Текст книги "Аттила России"

Автор книги: Эдуард Мария Эттингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

III

Антипатия, которую великий князь высказал к Потемкину в разговоре с Державиным и которую он так же открыто высказывал повсюду и везде, коренилась главным образом в той нежности, с которой императрица Екатерина II относилась к своему фавориту. И без того не в меру честолюбивый, смелый и беззастенчивый, Потемкин злоупотреблял склонностью государыни и делал все, чтобы ухудшить положение великого князя. Словно ему, мелкопоместному дворянину, нравилось, что все, решительно все, не исключая и наследника престола, делают только то, что хочет он, Потемкин; что все должны склониться перед ним и плясать под его дудку.

Он добился этого. Все, кто не хотел льстить, заискивать, должны были испытывать тяжесть его могущественной десницы. Все, кроме одного слабого, хрупкого создания.

Этим слабым созданием, осмеливавшимся издеваться над волей всесильного временщика, была Бодена, смуглянка-ведьма Потемкина. В ее руках скованный из гранита и стали характер Потемкина становился податливее и мягче воска. Она говорила ему грубые, неприкрашенные истины, называла его дылдой, дураком, дубиной, орясиной, упорно действовала наперекор его желаниям, а он все терпел, все сносил. По временам он приходил в неистовое бешенство. Но тогда Бодене достаточно было кинуть на него притворно-робкий, чарующе-молящий взор из-под длинных, пушистых ресниц, достаточно было сложить умильным бантиком свои коралловые губы – и гнев гиганта таял, словно по волшебству. Если же раздражение Потемкина было уж слишком сильно, тогда она хватала бубен и принималась кружиться по комнате в вакхически-причудливой пляске. Случалось, что во время танца с Бодены спадали тонкие одежды; однако, не обращая на это внимания, она продолжала танцевать, прикрытая только прядями длинных, шелковистых волос, фантастическими змейками обвивавшими ее нежное, молочно-белое тело. Потемкин терял голову; он кидался к ней, хватал ее в свои мощные объятия и хрипло говорил слова покорности, страсти, восторга.

Нечто подобное случилось и сегодня. Выведенный из себя смелыми издевками Бодены, Потемкин схватил шелковую плеть, твердо решив проучить непокорную цыганку. Но последняя опять, как всегда, схватила бубен, опять, как всегда, помчалась в неистовой пляске и опять, как всегда, выпала грозная плеть из сильных рук Потемкина, а сам он рухнул в кресло и весь ушел в созерцание пляшущей.

– И не знаю, право, – сказал он Бодене, когда, усталая, она бело-розовым клубочком свернулась у его ног, – не знаю, почему я так люблю тебя. Ты не думай, дьяволенок, что я слеп ко всем твоим недостаткам, – продолжал он, с чувственной дрожью запуская пальцы в волны мягких волос Бодены, – я отлично знаю, что ты дика, как шмель, лакома, как кошка, воровата, как сорока, и при всем том зла, как обезьяна. И все-таки, негодное созданье, я так сильно люблю тебя, что, как ни хочу, не могу вырвать тебя из своего сердца.

– Напрасно, напрасно! А то вырвал бы в самом деле! Или, может быть, ты воображаешь, что Бодена будет жалеть об этом? Ошибаешься, длинноногий дурачок!

– Если бы я мог, я уже давно прогнал бы тебя, скверная девчонка, да не могу. Я отлично знаю, что ты в душе глубоко равнодушна ко мне, а если иногда и притворяешься, будто любишь, так потому, что я, первый человек во всей стране, перед которым склоняются все и каждый, настолько глуп, что подстерегаю твое малейшее желание, готов удовлетворить любой, самый сумасшедший каприз, причуду, прихоть. Но будь я бедняком…

– Я стала бы ненавидеть тебя, думаешь ты? И опять ошибаешься, дылда! Наверное, я любила бы тебя гораздо больше, чем теперь, когда ты богат, могуществен и… очень противен!

– Ну, чего ты опять за старое! Разве тебе чего-нибудь не хватает? Разве не исполнял я малейшего твоего желания, разве тебе нужно что-нибудь? Так скажи!

– Нет! В своем невыносимом великодушии, которое зачастую смущает меня, ты одарил меня более, чем нужно такому нетребовательному существу, как я.

– И все-таки ты недовольна?

– Да, – вздохнув, призналась Бодена.

– Но почему?

– Да ведь я – только твоя крепостная! Возьми обратно все, что ты подарил мне, только верни мне свободу!

– Да разве ты не свободна? Разве ты и без того не делаешь всего, что хочешь?

– О, конечно! Я могу делать все, что мне угодно… Могу танцевать, когда ты этого хочешь; могу петь, тоже когда ты этого хочешь. Несносный тиран! И это ты называешь свободой?

– А что бы ты сделала, если бы я сказал тебе: «Ты свободна, ступай, куда хочешь»?

– О, тогда я убежала бы далеко-далеко из этого холодного, скучного, унылого города! Я убежала бы далеко-далеко на юг, в привольные степи, где свободные, как ветер, разгуливают цыгане, мои близкие, мои родные. Там, на пышном ковре зелени, я отдохнула бы от этих давящих меня потолков, от прикрытой парчой и бархатом мерзости парадной постели! Я носилась бы там, как вихрь, я пела и плясала бы, но тогда, когда мне этого хотелось бы, а не по приказанию рабовладельца.

– Ты очень неблагодарна, милейшая гиена! Сколько знатнейших петербургских дам сочло бы за особенное счастье жить со мной под одной кровлей и делить могущество и богатство первого человека в стране, как делишь со мною их ты!

– Бедные дамы! Видимо, они не знают, что значит быть собственностью такого деспота, как ты! Они не знают, что нужно забыть всякий стыд, всякую совесть, всякое достоинство, чтобы служить развлечением для истасканного человека, чувства которого притупились и не удовлетворяются обыденным! Может быть, они стали бы плясать голыми перед тобой? Полно тебе! Да я предпочту голодать в лесах и степях с цыганами, чем оставаться твоей игрушкой!

– Ты сегодня ужасно злобно настроена, скверная обезьянка!

– Так выбрось меня из своего дома! Оттолкни меня ногой, как отталкивают собаку, надоевшую своими ласками. Крикни мне: «Убирайся отсюда ко всем чертям!» – и я… я буду благословлять тебя за это!

– Да пойми же, злая девчонка, что я люблю тебя больше всего на свете, что я не могу жить без тебя!

– Все это пустые, лживые слова!

– Бодена, потребуй от меня доказательств! Я дам их тебе!

– Дай мне доказательство: отпусти меня!

– Все, что хочешь, но только не это. Пока я живу на свете, ты останешься моей крепостной, и нет той силы в мире, которая может вырвать тебя у меня!

– Эх ты, хвастунишка! Ну, а если мне со скуки придет в голову изменить тебе?

– Тогда… Я скажу тебе, что будет тогда. Ввиду того, что на этот счет я отличаюсь страшной щекотливостью и не признаю никаких шуток, то, узнав про твою измену, я так накажу тебя, как ты того заслуживаешь. Прежде всего, дорогая моя деточка, я обнажу дивные красоты твоего тела и изуродую их нагайкой. Затем, сокровище мое, я обрежу тебе волосы и уши и в таком виде выгоню ко всем чертям.

– И ты думаешь, балда, что я остановлюсь перед такими угрозами, если мне вздумается изменить тебе? Ошибаешься, одноглазый красавец, этим меня не испугаешь. Единственное, что меня пугает, это мысль: «Неужели же я на всю жизнь буду связана с тобой?» Ужаснее такой казни я не знаю! – И, вскочив с места, Бодена, юркая, как уж, выскользнула за дверь.

«Противная девчонка бессовестно третирует меня! – подумал Потемкин, оставшись один. – Ну, да ничего, за дождем следует солнце, и я уверен, что Бодена в самом непродолжительном времени кинется нежной и покорной в объятия своего господина и повелителя. Но как она дерзка, как она дерзка! Положим, именно поэтому-то она и нравится мне! Господи, насколько она выше всех этих дам, готовых пасть в мои объятия по первому знаку. Взять хотя бы моих племянниц! Одна Надежда-безнадежная[4]4
  Надежда Энгельгард; Потемкин звал ее «безнадежной» за чрезмерную легкость нрава.


[Закрыть] – ведь ее распущенность не имеет пределов. А Варенька, а Александра… Впрочем, Варенька – премилая девчонка. Давненько я не видал ее… Ба, да не проучить ли мне смуглянку-ведьму? Небось раскается, прибежит с ласками да ужимками, а я… Да, надо выдержать денек-два»…

И Потемкин сел к письменному столу и, улыбаясь, написал следующую записку к Варваре Голицыной, урожденной Энгельгард:

«Варенька, жизнь моя, ангел мой! Приезжай, голубушка, сударка моя, коли меня любишь. Целую всю тебя. Твой дядя»[5]5
  2 Подлинная записка Потемкина к Варваре.


[Закрыть].

IV

Через несколько дней после разговора между Потемкиным и Боденой, описанного в предыдущей главе, в Петербург примчался курьер, доставивший печальную весть о новой победе, одержанной Пугачевым над войсками Михельсона. Все высшие чины правительства всполошились от этой новой удачи самозванца – успехи восстания грозили серьезной опасностью.

Императрица делала вид, будто восстание нисколько не тревожит ее, но на самом деле сколько бессонных ночей, скольких горьких дум стоила ей пугачевская эпопея! А вести становились все грознее.

Однажды утром, получив новую депешу с театра военных действий, государыня так взволновалась, что уже в семь часов послала разбудить Потемкина с приказанием немедленно явиться к ней, хотя она и знала, что он встает только после одиннадцати.

Потемкин заставил довольно долго ждать себя. Екатерина Алексеевна нетерпеливо расхаживала взад и вперед по кабинету и наконец воскликнула:

– Мой одноглазый Купидон становится чересчур небрежным и ленивым. Надо будет серьезно поговорить с ним, потому что более так продолжаться не может. Уж сколько раз я собиралась сделать это, но – о, женщина, слабость тебе имя! – не могла решиться осыпать его упреками, так как его отвага, широта размаха, авторитетность – все так действует на меня, что бывают минуты, когда – мне стыдно даже самой себе признаться в этом – когда… я просто боюсь его. А почему? Все потому, что я – женщина, только слабая женщина, а этот одноглазый циклоп – мужчина, мужчина в полном смысле этого гордого, хотя и унизительного для нас, женщин, понятия. Бывают моменты, когда я готова проклинать тот миг, в который пленилась им и вверила ему свои мечты, свои планы, свои широкие задачи. А в другой раз – я готова благословлять тот же самый миг… Но он все не идет! – снова вспылила императрица, с досады покусывая пересохшие губы. – Что может, что смеет помешать ему явиться сейчас же на зов своей государыни? Нет ему извинений, довольно унижений! Сегодня же я… Ага, чьи-то шаги! Это он! Ну, тише, тише! Обыкновенно холодное негодование действует лучше, чем пламенный гнев!

Вошел Потемкин. Он сразу заметил, что императрица рассержена, и поклонился ей особенно глубоко и почтительно.

– Вы заставили слишком долго ждать себя, генерал, – холодно заметила ему Екатерина. – Чем вы можете оправдать такое возмутительное опоздание?

– Ваше величество, мне пришлось давать аудиенцию.

– В такой ранний час?

– С некоторого времени, ваше величество, я страдаю бессонницей – встаю раньше, чем прежде.

– Но что же это за важная персона, которой вы даете аудиенцию в семь часов утра?

– Это знаменитый художник, прибывший из Польши.

– Художник? – переспросила императрица, не зная, расхохотаться или выгнать вон дерзкого, заставляющего свою государыню ждать из-за разговора с художником.

– Ну да, я заказал ему нарисовать мне крестный ход. Вчера он приехал поздно вечером и сегодня утром принес мне картину. Смотрю: великолепно нарисованная церковь, стоит как живая, вот-вот колокола загудят. Да крестного хода-то и нет. «Позволь, братец, – говорю я ему, – а люди-то где же?» – «Какие люди?» – «Как какие? Ведь я тебе что заказал? Крестный ход?» – «Да видите ли, – отвечает он мне, – люди есть, только они зашли в церковь помолиться, возьмут оттуда иконы и пойдут крестным ходом». Вот так мазилка! Признаюсь, меня этот ответ сначала даже смутил. «Хорошо, – говорю я ему, – отличных ты мне людей нарисовал, истинных православных. Но только за гонораром, братец, приходи тогда, когда крестный ход из церкви выйдет!»

Потемкин рассказывал все это с таким неподражаемым комизмом, так отлично передразнивал и художника и себя, с таким лукавым юмором подмигивал глазом во время последней фразы, что как ни крепилась Екатерина, а в конце концов от души расхохоталась.

А известно: кто смеется, тот уже не сердится.

– Вы прощены, генерал! – торжественно сказала императрица, лицо которой опять стало ласковым и милостивым, как и прежде. – Вот что, Григорий Александрович: я приказала позвать тебя, чтобы показать тебе очень грустную депешу. Вот, почитай-ка, почитай!

Потемкин взял в руки листок и, глотая слова, прочел:

«Всеподданнейше доношу Вашему… прошлой ночью… при отбитии… генерал-аншеф, кавалер орденов… Бибиков… скончался от полученных ран»…

– Ну, что ты скажешь на это? – спросила государыня.

– Что же, – ответил Потемкин, спокойно складывая донесение, – конечно, жалко Бибикова, но незаменимых людей не существует!

– Я тоже так думаю! Господин маркиз де Пугачев, – продолжала государыня в тревожно-ироническом тоне, – грозит наделать нам больше бед, чем уверял мудрый генерал-адъютант Потемкин. Он вовсе не так глуп, как все вы его рисуете. Он знает, чего хочет, и знает тот сброд, с которым имеет дело. Ведомо ли тебе, что этот господин издал манифест, в котором объявил крепостное право уничтоженным как несоответствующее христианским понятиям?

– На сало ловят мышей, ваше величество.

– Ну а на что мы поймаем самозванца?

– Очень просто: мы назначим нового главнокомандующего!

– А кто же, по-твоему, более всего подходит для такого важного поста?

– Князь Александр Михайлович Голицын.

– Отличный выбор! Но, с вашего любезного позволения, достопочтенный генерал, осмелюсь заметить вам нижеследующее: мне кажется более подходящим, чтобы князь опирался в диспозициях на ваши мудрые советы, а посему – когда вы можете отправиться в действующую армию?

– В самом непродолжительном времени, государыня: ну, через месяц, скажем!

– Да? А в течение этого времени маркиз де Пугачев возьмет штурмом Москву и победителем отправится короноваться в Успенский собор?

– Это не так скоро делается, ваше величество! До Москвы надо добраться, да и почтенная старушка не сдастся так легко!

– А не говорили вы того же самого о Казани? Нет, полноте, мешкать нельзя!.. Чем дальше подвигается самозванец, тем тверже становится у него под ногами почва. Да что, собственно, задерживает вас так долго?

– Мой врач предписал мне серьезное лечение…

– Вы больны?

– Да, он находит что-то неладное внутри и требует абсолютного покоя!

– Это опасно, значит?

– Он уверяет, что да.

– Так не отпустить ли мне тебя вообще на покой, как ты думаешь?

– Ваше императорское величество, я вижу в этом новое доказательство милостивой заботы и благоволения моей справедливой, – Потемкин подчеркнул это слово, – императрицы.

– Полно, полно, Григорий, как тебе не стыдно! Как смеешь ты даже думать о покое! Отечество в опасности, а ты, храбрейший из храбрых, будешь удаляться на покой? Я даю тебе неделю срока на сборы. Через неделю, под страхом моей вечной немилости, ты должен выехать в действующую армию!

– Желания вашего величества – для меня закон. Не пощажу живота моего и завтра же отправлюсь!

Екатерина Алексеевна протянула Потемкину руку, когда же он наклонился и поцеловал ее, она положила ему обе руки на голову и сказала:

– Да будет мое благословение неизменно с вами, генерал-адъютант Потемкин!

Потемкин схватил руку государыни и, прижав ее к своему сердцу, воскликнул:

– Клянусь, что не вернусь к своей обожаемой монархине до тех пор, пока не подавлю гидры бунта или пока сам не лягу там костьми!

– Отправляйтесь с Богом, фельдмаршал Потемкин!

V

Вернувшись домой, Потемкин поспешил отдать необходимые распоряжения относительно предстоявшего на следующий день отъезда. Первый, кого он приказал позвать, был его домашний врач.

Это был чистенький, розовый старичок, голштинский немец по происхождению. Его звали Бауэрхан, но он не имел ровно ничего против, если его высокий повелитель в часы хорошего расположения духа называл его попросту «Кукареку»[6]6
  Бауэрхан по-немецки значит мужицкий петух, отсюда и прозвище «Кукареку».


[Закрыть].

Бауэрхан изучал медицину в университетах Геттингена и Йены и принадлежал к школе так называемых «рационалистов», которые сводили все болезни к расстройствам желудка и в качестве лечебных средств пользовались, главным и почти исключительным образом, рвотным и слабительным. Болело ли у клиента горло – рецепт: горькая вода; болели зубы – горькая вода; ныла от ревматизма нога – горькая вода – словом, всегда и от всего панацеей было слабительное. Бауэрхан говорил, что Генрих Вика, открывший Эпсомские минеральные источники, и Иоганн Рудольф Глаубер, впервые добывший и описавший свойства сернокислого натра (глауберова соль), были величайшими благодетелями человечества.

Вообще в то время, когда больного еще больше, чем теперь, любили пичкать всякими снадобьями, система Бауэрхана освобождать организм от избытка вредных соков и полагаться больше на диетическое лечение доказывала большую трезвость ума. Однако и у Бауэрхана был свой слабый пунктик: он глубоко верил в алхимию, в возможность добыть «философский камень», обладающий чудодейственной способностью обращать малоценный металл в золото. Потемкин, носившийся с грандиозными планами завоевания полумира, был очень не прочь иметь в своем распоряжении горы золота и никогда не отказывал своему Кукареку в деньгах на производство опытов. Конечно, философского камня Бауэрхан не добыл, золота не приготовил, а извел немало, но это сделало его очень искусным химиком, а последнее не осталось без пользы и для Потемкина.

Когда Бауэрхан прибежал на зов, новопожалованный фельдмаршал протянул ему левую руку и сказал:

– Ну-ка, пощупай у меня пульс, милейший Бауэрхан!

Бауэрхан взял Потемкина за руку и молча стал считать удары пульса.

– Как ты думаешь, можно будет мне выехать завтра утром? – спросил Потемкин.

– Хоть сегодня, потому что ваш превосходительный пульс бьется так же спокойно, как и мой мещанский.

– А как чувствует себя Бодена?

– У нее очень беспокойный пульс.

– Ты в самом деле думаешь, что у нее лихорадка?

– Лихорадка? О, да! Но я только все еще не знаю, что кроется под этой лихорадкой.

– Как ты думаешь, будет ли она в состоянии отправиться завтра утром со мной в Москву?

– Думаю, что не будет, так как она жалуется на приливы крови к голове, головные боли и звон в ушах.

– А почему ты не даешь ей слабительного?

– Да я дал бы, только попробуйте сладить с этой упрямицей! Эта маленькая чертовка твердит, будто я хочу отравить ее, и грозится выцарапать мне глаза, если я буду заставлять ее делать то, чего она не хочет.

– Бодена – просто невоспитанная девчонка и заслуживает доброй порки.

– А знаете, ваше высокопревосходительство, ведь это отличное терапевтическое средство: отвлекает кровь от головы и вызывает быстрейшую циркуляцию в сосудах… Да и во всех отношениях ничего, кроме пользы и всеобщего удовольствия, от столь рационального средства получиться не может. Так вот, я право не понимаю, почему…

– Почему я так снисходителен к Бодене? Это я сейчас объясню тебе, милейший Кукареку. Я, как ты знаешь, очень суеверен. Я почему-то вообразил себе – и не могу отделаться от этого навязчивого представления – будто Бодена является моей счастливой звездой, моим ангелом-хранителем, приносящим мне удачу. Я смотрю на нее как на живой, попавший мне в руки по счастливой случайности амулет, с помощью которого удается прогонять черные думы и меланхолию, по временам терзающую меня до сумасшествия. Я люблю эту девчонку именно потому, что она задорна и невоспитанна. Стоит мне не увидеть ее один только день, и я не нахожу себе места, я тоскую по ней. Я безумно ревную ее, Кукареку…

– Это я уже давно заметил!

– И одна мысль, что она может изменить мне, приводит меня в бешенство.

– Охотно верю!

– Вот поэтому-то я и хочу никогда не оставлять ее одну и без надзора, потому что – ты знаешь – случай создает воров.

– Тем более, что воров этого сорта, и притом уже вполне готовых, не занимать стать при нашем дворе…

– Вот на этом-то основании я и позвал тебя, чтобы попросить: милый мой Кукареку, пусть тебя возьмут все дьяволы ада, но ты должен показать, что недаром учился своему ремеслу, и поставить Бодену на ноги, ну хоть настолько, чтобы она могла без особенной опасности поехать со мной. Ты пойди к ней, поговори, скажи, что ей необходима перемена воздуха. Польсти ей, черт возьми, поругай меня вместе с нею, но сделай так, чтобы она поехала. Сделай это хотя бы из любви к самому себе, потому что иначе мне с отчаяния не останется ничего иного, как повесить тебя на воротах или отдать на потеху собакам.

– Гм… Надеюсь, что в виде последней милости вы предоставите мне самому право выбора! Во всяком случае постараюсь!

Кукареку отправился к Бодене. Он нашел ее еще более возбужденной, чем обыкновенно, а потому предусмотрительно остановился около порога и заговорил самым нежным голосом:

– Я пришел, чтобы осведомиться о здоровье моей маленькой больной. Как ты чувствуешь себя сегодня, очаровательная козочка?

– Мне так плохо, что я готова плакать…

– Значит, возбужденное состояние не прекратилось?

– Оно еще возросло…

– Бедная крошка!

– Ах, ну к чему эти пустые слова, когда помочь мне ты все равно не можешь!

– Как знать, как знать, маленькая упрямица! А вдруг как раз наоборот: дедушка Кукареку знает такое средство, от которого как рукой снимет всю твою лихорадку!

– Вот как? Какое же это средство?

– Перемена климата. Тебе нужно сейчас же оставить Петербург.

– Ах, как страстно я жажду бросить этот проклятый ненавистный Петербург! Как томлюсь я по родным лесам и степям, по привольной, свободной жизни среди цыганского табора, не ведающего иных законов, кроме велений собственного сердца! Я не родилась для здешней жизни, я должна быть свободной!

– Да, но судьба сделала тебя крепостной, значит…

– Надо примириться, скажешь ты, старый болтун? Да не могу, не могу! И в этом-то вся моя болезнь, все мое несчастье!

– Полно, красавица, твой господин любит тебя так, как никто и никогда любить не будет!

– Молчи, не смей мне говорить о его любви! Разве это любовь? Меня мутит от нее! Я…

– Ты просто упрямое, неблагодарное создание!

– Да, так говорит и он тоже. Но если бы он мог иметь представление, как я страдаю, то даже такое черствое сердце, как его, содрогнулось бы и уступило…

– Да твой господин страдает не меньше тебя, поверь. Он только и думает, как бы облегчить твои мучения. Вот поэтому-то, в интересах твоего здоровья, он и просит тебя сопровождать его завтра в Москву.

– В Москву? Что я там буду делать?

– То же, что и здесь. Ведь ты же знаешь, насколько ты необходима ему!

– Знаю, знаю, еще бы не знать! Как же детке остаться без любимой игрушки! Это называется заботиться о моем здоровье? Так ты скажи ему, что я настолько больна, что ехать с ним не могу.

– Милая козочка, крепостная должна повиноваться желаниям барина.

– Знаю. А я не хочу повиноваться, вот и все!

– Но ведь ты рискуешь…

– Чем это? ну, уж нет! К счастью для меня, я владею такой тайной, которая может погубить его в одно мгновение!

– И ты способна отплатить ему предательством за все добро?

– Да, способна, раз он хочет силой заставить меня делать то, чего я не хочу.

– Полно тебе! Ведь он может посадить тебя на цепь, может попросту замуровать в стену! Этого ты хочешь?

– И пусть, и пусть! Лучше самая мучительная смерть, чем такая мучительная жизнь с этим отвратительным человеком!

– Значит, ты окончательно отказываешься повиноваться его воле?

– Окончательно. Не желаю ехать в Москву, вот и все!

– Подумай, Бодена!

– Убирайся к черту, старый дурак, или я запущу в тебя чем попало!

– Иду, иду! Но смотри, как бы тебе не раскаяться!

– Все равно, хуже не будет!

Бауэрхан отправился к Потемкину, чтобы доложить ему о результатах своей миссии.