануш сделалась необычайно скупа на слова, и это было подлинным чудом. Могилян сгинул. Елена Тиграновна… о ней я уже говорил.

Симонян рассказал, что отвез коробку в какой-то институт, его там внимательно выслушали и обещали разобраться. С концами.

Аршак иногда пытается начать разговор о снеге, но я не поддерживаю. Он обижается, но совершенно напрасно. Единственная причина, из-за которой он мог на меня обидеться, ему пока неизвестна. Мне надо с ним поговорить, но я никак не решусь, вернее, не соберусь. Она считает, что чем раньше, тем лучше, но на этот счет у меня свои соображения.

Он не может понять, почему у них расстроились отношения. Ни разу не видел нас вместе и ничего не подозревает.

Тот взгляд… Именно тогда я понял, что она ему не достанется и что, возможно, я еще не так стар в мои немного за тридцать лет.

Остальное было просто. Одно-два нечаянных слова, два– три ироничных взгляда после слов Аршака… Как только мы стали переглядываться – все, дело сделано! Она предала его взглядом, и у нас появились свои маленькие тайны и свое отношение друг к другу. К тому же преимущество моего возраста в простоте взглядов на предметы для него пока еще загадочные.

Я не усложнял того, что не следовало усложнять, и она была мне благодарна за это. Аршак проиграл, не зная, что идет игра.

Обыграть его не составило труда, вступи даже он в открытый рыцарский поединок за нее по всем правилам нашего не шибко рыцарского времени. Но и это была бы абсолютно безнадежная битва: его сила и слабость – отражение моих качеств, он был мною в иные времена и другие настроения.

Однажды меня посетила мысль и засела в голове надолго: «А ведь не только она, но и я предал его!» Хоть я и не понимал, в чем заключалось предательство, с этого дня я перестал с кем-либо делиться сомнениями, ну а она любила во мне уверенного, спокойного и несколько холодного мудреца, чуждого метаниям и треволнениям.

И с каждым днем я все больше и больше становился таким. Она настаивает, чтобы я наконец поговорил с ее родителями. Я все откладываю и оттягиваю. Сначала, мол, надо поговорить с Аршаком. Может, я вызывал ее на ссору, вспышку, скандал? Не знаю. Что-то во мне перегорело. Однажды я увидел сон, в котором умирал в большой пустынной квартире и никто не слышал моего стона, а книги молча и пусто смотрели на меня слепыми корешками…

Сон сном, но оставили бы меня в покое с моими книгами! Впрочем, по счетам надо платить. Правда, если счет велик, он превращается уже в проблему не для должника, а кредитора.

Недавно я зашел к Аршаку. Возможно, я начал бы разговор. Не ребенок, поймет. Мне сказали, что он в подвале. Я спустился вниз и застал его за странным занятием. Он сыпал кубики льда из формочек морозильника в большой старый карас, где мать его обычно держала квашеную капусту.

В карасе тихо потрескивал, вспухал и рос снег. Рядом стояла пустая бочка. Судя по всему, он собирался заполнить и ее.

Увидев меня, он смутился, начал хохмить, а потом рассказал, что задумал. И мне стало не по себе.

Он ждал зимы. На соседней улице есть маленький одноэтажный дом. Обыкновенный дом, небольшой, таких много сохранилось по ереванским окраинам, да и в центре немало еще наберется. Несколько деревьев, кусты, от двери до калитки метров десять, узенькая тропинка… Думаю, она ему снится иногда.

Мне снится. Я хорошо помню эту тропинку.

Хочу тут же рассказать ему все, а потом облить бензином снег и поджечь. Но станет ли ему легче, если он узнает? Как нанести ему последний удар? В чем он виноват, неужели только в том, что назвал однажды меня при ней стариком и пробудил демона соперничества?

Молча треплю его по плечу и поднимаюсь наверх, домой. Я растерян и смущен. Не замечаю даже странного выражения лица матери, открывшей мне дверь. Долго стою в прихожей, разглядывая себя в зеркале. Я кажусь себе постаревшим, обрюзгшим. Похож на фотографию отца – довоенное фото, тогда ему было около сорока. «Лучше бы я погиб на войне», – бормочу бессмысленные слова и иду в комнату.

В большой комнате у окна в моем кресле сидит старая, очень старая женщина в темном платье, с толстым посохом в руке. Она смотрит на меня, в складках морщинистого лица ярко блестят поразительно знакомые глаза.

– Вот, бабушка вернулась, – робко говорит за спиной мать.

Я даже не удивляюсь, воспринимая это как должное. У меня в мыслях другое: вот он ждет зимы, чтобы ночью сгрести снег с тропинки у ее дома и накидать свой, особый снег. А утром придет затемно и будет ждать. Он не знает, что хоть до зимы еще осталось полгода, в сердце она наступает раньше.

Он хочет знать, какие следы оставит она…

И это худшая из моих историй.

1973 г.

ЧЕМ ВЫМОЩЕНА ДОРОГА В РАЙ?

1

Праздник начался утром.

Еще не весь снег растаял в горах, и прохладный ветер иногда становился пронизывающим. Майское нежаркое солнце выползло из-за вершины Шварцхорна и светило в глаза. Канат, протянутый над головами, был неразличим – в синем небе словно без всякой опоры кувыркался и плясал канатоходец. Его красные гетры и зеленый костюм казались вырезанными из цветной бумаги.

К подножию темной громады Шварцхорна светлыми бусинами одна за другой тянулись открытые платформы. Оттуда туристы поодиночке и группами добирались сюда, на ровную площадку, зажатую между обрывом и склоном. К склону лепились гостиничные коттеджи и дома жителей долины.

Мимо прошла группа, ее вел юноша в куртке с эмблемой экскурсионной службы. В свое время и мне довелось выслушать обстоятельный рассказ о славных традициях, о том, как вот уже много веков здесь празднуют приход весны; о том, как суровые горцы в те решительные, но скоротечные времена прекращали недозволенную охоту во владениях жестоких баронов и собирались здесь, соревнуясь в гибкости тела, силе кулака и остроте глаза. И бароны, умерив нрав, снисходили до общего веселья.

Сегодня, как всегда, праздник начался состязанием канатоходцев. Продолжат лучники. На склоне народ уже толпится у большого, слепленного из глины и веток осла. Самые нетерпеливые рвутся перепрыгнуть через осла, не касаясь его руками. Нетерпеливых осаживают и придерживают – всему свое время, туристы только прибывают, зачем же портить людям настроение, не каждый день они могут попасть на «Эзельфест».

Обычно после праздника Эдда уговаривала меня идти на штурм Шварцхорна. Я добирался до снегов – почти середина горы – и безнадежно скисал. Эдда тормошила меня, соблазняла красотами ледяных пещер, сердилась, говорила, что я нарочно, а я отдувался, втягивал в себя заметно разреженный воздух и кивал, соглашаясь. В детстве мне удалили верхушку правого легкого. Горы были не для меня, а я не для гор. Эдда не знала об этом, да так и не узнала.

Четвертый май я приезжаю сюда с надеждой, что она вспомнит о празднике, и я встречу ее, выясню наконец все. У меня было много вопросов, но со временем они растаяли, остался только один: почему она ушла?

Три года, три последних года в поисках меня сопровождал Бомар. В колледже он был самым худым, тогда к нему и прилепилась кличка Пухляш, в насмешку. Но прозвище оказалось пророческим – Пухляш с годами стал тяжел на подъем, появилась одышка, а весу в нем под сто, если не больше. Обычно я вызывал его за неделю до праздника, и он героически сопровождал меня. В этом году не смог. «Заболела мать, – сказал он, глядя мимо экрана, – врачи, анализы…» «Не могу ли я быть полезен? – спросил я. – Как это матушку Бомар угораздило заболеть?» «Надеюсь, все обойдется», – ответил он. «И я надеюсь, – сказал я. – Непременно наведаюсь к матушке Бомар на знаменитые пироги с голубятиной». «Ты уже восемь лет обещаешь», – со странной интонацией сказал он.

Поэтому сейчас я один. Праздник только начинается, народу еще мало. Сижу на камне и не решаюсь подняться, начать пустое кружение. С Пухляшом было легче. Наверно, в глубине души я побаиваюсь встречи с Эддой. Вдруг не о чем будет говорить? А Пухляш внушал уверенность в том, что все будет хорошо. Он молча топал рядом, односложно отвечал на вопросы, невозмутимо разглядывал встречных и громко сопел, если приходилось идти в гору. После праздника он немногословно прощался и улетал домой.

Надо непременно позвонить матушке Бомар, в самое ближайшее время, а еще лучше – слетать к ней в гости, на пироги.

Снизу, от дороги, послышался тяжелый шелест движков. Низко, чуть не приминая траву, к нам шла машина. Кто-то из распорядителей побежал навстречу, возмущенно размахивая руками. Во время праздника машинами здесь пользоваться запрещено, а на санитарную платформу она не похожа.

Машина поднялась над дорогой, описала полукруг и с хрустом села на песок и мелкие камни площадки. Я с большим удивлением узнал в ней мой личный «трайджет». Машине полагалось быть в ангаре, а ангар – по ту сторону океана. «Трайджетом» пользуюсь только для протокольных визитов или в экстренных случаях – летит быстро, но энергию жрет неприлично много.

Я подобрал куртку и пошел к машине, соображая, что могло произойти за время моего отсутствия. Слабые точки всего две: реакторные блоки на Эри и опреснительные буи в

Проливе. За опреснители я спокоен, Лапуэнт подвести не мог. Техника старая, но Лапуэнт за нее ручается. С блоками сложнее, коптят блоки, чуть-чуть, но коптят, дозиметрический контроль уже шевелит бровями и намекает, что пора составлять график демонтажа.

Из машины вылез Апоян, и я пошел быстрее. Если мой заместитель в субботу лично выдирает начальника с отдыха, то дело серьезное. А когда я увидел, как из люка высунулась голова Матиаса, руководителя Конфликтного бюро, то припустил бегом.

Матиас заметил меня и помахал рукой. Апоян кивнул и полез обратно в кабину, я последовал за ним;

– Что случилось? – спросил я.

– Сейчас, сейчас, – Матиас разогнул один палец, – во– первых, необходимо срочно блокировать систему «Медглоуб» хотя бы на сутки.

– Позвольте, Дэниел, – немного растерялся я, – я не имею полномочий на глобальные акции.

– Извините, – перебил Матиас, – необходимо отключить только ваш чифдом. Транспортная сеть уже блокирована, а на «Медглоуб» полномочия уже подтверждены.

– Вы полагаете… эксцесс?

– Боюсь, гораздо хуже, – ответил Матиас и разогнул второй палец, – боюсь, это преступление.

Над океаном я включил комп и перевел на него управление. На прямую связь вышел координатор «Медглоуба». Попросил код полномочий, дождался, пока я вводил брелок-жетон в прорезь компа. А потом сказал, что через несколько минут отключит чифдом от сети. Я спросил, насколько это неприятно. Координатор поднял одно веко и ответил, что за сутки или даже за неделю больших неприятностей не будет. В больницах и комплексах прекрасно функционируют автономные системы, и если некоторое время они будут лишены текущей информации, то и бог с ней, с информацией. Что же касается неприятностей ординарных, добавил координатор, то он немедленно поставит Совет в известность, и мне надо будет подготовить серьезные мотивировки для Конфликтного бюро.

Тут из-за моей спины выдвинулся Матиас и сообщил, что Бюро в курсе. Тем лучше, отозвался координатор, поговорим на Совете.

Зарябили помехи, «трайджет» шел над грозовым фронтом. Я развернул кресло от пульта. Матиас разложил на коленях планшет и водил пальцем от побережья к побережью. На карте высветились цифры, расстояние, наверно.

– Итак?

Матиас поднял голову.

– Это по делу Чермеца.

– Вот как? – сказал я. – Разве оно не закрыто? Что там было – исчезновение или взрыв?

– И то, и другое, – ответил Матиас. – Ко всему еще обнаружена вторая лаборатория.

– Где? – спросил я. – Где именно? Догадываюсь, что у меня…

– На юге, Грин-бич.

Неприятно. Секретная лаборатория мерзавца оказалась в моем регионе. Нашел уютное местечко! Если то, о чем он истерично кричал на Совете, хотя бы на четверть правда, – мне предстоит скверная работа.

– Плохо, что они успели взорвать лабораторию на Халонге. Сейчас там копаются ребята из Юго-Восточного бюро, чифдом Нгуен Зы. Пока выносили решение об изоляции, они подняли все на воздух. Исчезли Чермец и его лаборант, Сассекс. Приблизительно в это же время исчез или был похищен экспериментальный корабль. Программа в бортовой комп не была введена, так что они могут вынырнуть где и когда угодно, да и то при большом везении. Но я не верю в такое везение… – Матиас с сомнением покачал головой. – Скорее всего они рассыпались в пыль. В лучшем случае.

– Я знаком с делом в общих чертах. Но в сводке ничего не говорилось о персонале. У него были сообщники?

– Да. Но они себя называли иначе. Впрочем, теперь хватает и других дел. Пока остановим Холлуэя, пока… – Он махнул рукой.

Мы с Апояном переглянулись. Конфликтное бюро сделает всю работу, нам же расхлебывать последствия.

Что ни говори, а этический прогресс хоть и не ползет черепахой, но и стремительным его назвать нельзя. Впрочем, есть чем и гордиться. Отцу было шесть лет, когда демонтировали последнюю боеголовку, а когда я пошел в школу, уже во всем объеме разворачивалась глобальная программа «трех П». Продовольствие, педагогика и порядок. Судя по книгам, фильмам и рассказам мамы Клары, это были веселые и трудные годы взлета надежд, реализации дерзких проектов. Большой передел мира давался нелегко, но миллиарды и миллиарды перестали идти на смертоносный металл, а пошли на школы, больницы, поля. Потом времена безудержного энтузиазма и героической борьбы с противниками нового мироустройства прошли и началось ровное горение. Если бы не Великая Пандемия, унесшая сотни миллионов и последствия которой мы ощущаем до сих пор, рывок был бы стремительнее! Тем не менее наконец мы можем сказать, что человек, может быть, еще не венец творения, но он уже и не вшивый сукин сын. Преступление, причинение зла человеком человеку стали редкостными явлениями. Но тем страшнее и опаснее рецидивы «добрых старых времен», будь они прокляты!

Прошлое дотянулось и до нас с Эддой. Ее дед был археологом, и где-то в Африке он случайно наткнулся во время раскопок на забытый могильник химических отходов. Сам нанюхался этой гадости, а ко всему еще в лагере археологов гостила его семья.

На пятом году семейной жизни характер Эдды стал меняться. Мы знали, что детей нам нельзя иметь, индекс генетического риска на порядок выше допустимого, да и ее здоровье было не идеальное. Эдда хотела взять ребенка, но очередь тянулась годами, да и я как-то вяло реагировал на ее разговоры о приемных детях. Она перестала ходить к психоаналитику, и возможно, именно тогда айсберг семейной жизни, медленно таявший снизу, внезапно перевернулся.

Эдда ушла, не оставив записки, адреса, ничего. Взяла кое– какие вещи. Частные поиски ничего не дали, видимо, сменила личный номер и фамилию. Я мог, конечно, используя свои полномочия, быстро разыскать ее через кредитную сеть, но за такие дела гонят взашей с любой работы.

Через несколько месяцев пришло странное письмо, я с трудом узнал ее почерк, подписи не было…

Апоян ткнул пальцем в экран.

– Берег! Минут через десять – Шибугамо.

Вскоре под нами пронесся залив Фанди. Зеленая тройка с буквой «М» в верхнем левом углу экрана сменилась двойкой, затем единицей. На звуковой мы вошли в коридор, меня сразу же засек диспетчер и пустил вне очереди. У ангаров «трайджет» развернулся носом к диспетчерской башне, автопилот прощально хрюкнул и отключился.

– Мне надо спешить, – сказал Матиас, – но думаю, что сегодня еще не раз придется вас побеспокоить.

Он соскочил на литое покрытие и быстро пошел к стоянке платформ. Апоян проводил его взглядом и вздохнул.

– Боюсь, – передразнил он Матиаса, – что именно так оно и будет.