Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Эдуард Пашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава шестая

Педсовет с родителями назначили на субботу, а в четверг приехала в школу журналистка. Алена об этом узнала на уроке от опоздавшей Раисы Русаковой. Она задержалась в комитете и уже успела поговорить с журналисткой.

– Модная, очки в пол-лица.

– Какая журналистка? – удивилась Алена.

– Лидия Князева. Читала «Девочка из горного аула»? Это она написала.

– А зачем она приехала?

– За огурцами.

– Серьезно, зачем она приехала?

– По письму.

– Мы же не послали. Я была против. Зачем вы послали?

– Тише, – сказала Раиса, глядя в парту.

– Вожак, зачем вы послали?

– Тише! Чего ты бесишься? Я сама не знала. Валера Куманин послал. Каждый человек имеет право послать письмо в газету.

– От себя послал?

– Не знаю. От себя, и там еще какие-то подписи.

– Давыдова! Русакова! Опоздала и еще разговариваешь, – сказала Марь Яна тем же ровным голосом, каким объясняла новую тему.

– Это не она, это я разговариваю, – сказала Алена. – Можно вопрос? Это я не понимаю. Русакова понимает, а я не понимаю.

– Все вопросы на классном часе.

– Я хочу сделать важное заявление. – Алена поднялась.

– Давыдова, выйди из класса. У нас школа, а не парламент.

– Пожалуйста, но я все равно скажу.

– Давыдова!

Марь Яна не дала ей сказать. Алена вышла из класса. Хорошо, ей затыкают рот, тогда она напишет. Алена оделась, выбежала на улицу, купила в киоске на углу конверт, стержень для шариковой ручки. Два квартала – от школы до кинотеатра «Мир» – шла, держа конверт в руке. Мысленно она сочиняла письмо-протест, которое собиралась вручить Марь Яне. На рекламном щите кинотеатра был изображен человек с пистолетом: «Свой среди чужих, чужой среди своих». В классе продавали билеты. «Она меня выгнала? Хорошо. Я пойду в кино, – решила Алена. – Письмо-протест потом напишу».

Полтора часа в кино пролетели незаметно. «Интересно, догадалась Раиса взять сумку с книжками?» – скучно подумала Алена, возвращаясь к будничным событиям. Конверт в кармане смялся. Она его мяла и комкала, забывшись, переживая судьбы героев. Конверт надо покупать новый. Нет, сначала она поговорит с Валерой Куманиным.

…Мать Валеры Куманина пришла с работы с головной болью. Валера смотрел телевизор, зарубежную эстраду.

– Сделай потише, – сказала усталая женщина.

– Ладно, отстань.

– Отец где?

– Не знаю, отстань.

– Валера, у меня болит голова. Сделай потише, я тебя очень прошу. Что ты такой бессердечный!

– У тебя она всегда болит. Что мне теперь… не смотреть телевизор?

– И сними эту майку, увидит отец, прибьет.

Валера убавил громкость. Он стоял у телевизора, держась за ручку громкости и заглядывая в экран, кривлялся в ритме зарубежной эстрады. Мать смотрела на его толстенький, обтянутый джинсами зад, на эту ужасную майку и не могла понять, куда же девался ее сын. Был Валерик, мальчик, сыночек, а теперь нету, одни джинсы и майка.

Ей трудно было понять, как в их рабочей семье вырос такой обалдуй. Отец своими руками домик на садовом участке построил, на заводе уважаемый человек, списанную «Волгу» ему выделили. Сама она с утра до вечера в больнице.

Лариса Викторовна работала сестрой-хозяйкой в детской инфекционной больнице. Каждый день, возвращаясь домой, она приносила с кухни то маслица, то творожку, из того, что оставалось. Время от времени обменивала в больнице свои старые, еще крепкие простыни, полотенца, наволочки на новые. Не злоупотребляла этим, не для продажи, никому не во вред.

Приносила и кое-что из детского белья. Если бы ей сказали, что она ворует у детей, она бы обиделась. Она считала себя честным человеком, хорошей сестрой-хозяйкой. Она была патриоткой больницы. Никакой работы, самой грязной, не боялась. Все делала на совесть, с душой. Главный врач говорил, что на них двоих (на нем и на Ларисе Викторовне) больница держится. А эти мелочи, еду и белье, она просто брала, как берут все, кто у родного дела находится. Она не считала нужным это скрывать от домашних и соседей. Когда соседка, баба Настя, заболела, она и ей приносила высококалорийный стерильный творожок, который они готовили детям. Валера сначала не понимал, какие каши он ест. Потом, когда подрос, боялся заразиться от больничных запеканок, простыней и подушек какой-нибудь желтухой или скарлатиной.

Его воспитывали, говорили слова о честности, о том, что он должен уважать людей. Но эти слова шуршали мимо. А вот другое он схватывал на лету. Привезли на садовый участок списанную «Волгу», отец сел за руль и показал на радостях сыну, как надо держать руки. «Учись, сынок! Делаешь две дули, сжимаешь баранку и едешь, по сторонам фиги показываешь. Вот так… Вот он я, возьмите». Потом Валера бегал за водкой, отец с главным механиком обмывали приобретение. А Валера сидел в машине и тренировался. Получалось великолепно. Как будто держишься за руль, а пальцы сами собой две дули показывают. И никто не видит. Едет человек по своим делам. Хи-хи!

Отца Валера уважал и побаивался, а мать презирал. Она приходила из больницы усталая, вся какая-то согнутая и приносила в дом заразное. Повзрослев, Валера стал брезговать больничной едой, отпихивал ее от себя. Однажды так отпихнул, что тарелка с творогом грохнулась на пол.

– Господи, что же ты делаешь, паразит? Это стерилизованный творог. Такого творога и кефира, как у нас, нигде больше не делают.

Но Валера все равно этот стерильно чистый творог и этот стерильно чистый кефир считал заразными. Приходилось его теперь обманывать, чтобы заставить есть больничные продукты.

За ритмами зарубежной эстрады Валера не услышал звонка. Алене открыла мать. Она кивнула девочке и, оставив ее одну в прихожей, пошла в комнату, где орал телевизор.

– К тебе пришли.

– Чего? Кто?

Валера поднялся из кресла, провел машинально руками по ремню, проверяя, хорошо ли заправлена майка.

Поворачивая к шестиэтажному панельному дому, Алена еще точно не знала, что скажет Валере. Она его спросит: «Ты учишь уроки? Не учишь, ну и сиди молчи! Сережка Жуков может посылать письма в газету про плохих училок, а ты не имеешь права. Для того, чтобы говорить правду другим, дистанция нужна, понял? Надо правду на себе сначала проверять, как врачи. Врачи сначала на себе болезнь проверяют, а потом лечат других».

Но войдя в прихожую и поздоровавшись с неприветливой усталой женщиной, матерью Валеры, Алена решила: все это глупо про дистанцию, он не поймет. Она ему скажет просто: «Рыба такой же человек, как твоя мать».

Появился вихляющей походочкой Валера, и Алену в его облике что-то так поразило, оттолкнуло, что она забыла все приготовленные слова. «Попрошу у него книжку, – лихорадочно подумала она, – учебник по геометрии, скажу, что свой в школе забыла».

– Привет! – растерянно проговорил Валера.

Он не ожидал увидеть Алену. В следующую секунду Валера поспешно сложил руки на груди, переплел их и крепко прижал к себе, как будто ему сделалось холодно, а на самом деле загораживая надпись на майке. Но Алена успела прочитать. Надпись ее ошеломила.

– Привет! – сказала Алена. – Ты разве здесь живешь?

– А где же?

– А Григорьевы где живут?

– Какие Григорьевы?

– Цветоводы.

Алена говорила первое, что ей приходило в голову, а сама неотрывно смотрела на руки Валеры, из-под которых торчали кончики букв, сдвинутые близко друг к другу вместе со складками майки. Она уже сомневалась: правильно ли прочитала?

– Какие цветоводы? – спросил Валера.

– Григорьевы. Кактусы разводят. Ну, если не знаешь, извини.

Она вышла и быстро захлопнула за собой дверь. На майке Валеры Куманина она прочла: «Вива, Пиночет». «Неужели я сама это придумала? Он же фашист – Пиночет. Как же можно? «Вива»… Алена досадовала на себя. Она прочла по памяти, после того, как Валера закрыл надпись руками, значит, могла ошибиться. Иногда в книжке написано одно, прочтешь слишком быстро – и получается совсем другое. По радио все время передают и в газете пишут о Чили. Неужели придумала? Но зачем он тогда закрыл надпись руками?

Марь Яна перехватила Алену на лестнице.

– Давыдова, ты что о себе думаешь? Если я тебя выгнала из класса, это не значит, что ты можешь уходить и с других уроков.

– Это – вам!

Алена достала из-за спины и протянула запечатанный конверт. Марь Яна взяла письмо, девчонка, громко топая и размахивая сумкой, побежала в класс.

Марь Яна распечатала письмо. На двойном листе, вырванном из тетрадки в клеточку, был нарисован кулак. У Марь Яны от неожиданности дрогнули пальцы. Она подумала, что Алена посылает этот кулак ей, но оказалось, что через нее – Куманину. Это было официальное уведомление о начале военных действий против Валеры Куманина.

Алена вспомнила существующую в этой школе в младших классах традицию. Ее начал искоренять еще старый директор, но так и не искоренил. Девчонки, второклашки и третьеклашки, выясняли между собой отношения своеобразно – на дуэлях.

Алена была заядлой дуэлянткой. Она долго оставалась маленькой, не росла. И ее дразнили «лилипуткой». Но всем, кто ее так называл, Алена посылала ультиматум: «Ты, презираемая Дылда, – писала она, – я рисую тебе кулак и вызываю на дуэль».

Дуэли происходили под лестницей. Обидчица и обиженная надевали рукавички на правые руки, затем по сигналу секундантов девчонки сходились и ударяли друг друга в лицо. Кто первый заплакал, тот проиграл. Часто такие дуэли заканчивались миром. Но Алена была непримирима, она дралась до своих или чужих слез.

– Какие они еще дети, – сказала Марь Яна, входя в учительскую.

Марь Яна решила: Алена, рисуя кулак, играет в детскую игру. Но и тогда, и теперь, рисуя кулак, Алена не играла. Конечно, кулак – язык игры. Но Алена и книжки не любила читать, в которых от всех сложностей жизни оставался один язык игры. Под лестницей тоже было не просто. Она шла туда, собрав все душевные силы, чтобы не отступить, не зажмуриться, не заплакать. И тогда и теперь она все делала всерьез.

На следующей перемене Марь Яна нашла Алену в коридоре у питьевого бачка.

– Давыдова, ты знаешь, где живет Анна Федоровна?

– Знаю. В сороковом доме.

– Квартира двадцать семь.

– Квартиру я не знаю.

– Я тебе говорю – двадцать семь. Вот ключи.

– Зачем? Вы письмо мое прочли? Я не буду с ним учиться в одной школе. Он не имел права посылать письмо. У него знаете что на груди написано? Только никто не видит. Он хунта!

– Что? Кто он?

– Никто, – Алена отвернулась.

– Ну, ладно, Давыдова, потом поговорим. Сейчас нужно выпустить кошку.

– Кошку? – спросила Алена и, не выдержав серьезного тона, заулыбалась.

– Не улыбайся, я тебя прошу о серьезном деле. Анну Федоровну увезли в больницу. Медсестра занесла ключи, а у меня урок. Кошка второй день под замком, поняла? Хорошо, если там есть мыши, а если мышей нету?

– У меня тоже урок – физика.

– Я скажу, что послала тебя.

– А встреча с журналисткой когда будет?

– Завтра… На завтра перенесли. Вместо литературы будет.

– Только выпустить кошку, да?

Марь Яна привлекла к себе Алену, обняв за плечо как-то по-мужски, неумело, и тут же отстранила, почти оттолкнула.

– Иди, белая ворона, на голове корона, зовут ее Алена.

Алене было приятно, что Марь Яна знает ее стихи.

В последние дни снег опять начал таять. Во дворе большого серого дома лежали большие слежавшиеся серые сугробы.

Подъезд был, как все подъезды, в которых собираются по вечерам мальчишки. Под лестницей все побеленное пространство над головой – в черных пятнах от сгоревших спичек, а в одном месте кто-то приклеил окурок. Алена оглянулась по сторонам, достала из волос шпильку и процарапала по закопченной штукатурке: «Придурки – не гасите в потолок окурки», после этого быстро взбежала на третий этаж. Тут немного отдышалась, довольная собой, достала ключи. Одно доброе дело сделано. Можно приступать ко второму.

Странно было открывать дверь чужой квартиры. Да еще квартиры нелюбимой училки. Алена решила не входить. Повернув два раза ключ в замке, она приоткрыла дверь и негромко позвала кошку:

– Кис! Кис!

В коридоре появилась кошка. Алена распахнула дверь пошире. Кошка осталась на месте. Она была, может быть, и не с лишаями, но Рыба на всякий случай смазала все подозрительные места зеленкой. К тому же кошка была одноглазая и рыжая. В коридоре в настороженной позе стояло фантастическое зелено-рыжее животное. Оно смотрела на Алену большим зеленым глазом, который неистово светился, сужаясь и расширяясь.

– Иди! – сказала Алена.

Кошка ей понравилась. Она была прекрасно драная. Алена решила войти. То, что у Рыбы жила одноглазая, такая симпатичная кошка, перевернуло в Алене привычное представление об учительнице.

– Кис! Кис! – сказала девочка, входя и наклоняясь, чтобы погладить.

Кошка, сверкнув зеленым огоньком, метнулась в комнату. Алена вошла за ней и в комнату. Рыба жила в небольшой однокомнатной квартире. Бросилась в глаза белизна неубранной постели, стул, на котором стояли пузырьки с лекарствами.

– Выходи, кис, кис… – сказала Алена, оглядываясь.

Кошка, видимо, была под тахтой. Алена чувствовала себя немного воровкой. Ей сказали – выпустить кошку, а она воспользовалась тем, что оказалась здесь, жадно оглядывала стены, стол, книжные шкафы, пытаясь представить по тем вещам, которые попадали в поле зрения, что за человек их училка.

За окном было видно дерево. Против форточки на выставленной наружу дощечке качалась на ниточке пластмассовая баночка из-под плавленого сыра «Янтарь». Синицы одна за другой слетали с дерева, садились на край баночки и улетали. Кормушка была пуста. «Они привыкли, – поняла Алена. – А Рыба заболела, и некому насыпать корм».

За стеклами на книжных полках несколько фотографий: Толстой, Чехов, Гагарин… И рядом – летчик с приникшей к нему девочкой. Летчик в унтах, в распахнутой куртке, а девочка в белом платьице и в шлеме. Алена не сразу узнала в тоненькой, восторженно глядящей девочке Рыбу. Только увидев еще одну фотографию, на которой Анна Федоровна в куртке и шлеме стояла на ступеньках пединститута (за спиной видна была вывеска), Алена поняла: «Да это Анна Федоровна в детстве и в молодости». С обеих фотографий смотрели веселые глаза, и в застывших движениях угадывалось что-то озорное, хорошее. «Как же она Рыбой стала?» – подумала Алена.

На книжных полках стояли толстые книги: словари, Шекспир, Шиллер, Данте, Гете. Все в красивых переплетах с золотым тиснением. Несколько книг лежало на полу под стулом. Две желтенькие книги на постели. Одна – на простыне, другая, раскрытая, была брошена страницами вниз на скомканное одеяло. «Книг много – вот что, – подумала Алена. – Даже спит с книгами».

Она взяла раскрытую книгу, под ней лежал карандаш, а в книге были отчеркнуты слова: «Между прочим, я в шутку требовал от детей, чтобы они, повторяя за мной то, что я говорил, пристально смотрели на большой палец. Просто не верится, как помогает достижению великих целей соблюдение подобных мелочей. Одичавшая девочка, привыкшая целыми часами держать голову и туловище прямо и не глазеть по сторонам, только благодаря этому делает успехи в своем нравственном развитии…»

Слова «одичавшая девочка» были подчеркнуты дважды. «Это она про меня, это я – одичавшая девочка», – подумала Алена, держа перед собой большой палец, пытаясь сосредоточить на нем все свое внимание. Но не сосредоточилась, а огорчилась, даже обиделась на Рыбу. Алена посмотрела, кто автор: какой-то Иоганн Генрих Песталоцци, из работ 1791–1798 гг. «Педагогический опыт в Станце». Два имени: Иоганн, Генрих, а какие-то глупости пишет – сосредоточить внимание на большом пальце. Она посмотрела, что он еще пишет. Ей попались отчеркнутые слова: «Дорогой друг, на детей мои пощечины не могли произвести дурного впечатления, потому что целые дни я проводил среди них, бескорыстно привязанный к ним, и жертвовал собой для них».

«Ничего себе, «дорогой друг» – пощечинами советует учить молодое поколение». О Рыбе с изумлением подумала: «Во как разозлилась на нас – про пощечины читает».

Алена положила книжку. Она решила больше не подглядывать, как живет Рыба. Расстегнув пальто, Алена опустилась на колени, заглянула под тахту. Неистовый зеленый глаз светился в темной глубине. Кошка зажмуривалась, надеясь, наверное, что если она не будет видеть Алену, то и Алена ее не увидит. И затем снова открывала глаз, смотрела на девочку в упор, неотрывно.

– Выходи, дура, – сказала Алена.

Кошка не выходила. Около тахты стояли меховые домашние туфли. Алена взяла одну туфлю, послала носком вперед под тахту. Кошка, вытянувшись, метнулась вдоль стены. Алена пустила вторую туфлю, на этот раз менее удачно. Ей стало жарко. Она сняла шапку. Заглядывая под тахту, Алена оказалась на четвереньках. «Хорошо бы сюда собаку, сразу бы выскочила».

– Гав! – сказала сердито Алена. – Гав! Гав! Гав!

Она отпрыгнула назад и принялась лаять, как умела, и трясти рыжей челочкой. При этом она подпрыгивала, изображая разъяренного пса.

Кошка отделилась от стены и подползла ближе. Ее заинтересовали прыжки Алены. Девочка устала лаять, села на пол. Кошка смотрела из-под тахты, словно бы ждала, что будет дальше. Алена протянула руку, кошка смотрела неотрывно и не делала попытки убежать. Алена схватила ее, но вытащить из-под тахты не смогла. Издав сердитое мяуканье, больше похожее на хриплое карканье, и оцарапав девочку, кошка вырвалась и опять забилась под тахту в дальний угол.

– Что же ты такая подлая? – обиженно сказала Алена, разглядывая царапины. – Ты думаешь, если ты кошка, тебе все можно? Не надейся. Мяукать хоть бы научилась. Где у вас зеленка?

Кошка, естественно, ответить не могла.

Через час после того, как Алена получила свое кошачье поручение, в учительской раздался звонок.

– Это очень важно, понимаете? Это по поводу Анны Федоровны.

Учитель черчения (он взял трубку) сходил за Марь Яной в класс. Она прибежала встревоженная, запыхавшаяся.

– Да!

– Марь Яна, она не уходит.

– Что? Кто это говорит?

– Кошка. Она не уходит. Я не знаю, что делать.

– Здравствуй, кошка, – сказала Марь Яна. – Ты откуда звонишь?

– Отсюда. Она не уходит, понимаете? Она не хочет уходить, я не могу ее достать. Я уже вся исцарапанная. Это знаете какая кошка? Это не кошка, а пантера какая-то бешеная.

– Ладно, кошка, закрой квартиру и приходи сюда.

– Ее нельзя закрывать. Ей есть нечего. В холодильнике ничего нет. В морозилке пельмени только. Можно я их сварю?

– Зачем?

– Ну, кошке же.

– Кошки едят пельмени сырыми. Разломи и дай.

– Они холодные. Вы не представляете, какие они холодные. Из морозилки же…

– Закрывай квартиру и приходи сюда. Я сама ее потом выпущу.

– Вы ее не выпустите, вы не знаете эту кошку. Ну Марь Яна, можно я сварю? Она голодная.

– Вари, – сказала учительница. Она повесила трубку, и, пока стояла у телефона, улыбка была на ее лице.

Алена принялась хозяйничать на кухне. Услышав запах пельменей, кошка вылезла из-под тахты и появилась в дверях кухни.

– Сейчас, – сказала Алена все еще сердитым голосом, – остынут.

Она вынимала пельмени из кастрюли и раскладывала в рядок на газете, разостланной на подоконнике. Когда выложила все, стояла, дула на пельмени, глядя искоса на кошку.

– Сейчас, хоть ты и подлая.

Неожиданно в дверь позвонили. Пришла Раиса Русакова.

– Привет! – сказала она, не глядя на Алену, а глядя на кошку, занявшую позицию в коридоре, как перед приходом Алены.

– Привет! Ты откуда взялась?

Но Раиса не могла отвести глаз от кошки.

– Это она? Ух ты, уродина! – с восхищением сказала она. Кошка вдруг двинулась к Раисе и, подойдя совсем близко, издала хриплый, скрипучий вопль.

– Чует! Я ей рыбу принесла. По дороге в кулинарии купила.

Она достала из портфеля сверток, положила на пол. Кошка метнулась к свертку, принялась жадно драть когтями бумагу.

– Как ты здесь оказалась? – опять спросила Алена.

– Марь Яна сказала. Сейчас Нинка Лагутина придет. Куманин сказал: «Записались в общество защиты животных».

Они стояли, смотрели. Кошка, по-уличному выпуская когти, рвала бумагу и ела рыбу.

– Во жрет, уродина! – опять с восхищением сказала Раиса. – Она за рыбой куда хочешь пойдет.

– Не надо, пусть дома ест. Я думаю, она не хотела уходить, потому что она сейчас не настоящего цвета. У животных знаешь какое значение имеет окрас? Давай лучше будем сюда ей рыбу приносить, пока… – Она хотела сказать: «Пока Рыба не выздоровеет». Но получалось глупо: «Рыбу приносить, пока Рыба…» И Алена сказала: – Пока Ан Федоровна не выздоровеет.

Позвонила и просунулась в дверь, с любопытством поводя глазами, Нинка Лагутина.

– Это я, тетки. – Она присела на корточки перед кошкой. – Голодная, да? Можно ее погладить?

– Хоть сто поцелуев, – сказала Алена.

В классе в этом году девчонкам нравилось называть друг друга тетками: «Привет, тетки!», «Как жизнь, тетки?» И бытовали две расхожие фразы: «Хоть сто поцелуев» и «Хоть в трубу лезь». Одна для хорошего настроения, другая для плохого. Сейчас у девчонок было хорошее настроение: «Хоть сто поцелуев».