Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Эдуард Пашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Глава седьмая

На английском Алену вызвали, она получила четверку и села вполне удовлетворенная. Теперь можно заняться чем-нибудь более интересным. Алена достала сборничек стихов Беллы Ахмадулиной. Она взяла у Ляльки на несколько дней и хотела кое-что переписать. Прозвенел звонок, а она все сидела, переписывала. Ребята потянулись из класса в кабинет химии. Раиса Русакова сказала: «Пойдем, хватит». Алена ответила «сейчас» и продолжала переписывать. Ее поразили стихи о дружбе, посвященные Андрею Вознесенскому. Его стихи Алена любила, хорошо знала и называла поэта «Андрюша Вознесенский» или просто «Андрюша».

«Все остальное ждет нас впереди. Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны! Терять их страшно, бог не приведи».

Девять лет учителя им говорили, что к друзьям нельзя относиться пристрастно, что надо быть принципиальными независимо от того, кто перед тобой, друг или недруг. И вдруг все это оказывается не так. Наверное, Беллу Ахмадулину тоже учили в школе такой принципиальности, и она потому и написала теперь: «Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны!». Алене нравились эти стихи так, будто она сама их написала. Смутно она догадывалась: речь идет о высшем смысле дружбы, которая не отрицает школьной принципиальности и требовательности. Но додумать эту мысль до конца она не успела, торопилась переписывать.

Вернулся зачем-то Валера Куманин. Скорей бы закончить школу, чтобы не видеть его противную сладкую рожу.

Валера закрыл дверь в класс и стоял, держась за ручку, смотрел на Алену, словно ждал, когда она закончит. Наверное, хочет поговорить о письме, в котором она ему кулак нарисовала. Очень нужно. Он для нее не существует. Нет его, и все. Не видит она его в упор.

С той стороны подергали, но Валера держал крепко, только после первого рывка дверь слегка приоткрылась, а потом не открывалась совсем.

– Чего надо? Уборка! – крикнул Валера. Затем взял стул, закрыл им дверь, подергал: крепко ли? Получилось крепко.

– Открой! Ты что? – сказала Алена.

– Кажется, здесь кто-то есть, а я и не заметил. Кактусы собираешь, да? Колючки? А они очень колются?

Он как-то странно засмеялся. Не захихикал, по своему обыкновению, а именно засмеялся, зло, вызывающе. Алена торопливо дописывала последние строчки. Валера подошел совсем близко, наклонился, заглядывая через плечо…

 
«Ударь в меня, как в бубен, не жалей, озноб, я вся твоя! Не жить нам розно! Я – балерина музыки твоей! Щенок озябший твоего мороза!»
 

– Отойди, – сказала Алена, отпихивая его. – Открой дверь!

– Стишки про животных?

– Про таких, как ты.

– Люби меня, как я тебя? Ну, люби меня!

Валера расстегнул рывком ворот рубашки и начал кривляться перед девчонкой, почесывая голую грудь, как обезьяна.

– Ты что?

– Товарищ, давайте жениться!

– Ты что говоришь?

– Цитата из классики, дура! «Оптимистическая трагедия». Оптимистическая – это когда человеку хорошо.

Валера нахально смеялся ей в лицо. Он просто ржал. Таким Алена никогда его не видела.

– Цитата из классики, дура. Можешь проверить по телеку. Всеволод Вишневский, «Оптимистическая трагедия».

Он наслаждался своим хамством, поскольку чувствовал себя защищенным цитатой, именем Всеволода Вишневского.

Вообще Валера был уверен в своей защищенности со всех сторон. В газетах он любил читать сообщения о самолетах, потерпевших аварию. Он думал, был почти уверен, что, если когда-нибудь станет падать самолет, в котором он будет лететь, все разобьются, а он не разобьется. Он успеет занять место в хвосте самолета. Растолкает всех и первым запрется в уборной, в самом безопасном месте. Он знает, куда бежать при любой опасности. В мыслях своих, откровенно подловатых, Валера всегда был запертым в уборной. Сейчас он вырвался оттуда и кривлялся перед девчонкой.

– Концерт по телеку видела? Скажи, дает Доронина про березы? – Он пропел: – «Так и хочется к телу прижать обнаженные груди берез».

Кто-то опять начал дергать дверь.

– Уборка! – зло крикнул Валера.

Алена поднялась, чтобы идти. Он толкнул ее в грудь, она села. Алена тут же поднялась снова, на этот раз решительно. И тогда Валера с силой, в которой выразилось все зло, накопившееся против рыжей девчонки, схватил ее за грудь и сжал.

– Ой!

Алена ударила его тетрадкой в лицо.

– Ты что сделал?

На глазах у Алены выступили слезы.

– Что я сделал? Что я сделал?

– Схватил.

– За что я тебя схватил?

– Подлец!

– За что я тебя схватил?

– Узнаешь.

– Ну, скажи, за что я тебя схватил? Стесняешься, да?

Он издевался над ее чистотой и нежностью. Он был уверен, что она не скажет. На улице Валера проделывал это еще в шестом классе. Он прятался в арке старого дома и, когда проходили мимо девчонки, которых он не знал и которые его не знали, выскакивал и хватал какую-нибудь за грудь. Правда, иногда получал портфелем по голове, но ни одна не пожаловалась и не отвела его в детскую комнату милиции.

Валера больше не держал Алену. Он открыл дверь, но за дверью никого не было, и Валера, выйдя первым в коридор, глядя воровато по сторонам, сделал выпад назад и так же сильно и больно схватил Алену за другую грудь. Алена заплакала, побежала по коридору. В конце коридора была приоткрыта дверь в кладовку, где техничка держала ведра для уборки, тряпки, швабры. По коридору шли мальчишки и девчонки из 9 «А», Алена забежала в кладовку, чтобы не встретиться с ними, чтобы они не видели, как она плачет.

Прозвенел звонок. Алена осталась в кладовке. Здесь было пыльно» темно, лежала свернутая дорожка, висели грязные тряпки. Она тоже теперь грязная. Она уже никогда не будет такой чистой, как раньше. Валера ее опоганил. Надо было кусаться, бросать в него книжки, тетради, не подпускать близко. А она сидела, переписывала стихи и ждала, когда он заглянет к ней в тетрадку и ляжет прямо на плечо. И плечо теперь грязное. Алена ударила себя кулачком по плечу и не почувствовала боли. Боль была в сердце, и груди болели не самой болью, а памятью о боли. Пальцы Валеры прошли сквозь одежду. Хотелось скорее искупаться, смыть следы пальцев.

Алена пошарила в сумке, достала половинку голубой плиточки, швырнула ее, не глядя, в угол. Плиточка звякнула о ведро и упала неслышно на тряпки. Чистый голубой цвет – это больше не ее цвет. Она больше не имеет на него права. Теперь ей все равно.

После уроков Марь Яна увидела Алену, хотела подойти к ней, но девчонка убежала, толкнув Мишку Зуева так, что тот ударился в стену.

– Ты что? Во! – крикнул он и кинулся за ней.

– Зуев! – позвала учительница.

Он остановился, обернулся к Марь Яне.

– Ты куда бежишь?

– Никуда. Домой.

Высыпавшие из класса ребята заслонили Алену, которая убегала все дальше и была уже в конце коридора.

– Ну иди! До свидания, – сказала Марь Яна и с озабоченным видом зашагала в учительскую.

Мишка Зуев недоуменно поднял плечи к ушам и так остался стоять.

– До свиданья! Во!

В учительской Марь Яна задержалась, ожидая, когда освободится телефон. Потом, когда освободился, пыталась дозвониться в ателье, где шили ей платье. Набирала номер и, слушая короткие гудки, дольше чем нужно держала трубку около уха.

– Не дозвонилась? – спросила завуч Нина Алексеевна, дымящая, по обыкновению, за своим столом и разгоняющая дым рукой, чтобы лучше видеть Марь Яну.

– Да.

– Ты что?

– Давыдова моя… Что-то с ней происходит. Сейчас толкнула Зуева, убежала. Ну что с ней делать?

– Вызвать отца, чтобы всыпал ей ремня!

– Да я не об этом. Это самая моя любимая девчонка. Стихи пишет, все время пытается мне их читать. А что я понимаю в стихах. Говорит: «Вы любите Исикаву Токубоку?» Ты любишь Исикаву Токубоку?

– А кто это?

– Японский поэт. Анна Федоровна дала мне почитать этого Исикаву Токубоку. Интересный поэт, тонкий такой, знаешь, как папиросная бумага. Все у него прозрачно. Но к Анне Федоровне она не подходит, не спрашивает: «Вы любите Исикаву Токубоку?» А учительница литературы должна располагать…

Марь Яна замолчала, посмотрела на завуча. Нина Алексеевна перестала курить, держала папиросу внизу под столом в вытянутой руке, чтобы дым не ел глаза.

– Ну, знаешь ли, все эти тонкости: любите не любите…

– Надо кому-нибудь проведать ее в больнице, – сказала Марь Яна. – Завтра местком соберем, выделим денег на апельсины.

Она была заместителем председателя месткома. Нина Алексеевна затянулась, снова опустила руку под стол.

– Я схожу. Мы с ней вдвоем остались… Варенья банку отнесу. У меня есть.

Они заговорили об Анне Федоровне. Марь Яна недолюбливала учительницу за высокомерное отношение к тем, кто не следил за новинками литературы, за позу мученицы.

Дверь учительской заскрипела, тихонько приоткрылась, и Марь Яна увидела родные черные глаза и румяные щечки с ямочками. В дверях стояла ее младшая сестра Катька. В одной руке она держала белую пушистую шапку, другой смущенно открывала и закрывала «молнию» на куртке.

– Кто к нам пришел! – радостно сказала Марь Яна. – Ну заходи, заходи!

Но Катька поманила сестру в коридор. Она только в прошлом году закончила школу и, как и в школьные годы, робела заходить в учительскую.

– Что-нибудь случилось? – спросила Марь Яна в коридоре. – Ты почему не на работе?

– Я уволилась.

– Как уволилась?

Они шли по коридору: впереди стройная, с распущенными по плечам темными волосами девушка; за ней – приземистая, полная женщина. Катька заглядывала в открытые двери классов. Найдя пустой, зашла и сразу почувствовала себя уверенней.

– Что я, должна всю жизнь машинисткой работать? У меня спина искривляется.

– Но что-нибудь надо делать. Ты уже со второго места уходишь. И не посоветовалась. Катька, ну что это такое?

– Я с Игорем в Бакуриани еду… Поговори с отцом. Мать согласна.

– Как в Бакуриани? У тебя же соревнования?

– Я там тренироваться буду.

– С горнолыжниками?

– Да.

– Как с горнолыжниками? Ты же в гонке?

– Нэ пэрспэктива! У меня конституция не та, понятно? Что я, с такой конституцией могу догнать Галину Кулакову? А горные лыжи сами едут, аж ветер свистит. Смелость только нужна.

– Ну, смелости у тебя хватает. И ветер у тебя в голове свистит. Катька, когда ты поумнеешь?

– Ну Игорь зовет, понимаешь? И тренер согласен. У них одна девочка заболела. Поговори с отцом.

– Ни за что. Чтоб я родную сестру своими руками толкнула…

– Если ты мне родная сестра, то поговоришь с отцом, понятно? Это не мне нужно, а ему. Я все равно уеду.

– Не понятно, – сказала Марь Яна.

– Не понятно и не надо. Меня Игорь зовет, понятно?

Катька смотрела на Марь Яну строго, требовательно, щеки капризно округлились, ямочки на них пропали.

– Чего надулась, как мышь на крупу? Ну улыбнись, горнолыжница.

И едва Катька улыбнулась, Марь Яна поймала обе ямочки пальцами. Сестры до сих пор играли в детскую игру, придуманную отцом: «А на щеках ямочки – от пальчиков мамочки», – говорил он.

– А этот, твой Игорь, понимает, куда он тебя зовет?

– Он понимает. И я понимаю. Поговори, а?

– Работать кто будет? Не стала поступать в институт, так работать надо.

– Я буду. Я учебники с собой возьму. Буду готовиться в пед, как ты.

Марь Яна внимательно посмотрела в черные, улыбчивые глаза сестры, погрозила пальцем.

– Катька!

И обе рассмеялись.

– Ну правда, буду готовиться.

– Я тебе напишу план.

– Хорошо, – согласилась Катька. – А это чей класс? Это не твой класс?

– Нет, – Марь Яна оглянулась по сторонам. – Нет.

– Ну, я пошла? – Катька на мгновение прижалась к сестре. – Ты у меня замечательная сестренка. И хорошая училка. Все понимаешь. Правда, мне девчонки из твоего класса говорили.

– Что ты врешь, подхалимка?

– Ну, не говорили, я сама знаю. Я уверена.

– Вместе пойдем. Подожди меня внизу.

Марь Яна торопливым шагом зашла в учительскую и направилась сразу за шкафы, где висела одежда.

– Что-нибудь случилось? – с тревогой спросила Нина Алексеевна.

– Конечно, случилось. Катька – это вторая Давыдова. Если не первая! Бросила работу. Я с таким трудом устроила ее в эту чертову фирму. Прямо не успеваешь поворачиваться: в школе – Давыдова, дома – Катька. Не жизнь, а малина.

Но проговорила это Марь Яна не озабоченно, почти весело, а последние слова и вовсе с улыбкой. Она понимала, что «подлая» Катька называла ее «замечательной сестренкой и хорошей училкой», чтобы подольститься, но все равно было приятно. И приятно было думать, что она нужна Катьке и нужна Давыдовой, всей этой «нумидийской коннице», с которой только она одна и может справиться.

Глава восьмая

Вместе с директором и Марь Яной в класс вошла низенькая блондинка в больших очках. Она была в джинсах фирма, в замшевой безрукавке, полы которой свисали мелко нарезанной лапшой. В талии безрукавку перехватывал широкий ремень. Ребята изучали одежду журналистки, она смотрела сквозь свои большие очки на ребят.

Корреспондентку представил директор. Он говорил, косясь на нее и на ребят своим пестрым глазом. Журналистка некоторое время с удивлением поглядывала на директора, пока не разобралась, в чем дело.

Андрей Николаевич слегка раскачивался во время своего краткого слова, ставя точки, вопросительные и восклицательные знаки не только интонацией голоса, но и всей фигурой. Он то выпрямлялся, то слегка пригибался к столу, чтобы коснуться крышки стола. Он был очень высок.

Директор извинился, что не может присутствовать при дальнейшем разговоре – дела, попрощался, стрельнув в ребят и в учительницу озабоченной крапинкой своего зрачка, и ушел.

После директора несколько слов сказала Марь Яна. Она призывала ребят быть откровенными.

Лидия Князева стояла у стола и улыбалась ребятам. Всем своим видом, и особенно взглядом неправдоподобно увеличенных глаз, она давала понять, что заранее находится на их стороне. Слова Марь Яны она сопровождала вежливым, но в то же время нетерпеливым кивком головы, словно хотела сказать: «Да кончай ты, промокашка, без тебя разберемся». Голова Лидии Князевой при ее маленьком росте казалась непропорционально большой, видимо, из-за очков и прически. Волосы она носила крылом и все время поправляла их левой рукой. Нетерпение угадывалось в каждом жесте, и при последних словах Марь Яны журналистка уже смотрела не на ребят, а на учительницу, и в повороте ее головы было: «Да когда же ты уйдешь?»

Марь Яна кончила говорить и присела, потеснив Люду Попову и Люду Стрижеву. Лидия Князева долгим взглядом посмотрела на учительницу, виновато улыбнулась.

– Марина Яновна, извините, я хотела бы сначала поговорить с ребятами, так сказать, наедине. – И еще раз повторила: – Извините!

Учительница встала.

– Да, пожалуйста, я думала… – Неловкость была в каждом ее движении.

– Извините, – в третий раз повторила Лидия Князева, но в голосе было уже не извинение, а только нетерпение.

Марь Яна заторопилась, захлопнула за собой дверь. Получилось неловко, будто ее выставили из класса. А Лидия Князева ничего не почувствовала, вернее, эта неловкость входила в ее планы, надо было завоевать ребят, в очень короткое время приобрести авторитет. И она его завоевала очень просто, унизила их учительницу, и в ее лице всех учителей школы, дала сразу понять мальчишкам и девчонкам, что она не собирается считаться с мнением учителей.

Каждый взрослый человек, который приходит в школу, становится на день, на час учителем. Заняла место учителя на один урок и Лидия Князева. И сразу совершила грубую ошибку, впрочем, довольно распространенную и среди учителей. На подобном заигрывании легче всего стать хорошей. Если при учительнице можно обсуждать других учителей, то она «тетка, что надо», «своя в доску». Лидия Князева сходу решила стать «своей в доску». Она была еще достаточно молода, помнила свои школьные годы, «зануд-промокашек», как она говорила в редакции, и считала, что легко разговорит ребят.

– Вас уже проинструктировали, как мне отвечать?

– Да.

– Ну и как же?

– Молча.

В разных углах класса сдержанно засмеялись. Ответ был из школьного жаргона, из серии «Зачем?» – «За огурцами». «Молча» – означало не вызов, не неприязнь, а намек на то, что директор и учителя хотели бы, чтобы мальчишки и девчонки из 9-го «Великолепного» разговаривали с журналисткой «молча».

Она оценила юмор, посмеялась вместе с ребятами. Контакт установился. Лидия Князева задвинула учительский стул, села за парту на свободное место рядом с Юркой Лютиковым.

Ребята сгрудились около парты, теснились по три, четыре человека на одной скамье.

– Только тихо! – сказала Лидия Князева. – А то меня вместе с вами выгонят отсюда.

Шутка была не бог весть какая, но все опять засмеялись, всем нравилась «своя в доску» журналистка. Лидия Князева была довольна тем, как у нее развиваются отношения с ребятами. Она не подозревала, что действует по сценарию плохих педагогов, с которыми приехала бороться и которые действуют так же. «Вы хорошие ребята, я хорошая тетка. Будем понимать друг друга, все будет хорошо». Отпуская раньше времени свой класс, такая «тетка» говорит: «Только тихо!» Лидия Князева тоже не обошлась без этой фразы.

– Значит, договорились – тихо! Давайте по порядку. Мы получили ваше письмо в редакции и подумали, что ребятам надо помочь. Она что, действительно… такая зануда?

– Еще какая!

– «Пингвин, прячущий жирное тело в утесах – это интеллигенция», – передразнила Рыбу Лялька. Получилось смешно, и все возбужденно засмеялись.

– Как ее зовут по-настоящему? – спросила Лидия Князева.

– Как по-настоящему? Во!

– Ну, у каждой учительницы есть имя, которое она получает от рождения. В школе оно не имеет цены. В школе настоящим считается другое имя, которое дают учительнице ученики.

– А-а-а! – первым сориентировался Валера Куманин. – Рыба! Мы ее зовем Рыбой.

– Она сейчас в больнице, – сказала Алена.

– Да, я знаю. Я потом постараюсь побывать у нее. Но это дела не меняет. Рыба… Если бы вы написали, что ее зовут Рыбой, было бы сразу понятнее… Кличка многое объясняет. Кличка – это как знак качества на человеке.

– У нас есть еще Велосипед.

– И Сюра, – сказала Маржалета. – Серафима Юрьевна, историческая училка.

– А ты знаешь, – сказала Алена, глядя в лицо хмыкающей Маржалеты, – ты знаешь, что Анна Федоровна, Зоя Павловна и Серафима Юрьевна могут на тебя подать в суд и ты ответишь?

– За что?

– «Основы государства и права» учила? За унижение достоинства личности. Статья 127. И вообще я против письма. Мы сами виноваты.

– Да-вы-до-ва, стряхни пыль с ушей, баржа тонет, – сказал Валера уже не на школьном, а на уличном жаргоне. Он очень на нее разозлился.

– А ты! А ты! – Алена не знала, что ему сказать. – А ты – иди отсюда!

– Ой, Давыдова, ну ты в самом деле, – рассудительно проговорила Нинка Лагутина.

– А ты не знаешь, не лезь. Пусть он уйдет отсюда! Иди отсюда! – крикнула Алена нахально улыбающемуся Валере и швырнула ему в лицо тетрадку. Он отбил ее рукой, окрысился.

– Хочешь схлопотать?

– Хочу! – Она встала перед ним.

– Давыдова, сядь, – строго проговорила Раиса Русакова.

– А пусть он уйдет.

– С какой стати он должен уходить? – заступилась за Валеру Маржалета. – Тоже мне адвокат. Не знаю я такой статьи.

– Тогда я уйду.

– Давыдова, успокойся, – сказала Лялька Киселева.

– А ты знаешь, нужно мне успокоиться? Знаешь?

Алена схватила сумку с книгами и вышла. Тетрадка осталась лежать на полу. Раиса, помедлив, подняла ее, положила в свой портфель.

Ночью Алена внезапно проснулась. Ложась спать, она думала о том, что надо что-то сделать, отомстить Валере Куманину, надо изменить всю жизнь. Надо жить иначе. И это беспокойство ее разбудило. Тараща глаза в темноте, Алена пробралась к столу, зажгла настольную лампу, некоторое время сидела зажмурившись, привыкая к яркому свету, потом достала из стола чистую тетрадь, написала на обложке: «Дневник моей жизни». Посидела еще некоторое время и вывела на первом чистом листе: «Лирический дневник А. Давыдовой. В стихах». Последнее слово она поставила отдельно и дважды его подчеркнула. После этого Алена снова легла спать и до самого утра уже не просыпалась.

Утром Алена встала с трудом, в школу пришла невыспавшейся. Надо было надевать ботинки, брать лыжи и идти сдавать нормы ГТО. Учитель физкультуры стоял в дверях спортзала, поторапливал.

Алена надела ботинки, взяла лыжи и палки и спряталась в небольшой тесной комнате, где лежали маты и всякий спортинвентарь. Алена села на маты, обняла лыжи и прижалась к ним щекой. «Там и снегу-то почти не осталось. Весна уже, какие-то нормы, лыжи», – подумала она. Алюминиевые палки, к которым Алена прижималась щекой, холодили лицо. Ей уже не хотелось спать, а хотелось грустить. «Ох!» – вздохнула она.

Затих в коридоре грохот лыж и стук ботинок, которые всем девчонкам были велики. Алена выбралась из своего укрытия, прошлась по пустому залу. Гулко, размеренно звучали ее шаги. Гулкость шагов отозвалась в ней ритмом. Возникло настроение для стихов. Слова и образы подступали к горлу, оставалось их только выкрикнуть. Алене хотелось впервые в жизни написать что-нибудь откровеннее…

«Передо мной бумажный лист, где каждый суффикс, словно свист, ломает строй стихов… каких-то, строй стихов… веселых, строй стихов… неизвестно каких… Надо придумать…»

В первой строфе она со свистом всех суффиксов поломает строй стихов веселых и напишет что-нибудь грустное-грустное, тревожно-сладкое. Ей хотелось доказать Валере Куманину, что он не сможет ее больше оскорбить. Она защитится от него откровенными стихами. Ей хотелось жертвенного признания, чтобы все ахнули и испугались, какая она отчаянная, не боится, что над ней будут смеяться, при всех признается в любви. Интересно, как Сережка воспримет: испугается вместе со всеми или будет сидеть с открытым от удивления ртом.

На всех этажах шли уроки, ее одноклассники бегали по двору на лыжах, а Алена в спортзале сочиняла свои первые, по-настоящему откровенные стихи. Она подставляла себя под удары слов с такой же жаждой боли, как Ахмадулина: «Ударь в меня, как в бубен, не жалей…» Но и этого ей казалось мало. Она готова была, как Сергей Есенин, «рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души». Сердцу было больно и сладко придумывать тоскливые, разрывающие душу слова. И повторять их было больно и еще более сладко. Она читала вслух готовые строчки и вдохновенно ловила открытым ртом возвращающиеся к ней из всех углов спортзала гулкие слова, ставшие эхом мысли и чувства.

На истории и на геометрии Алена продолжала сочинять свое новое, очень важное стихотворение. Доказывала у доски теорему и даже четверку получила, а в голове и во всем теле невидимый метроном отбивал размеренные доли чувства, заставляя жить в ритме стихотворения, заставляя подыскивать недостающие слова и рифмы. На перемене пришла последняя рифма, и Алена почувствовала, как во всем теле и в сознании наступила тишина.

На уроке географии Алена сидела обессиленная, как после трудной физической работы. Она отдыхала, почти не слушала, что говорила Марь Яна, но смотрела на нее преданными глазами.

Открылась дверь и заглянула мать Маржалеты. Эта полная женщина имела нормальное имя и отчество – Надежда Семеновна. Но она любила произносить имена с иностранным шиком, вместо Александры – «Александрин», вместо Нюры или Анны – «Аннэт». Дочь Маргариту звала Маржалетой. И ее соответственно все эти Александрины и Аннэты звали Надиной.

Надина Семеновна сначала заглянула в класс, потом поманила пальцем дочь и только после этого посмотрела на учительницу.

– Марина Яночка, извините!

Та хмуро покосилась на дверь, но ничего не сказала, только склонила голову к журналу, что могло означать и разрешение и отказ. Крупная, в мать, Маржалета вышла в коридор. На груди у этой рано оформившейся девицы болтался поверх школьной формы замочек на цепочке – такой же крик моды, как бритвочка. Бритвочка у нее тоже была. Маржалета как-то надела ее под платье с большим вырезом. Блестящая бритвочка так и легла в ложбинку.

Ребята пришли в жуткий восторг. «Маржалета, обрежешь», – кричали они. Пришлось снять.

Вернулась Маржалета. Замочек она держала в руке. Шла по проходу, сердито наматывала на палец цепочку. Близкая к школе родительница, узнав о приезде журналистки, приходила каждый день следом за дочерью в школу, ловила в коридоре, вызывала с уроков, чтобы привести в соответствующий школьный вид.

Надину Семеновну выбрали председателем родительского комитета еще при старом директоре и с тех пор выбирали каждый год. Она любила общественную школьную работу, отдавала ей много времени. Через мужа Надина Семеновна доставала, когда требовалось, автобусы для экскурсий, грузовые автомобили, стройматериалы для ремонта школы.

– Давыдова, что ты на меня смотришь? – спросила Марь Яна. – Хочешь отвечать? Иди!

– Нет! Я нечаянно.

В классе засмеялись.

– Иди, иди, Давыдова.

Алена вздохнула и пошла к доске. Рассказывать надо было об экономике ФРГ. Алена подошла к карте. Но в это время дверь снова открылась и показалась высокая прическа Надины Семеновны.

– Марина Яночка, еще на одну минуточку мою непокорную… Маржалета!

В голосе прозвучали наставительные нотки. Дочь ушла, видимо не дослушав наставления родительницы.

– Мама, я в школе, – сказала Маржалета.

– Я тоже в школе, – с достоинством ответила Надина Семеновна.

– Не пойду.

Массивная фигура Надины Семеновны поторчала некоторое время в проеме, и дверь захлопнулась.

– Продолжим, – сказала Марь Яна, поднимаясь со стула.

Она взяла свой стул, поднесла к двери и просунула в дверную ручку. В классе засмеялись.

– Не вижу ничего смешного. Рассказывай, Давыдова. Мы слушаем.

Алена опять вздохнула. Трудно было перестроиться на уроки. Сережка Жуков, как обычно, не слушал и даже не замечал того, что происходило в классе. Перед ним на столе лежала книга, он сидел, уткнувшись в нее.

– Сейчас бы прочитать хорошую книгу, – сказала Алена, имея в виду Сережку, но он не услышал ее.

– Что? – спросила учительница.

– Марь Яна, можно я прочитаю стихи?

– Об экономике ФРГ?

– Нет.

– Никаких стихов, Давыдова. У нас урок географии. Что с тобой? Не знаешь урока?

– Знаю, – сказала очень серьезно Алена, и было видно: знает.

В классе зашумели: «Пусть прочитает», «Читай, Давыдова!».

– Или лучше тогда отпустите меня с урока.

Она сказала это без вызова, без озорства, устало и печально.

Марь Яна внимательно посмотрела на девчонку. На какую-то долю секунды увидела на месте Алены Катьку и сразу поняла по интонации, что надо разрешить. Подумала с нежностью к своей младшей сестренке и к Алене: «Господи, с этими девчонками так легко наломать дров, так легко не услышать, что девчоночье сердечко бьется не в механическом, а в человеческом ритме».

– Ну, хорошо, Давыдова, читай, если иначе нельзя. Тиха-а! Тиха-а! В конце концов не каждый день нам предлагают стихи.

– «Признание в одиночестве».

Все притихли. Было что-то необычное в том, как озаглавила свои стихи Алена. Все ждали, что она прочтет.

– Жуков читает книжку, – сказала Алена.

– Жуков, убери книгу. Давыдова хочет прочитать свои стихи. Послушай и ты, пожалуйста.

– Да пусть читает, – сказал Сережа, нехотя пряча книгу в стол.

И наступила тишина. Сердце в груди Алены гулко билось, все громче, громче…

 
– «Передо мной бумажный лист трещит от чувств моих духовных, где каждый суффикс, словно свист, ломает строй стихов неровных. Чудак, он верит пустоте, которую я лью отныне, чтобы забыться вдалеке и жить одной в ночной пустыне, куда я часто ухожу, куя в груди своей металл, и я в себе враз нахожу чудесный мой сентиментал».
 

Хохот взорвал тишину недоумения, подбросил ребят над скамьями. Некоторые засучили ногами от удовольствия. Все были восхищены Аленой, тем, как она ловко сумела притвориться серьезной и взволнованной.

– Сентиментал! – восторженно всхлипывал Юрка Лютиков.

– Коровья тоска! Есть такая порода коров – сентиментальская. Честно!

– Симментальская, дурак!

– Лирика симментальской коровы, – сказал Валера. – Хи-хи!

– Га-га!

Алена и сама смеялась. Она не понимала, как это произошло. Зачем они смеются? Зачем она сама смеется? Она писала и прочла им серьезные стихи. Она высказала в них всю муку, которую невозможно нести в себе молча. Алене было смешно до слез. Она хохотала и вытирала слезы.

– Хватит, Давыдова, – сказала учительница. – Пойди погуляй.

– Я больше не буду.

Вместо признания получилась хулиганская выходка. Она сама предала свое признание и призвание – слишком долго ерничала, заигралась, зарифмовалась. Никто не заметил, что в этом стихотворении совсем почти не было нарочито уродливых поэтических фраз, а какие были, пришли в стихи сами. «Но ведь я чувствовала, чувствовала, – подумала Алена. – Мне же по-настоящему больно было и сладко от каждого слова. Почему же они не почувствовали?»

Лидия Князева пришла к концу уроков, чтобы встретиться с Аленой Давыдовой. Они вместе вышли на улицу. Пригревало солнышко, снег подтаивал, оседал. Огромные глыбы сбрасывали с крыш на тротуар. Они лежали вперемешку с кусками льда.

Алена любила это время, когда все начинало таять и с крыш сбрасывали снег. С их дома вчера весь вечер счищали глыбы снега и сбивали сосульки, скребли по железу. А утром дворник скреб под окнами, не давал спать. Но было приятно прислушиваться. Весна!

– Ты вела себя так вчера почему? – спросила журналистка.

– Так, – ответила Алена. Она не была расположена к разговору.

– Ты вчера довольно метко бросила тетрадкой в этого парня. Ты что… очень его не любишь?

Она засмеялась, приглашая Алену к откровенному разговору. Лидии Князевой было лет тридцать – тридцать пять, но голос у нее был какой-то старый, хриплый и смеялась она хрипло, вернее не смеялась, а мелко-мелко кашляла. И в конце, когда уже не хватало дыхания, гулко, болезненно откашливалась и набирала полную грудь воздуха для нового приступа смеха.

Алена прошла еще несколько шагов, не отвечая на вопрос, который считала необязательным, и остановилась.

– Спрашивайте, что вы хотели спросить?

– Идем. Я тебя провожу. По дороге и поговорим. Ты куда идешь?

– Я иду на крышу.

Лидия Князева не удивилась.

– И я с тобой пойду на крышу. День сегодня хороший, только по крышам и ходить.

Алена пожала плечами. Они долго шли молча.

– Я хочу попросить тебя почитать стихи, – сказала журналистка. – Ты ведь пишешь стихи?

– Да.

– Почитай.

– Я могу читать стихи только на крыше.

– Я думала: ты шутишь. Ну хорошо, пойдем на крышу.

Лидия Князева работала в отделе писем. Она считала этот отдел очень удобным в творческом смысле. Все письма проходили через ее руки, любое письмо она могла оставить себе и поехать по нему в командировку. Творческий метод ее был очень прост. Она встречалась с автором письма, записывала все, что узнавала от него и о нем, а затем садилась писать статью. Во первых строках пересказывала письмо, цитировала из него несколько строк или приводила полностью, а затем рассказывала о себе, как ездила, как встретил ее автор письма, как они просидели целую ночь, беседуя о жизни.