Текст книги "Аттила России"

Автор книги: Эдуард Мария Эттингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

VI

– Ну-с, приятель, – крикнул Потемкин, увидев входящего к нему врача, – так как же: висеть тебе на воротах или предоставить твое тощее тело на корм собакам? Или ты придумал что-нибудь новенькое? Заранее согласен!

– Лучше вы придумайте, ваше высокопревосходительство, что сделать с этой негодной девчонкой: ведь не хочет ехать, да и только!

– Как? – испуганно вскрикнул Потемкин. – Так неужели она…

– Говорит: ни за какие блага мира!

– Да почему, что с ней такое?

– Говорит, что больна; так больна, что ей хочется рыдать и даже умереть.

– Хочется плакать? Говорит о смерти? Вот не было печали!.. Совершенно ясно: она влюблена!

– В кого? – удивился недалекий эскулап.

– В том-то и дело, милейший простофиля, что я не знаю! Ого! Знай я, кто избранник ее сердца, так не болтал бы с тобой! Давно бы этот негодяй бился в конвульсиях под кнутом палача!

– Господи Боже! Да он-то чем виноват?

– Ничем ровно. Просто я до бешенства завидую счастью быть любимым Боденой, этим сатаной в женском образе!

– Не думаю, чтобы эта черствая, холодная, своенравная душонка была способна серьезно полюбить кого бы то ни было!

– Ну, значит, плохо ты знаешь людей, Кукареку! Ты знаешь женское сердце из уроков анатомии, ну а я знаю его лучше и многостороннее, чем ты. Нет такой женщины, которая была бы нечувствительна к победным стрелам шаловливого божка Амура. И чем капризнее, своенравнее женщина, тем страстнее способна она увлечься и беззаветно полюбить! Женщина рыхлая, слезливая, сентиментальная – та скоро примиряется с любым мужчиной. Она может так же легко полюбить, как и забыть. Но необузданная, дикая, своенравная, породистая женщина, как моя смуглянка-ведьма, та непокорна только до тех пор, пока не придет истинный «он». Должно быть, сердце Бодены пленилось кем-нибудь, и я почти наверное знаю, кем именно…

– Ах, так у вас имеется определенное подозрение? – спросил заинтересованный Бауэрхан. – А смею я узнать, кто это?

– А ты умеешь молчать? Смотри, со мной разговор будет короток – проболтаешься, так не жди пощады! С некоторого времени я заметил, что великий князь Павел Петрович сильно заглядывается на мою смуглую козочку!

– Как, великий князь? Да не может быть! Ведь у него очаровательная молодая жена!

– Да, друг мой, но это – жена! Как бы ни была очаровательна жена, но она, так сказать, – будничное блюдо – хлеб, который имеешь ежедневно и в любом количестве. Ну а деликатесов-то тоже небось хочется? Вот то-то и оно! Ну да ты таких тонкостей не понимаешь. Твое дело прописать слабительное или просидеть ночь напролет за ретортой, это по твоей части. Ну а уж женщины – это по моей, поверь. Словом, великий князь заглядывается на Бодену. А потому я ни в коем случае не могу допустить, чтобы она осталась в Петербурге одна, без моего присмотра. И ты тоже, Кукареку, готовься ехать со мной. Ну а теперь я пойду к Бодене.

И он, жестом отпустив врача, вышел из кабинета.

– Козочка, – сказал он, пройдя в комнату, где, зарывшись в подушки, лежала цыганка, – тебе, как я вижу, очень нездоровится? Но доктор говорит, что у тебя ничего серьезного нет и что тебе нужна только перемена воздуха…

– Болван он, только и всего! – со злостью воскликнула Бодена. – Много понимает эта мокрая курица в моей болезни!

– Он понимает ровно настолько, Бодена, чтобы видеть, грозит ли тебе опасностью поездка в Москву или нет.

– А я не поеду, только и всего! – отрезала Бодена и отвернулась от Потемкина к стене.

– Да, но почему тебе не сделать этого, раз я так прошу тебя?

Бодена молчала.

– Сделай это в одолжение мне!

Упорное молчание.

– Бодена, я прошу тебя!

Молчание.

– Слушай ты, упрямое животное! – крикнул вышедший из себя Потемкин. – Если ты сейчас же не переменишь своего дерзкого обращения, то я покажу тебе на деле, что ты – только крепостная девка, в жизни и смерти которой властен я, твой господин! Запорю, подлая!

Бодена повернулась к Потемкину, полупривстала, оперлась на локоть и окинула его взглядом, полным такого неизъяснимого презрения, что гнев всесильного фаворита улегся и его сердце болезненно сжалось.

– Ну, что же, – змеиным шепотом, каждый звук которого дышал бесконечной ненавистью, ответила Бодена, – что же, зови своих палачей, прикажи истерзать, засечь меня!.. По крайней мере избавлюсь от этой ненавистной жизни с тобой…

– Бодена, – тихо сказал Потемкин, и его голос звучал надломом, затаенной болью, – Бодена, неужели я ровно ничего не сделал для тебя, неужели ты никогда не видела со мной ничего отрадного? За что эта ненависть, за что это презрение! Ну да что говорить обо мне! Ты для себя самой должна согласиться на поездку. Вся твоя болезнь – это тоска. Каково тебе будет остаться здесь одной? А там около тебя, кроме меня, будут Бауэрхан, Державин…

Бодена слегка вздрогнула при этом имени, молния сверкнула в ее взоре и тут же погасла.

– Державин? – спросила она. – Кто это такой? Я не знаю его!

– Это поручик гвардии и поэт, назначенный ко мне адъютантом. Да ты должна знать его: он жил у меня еще недавно.

– Ах, этот, как его… Гавриил… Я почти не знаю его…

– Он премилый человек, очень забавный собеседник, с ним не соскучишься. Он находится под моим особым покровительством.

– Должно быть, такой же оболтус, как и ты?

– Что ты, что ты! Это совсем другой человек…

Бодена вдруг неожиданно звонко расхохоталась.

– Чего ты? – спросил Потемкин, пораженный этой странной переменой.

– Ах, да какой ты смешной, косоглазик! – засмеялась Бодена. – Сам сознался, что ты оболтус! Я говорю: «Такой же оболтус, как и ты», а ты мне отвечаешь: «Нет, совсем в другом роде»… – И она продолжала весело, звонко хохотать.

Потемкин понял, что в настроении козочки-смуглянки наступил благодетельный перелом, и он с новой энергией принялся расхваливать Державина:

– Державин – славный человек, и я очень рад взять его с собой. У него отличный слог, и он поможет составлять мне реляции о победах, даже… если их не будет. В таких случаях поэты с их воображением и полетом фантазии просто незаменимы. А кроме того, мне настоятельно предложили взять его с собой, потому что некоторым высокопоставленным особам очень нежелательно, чтобы он оставался в Петербурге. Молодой человек имел неосторожность поднять свои взоры слишком высоко.

– Ах, вот как? Так твой адъютант влюбился?

– Да, между нами говоря, ни мало ни много, как в великую княгиню Наталью Алексеевну!

– Ну, а она?

– В том-то и дело, что она тоже чересчур благосклонно посматривает на молодого поэта – во всяком случае, благосклоннее, чем это нравится матушке-царице, которая недавно со свойственной ей проницательностью разгадала скрытую тайну их сердец. Ну так как же, Боденочка, едем в Москву?

– Что же, надо уметь приносить жертвы… Хорошо!

– Милая ты моя козочка, хорошая моя смугляночка! – залепетал обрадованный Потемкин, обнимая Бодену и стараясь поцеловать ее.

Но цыганка вертелась, как угорь, прятала лицо, отбивалась с веселым хохотом и пищала тоном избалованной капризной девочки:

– Отстань, косоглазик… Да ну же… Противный! Григорий, Григо… Гри…

На следующее утро Потемкин с многочисленной свитой несся блестящим поездом в Москву. В первой карете сидел он сам с Боденой, во второй – Бауэрхан и Державин.

VII

На дорогу от Петербурга до Москвы, на которую со всеми удобствами современный путешественник может затратить каких-нибудь двенадцать часов, Потемкину понадобилась целая неделя, что представляло собой «чудо» скорости по тогдашним временам. Прибыв в Москву, он проехал прямо в Кремлевский дворец, где и остановился в царских апартаментах.

Бодена, нездоровье которой – мы догадываемся отчего! – словно рукой сняло, всю дорогу была весела, шутила, смеялась и щебетала, словно пташка. Правда, ревниво оберегаемая Потемкиным, она не имела возможности подвергнуть холодность Державина новому испытанию, но она так любила его, что была счастлива уже тем, что он здесь, близко, что она могла хоть издали, хоть мельком видеть его. Кроме того, она знала, что главной ее соперницей является великая княгиня, лицезрения которой был теперь лишен Державин; ну, а в молодости время и расстояние – великие разлучники, тем более, когда предметом нежного поклонения является такая далекая, такая недоступная звезда. Ведь сердце должно наконец запросить не холодной, воображаемой любви, а действительной, горячей, как молодая кровь, страсти, и в этот момент подле ненаглядного будет она, Бодена. Эх, подвернется еще счастье! И Бодена была весела и довольна.

Но Потемкин был слишком проницателен, чтобы не обеспокоиться этой резкой переменой. Он припоминал, сопоставлял, комбинировал, и неясные подозрения начинали зарождаться в его голове. Решив позондировать почву, он отправил к цыганке в качестве лазутчика врача.

– Ну-с, как поживает моя очаровательная пациентка? – спросил Бауэрхан, входя к Бодене.

– Мне теперь гораздо лучше, – призналась цыганка.

– Разве я не говорил этого заранее? Перемена воздуха действует зачастую гораздо лучше и скорее…

– Чем твоя отвратительная горькая вода? Еще бы!

– Значит, ты теперь уже не мечтаешь о смерти?

– О нет, нет! Я хочу жить, жить для него! – пламенно воскликнула Бодена под напором обуревавших ее чувств.

– Для кого «него»? – удивленно спросил врач.

– Дурацкий вопрос! – обрезала Бодена, сейчас же спохватившаяся, что чуть-чуть не выдала себя. – Конечно, для моего господина и повелителя, которому я принадлежу и душой и телом!

– Значит, ты, дурочка, уже не рвешься на свободу?

– Я желаю только одного: чтобы он полюбил меня!

– Глупая козочка! Да разве он не любит тебя?

– Да… конечно… Видишь ли, бывают моменты, когда он сердится на меня за мою резкость, упрямство… Мне хотелось бы стать лучше, и тогда он будет еще больше любить меня.

– Каждый человек, сознающий свои ошибки, находится на полпути к исправлению!

– О, я так хотела бы исправиться!

– В таком случае запомни евангельский текст, дитя мое: «Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи».

– Быть кротким и мудрым? Соединить в себе голубя и змею? О, это великолепный совет, Кукареку!

Бауэрхан ушел. Через четверть часа к Бодене прибежал Потемкин, чтобы объявить ей о только что полученном известии, которое заставляло его сейчас же выехать из Москвы в Тулу, но при этом добавил, что через четыре дня он рассчитывает вернуться обратно.

– Возьми меня с собой! – взмолилась Бодена, ласковая и кроткая, как никогда.

– Это невозможно, дорогая, по многим обстоятельствам!

– Неужели ты бросишь меня одну здесь!

– Не беспокойся, с тобой останутся Бауэрхан и Державин. Они постараются развлечь тебя.

– Ненавижу их обоих!

– Но почему, глупая девочка?

– Потому что они – мои злейшие враги; я знаю, что они ненавидят меня оба!

– Ты очень несправедлива к ним обоим, дурочка! Уверяю тебя, оба они относятся к тебе очень хорошо… И с чего ты взяла, что они – твои враги?

– Я чувствую это.

– В данном случае чувство обманывает тебя. Ну, до свидания, дорогая моя девочка! Будь здорова! – сказал Потемкин, целуя Бодену в глаза. – Через четверть часа я уезжаю!

В последний раз крепко прижав цыганку к сердцу, словно расставаясь с ней на целую вечность, Потемкин вышел из комнаты и отправился к себе.

VIII

Вечером этого дня Державин сидел в своей комнате, погруженный в сладостное опьянение творчеством. Перед ним в облаках света носился несказанно прекрасный образ великой княгини Натальи Алексеевны, и, охваченный поэтическим восторгом, он изливал в ее честь целые каскады рифмованного фимиама. Никогда еще доселе Державину не приходилось работать с таким жаром и рвением. Не успевал он окончить одно стихотворение, как следующее уже просилось излиться, и мозг теснил рой поэтических образов.

Вдруг тихий оклик вывел его из тумана поэтических грез. Державин испуганно обернулся и увидел какую-то фигуру, закутанную в широкий серый плащ, с лицом, закрытым густой вуалью.

– Кто ты? – спросил потревоженный поэт.

– Это я! – ответила Бодена, сдергивая с лица вуаль.

– Что тебе нужно от меня? – с отвращением в голосе спросил Державин.

– Немногого… Я умоляю, чтобы ты подарил мне одну минутку внимания, чтобы ты дал мне наконец возможность высказаться перед тобой!

– Говори, но поскорей, у меня нет ни времени, ни желания выслушивать тебя! Ну-с, так что же заставляет тебя проскальзывать ко мне ночью и мешать мне заниматься?

– Я хотела спросить тебя, знаешь ли ты, что такое любовь?

– Любовь – это чистое, бескорыстное, поэтическое движение сердца, о котором такое создание, как ты, не может иметь ни малейшего понятия!

– О, как ты ошибаешься, Гавриил! Я тоже знаю, что такое любовь, потому что… полюбила тебя!

– Не лги! Ты не знаешь, что такое любовь! Ты знаешь только нечистые побуждения, ты знаешь только греховный трепет чувственности! Это не любовь; это грязь и грех, та самая грязь и тот самый грех, в которых ты родилась, в которых выросла, в которых копошишься и теперь!

– Если ты полюбишь меня, Гавриил, то твоя любовь очистит меня!

– Да ты с ума сошла?!

– Ты прав, я сошла с ума от безграничной, пламенной, мучительной любви к тебе!

– Твои признания оскорбляют меня. Уйди отсюда, Бодена, я не хочу даже и слушать тебя!

– Гавриил, сжалься надо мной! Не отталкивай меня от себя! Только ради тебя выношу я ласки ненавистного мне Потемкина, только ради того, чтобы быть ближе к тебе, я лгу ему, притворяюсь и страдаю, страдаю без конца. Я не могу жить без тебя, Гавриил! – И Бодена упала на колени перед Державиным.

– Выслушай меня, Бодена! – заговорил он. – У нас с тобой разные понятия о порядочности и долге. Ты оправдываешь своею любовью ко мне весь тот обман, которым отвечаешь на искреннюю привязанность к тебе Григория Александровича, а я говорю, что любовь не может вести ко злу и обману. Любовь – высокое, святое чувство и ведет только к добру и правде. Даже если бы я любил тебя, я все равно отверг бы твою любовь, потому что не захотел бы нарушить свой долг перед моим благодетелем. Ничто в жизни так не ценно ему, как твоя любовь. И этого должен лишить его я, который так ему обязан? Нет, никогда, Бодена, слышишь, никогда! – я не отплачу ему злом за добро… даже если бы любил тебя… Но я не люблю и не могу полюбить тебя. Ты слишком у земли, слишком доступна; мою же душу влечет к высшему, к недостижим ому.

Бодена вскочила с колен; ее глаза горели бешенством.

– А знаешь ли ты, что твоя любовь – грех, что она – государственное преступление?

Державин побледнел.

– Моя любовь? – пробормотал он. – Но о какой любви ты говоришь? Почему…

– Потому что ты любишь замужнюю женщину, и эта женщина – великая княгиня Наталья!

– Подлая лгунья! Как ты смеешь высказывать такие подозрения?

– Это не подозрение, это истина, которой тебе не скрыть от глаз ревности! Разве не видела я у тебя десятков стихотворений «К Наталье»?

– Мало ли в России женщин, которых зовут Натальями?

– Тебе не обмануть меня! Смотри, берегись – оскорбленная, отвергнутая любовь способна перейти в ненависть и жажду мести!

– Так ты еще грозишь? Вон отсюда, змея, или я кликну слуг, чтобы они вывели тебя!

– Гавриил, в последний раз умоляю тебя: не отталкивай меня. Не лишай последнего, что осталось в этой жизни. Ведь я несчастна, Гавриил, я страдаю. Я осыпана золотом, но я беднее самой бедной нищей. Гавриил, не отвергай меня, дай мне хоть надежду на то, что, может быть, ты когда-нибудь полюбишь меня! Без разделенной любви еще можно жить, но без надежды – нельзя. Гавриил, мне нечем будет жить! О, не лишай меня надежды! Скажи, может быть, когда-нибудь я стану достойной тебя, может быть, когда-либо ты полюбишь меня?

– Никогда! Я тебя презираю и ненавижу! Убирайся вон!

Бодена хотела что-то сказать, но вдруг смертельная бледность покрыла ее лицо; она схватилась за сердце и с тихим стоном рухнула на пол без чувств.

В тот же момент открылась дверь, и в комнату вошли Потемкин с Бауэрханом.

– Я все слышал, – сказал он, протягивая Державину руку. – Эту змею я давно подозревал в измене и предательстве. Сегодня я убедился в своих подозрениях, но убедился также кое в чем другом: в том, что ты дворянин не только по рождению, но и по чувству долга и чести. Ты знаешь, я умею быть благодарным, Гавриил! Вот тебе моя рука в залог того, что ты не останешься в накладе. Ну, что с ней? – спросил он Бауэрхана, возившегося над бесчувственной Боденой.

– Очень глубокий обморок – придется пустить кровь!

– Прикажи перенести ее в комнату и займись там с нею, а завтра утром приди ко мне – надо будет придумать, что нам делать с ней. Ты говорил, что эта змея грозилась раскрытием какой-то тайны? Гм! Теперь она способна, пожалуй, привести угрозу в исполнение! Ну, да мы там подумаем!

Позванные Бауэрханом слуги перенесли бесчувственную Бодену на ее кровать. Державин снова остался один.

IX

Всю ночь Потемкин не мог заснуть, думая, как бы ему наказать изменницу. По временам, когда он вспоминал, с какой ненавистью и отвращением говорила смуглянка-ведьма о необходимости покоряться его, Потемкина, ласкам, вся кровь бросалась ему в голову и он подумывал о своей угрозе обрезать ей уши и волосы и изуродовать нагайкой. Но когда он представлял Бодену в таком изуродованном виде, то ему становилось так жалко ее, его так терзала мысль, что она будет навсегда потеряна для него, что он не находил в себе сил привести в исполнение эту угрозу.

Так в нерешительности дождался Потемкин утра, когда к нему в спальню вошел Бауэрхан.

– Ну, что же мне делать? – спросил Потемкин врача.

– Прежде всего вам следует выпить стакан горькой воды, чтобы отвлечь все те вредные соки, которые выделяет организм при каждом сильном волнении!

– Допустим. Ну а дальше что, мудрый Кукареку?

– А дальше мы совместно обсудим, что следует предпринимать в случаях обострения вашей хронической болезни (ибо любовь – не что иное, как болезнь на психической почве).

– Ты мне вот что скажи: что Бодена?

– Ничего, все идет хорошо. Когда ее перенесли на кровать, она стала вздыхать и стонать, хотя и не пришла совершенно в себя. Поэтому я не стал пускать ей кровь. Под утро я еще раз заглянул к ней – она спала глубоким сном. Проспится и будет здорова, обойдемся и без кровопускания.

– А все-таки следовало бы пустить твоей пациентке немножко крови из той части спины, где последняя уже теряет свое благородное название!

– О, это ни в коем случае не могло бы повредить! Я стою за двадцать пять розог – это усиливает циркуляцию крови и предохраняет от рецидивов.

– Видишь ли, Кукареку, ты сам говорил мне, что эта змея грозилась в Петербурге сделать какие-то разоблачения. Самое скверное то, что мы не знаем – какие именно. Бодена даром грозиться не станет, а если хорошенько порыться, так в моей жизни найдется немало того, что… как бы это сказать…

– На что мудрая государыня и отцы церкви могли бы косо посмотреть? Пожалуй! Так, например, насколько я знаю, ваши церковные каноны несколько иначе смотрят на родственную любовь… хотя бы к племянницам, чем смотрит на это ваше высокопревосходительство! Да и потом…

– Не болтай глупостей, Кукареку! Знаешь поговорку: «Всяк Еремей про себя разумей»? А то есть и получше: «Держи язык за зубами – целее будет»! То-то!.. Ну, так вот: если применить к этой ведьме слишком сильные средства, то она может наделать немало зла. Не знаешь ли ты более мягких средств?

– Откровенно говоря, я считаю девчонку в этом отношении совершенно неизлечимой. Она упряма, как бес, и не успокоится до тех пор, пока не поставит на своем. А Державин хоть и очень благородный мужчина, но он – мужчина, и этим все сказано!

– Их, разумеется, сейчас же надо разлучить. Я отослал бы Державина, но он мне необходим…

– Боже упаси! Если отослать его, Бодена сейчас же сбежит, и вы ни с какими собаками не сыщете ее. Нет, его надо оставить.

– Но Бодена, Бодена?

Бауэрхан подошел к Потемкину, наклонился к его уху и шепнул несколько слов.

– Поверьте, ваше высокопревосходительство, – вслух договорил он, – это убивает двух зайцев одним ударом: обезвреживает и исцеляет…

– Отличная мысль! Молодец, Кукареку, я знал, что ты придумаешь что-нибудь умное! Поручаю тебе все сделать, и чем скорее, тем лучше! Ступай и действуй! А я пошлю верхового предупредить там.

Бауэрхан прошел к Бодене. Он застал ее в самом отчаянном расположении духа.

– А, пришел, палач! – крикнула она, увидев врача.

– Милое дитя мое, – ответил Бауэрхан, – стоит мне сказать тебе несколько слов, и ты раскаешься в своем гневе. Знаешь, кто прислал меня к тебе? Державин!

– Не может быть! – воскликнула Бодена. – Что же он велел передать мне? О, говори, говори скорее, милый Бауэрхан!

– Ага! Теперь ж и «милый»! Выслушай меня внимательно: вчера тебе была устроена ловушка… Потемкин не уезжал, а подстерегал твои признания.

– Я знаю это. Но не все ли мне равно? Раз мой ненаглядный, бесценный не любит меня, то…

– А кто тебе сказал, что он не любит тебя?

– Он сам!

– Дурочка, разве адъютант не знал, что его генералу никуда не надо было уезжать? Державин боялся ловушки и был осторожен. Он хотел предостеречь и тебя, однако ты не поняла его знаков – ты была словно безумная. Но он глубоко любит тебя…

– Не может быть!

– Не прерывай: время не терпит. Сегодня, рано утром, Потемкин позвал меня к себе и спросил, нет ли у меня такого средства, чтобы можно было человека пытать подолее. Он объяснил мне, что хочет примерно наказать тебя, но боится, вдруг у тебя не хватит сил вынести мучения? Так вот, с помощью подкрепляющих средств, которые не дадут тебе умереть, он хочет целую неделю рвать твое тело по кусочкам. Он приказал мне сейчас же распаковать походную лабораторию и заняться приготовлением этого средства.

Но я не могу допустить, чтобы такое молодое, красивое, очаровательное создание, как ты, стали уродовать, мучить. Я пошел к Державину и рассказал ему все. Он признался мне в своей любви к тебе и просил помочь. И вот что мы с ним придумали: вам с ним надо бежать…

– Но куда? Когда? – спросила Бодена с загоревшимися глазами.

– А вот послушай! Только что Потемкин вызывал Державина к себе и приказал ему немедленно ехать в Петербург с бумагами. Конечно, Державин сейчас же собрался в дорогу и уехал. Но он не поедет в Петербург, а остановится в нескольких верстах от Москвы, в доме у своего дяди. Сейчас Потемкин заснул в ожидании, пока я приготовлю желаемое средство. Так вот, пока он спит, давай уедем туда же, к дяде Державина. Там вам дадут свежих лошадей, и вы умчитесь с ним за границу, где вас никто не разыщет. Согласна?

– Господи, да как же не согласна! – дрожа от радости, воскликнула Бодена.

– Ну, так поскорее оденься и выходи к Москве-реке; я уже послал верного человека за ямщиком и буду ждать там тебя.

Через полчаса они уже мчались по московским улицам, направляясь к заставе.

Немного больше часа проехали они по довольно гладкому тракту, как перед ними показалось мрачное строение, обнесенное высоким тыном.

– Вот мы и приехали, – сказал Бауэрхан, соскакивая на землю и дергая за ручку звонка.

Вскоре за калиткой послышалось позвякивание тяжелых ключей и сердитый голос спросил:

– Кто там?

– Бауэрхан с гостем.

Послышались звон отпираемого замка и тяжелое громыхание отодвигаемого засова; в калитке показался огромного роста сторож, сумрачно окинувший посетителей взглядом угрюмых глаз.

Бодена с непонятной для нее дрожью прошла вслед за врачом во двор. Сзади них послышался шум задвигаемого засова.

Они прошли в подъезд дома.

– Побудь здесь, – сказал Бауэрхан Бодене, быстро поднимаясь вверх по лестнице. – Я сейчас.

– Где я? – с дрожью в голосе спросила Бодена угрюмого привратника.

– В доме для сумасшедших! – ответил тот.