Текст книги "Аттила России"

Автор книги: Эдуард Мария Эттингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

VI

Новобрачный, великий князь Павел Петрович, который так же не мог примириться с бегством любимого пажа, как Потемкин не мог забыть покойную Бодену, по возвращении в Петербург приказал взяться за энергичный розыск Осипа. Прошло два месяца; несколько сыщиков, в надежде получить крупную награду, обещанную великим князем за разыскание пропавшего, напрягали все усилия, чтобы найти хотя бы его след, но все их поиски оставались безрезультатными.

Павел Петрович был совершенно безутешен. Несмотря на то, что молодая супруга с каждым днем все больше и больше пленяла его, он не мог примириться с отсутствием Осипа, которого ему крайне не хватало.

– Салтыков, – сказал однажды великий князь своему обер-гофмейстеру, – я дал бы отрубить себе левую руку, если бы мог благодаря этому узнать, что заставило Осипа бежать из Риги и где он скрывается.

– Ваше высочество, – ответил Салтыков, – надеюсь, что мы обойдемся и без таких тяжелых жертв. По случаю вашего бракосочетания некоторым преступникам дана амнистия. В числе амнистированных оказался один из ловчайших шпионов прошлого царствования, сосланный на каторжные работы за мошеннические проделки. Отъявленный негодяй, но в сыскном деле ему нет равных. В начале этого царствования он был наперсником Орлова и делал для него просто чудеса. Свищ – так зовут этого человека – приглашен мною, чтобы специально взять в свои руки розыск беглеца.

– Будем надеяться, что он найдет затерянный след. Да, вот еще что. Державин вернулся?

– Вчера вечером.

– Удалось ему повидать Нелидову?

– И повидать, и поговорить.

– Как теперь с нею обходятся?

– Немного лучше, чем прежде. Новоназначенный комендант разрешил ей свет и чтение; кроме того, ей разрешают гулять в сопровождении офицера. Разумеется, несмотря ни на что, она…

– Страстно стремится на свободу? Еще бы. Моя мать – подлинный деспот! Она готова ненавидеть и преследовать каждого, кто любит меня. За то, что Нелидова пожалела меня, ей приходится томиться в тюрьме… Ну разве это не ужасно, разве это не чудовищно?

Салтыков, который был поставлен в очень неловкое положение таким вопросом, вместо ответа удовольствовался неопределенным пожиманием плеч.

Но великий князь и не ждал его ответа, а продолжал спрашивать далее:

– Надежда не послала мне с Державиным поклона или привета?

– Нет, ваше высочество. Судя по сообщению Державина, Нелидова ненавидит теперь вас, ваше высочество, с такой же страстью, с какой прежде любила.

– Ненавидит меня? Но за что же?

– За то, что вы, ваше высочество, не предприняли ни одного шага для ее освобождения. Державин, с которым она говорила без всякого стеснения, не решился передать мне точные слова Нелидовой, но смысл был тот, что вам, ваше высочество, просто удобнее держать ее под замком. Кроме того, недавно на нее нагрянула новая беда: императрица предложила ей на выбор или просидеть в крепости до смерти, или выйти замуж за жениха, которого ей всемилостивейше сватает ее величество.

– Кто это такой?

– Он служит в семеновском полку… кузнецом…

– Что за чудовищное издевательство! Возлюбленную своего сына государыня хочет выдать замуж за кузнеца! Нет, этого оскорбления я ей никогда не прощу!

– Почтительнейше попрошу вас, ваше высочество, не говорить так громко; ведь у нас во дворце все стены имеют уши!

– А пусть себе слушает, сколько хочет; пусть мать узнает, как я ненавижу ее за все ее издевательства и притеснения! Да, ненавижу, ненавижу еще больше с тех пор, как за границей мне порассказали о смерти моего отца… Я только теперь понял смысл фразы, которую сказал однажды Орлов и о которой было много толков при дворе. Когда он начал впадать в немилость, он засел в своих комнатах и упорно не показывался на глаза. Мать послала к нему врача узнать о здоровье. Тогда Орлов выгнал врача вон, крикнув при массе свидетелей: «Уж не собираешься ли ты угостить меня для здоровья тем вином, которое подали покойному императору Петру III незадолго до его смерти?» Помнишь, как Орлов неистовствовал, чуть ли не оскорбляя мать, а с ним церемонились, за ним ухаживали, его уговаривали… Конечно, когда у человека в руках такая страшная тайна…

– Ваше высочество!..

– Да, да, мать незаконно носит русскую корону. Эта корона моя, она принадлежит мне по праву…

– Ваше высочество, вы говорите на свою погибель…

– Я ничего не боюсь! А если мать будет продолжать все и всегда делать мне наперекор, я покажу ей, как нелюбимый сын может отомстить за гибель отца!

– Ваше высочество, осмелюсь доложить вам, что я по временам страдаю болезненной глухотой, так что не мог расслышать ни слова из того, что вы изволили милостиво рассказывать мне.

Великий князь прошелся несколько раз по комнате, вытер пот, обильно выступивший на лбу, затем подошел к Салтыкову и, сердечно протягивая ему руку, произнес:

– Ты славный, порядочный человек. Я знаю, что ты искренне, хорошо относишься ко мне, поэтому я так и дорожу тобой. Ты прав, милый Салтыков. Чрезмерная горячность опять увлекла меня за границы благоразумия. Что пользы в этих выкриках, в этом детском вздоре? Все равно, что бы я ни говорил, я никогда не переступлю долга верноподданного… Пусть в прошлом зловещая тень преступления осенила царский венец – прошлое кануло в вечность, мертвецы мирно спят в могиле. Их не вернешь к жизни. Так к чему же пачкать багрянец царской порфиры новыми пятнами? Мне трудно бывает молча переносить обиды, и слова гнева вырываются у меня из уст. Но это только слова, Салтыков… слова, которые надо забыть!

– Клянусь вам, ваше высочество, что я нем как могила!

Салтыков торжественно поднял руку вверх. Великий князь обнял его и, взяв со стола маленький футляр, отправился к своей молодой супруге.

VII

– Ваше высочество, – с ласковой улыбкой сказал он ей, – я принес вам кое-что в подарок!

– Что именно, милый Павел?

– А вот отгадай, Маша, отгадай, а то унесу обратно!

– Ну зачем ты меня дразнишь?

– Ну-ну, так и быть, покажу! А то маленькая Маша заплачет, маленькая Маша закапризничает, станет бякой. На, открой сама.

Великая княгиня, смеясь, открыла футляр и вскрикнула, словно не веря глазам.

– Но ведь это… это…

– Это миниатюрный портрет твоей матери, по которой ты так скучаешь. Я только что получил его из Штутгарта.

– Боже, как ты мил! – воскликнула Мария Федоровна, прижимая к губам портрет матери. – Как ты внимателен ко мне! Эх, если бы знали все, какое у тебя золотое сердце! Сколько неправды связывают с твоим именем, сколько клевещут на тебя, бедный мой!

– Дорогая моя, – сказал великий князь, подойдя к супруге и ласково положив ей на плечо руку. – Я очень рад, что оказался далеко не таким чудовищем, каким меня представляли тебе… Что же, такова наша судьба, милая! Наши недостатки, наши маленькие пороки у всех на виду, а вот наших страданий, нашего несчастья, нашего горя… этого никто не видит.

Павел Петрович поник головой и подумал… об Осипе.

– Я уже давно заметила, что тебя что-то терзает, – сказала Мария Федоровна, вставая и нежно прижимаясь к мужу. – Почему ты никогда не поделишься со мной своим горем? Ведь его легче нести, когда оно разделено… Павел, ты можешь подумать, что мои слова – притворство. Ты знаешь, что я любила другого, надеялась на совсем другое счастье… Это были не девичьи грезы, а серьезное, глубокое чувство. Но, Павел, большая перемена произошла в моем сердце. Сначала первым толчком для меня было глубокое разочарование в женихе. Почему он так легко, без всякого сопротивления, даже без попытки к нему, отказался от меня? Ведь он уверял, что любит… И вот стоило выдвинуть перед ним призрак «государственной необходимости», как он, словно Пилат, умыл руки… Затем я увидела тебя. Это было вторым, решительным толчком, вызвавшим глубокую перемену в моем сердце. Ты хотел казаться веселым и довольным, но я инстинктивно чувствовала, что тебя снедает большое горе. Ты показался мне таким одиноким, таким несчастным… И горячая симпатия, похожая на материнскую любовь, забилась в моем сердце, тоже несчастном из-за испытанного разочарования. Я знала, что ты должен ненавидеть меня, потому что – о, не удивляйся, при европейских дворах всегда все знают, даже то, что может оставаться неизвестным первым сановникам России! – так вот, я знала, что ты не хотел жениться вторично, будучи слишком глубоко поражен мнимой изменой первой жены.

– То есть как это «мнимой»? Дорогая моя, тебе, вероятно, неизвестно, что оставшиеся письма…

– Милый Павел, может быть, ты слышал, что мой дядя Фридрих Прусский находится в оживленной переписке с Вольтером. И вот недавно Вольтер написал дяде, что очень удивлен и неприятно поражен сплетнями, пущенными при русском дворе про «тихого ангела», покойницу Наталью Алексеевну. Сама императрица Екатерина писала ему, что покойница отличалась редкой чистотой, что сплетни про ее измену пущены Нелидовой и что никаких компрометирующих писем не найдено, а наоборот – все свидетельствует о ее полной невиновности. Может быть, далее, тебе неизвестно, что доносил прусский посланник в секретном докладе о событиях при русском дворе? Я уж не помню теперь имен и чисел, но суть доклада заключается в следующем. Потемкину рассказали, что мелкий канцелярский чиновник – фамилии не помню – очень искусно подделывает различные подписи. Потемкин приказал сейчас же позвать чиновника к себе и, когда того привели, поручил ему написать письмо, подделываясь под почерк его, Потемкина. Чиновник написал: «Выдать чиновнику такому-то (он проставил свою фамилию) тысячу рублей» и подписался за князя Потемкина. Об этом много говорили и много смеялись находчивости чиновника. Но, продолжает посланник, на другой день узнали, что Потемкин возил чиновника во дворец, чиновник долго сидел в кабинете императрицы и что-то писал, а затем бесследно исчез. Вскоре после этого разнесся слух, что найдены письма, изобличающие неверность великой княгини.

– Не может быть! Что ты говоришь, Мария! – крикнул великий князь, пораженный до последней степени.

– Милый мой, – ответила ему Мария Федоровна, – разве не говорили тебе десятки раз, что «государственная необходимость» – прежде всего и что ради нее можно сделать многое непростительное с точки зрения честного человека?

– Но какая это гадость, какая подлость! Да, я верю, что в этом разгадка тайны! Мария, ты не знаешь, какой тяжелый груз снимаешь с моего измученного сердца! Господи, и это мать…

– Тише, тише, милый Павел, у тебя готово сорваться горькое слово укоризны и осуждения… Не надо этого! Все твои вспышки нисколько не в силах помочь, а испортить могут многое…

– Но неужели видеть все это, знать и молчать?

– Да, милый Павел, молчать и терпеть.

– Во имя чего?

– Во имя той великой миссии, которая ожидает тебя в будущем. Чтобы уметь приказывать, надо уметь повиноваться. Смиряясь теперь, ты с полным правом будешь требовать смирения от других в будущем… Но не будем говорить об этом, милый Павел! Все это слишком волнует тебя. Позволь мне докончить мое признание! Так вот, когда я увидела тебя таким несчастным, когда поняла, что у тебя на душе должно быть много горя, я подумала: «Все равно моему счастью не бывать; так постараюсь дать счастье другому». Я не знаю, удастся ли это мне, но Бог видит, что я делаю все, что могу, для этого. Я так была довольна, когда видела, что суровые складки на твоем лбу все чаще разглаживались в моем присутствии. Но в последнее время ты опять стал грустным, задумчивым, хмурым… Павел! Разве не можешь ты поделиться своим горем со мною?

– Ты преувеличиваешь, милая Мария, – ласково ответил великий князь. – Я вообще хмурый человек от рождения, и грустная задумчивость ближе моей природе, чем веселость. Кроме того, меня мучает мое позорное положение в государстве. Я уже взрослый человек, а меня третируют, словно маленького; негодяй Потемкин с каждым днем становится все более и более вредным для блага государства, а я бессилен сделать что-либо… Вообще, у меня много вещей, о которых чем меньше говорить, тем лучше. Но тебе я глубоко признателен, Мария. Твоя чистота, сердечность, искренность бесконечно трогают меня. Я не хотел брака с тобой, но теперь, когда узнал тебя, я благословляю Небо за то, что Оно дало мне в спутницы такого дивного ангела, как ты!

Великий князь нежно привлек к себе и обнял жену, невольно снова подумав… об Осипе.

А через час после этого великому князю доложили, что из Фонтанки вытащили изъеденный раками труп, кое-какие признаки которого совпадают с описанием сбежавшего Осипа. Салтыков лично ездил осматривать труп и пришел к заключению, что это именно и есть сам Осип.

Докладывая об этом великому князю, Салтыков привел аргумент, который, быть может, несколько поразит читателя:

– Главное, ваше высочество, что убеждает меня в тождестве трупа с пропавшим Осипом, заключается в следующем: труп оказался женщиной, переодетой в мужское платье.

VIII

Был поздний вечер. Гавриил Романович Державин сидел в своем рабочем кабинете и предавался сладостному хмелю творчества. Вдруг во входную дверь кто-то постучал. Поэт поспешил открыть.

На пороге показалась какая-то фигура, закутанная в просторный темный плащ.

– Кто вы и что вам нужно? – спросил Державин, забывший захватить с собой свечу.

– Позвольте мне войти в комнату, – ответил мягкий голос, – и там вы все узнаете.

– Проходите! – сказал поэт, недоумевая, кто бы это мог быть.

На пороге кабинета посетитель снял шляпу и плащ, и Державин, увидев, кто скрывается под ними, вскочил со стула, на который было уселся, хотел что-то сказать, но замер в недоумении, переходящем в ужас.

– Бодена! – наконец пролепетал он. – Разве ты жива? Или это твой беспокойный дух явился терзать меня?

– Успокойся, Гавриил, я жива, весть о моей смерти была ложной…

– Но как же…

– Позволь мне присесть, Гавриил, и я все расскажу тебе!

Заинтересованный поэт жестом пригласил позднюю гостью сесть в одно из кресел.

Она принялась рассказывать:

«Ты помнишь ту ужасную ночь в Москве, когда я упала без чувств на полу твоей комнаты? Очнувшись, я узнала от прислуги, что Потемкин видел все, что он нарочно подстроил мне ловушку, и поняла, что я погибла. Утром ко мне явился Бауэрхан. Негодяй принялся рассказывать мне разные наглые выдумки, и надо было быть настолько взволнованной, как я в то время, чтобы не видеть белых ниток, которыми была шита его сказка. Он сказал мне, что Потемкин приказал засечь меня нагайками, что ты знал о приготовленной ловушке и не мог предупредить меня, что на самом деле ты любишь меня, что он, Бауэрхан, жалеет нас и хочет помочь. Он предложил отвезти меня к твоему дяде, живущему под Москвой, добавив, что там мы с тобой встретимся и уедем за границу.

Обрадованная известием, что ты любишь меня, не думая, я бросилась в расставленную западню, согласившись отправиться с предателем-врачом. По дороге я стала раздумывать о сказанном, и многое показалось мне странным. Я уже жалела, что согласилась на это бегство: ведь при огромном влиянии, которое производили мой вид, пение и пляски на Потемкина, я всегда могла бы заставить его отказаться от желания отомстить мне. А там со временем, проверив, действительно ли ты любишь меня, можно было бы решиться и на бегство. Но что было делать? Пока я думала да раздумывала, мы подъехали к мрачному на вид дому.

У меня в душе зародились тревожные предчувствия. Задумчиво прошла я вместе с доктором в подъезд; сзади меня тяжело захлопнулись ворота. Я чуть не закричала и спросила привратника:

– Где я?

– В сумасшедшем доме! – грубо отрезал он.

Я слабо вскрикнула – и больше ничего не помню. Очевидно, я упала в глубокий обморок.

Очнулась я в мрачной, темной, убого и грязно обставленной комнате. Около возился какой-то старик, приводивший меня в чувство. Это был начальник заведения, врач, более похожий на разбойника, чем на врача.

Очнувшись, я первым делом вцепилась старику в его жидкую бороденку и принялась таскать его, приговаривая:

– Отпусти меня! Сейчас же выпусти меня, подлый старик!

На крик врача прибежали два служителя; они оторвали меня от моей жертвы, связали и жестоко избили ременными плетками. Я вторично упала в обморок.

Когда я снова очнулась, на мне была смирительная рубашка. Опять я увидела около себя ненавистную фигуру врача. Опять хотела я пустить в ход свои когти, но – увы! – руки у меня были связаны.

– Милое дитя, – сказал он мне, – успокойся, не предавайся необузданному волнению. С тобой будут хорошо обращаться…

– Уж не называешь ли ты хорошим обращением то, как вчера избили меня? – воскликнула я.

– Дорогое дитя мое, – ответил мне врач, – вчера я был так поражен взрывом твоего гнева, так растерялся, что не остановил служителей, когда они бросились на тебя. У нас обыкновенно буйных укрощают ременными плетками, так что к тебе применили обычную меру. Но обещаю тебе, что больше не повторится этого! Ведь вчера я не успел разглядеть, какое ты очаровательное создание!

– Так прикажи сейчас же снять с меня эту рубашку! – повелительно сказала я.

– Хорошо, – покорно ответил он, – я сам сделаю это сейчас же… даже, – добавил он, – под угрозой, что ты опять вырвешь несколько волосков из моей и без того жидкой бороды!

Он исполнил свое обещание. Я отвернулась к стене и стала раздумывать. Вообще я много о чем передумала во время своего сидения в доме для сумасшедших. Потом расскажу тебе о некоторых своих думах, а сейчас продолжу о том, что относится к моему заключению в сумасшедшем доме и бегству из него.

Итак, отвернувшись к стене, я стала думать. Я думала о том, что буйство и скандалы ничему не помогут, а, наоборот, ласковая покорность даст мне относительную свободу, при помощи которой мне, может быть, удастся бежать. А убежать я хотела во что бы то ни стало: из слов врача я узнала, что посажена в сумасшедший дом по приказанию Потемкина.

„Мести!“ – стонало мое сердце.

Я видела по всему, что нравлюсь старику-врачу. Влюбить его в себя до безумия было нетрудно, а там… там я решила действовать смотря по обстоятельствам.

И я повела с ним другую тактику. Я была нежной, скромной, тихой и ласковой. И когда однажды он упал к моим ногам, пламенно признаваясь в своей любви, я, скромно потупив глаза, ответила, что и сама тоже полюбила его.

– Скажи, – спросила я его затем, – разве я не так же здорова, как и сам ты?

– О да, вполне! – ответил он. – Тебя, здоровую, посадили сюда в наказание за твою будто бы измену, но это такое преступление, которому нет названия!

– Так как же ты смеешь говорить мне о своей любви, – гневно сказала я, – раз ты являешься пособником в преступлении против меня?

– Но что же я мог сделать? Ослушаться приказания Потемкина?

– Нет, конечно. Но что ты предполагаешь делать со мной в дальнейшем? Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь стану твоей, будучи в этом проклятом доме?

Словом, я твердила старику каждый день и каждый час, что он должен помочь мне бежать. Сколько раз он падал к моим ногам, умоляя отдаться ему, но я каждый раз отвечала:

– Не здесь!

Однажды старик вошел ко мне с особенно сияющим лицом. Одна из содержавшихся там больных перекусила себе жилы и умерла, истекая кровью. Так как имен заключенных никто из врачебного персонала не знал – да и то сказать: кроме врача и вечно пьяного фельдшера, там было только несколько неграмотных служителей и сиделок, – то ее похоронили под моим именем, о чем и сообщили Потемкину, а меня как выздоровевшую Марию Краснову выписали из заведения.

И вот врач пришел ко мне, чтобы отправить меня в Ригу, к его родным, причем сказал, что через месяц сам подаст в отставку, приедет ко мне, и тогда мы уедем с ним за границу. Я уехала, но из Москвы написала ему письмо. Я объявила ему, что никогда не любила его, что воспользовалась его страстью только для освобождения, и прибавила, что пусть он не ищет меня и не пытается огласить происшедшее, так как гнев Потемкина обрушится только на него!

Из Москвы я пробралась в Петербург. Тут я встретилась с одним влиятельным человеком, который уже давно говорил мне о своей любви. Он тоже счел меня выходцем с того света, но я откровенно рассказала ему историю своего спасения.

Тогда он предложил мне стать его другом. Я ответила, что не люблю его, что всегда любила и буду любить другого – это тебя, Гавриил! Но это лицо всегда пользовалось моей симпатией, мне всегда было ужасно жаль его – он очень несчастен. Я осталась при нем. Недавно мне пришлось убежать от него. И вот меня снова потянуло к тебе, Гавриил!»

Бодена замолчала и мечтательно уставилась взором в пространство.

– Я много думала о тебе в доме для сумасшедших, Гавриил! – наконец сказала она.

– Бодена, – ответил ей Державин, – я уже не раз говорил тебе и повторяю опять, что ты чужда мне. Стремясь к высоте, направляя свой дух в горние сферы, я стараюсь быть как можно дальше от земли и ее грязи. А ты вся в этой грязи. И твоя любовь – не любовь, а чувственность, низкая, грязная чувственность!

– Выслушай меня до конца, Гавриил! Я уже сказала, что много думала о тебе в сумасшедшем доме. Это не совсем точно – скорее я думала о моей любви к тебе. Думала я о ней также и после бегства из заведения. И вот что меня удивило: моя симпатия к тому лицу, о котором я говорила тебе, мое сочувствие к его горю перешло в самую горячую, самую пламенную, самую беззаветную страсть. Но любовь к тебе от этого не уменьшилась. «Как же так? – думала я. – Ведь нельзя любить одновременно двоих!» И я поняла, что в моей любви к тебе никогда не было страсти, пламени, чувственности. Правда, прежде я хотела соблазнить тебя. Это был просто каприз упрямого существа, желание отомстить Потемкину. Но когда я думала о том, чего бы мне хотелось от тебя, то понимала – не пламенных ласк, не восторгов страсти, а тихой, ласковой дружбы. Мне хотелось положить голову тебе на плечо, поплакать над собой, поделиться с тобой своим горем, поскорбеть о твоих несчастьях. Ты знаешь, я много перенесла в жизни. С двенадцатилетнего возраста, когда проклятый грек купил меня у цыган, он подло торговал моим телом. У грека меня купил Потемкин, и опять я стала рабой чужих желаний. Никогда я еще не отдавалась возлюбленному, никогда не знавала истинных восторгов страсти. Только с моим другом познала я их. Я глубоко полюбила его… так глубоко, что для его счастья сама толкнула его в объятия другой и убежала от него, чтобы не смущать его жизни…

– К чему ты рассказываешь мне обо всем этом, Бодена? – тихо сказал Державин. – Все равно, моя душа чужда твоей…

– Гавриил, неужели можно отказать нищему в крохе хлеба? Ну, подумай сам – чего я ищу от тебя? Только дружбы, только ласкового сочувствия. Я сама не понимаю, что именно влечет, что так мощно тянет к тебе мою душу, но это так… Неужели я так отвратительна, что тебе противна даже мысль посидеть со мной хоть изредка в сердечной беседе?

– Я отвечу почти твоими же словами, Бодена: я не знаю, что именно отталкивает меня, что именно отвращает мою душу от твоей, но это так! Не терзай и меня и себя, Бодена, уйди лучше.

– Клянусь тебе, Гавриил, если ты и теперь оттолкнешь меня от себя, то никогда более в жизни я не приду к тебе без твоего зова. Но сейчас не гони меня!.. Я недолго буду утруждать тебя. В последний раз погрею свою застывшую душу около тебя, да и пойду… одинокая, бесприютная… Позволишь посидеть хоть немножечко?

– Сиди, Бодена, но разве это что-нибудь изменит?

– Боже, как ты суров, как ты черств!.. Но, знаешь, что: мы, цыганки, живя в тесном общении с природой, учимся чувствовать и улавливать многое, что остается скрытым для вас, горожан. У нас словно развивается особое зрение, особый слух… Сердце говорит мне, что скоро – о, очень скоро! – твое беспричинное отвращение ко мне сменится горячей привязанностью. Что будет, если я тогда оттолкну тебя? Что будет, если я заставлю тебя на деле познать весь ужас влечения, разбивающегося о гранитную скалу холодного отвращения?

– Ты неправа, Бодена: мое отвращение небеспричинно и совершенно понятно. Я высоко чту женщину, вижу в ней храм чистоты, алтарь высшей духовной красоты. Живя в грехе, ты унижаешь женщину. Отдаваясь легко чуть ли не первому встречному, вечно добиваясь исполнения своей воли разжиганием мужской страсти, ты оскверняешь храм и глумишься над алтарем. Разве ты не потерянная женщина? А потерянными женщинами можно играть, ими можно тешить сластолюбие развратников, но уважать их нельзя!

– Ты жесток и несправедлив, Гавриил: разве я не говорила тебе, что меня полудевочкой продали старику, что мной торговали, как рабой? А когда я сопротивлялась, меня истязали, морили голодом… Один богатый молдаванин кормил меня соленой рыбой и не давал пить, пока я не согласилась отдаться ему. О, я сыграла с ним очень злую шутку: я жестоко отомстила ему. Он хотел убить меня, хотел засечь плетками, но, на мое счастье, был так же скуп, как и богат. Поэтому он не захотел портить дорогой товар – ведь я всегда была только товаром, Гавриил! – и перепродал меня. Чем же я виновата, Гавриил?

– Я не осуждаю и не виню тебя, Бодена. Я просто указываю тебе, что мое отвращение имеет причину. Ты не сама осквернила себя, а тебя осквернили? Пусть! Белая роза не виновата, если ее бросят в грязь и растопчут ногой, но я все-таки не подниму ее из грязи, не буду целовать ее, не приколю к платью. Она не виновата – да, но она загрязнена!

– Как ты суров!.. Сразу видно, что ты вырос без женского влияния, что возле тебя не было юного женского существа!

– У меня была сестра… Хотя она была и двоюродная, но все же с самой колыбели росла у нас в доме, так как ее появление на свет стоило жизни ее матери и девочку перевезли к нам в дом.

– Но почему же я никогда ничего не слыхала о ней?

– Потому, что она была, но ее нет. Маше было лет пять, когда она непонятным образом исчезла из дома. Она была нашим божеством, нашим кумиром… Как грустно стало в доме после ее исчезновения! Мать так плакала от этой потери, что ослепла… Бедная моя страдалица! – с глубокой нежностью в голосе сказал Державин, после чего, взяв со стола свечу и поднеся ее к висевшему над письменным столом портрету, стал грустно всматриваться в лицо матери.

Бодена привстала и из-за плеча Державина с любопытством посмотрела на портрет. Вдруг она издала какой-то подавленный стон изумления.

– Это твоя мать, Гавриил? – спросила она. – Но ведь это – та, которую и я звала когда-то матерью.

– Что ты говоришь, Бодена!

– Ну да, ведь я – не природная цыганка: меня выкрали из дома! Я смутно помню, как цыганка заманила меня в табор, как потом меня увезли, как я сначала плакала и отбивалась, но потом примирилась со своей участью… Кто я была, чьих родителей дочь – об этом я не знала, не помнила: разве в том возрасте заботятся об этом? Но образ той, которую я звала матерью, непрестанно жил в моей душе. И когда я увидела этот портрет, на котором художник с такой яркостью изобразил ее незабвенные черты, я поняла причину того влечения, которое испытывала к тебе! Ведь ты – мой брат, Гавриил!

– Ты лжешь! – воскликнул Державин. – О, ты хитра! Ты хочешь настоять на своем и вот придумала эту лживую, неправдоподобную сказку!

– Разве у пропавшей Марии не было особых примет?

– Да, на руке у нее было родимое пятно, напоминавшее мышь!

– Вот такое? – сказала Бодена, быстро заворачивая рукав и показывая родимое пятно.

– Это совпадение! Я не допускаю…

– А это – тоже совпадение? – грустно спросила Бодена-Мария, расстегивая ворот и доставая тоненький, дешевый серебряный медальон, на котором была видна выгравированная полустершаяся надпись: «Машеньке Девятовой от любящего братца Гаврюши».

Державин даже зашатался при виде этого неопровержимого доказательства. Он упал в кресло и замер там, закрыв лицо руками.

Бодена-Мария с безграничной любовью и грустью смотрела на Державина. Прошло несколько минут в томительном ожидании. Наконец Бодена встала и сказала:

– Прощай, Гавриил. Я ухожу, чтобы никогда больше не смущать своим присутствием твоего покоя!

– Маша, дорогая моя сестренка Маша! – сказал Державин, отнимая от лица руки и простирая их к вновь обретенной сестре. – Не уходи! Подойди ко мне, дай обнять тебя, прижать к своему сердцу!

– Это невозможно, Гавриил!

– Но почему?

– Потому что я – потерянная женщина, которою можно только тешить сладострастие, но не уважать, потому что я осквернила алтарь женской чистоты, потому что я – белая роза, которую нельзя поцеловать и приколоть у сердца, ибо ее втоптали в грязь!

– О, не повторяй мне этих жестоких, грубых, несправедливых слов! Как раскаиваюсь я теперь в них!..

– Почему? Разве ты воспылал ко мне любовью? Разве тебе хочется моей дружбы?

– О, да, Маша, да! Ведь я так одинок, ведь у меня нет никого, никого на свете!

– Но ведь еще недавно ты ненавидел, презирал меня! – воскликнула Бодена-Мария.

– Я не хочу знать, что было прежде!

– И это случилось вдруг, сразу, без причины?

– Сразу и вдруг, но не без причины. Ведь Бодены нет, а есть только горячо любимая сестра Маша!

– Но ведь Маша и Бодена – одно лицо! Ведь твоя Маша осквернена, она – потерянная женщина!

– Ты не виновата: тобой владели без твоего согласия!

– Значит то, что непростительно чужой, простительно родной? Но подумай, Гавриил, что мне, как обесчещенной, закрыта дорога к венцу, а я – женщина, которая хочет любить, которая привыкла быть выше людских толков!

– Ты имеешь полное право устраивать свою жизнь, как хочешь! Ты достаточно настрадалась и теперь бери свое счастье там, где найдешь его!

– Эх вы, мужчины, мужчины! Всегда-то у вас две правды, два закона! Вы соблазняете чужих жен, бесчестите чужих сестер и хвастаетесь этим, как геройством. Но если соблазнят вашу жену, если обесчестят вашу сестру, вы называете обидчика негодяем и рветесь с оружием в руках покарать его. Вы топчете в грязь женщину за малейшую вину, пока она вам чужая, но если она близка вам, вы готовы оправдать ее в чем угодно. Гавриил, Гавриил, ты не выше остальных людей, потому что мужчина заслоняет в тебе человека! Прощай!

– Мария, не уходи так, – остановил ее Державин, – не отвергай моей братской любви!

– А помнишь, что я говорила тебе еще недавно? Я говорила, что скоро пробьет час, когда твое отвращение сменится горячей привязанностью. «Что будет, – сказала я, – если я дам тебе на деле почувствовать, как тяжело, когда горячее влечение наталкивается на скалу ледяного презрения?»

– Ты была права. Но неужели ты способна оттолкнуть меня?

– А почему нет? Ведь ты унизил мое женское достоинство так, как не унижал его еще никто. Ты не захотел ничего взвесить, ничего принять во внимание! Ты не воспламенился ненавистью к тем негодяям, которые силой обесчестили меня, а, сравнив с затоптанной в грязи розой, лишний раз попрал эту розу ногой. Ты, твое презрение втоптали меня в грязь, Гавриил!