Текст книги "Аттила России"

Автор книги: Эдуард Мария Эттингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

X

С энергичным вмешательством Потемкина борьба с Пугачевым значительно продвинулась. Действуя привычным ему способом – подкупом и предательством, Потемкин сумел через своих агентов склонить ближайших клевретов самозванца к измене. Пугачев был выдан властям и привезен в Москву.

Сначала самозванец держал себя твердо и даже вызывающе. Но приемы административного воздействия скоро сделали свое дело. Так, когда Пугачева привели в Симбирске к графу Панину, последний спросил:

– Ты кто?

– Емельян Пугачев!

– Не Емельян, а вор Емелька, – крикнул граф, ударил закованного в кандалы самозванца кулаком по лицу и выдрал у него клок бороды.

В конце концов Пугачев упал духом. Императрица Екатерина II писала Вольтеру в письме от 20–31 декабря 1774 года следующее:

«Маркиз де Пугачев, о котором вы пишете мне в Вашем письме от 16 декабря, жил разбойником и умирает подлым трусом. В тюрьме он был поражен такой слабостью и страхом, что его пришлось осторожно подготавливать к слушанию приговора о смертной казни – из боязни, чтобы он от страха не умер тут же на месте».

Презрительно отзываясь о нравственной «стойкости» Пугачева, Екатерина II ни одним словом не заикнулась в письме о всех тех мучениях и издевательствах, которым подвергали несчастного узника. И если теперь, в наш «гуманный» век, многие государственные преступники лишаются всей душевной твердости под влиянием тюремного режима, то что же говорить о мерах воздействия восемнадцатого века?

В январе 1775 года Пугачева публично казнили. Потемкин был осыпан новыми милостями, новыми наградами. Но он не чувствовал себя спокойным; его мучила мысль о том, что Бодена может начать болтать в сумасшедшем доме что-нибудь несуразное. Конечно, сумасшедшим не очень-то верят. Но у него, Потемкина, слишком много врагов, которые рады будут ухватиться хоть за что-нибудь, чтобы окольным путем зайти к государыне и наплести ей, чего не следует. А вдруг да попадут они к государыне в такую минуту, когда она склонна будет энергично взяться за расследование? Нет, надо было во что бы то ни стало предупредить самую возможность этого.

Воспользовавшись удобным случаем, Потемкин упомянул при императрице Екатерине, что ему пришлось посадить в Москве в сумасшедший дом свою крепостную девку – цыганку Бодену, так как она, видимо, лишилась разума.

Екатерина Алексеевна искренне пожалела «бедное смуглое создание», как она называла свою соперницу, и участливо осведомилась, в чем именно заключается пункт помешательства цыганки.

– Ваше величество, – с серьезным, многозначительным видом ответил Потемкин. – У Бодены очень опасная для государственного спокойствия мания: она клянется всеми святыми, что она вовсе не Бодена, а дочь императрицы Елизаветы и, следовательно, законная наследница императора Петра III.

– Значит, еще одна претендентка? – с неудовольствием сказала Екатерина II. – А какое же имя Бодена присваивает себе?

– Она уверяет, будто ее зовут княжной Таракановой.

– Да, но одна авантюристка уже присвоила себе это имя! Не успела я расправиться с одной, как явилась другая!

– Представьте себе, ваше величество, что Бодена приводит ряд дат, которые совпадают настолько с исторической действительностью, что…

– Что Григорий Александрович Потемкин готов присягнуть ей в верноподданничестве, да?

– Нет, ваше величество! Григорий Александрович Потемкин счел своим верноподданническим долгом посадить ее в сумасшедший дом!

– Ее просто надо было отдать под суд, наказать плетьми и сослать в Сибирь!

– Если бы Бодена не могла привести никаких убедительных доводов, как было, к примеру, у Пугачева, тогда с ней надо было бы обойтись, как с преступницей. Раз она пытается обосновать свои претензии исторически и ее доводы имеют облик вероятности, то во что бы то ни стало надо избежать гласности, разговоров, скандалов. Поэтому с нею надо обращаться, как с умственно больной. Так проще!

– Ты совершенно прав, Григорий Александрович, – сказала, подумав, Екатерина Алексеевна, – я довольна тобой и в знак своей признательности… – Императрица подошла к своему бюро, выдвинула ящичек, достала оттуда орден Андрея Первозванного, осыпанный крупными бриллиантами, затем медальон на золотой цепочке, в котором был ее миниатюрный портрет на эмали, и, вновь подойдя к фавориту, докончила: – В знак своей признательности вот это дает тебе государыня, – Екатерина подала ему орден, – а это – женщина! – Она надела ему на шею цепочку с медальоном.

Придя к себе, Потемкин кликнул Бауэрхана и показал ему новые знаки милости императрицы.

– Вот, полюбуйся, Кукареку, – сказал он, – и познай, сколь дорого оплачивается иная сказка, если ее рассказать ко времени!

XI

Державин, вернувшийся в Петербург вместе с Потемкиным, вскоре получил от великого князя Павла Петровича приглашение пожаловать в Павловск.

Как билось преисполненное – любви сердце поэта, когда он направлялся ко дворцу, где жила та, которая сосредоточивала в себе все стремления его души!

Пробило двенадцать часов, когда Державин приказал доложить о себе. Великая княгиня сейчас же приняла его и встретила так радостно и милостиво, словно знала его уже давно, а не видела лишь в третий раз в жизни.

– Наконец-то! – сказала она. – Я очень рада, что небо вняло моей молитве и взяло вас под свое покровительство, так что я встречаю вас здравым и невредимым. Добро пожаловать, Гавриил Романович!

– Ваше высочество, – ответил Державин, – я глубоко тронут столь милостивыми словами. Я не знал, что обязан молитвам вашего высочества, и приписывал небесное покровительство тому, что неизменно носил на сердце образ Богоматери, а в сердце – образ иной мадонны, светившей мне лучезарной звездой на всех моих путях.

– Мой муж, – сказала великая княгиня, щеки которой порозовели при пламенных словах поэта, – очень хотел видеть вас, чтобы расспросить о подробностях казни Пугачева. Но в данный момент он занят важным делом: он собственноручно кормит любимых лошадей. Поэтому в ожидании его поговорим о другом. Как поживает ваша очаровательная муза? Написали ли вы в это время что-нибудь новенькое?

– В это время я закончил очень большой эпос.

– Не будет нескромностью поинтересоваться, как зовут это новое детище вашей музы?

– Его зовут «Наталья»! – скорее прошептал, чем сказал Державин.

Великая княгиня густо покраснела. Она хотела ответить на это полупризнание, но вошел Павел Петрович. Он заметил румянец смущения на щеках своей неизменно бледной жены, увидел блеск взгляда Державина, и его губы мимолетно скривились злобной, презрительной усмешкой.

– Очень рад видеть тебя, Гавриил Романович, – сказал он. – Извиняюсь, ваше высочество, что заставил себя ждать. Но les affaires avant tout, madame![7]7
  Дело прежде всего! (франц.)


[Закрыть] Мне надо было сначала накормить моих господ жеребцов и посмотреть, в порядке ли содержатся мои госпожи собаки. А теперь я могу посвятить время также и поэту. Делу – время, потехе – час! Ну-с, приятель, ты видел в Москве казни бунтовщиков, сколько их всего там порешили?

– Двадцать четыре человека.

– Только и всего? Parbleu[8]8
  Черт возьми (франц.).


[Закрыть], на месте моей высокочтимой матушки я задал бы там целую кровавую бойню, чтобы сразу избавиться от всей этой дряни! С бунтовщиками и государственными преступниками церемониться нечего. Чуть что – голову долой. На всякий случай заметь это себе, Державин!

– О, Павел, как тебе не стыдно! – с очаровательной улыбкой сказала ему великая княгиня. – Я же знаю, что ты вовсе не такой. Ты просто любишь разыгрывать Нерона, тогда как я отлично знаю, что по человеколюбию и мягкости ты скорее напоминаешь Траяна или Тита.

– Ошибаетесь, сударыня! Тит был назван всем народом Милостивым, я же, дорогая моя, далеко не милостив и глубоко склоняюсь к девизу Калигулы: «Oderint dum metuant!»[9]9
  «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!» (франц)


[Закрыть] Пусть меня не перестают ненавидеть, лишь бы не переставали также и бояться, ибо боязнь, милейшая, – великое дело!

– Ты сегодня совсем не нравишься мне, Павел! – сказала великая княгиня.

– Благодарю за этот комплимент, ваше высочество, и чувствую признательность уже потому, что мне редко кто говорит в глаза такую глубокую правду!

– Ты сегодня даже невежлив, Павел!

– А с чего я вдруг стану вежливым? Вы вот только что заявили, что я вам не нравлюсь. Признайтесь по чистой совести, наверное, наш общий друг Державин нравится вам гораздо больше?

– Но послушай, Павел… – начала было великая княгиня, густо покраснев.

– Ты только полюбуйся, Гавриил, до чего она покраснела, – сказал Павел Петрович с грубым смехом. – Что твой кумач, да и только! Не беспокойтесь, ваше высочество, тайну вашего любвеобильного сердца я прозрел давно и всецело. Я отлично вижу, что вы влюбились, словно горничная в военного писаря, в этого «безумного комара», в этого «нежносердечного соловья», с которым вы не прочь разделить «плод, бьющийся от счастья в его груди»…

– Ваше высочество!..

– Молчите, теперь говорю я! Запирательство бесполезно… Вы любите этого молодого человека. Я не так глуп, как меня любят изображать; я все вижу, хотя иногда и не показываю вида. Ваш румянец выдает вас! О, я ровно ничего не имею против этого – любите себе на здоровье, но смотрите, чтобы дальше румянца и поэтических бредней дело не заходило! Если же вы, ваше высочество, вздумаете и на самом деле отведать запретного «плода, бьющегося в поэтическом сердце», то… то… Однако довольно об этом, на сегодня по крайней мере. Я позвал тебя, милейший Державин, для того, чтобы дать поручение, надлежащим исполнением которого ты очень порадуешь меня.

– Вашему императорскому высочеству стоит только приказать…

– Это я знаю и без тебя. Пожалуйста, без сладких слов, ведь я не сентиментальная немка, чтобы сейчас же растаять! Мне, братец, дело нужно, а не слова. Так вот что. Этой зимой я потерял трех любимых лошадей: Веру, Надежду и Любовь. Поэтому, с милостивого разрешения моей добрейшей матушки и твоего достойного начальника фельдмаршала Потемкина, приказываю тебе немедленно отправиться в Аравию и купить там для меня пять-шесть чистокровных лошадей. Что касается масти, то я лично предпочитаю серых в яблоках, но тебе предоставляется полная свобода выбора по своему вкусу; насколько я могу судить, у тебя губа не дура, и пока что я вполне одобряю твой вкус. Итак, значит, выберешь мне с полдюжины хороших лошадок. Сделай все, что в силах, чтобы выбор был отменный. Впрочем, ведь тебе это легче, чем кому-нибудь! Увидишь в аравийской пустыне пламенную кобылицу с наклонностью к сантиментам, прочтешь ей чувствительное стихотвореньице, ну, и готово – попалась, бедная! Так вот, ступай! Через три часа ты должен быть уже в пути. Понял?

– Вполне, ваше императорское высочество! – пролепетал Державин.

– А понял, так и слава Богу. Прощайся с моей женой и отправляйся в путь с Богом и всеми святыми – я не исключаю из их среды и своей жены, разумеется! А когда исполнишь это поручение, то спеши обратно в Павловск, где тебя будут ждать с равным нетерпением любовь и благодарность. С Богом!

Державин ушел.

Не успела дверь захлопнуться за ним, как великая княгиня без звука и стона рухнула на пол. Великий князь позвонил, приказал позвать камер-фрейлин великой княгини и, позевывая, сказал:

– С ее высочеством снова обморок!

XII

Грубое издевательство мужа привело к тому, что в Наталье Алексеевне произошли две крупные перемены – физическая и душевная.

До сих пор в ее сердце не было и тени любви к Державину; она относилась к нему с дружеской симпатией, ей льстило, ее грело то наивное обожание, которым окружал ее образ поэт, с ним она казалась себе уже не такой одинокой, не такой заброшенной, но и только. Теперь, когда глубокий обморок перешел в сильнейшую горячку, бредовые картины часто являли ей образ Державина. Он то склонялся к ее ногам и пел ей тихие песни, от которых ослаблялось стальное кольцо, сжимавшее мозг; то, словно святой Георгий, он копьем поражал дракона, собиравшегося пожрать ее и принимавшего черты Павла Петровича. И когда она наконец очнулась, когда – бледная, грустная, исхудалая – стала медленно поправляться, для нее уже не было сомнений, что всем сердцем и чистыми помыслами она беззаветно любит Державина.

Наталья Алексеевна понимала всю бездонность разделявшей их пропасти – и это свинцовой крышкой гроба давило ее сердце. Но затем она, припоминая детали той ужасной сцены, когда великий князь грубо попрал в ней и женскую честь, и стыдливость, и достоинство, начинала думать, что ей уже никогда больше не придется увидеть поэта, потому что теперь постараются держать его где-нибудь подальше, – и ее охватывал такой ужас, такое беспросветное отчаяние, что она готова была рвать на себе волосы и биться головой о стену.

И от молодой, цветущей женщины осталась только грустная тень, печально говорившая о неизбежности трагического конца.

Огромным утешением и нравственным подспорьем служила великой княгине рукопись, неожиданно полученная ею от Державина из Москвы.

Согласно приказанию великого князя Державин сейчас же выехал из Петербурга. Потемкин, призвавший его к себе и обласкавший его на прощанье, сказал ему, чтобы он ехал в Москву и обождал там: туда ему пришлют подорожную, заграничный паспорт и ассигновку на расходные суммы. В Москве Державину пришлось прожить около недели, и все это время – дни и ночи – поэт употребил на то, чтобы старательно переписать весь цикл стихотворений, написанных им под влиянием любви к великой княгине. Этому сборнику стихотворений он предпослал очаровательное рифмованное посвящение-предисловие, где говорил, что изливает всю кровь своего сердца, которое должно теперь навсегда смолкнуть, что весь цветник чистейших восторгов, навеянных ему образом его Мадонны, он заключает здесь, не оставляя себе даже копии:

 
…Так Богу Божье без остатка
Всяк правоверный отдает.
 

Затем, предав сожжению все оригиналы стихотворений этого цикла, Державин переслал переписанную рукопись великой княгине.

Тем временем Павел Петрович, которого сильно мучили угрызения совести (он не мог не сознавать, что позволил себе хватить через край и что вся болезнь супруги явилась следствием его далеко не рыцарского обхождения с нею), довольно странным образом выражал охватившее его раскаяние. Не будучи в силах смотреть прямо в глаза этому умирающему ангелу, он почти не заходил к больной, а в редкие моменты посещений бросал несколько грубовато-смущенных слов и торопливо уходил… забавляться со своей пассией, Нелидовой, завоевавшей (или, вернее, вернувшей себе) его благосклонность.

Все это не могло не ухудшать и без того плохого состояния здоровья бедной больной, и она целыми днями лежала неподвижно в кровати, бессильно опустив руки и мечтательно думая о чем-то далеком. Время от времени она доставала из-под подушки тетрадь державинских стихотворений, перечитывая то или другое произведение, и тогда на ее бледном лице мелькала слабая, измученная улыбка.

Единственно, кто теперь ежедневно навещал великую княгиню, это доктор Бауэрхан. Раза два Потемкин посылал его осведомиться о состоянии здоровья высочайшей больной, и старого грешника так пленила, так растрогала картина этой покорной беспомощности, что он стал приезжать каждый день по своей инициативе, прикрываясь именем Потемкина.

Великая княгиня всегда радовалась приходу старичка. Он просиживал у нее не менее часа и все время рассказывал новости, которых бывало так много при скандальном дворе восемнадцатого века.

Однажды великая княгиня спросила Бауэрхана:

– Вы рассказали мне о молодой цыганке Бодене, которая вбила себе в голову, будто она – законная наследница императрицы Елизаветы. Что сталось с этим созданием?

– Ее постиг очень трагический конец. С ней приключился припадок буйного сумасшествия, так что пришлось надеть на нее смирительную рубашку и запереть в темную камеру. Две недели она не видела солнечного света. Сначала она бесновалась, неистовствовала, крича, что она вовсе не сумасшедшая, что ее заперли в сумасшедший дом для того, чтобы избавиться от нее. И вдруг затихла. Вошли в ее камеру – и что же оказалось? «Княжна Тараканова номер два» перекусила себе зубами жилы и истекла кровью. Как раз третьего дня фельдмаршал Потемкин, питавший горячую симпатию к цыганке, получил известие о ее смерти. Последнее слово, вырвавшееся из уст умиравшей, было «Гавриил»!

– Гавриил? – изумленно переспросила великая княгиня.

– Ну да, ведь она сошла с ума от безнадежной любви к Гавриилу Романовичу Державину!

– Вот как! – прошептала Наталья Алексеевна, и из ее глаз скатилась крупная слеза.

XIII

Так прошло пять месяцев. В течение этого времени поэт, превращенный высочайшей волей в ремонтера, выискивал для великого князя лошадей. Ему удалось найти дивную шестерку, и он торопливо понесся с нею обратно в Россию.

Павел Петрович принял его очень милостиво.

– А, наконец-то ты приехал, дружок! – воскликнул он. – Мы ждали тебя с большим нетерпением. Ну, что, достал лошадей?

– Они на дворе, ваше императорское высочество.

– Так идем скорее смотреть их! – И великий князь стремглав бросился вниз по лестнице.

Осмотрев лошадей, Павел Петрович пришел в совершенный восторг и, похлопав Державина по плечу, спросил его, какой милости желает он в награду за отлично выполненное поручение.

– В виде особой милости, ваше императорское высочество, – ответил Державин, – я всеподданнейше просил бы разрешения сложить к ногам ее высочества мое смиренное приношение!

– Наверное, опять стишки, милейший поэт!

– Нет, ваше высочество, это перья марабу, редчайшей красоты, вывезенные мною из Аравии.

– Они с тобой?

– Да, ваше высочество, вот они, – ответил Державин, подавая великому князю изящный футляр.

– Давай-ка их сюда, дружок. Жена будет очень рада такому милому вниманию. Но тебе не придется видеть ее, потому что великая княгиня все это время болеет. Врачи говорят, будто она в интересном положении. Дай Бог! Моя добрейшая матушка уже давно хочет иметь наследника, да и я тоже не прочь «узреть себя в потомстве». Если великой княгине станет лучше, тогда я пошлю за тобой, потому что она любит твою музу, а у тебя, наверное, привезено что-нибудь новенькое из Аравии. Еще раз большое спасибо и до свидания!

Державин ушел, потрясенный известием о болезни великой княгини. Павел Петрович направился к себе в кабинет, но по дороге его остановила Нелидова.

– Ваше высочество, – начала она, держа наготове какой-то сверток.

– А, это ты, Надежда! Ну, как здоровье великой княгини?

– Mais comme a l'ordinaire, Altesse[10]10
  Как всегда, ваше высочество (франц.).


[Закрыть]…

– Comme a l'ordinaire? Ну, знаешь ли, это очень плохое утешение! Значит, по-прежнему – взгляд затравленной газели, тихие, скорбные стоны… вообще великомученица…

– Да! Но помилуйте, ваше высочество, ведь…

– Ну да, да! Все виноваты эти идиоты-врачи. Покачивают своими пустыми башками и только нагоняют страх. Они уверяют, что великая княгиня слаба и может не перенести родов. Что за чушь! Практика показывает, что именно слабые женщины переносят роды лучше всего и что больше всего смертных случаев бывает среди женщин крепкого сложения.

– Благодарю за столь ободряющие слова вашего высочества! – сказала Надежда с ироническим книксеном, и даже слезы злобы брызнули у нее из глаз: она была в том же положении, что и великая княгиня, однако имела крепкое сложение. – Конечно, это был бы лучший исход для меня… да и для вас тоже, ваше высочество! Господи, я с ума схожу при мысли, что будет, когда это обнаружится! До сих пор я, как могу, скрываю свое положение, но шила в мешке не утаишь: настанет день, когда все станет известным…

– Ну, и что же? Поверь, я сумею защитить тебя от кого угодно!

– Да полно вам, ваше высочество! Ну к чему говорить фразы, которым вы и сами не верите? Разве вы сумели получить вес и влияние в делах? Разве сможете вы сказать хоть слово, если ее величеству благоугодно будет надрать вам уши, как мальчишке? Сами еще покорно подставите… Полно вам! Да и где тут говорить о защите, когда вы не можете защитить собственную свою честь.

– Что ты этим хочешь сказать?

– А то, что ваша супруга у вас на глазах продолжает строить шуры-муры с Державиным, а вы и оглянуться не успеете, как у вас на высочайшем челе вместо короны венец из рогов вырастет!

– Ты забываешься, Надежда!

– Очень громкая фраза, ваше высочество, но ведь я вам не совсем чужая.

– Ты говоришь чушь: Державин только сегодня вернулся в Петербург.

– А это что? – и Нелидова протянула великому князю какую-то тетрадь.

– Откуда это у тебя? – спросил Павел Петрович, нахмуриваясь.

– Ее высочество изволили забыться сном. Я собралась было уходить, как вдруг вижу – из-под подушки торчит беленький уголочек какой-то тетради.

Я уже давно заметила, что ее высочество часто достает эту тетрадь и, когда думает, что за ней никто не следит, целует ее. Я и поинтересовалась.

Гляжу – нечто достойное внимания вашего высочества.

– А, опять стишки! – буркнул Павел Петрович, после чего взял тетрадь и отошел с нею к окну.

Но, прочитав посвящение и еще несколько стихотворений, он побагровел, злобно швырнул тетрадь в топившийся камин и сейчас же сел к письменному столу; там он написал письмо и через пять минут отправил его с курьером в Царское Село.

На другое утро Державин получил высочайший приказ немедленно выехать в Москву.

Проснувшись, великая княгиня по привычке сунула руку под подушку, чтобы достать заветную тетрадь. После долгих и тщетных поисков убедившись, что она украдена, она не сказала ни слова, и только скорбная, страдальческая складка вокруг губ великой княгини залегла еще глубже, еще безнадежнее.

В середине апреля у великой княгини начались роды.

Как раз в это время случилось скандальное происшествие – у фрейлины ее высочества, девицы Нелидовой, родился мальчик. Не успела она оправиться от родов, как ей вручили собственноручное приказание императрицы Екатерины немедленно выехать в тот же день из Петербурга.

А великой княгине делалось все хуже и хуже. 26 апреля 1776 года в Петербурге распространилась грустная новость: ее высочество Наталья Алексеевна скончалась на двадцать первом году своей жизни, разрешившись мертвым младенцем…

Смерть великой княгини Натальи Алексеевны вызвала громадную сенсацию повсеместно за границей. Никто не хотел верить, что молодая, цветущая женщина умерла естественной смертью, и при дворах Франции и Австрии упорно твердили о преступлении. Называли имена, приводили мотивы – языки работали вовсю.

Сама императрица Екатерина сочла долгом оправдываться перед Вольтером (в письме от 12 мая 1776 года). Хотя всем было известно, что она очень не любила своей невестки, хотя она неоднократно говорила, что «лучше совсем не иметь внука, чем иметь его от такого ничтожества», но в этом письме она горячо восхваляла достоинства покойной великой княгини и писала, что смерть такого ангела ровно никому не могла понадобиться.

Она отписывала, как обещала доктору Альману – акушерскому светиле того времени – сто тысяч рублей за благополучное разрешение великой княгини, но по горячности и волнению пригрозила: «если случится несчастье, вы отвечаете мне своей головой!» Альман глубоко поклонился в ответ и… поспешил скрыться за границу.

Между прочим в этом же письме государыня горячо вставала на защиту чести покойной.

«Мой сыну – писала она, – который никогда не любил своей жены, как того заслуживала эта молодая, ангельски красивая женщина, со времени ее смерти ходит, словно потерянный, словно раздавленный горем.

Злые люди осмелились пустить злобную клевету, будто покойная, страстная поклонница поэзии, любила нашего молодого поэта Державина гораздо больше, чем своего прозаического супруга, и во всяком случае больше, чем это допускает супружеский долг. Другие, к которым принадлежит также любовница великого князя, идут еще дальше и осмеливаются утверждать, будто великая княгиня состояла в преступной связи с одним из своих камергеров – графом Андреем Кирилловичем Разумовским и что преступность этой связи явно видна из оставшейся у покойной переписки.

Но это – только клевета; я не верю ни тому, ни другому. Я непоколебимо уверена в порядочности опочившего ангела, да и решительно никаких писем не было найдено».

Мы очень просим читателя запомнить последние две фразы императрицы, потому что, как покажет дальнейшее, действия Екатерины Алексеевны значительно разошлись с этим убеждением.

А пока позволим себе привести здесь несколько соображений.

Разумеется, было бы очень неосторожно и неправдоподобно подозревать малейшую возможность того, что Екатерина II могла быть замешанной в смерти великой княгини. Необходимо принять во внимание, что Екатерина II была очень мягким человеком, крайне неохотно склонявшимся к подписи смертных приговоров.

Но дело в том, что около Екатерины II стоял Потемкин – более могущественный, чем, пожалуй, сама императрица. Правда, сейчас трудно представить себе, какую выгоду могла бы иметь для Потемкина смерть великой княгини. Но вот что говорят факты: акушерка, помогавшая великой княгине разрешаться от бремени, была рекомендована Потемкиным. После смерти великой княгини эта акушерка получила пожизненную пенсию в 2400 рублей серебром в год. Впоследствии она пользовалась неизменным благоволением Потемкина и графа Безбородко, которые часто принимали ее у себя и приглашали к своему столу.

Чем можно объяснить всю эту необыкновенную милость? Почему акушерке даже после несчастного исхода родов назначили такую крупную по тому времени пенсию, когда почтенного Альмана пугали, что несчастный исход будет стоить ему головы?

Все это – такие вопросы, на которые едва ли кто-нибудь может дать правдоподобный ответ, за исключением того, который уже дало общественное мнение Европы.