Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Эдуард Пашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Эдуард Иванович Пашнев
Белая ворона

Я – белая ворона,

На голове корона,

Зовут меня Алена…

(Из стихов Алены Давыдовой)

Глава первая

Алена проснулась, услышав, как стукнула внизу дверь подъезда. Она сладко пошевелилась, зарываясь лицом в подушку, не желая просыпаться, но сквозь лень, разлившуюся по телу, в сознание пробилась мысль о чем-то неожиданном, радостном. Тело еще сопротивлялось, хотело спать, но мозг, устремленный навстречу радости, жаждал пробуждения.

Алена потянулась, выпростала руки и лежала на спине, не шевелясь, пытаясь понять – что же именно должно произойти. Ей казалось, вот сейчас она вспомнит…

Стук внизу повторился. Спеша по утрам на работу, жильцы не придерживали дверь. Алена лежала, слушала. Ожидая нового удара, она сжималась вся, замирала, и все-таки удар каждый раз был неожиданным. Становилось тревожно-сладко непонятно отчего.

Алена села, расправила рубашку на коленях. Ноги сами нашли тапочки. Алена прошлепала в ванную комнату. Увидела себя в зеркале, висящем над раковиной: рыжая, конопатая, ничего особенного. С такими никогда ничего не происходит. Но подумала так, потому что с ней, такой, должно было что-то произойти: сегодня или завтра, в любую минуту. Алена потянулась перед зеркалом, потрогала себя скользящим движением и опустила руки. У них в классе девчонки уже такие: фик-фок – на один бок… А она и на девчонку непохожа, никаких признаков. Алена лукавила, признаки были. Она стыдилась себя разглядывать, трогать и придумала себе такое беспокойство, что у нее не как у других, не как у самых красивых девочек в классе.

В коридоре послышались шаги. Алена быстро набросила крючок на дверь. И тотчас же легкие мамины шаги приблизились.

– Алешка!

Алена сложила крест-накрест руки, замерла.

– Алешка, – сказала мама и подергала дверь.

– Что?

– Ты что там… заснула?

– Я умываюсь…

– Завтракать, быстро!

Шаги удалились. Звякнула на кухне кастрюля, и этот звук пронзил Алену горячей радостью. От холодной чистой воды лицо приятно посвежело, Алена вышла из ванной, с удовольствием похлопывая себя влажными руками по прохладным щекам.

…Хлопнула дверь подъезда. Алена забыла ее придержать. В воздухе летали, медленно оседая, снежинки. На дорожках, в беседке, на самой беседке и вокруг нее лежал выпавший ночью снег. У входа в арку намело большой сугроб, только в самой глубине поблескивала скользкая сырая чернота.

Алена вышла из-под арки на улицу. На бульваре горели фонари – большие матовые шары. Но светло было не от них, а от снега, от белых деревьев, от белых тротуаров, от трамваев, которые везли на крышах шапки снега. На чугунных крестовинах, поддерживающих фонари, тоже лежал снег. В свете желтых матовых шаров он казался желтым.

Алена постояла, размахивая сумкой-пакетом «Мальборо», где у нее лежали тетради и учебники, толкнула сумку одной коленкой, другой и пошла направо, в строну «Электроники».

Фирменный салон-магазин «Электроника» занимал весь первый этаж самого высокого на этой улице двенадцатиэтажного здания. За сплошными стеклами были видны квадратные колонны, облицованные со всех сторон зеркалами. Алену удивляло, что в этих зеркалах не отражается улица. Приближаясь к очередной колонне, Алена видела, как начинали мелькать, отражаясь, кресла, столики, кадки с пальмами; а она, Алена Давыдова, проходила мимо, так и не отразившись.

На голове у Алены была серенькая мальчишеская треушка. Из-под нее торчала рыжая челочка, смотрели на прохожих вопрошающие карие глаза. Нитку, прикрепляющую третье ухо к шапке, Алена нарочно оборвала, и это ухо свешивалось вперед козырьком. Чтобы посмотреть из-под козырька вверх, Алене приходилось далеко запрокидывать голову.

Алена посмотрела вверх на пролетающие сквозь силуэт неонового самолета снежинки. От их мелькания кружилась голова. Алена зажмурилась, повернулась вокруг себя, усиливая кружение, пуская влет вокруг себя сумку с тетрадями и учебниками, как крыло. Она не шла в школу, а летела.

На бульваре вдруг погасли фонари, после чего снег на деревьях еще некоторое время казался желтым. На большом щите ГАИ у перекрестка сообщалось, сколько человек погибло за истекшие сутки на дорогах области. Два человека погибли, десять раненых. Отец у Алены работал шофером, и она не всегда останавливалась, чтобы прочитать сводку, старалась пробежать мимо. Тогда можно думать, что никто на дорогах не погиб и не ранен. Она и сейчас старалась не смотреть, но не рассчитала и остановилась, немного перекрутившись, прямо против щита. Прочитала сводку: двое убитых, десять раненых. «Не война, ничего, а люди погибают». Погибших было жалко, даже в сердце кольнуло. Не самих погибших, а вот, что существует такая глупая смерть. Что она вообще существует – смерть.

На той стороне на пешеходном светофоре загорелась фигурка зеленого человека, задвигала руками и ногами. Под фигуркой загорелись буквы: «Идите!» Люди заторопились на ту сторону. А фигурка зеленого человека все дергалась на экране светофора, двигая руками и ногами, пока не вспыхнули красным светом буквы: «Стойте!» и не возникла на экране красная неподвижная фигурка человека с опущенными руками. «Самый короткий фильм о жизни и смерти. Я увидела самый короткий фильм о жизни и смерти. Надо показать его девчонкам. Нет, сначала я напишу стихи. То, что я увидела, – готовые стихи. Белые… Свободные… О жизни и смерти…» Ей было немного совестно, что она даже в трагедии открыла для себя радость – стихи. Но сегодня она не могла иначе. «Я напишу стихи «Киносветофор».

Она пробежала несколько шагов вперед, увязая носками сапог в снегу. Что-то должно было случиться. Она это чувствовала. Что именно, Алена не определяла словами: какое-то изменение в ней самой, во всей жизни. Сережка Жуков, очкарик, как-то приволок в школу журнал «Природа». Один академик писал: «Тему научной работы надо менять каждые семь-восемь лет. За это время полностью меняются клетки тела и обновляется кровь. Ты уже другой человек». Если это правильно, если верить академикам, то пора подсчитать. Семь с половиной лет прожила, пошла в школу – один человек; еще семь с половиной лет заканчиваются – другой человек. Все очень просто. Она становится другим человеком. Может быть, уже стала… Сегодня… Отсюда и такое незнакомое непривычное томление, тревога, ожидание от самой себя каких-то новых поступков.

Около второго перекрестка, не такого оживленного, Алена свернула в переулок. Среди новых строений из белого кирпича выделялось красным цветом четырехэтажное здание школы, стоящее в глубине за оградой, за деревьями.

Со всех сторон к школе спешили мальчишки и девчонки. У ворот толчея, во дворе школы и на улице летают снежки. Алена радостно восприняла и эту толчею. Она пробежала, расталкивая ребят, уклоняясь от снежков, но у самых дверей, которые придержал ногой мальчишка из 8 «А», Женька Уваров, снежок попал Алене в плечо. Она оттолкнула Женьку, вбежала в вестибюль школы, гулкий, показавшийся пустым после улицы. Ее глаза возбужденно сверкали. Пока бежала через двор, азартно толкаясь, шубка расстегнулась, шапка съехала набок, щеки раскраснелись. Она не могла после этого тихо ходить, нормально разговаривать.

– Райк! – крикнула Алена. – Не раздевайся! Идем в снежки! Женьку Уварова искупать надо!

В раздевалке топталась высокая сутулая девушка. Она сняла свое прямое пальто с прямыми плечами и стряхивала с воротника снег. Алена пробралась к ней, стукнула сумкой-пакетом.

– Кто тебе залепил? Сумки оставим здесь.

– Что я, маленькая – в снежки играть?

– Ты чего такая?

– Жить надоело.

– Дома плохо?

– Хоть в трубу лезь.

С Раисой Русаковой Алена сидела на одной парте, они дружили. Оставить подругу одну в таком настроении она не могла, но и перестроиться, стать мрачной, тоже не могла. Смеясь, она рассказывала, как ее хотел схватить у ворот Крюков из 9 «Б» и как она его, придурка, толкнула. Раиса слушала молча.

Подруги поднялись на третий этаж. Раиса, войдя в класс, никому ничего не сказала, положила свой портфель в парту и села. Алена, прежде чем сесть, шмякнула сумкой-пакетом по крышке, что означало: «Общий привет!»

– Смирнов, сотри свое художество! – тут же звонко крикнула она лохматому, неряшливо одетому мальчишке, который рисовал на доске морду волка из мультфильма «Ну, погоди!».

Алена была сегодня дежурной. Но крикнула она просто так – попробовать голос, крикнула, как бросила снежок.

– Жуков? А где Жуков?

Ей хотелось и в Сережку Жукова бросить слово-снежок. Но его в классе не было. Алена спросила бы Сережку о чем-нибудь. Он все знает.

Сережка Жуков и Лялька Киселева сидели в крайнем ряду напротив среднего окна. Гляди на деревья, если слушать учителей неохота. Лучшие места, занятые лучшими людьми класса. Сережка Жуков и Лялька Киселева считались интеллектуальными лидерами 9 «В». Все, кто дружил с ними, были вхожи в дом к Сережке и Ляльке, составляли небольшой кружок. Алена тяготела к этому кружку, пользовалась всякой возможностью, чтобы занять место поближе к лучшим людям класса. Если кто опоздал или заболел, она была тут как тут. Иногда садилась третьей на парту к Машке Прониной и Юрке Лютикову.

– Хоть в трубу лезь, – сказала Алена и засмеялась.

– Ты чего? – удивленно спросила Раиса Русакова.

– Выражение интересное: «Хоть в трубу лезь». Откуда, интересно, произошло? Кому-то надо было лезть в трубу, а он не хотел? Какому-то прорабу, что ли?

Вошел Сережка Жуков, поднял руку, приветствуя всех небрежным жестом. На плече – холщовая сумка на длинных лямках. Белая горловина водолазки плотно охватывает тонкую шею. Рукава водолазки, обжимающие запястья, и горловина бьют праздничной белизной. Все, как положено, чтобы считаться «мальчиком в порядке»: небрежно надетая школьная форма, на плече потертая, вытянутая за уголки, холщовая сумка.

Сережка сел и сразу повернулся вполоборота к Ляльке Киселевой и Машке Прониной, которая сидела сзади. Очки с продолговатыми стеклами придавали лицу Сережки выражение очень серьезное. А мальчишеские вихры надо лбом делали эту серьезность взлохмаченной, симпатично дерзкой.

– Нет, правда, кому первому не захотелось лезть в трубу, что он придумал поговорку? – сказала Алена, удивляясь тому, что ей интересно думать про трубу.

– Никому не надо было лезть, – мрачно ответила Раиса Русакова. – Придумал кто-то дурацкое выражение, а мы теперь лезем.

– В трубу! – крикнула Алена и громко захохотала: – В трубу!

– Ты чего?

– В трубу лезу! Ну, в трубу же! Вызовет меня Велосипед, банан влепит, а я пойду, пойду в дверь. Она скажет: «Давыдова, ты куда?» А я ей: «Зой Пална, в трубу, потому что жизнь такая, хоть в трубу лезь».

Мрачно настроенная Раиса Русакова смотрела на подругу с возрастающим недоумением. Потом неожиданно гоготнула и пригнулась от смущения к парте. Это произвело такое же действие, как в кино, когда кто-нибудь из зрителей, забывшись, загогочет на весь зал. В классе засмеялись. В Алене все затрепетало. Смех – это была та атмосфера, в которой ее фантазия становилась неистощимой.

– Выйду на улицу, – продолжала она громко, срываясь на смех. – «Граждане, где труба?» Сумку в зубы и полезу. Толпа соберется, милиционер подойдет, скажет: «Граждане, разойдитесь, ничего особенного – человек в трубу полез».

Вкатился Валера Куманин, мальчишка с широким плоским лицом. Ему тоже захотелось посмеяться. Он остановился перед девчонками, сморщил свой маленький нос, заулыбался, загримасничал:

– Чегой-то вы женитесь, тетки?

– Уйди, не мешай. Не видишь, мы с Райкой в трубу лезем.

– А как? Я тоже хочу.

– Среднему уму непостижимо.

На последней парте в самом углу завозился крепкий широкоплечий парень, Толя Кузнецов. Его раздражал беспричинный смех.

– Идиотки, хоть бы труба обвалилась и придавила вас, – сказал он, не улыбнувшись.

– Спасибо, положите на комод, – отпарировала Алена.

Ну, кто еще? Она отвечала и сама же смеялась своим ответам. Она была на вершине смеха.

Прозвенел звонок, и почти одновременно со звонком вошла в класс Зоя Павловна. Это была худая, плоская женщина. Ходила она очень прямо, высоко поднимая ноги. За это и прозвали ее – Велосипед.

Англичанка, не глядя на поднявшихся ребят, прошла к столу, не глядя сказала:

– Садитесь! – И после небольшой паузы, таким же ровным голосом: – Давыдова!

– Что?

– Успокойся.

– Зоя Павловна, я спокойна, – сказала Алена, поднимаясь. – Я совершенно спокойна. Видите, спокойна как, как пульс покойника.

– Давыдова, не паясничай!

Алена села, начался урок английского языка. Этот урок был помехой. Алена не слушала объяснение Зои Павловны. Англичанка что-то писала на доске, отходила в сторону, чтобы всем было видно, и, когда оказывалась у окна, Алена воспринимала ее чисто зрительно – темный силуэт на фоне белого окна. Выпавший ночью снег распушил деревья. За ближними ветвями виднелись дальние ветви. «Сад снега», – подумала Алена.

На перемене Алена выгнала всех из класса. Надо было проветрить помещение. Она двинулась к Сережке Жукову, чтобы его тоже выставить в коридор. Он сидел против своего окна, читал книжку. Алена подошла и неожиданно для себя сказала:

– Ладно, сиди. Что читаешь?

Она схватила книжку, на раскрытой странице увидела фотографию каких-то микробов.

– Микробами любуешься, б-р-р! – Она оттолкнула книжку от себя и полезла на подоконник открывать форточку.

Сережка не успел ничего сказать. Он даже отвлечься не успел от того, что прочитал и увидел на фотографии. Он сосредоточенно смотрел на Алену, вернее, сквозь нее. То, что Алена называла «микробами б-р-р», было коацерватной каплей по Бунгеберг-де-Йонту. Отец у Сережи химик. Он жил с другой семьей, но Сережа у него часто бывал и в лаборатории и дома. И когда сыну предстояло проходить практику на межшкольном комбинате, отец устроил его в свою лабораторию, принадлежащую хлебозаводу и заводу фруктовых вод, где Сереже было гораздо интереснее.

Алена открыла форточку, взяла щепотку снега с рамы, бросила в Сережку.

– Давыдова, успокойся, – сказал он голосом учительницы.

Алена засмеялась, высунулась в форточку, показывая, что не боится простуды и вообще ничего не боится.

– «Хочу написать настоящий я стих, извергнуть уменье из знаний своих. Губы – не трубы, не бык моста, губы – грубо, лучше – уста. Лучше уста у мальчишек у ста, и чтоб целоваться умели до ста».

Прокричав деревьям свое нелепое стихотворение, Алена соскребла с рамы пригоршню снега и, прыгая с подоконника на соседнюю парту, уже убегая, бросила талым снегом в Сережку.

– Ну, Давыдова, сейчас получишь! – крикнул он, вскакивая.

Все в Алене встрепенулось до восторга, она помчалась по классу, по партам. Вот что ей надо было: чтобы Сережка за ней бежал, а она бы от него убежать не могла. Но Сережка стоял, отряхивался. За Аленой не побежал, играть в снежки не захотел.

Вечером после чая Алена осталась на кухне одна. Она сидела и думала: «День закончился, а ничего так и не произошло. Ну совершенно же ничего».

Вошла мама, сказала озабоченно:

– Алешка, ты не видела, куда я телефонную книжку положила? Не могу найти.

– Нет.

Мама посмотрела на дочь внимательно. Мама у Алены крепкая, высокая.

– Что, моя ненаглядная, что-нибудь случилось?

– Ничего, – ответила Алена. – Если бы случилось, я бы так не сидела.

– А как?

– Никак! Что ты пристала?

– Двойку получила?

– Ой, мам, ищи свою книжку.

Мама ушла в большую комнату, сердито хлопала дверцами секретера. Слышалось ее бормотание. Она вполголоса ругала себя:

– Никогда не положит на место, растрепа.

Потом раздалось:

– Умница, Верочка Семеновна. Вот же она. Главное, знать, где что искать.

На кухне звякнуло блюдце. Потом опять зазвенела посуда. «Молодец, – подумала Верочка Семеновна, – решила помыть чашки-блюдца». Потом опять что-то звякнуло и упало на пол.

– Алешка, что там у тебя падает?

Дочь не ответила. И снова что-то упало. Мама быстро поднялась с колен, заспешила на кухню. Алена сидела на табурете, вытянувшись и вытянув над головой руку. В руке она держала бутерброд с маслом. На мать посмотрела каким-то отрешенным взглядом.

– Ты что делаешь?

– Смотри, мам.

Она отпустила бутерброд. Он упал, чуть не опрокинув недопитую чашку с чаем.

– И что это значит?

– Кверху маслом… Я опровергла закон бутерброда. Для этого нужна булочка за три копейки. И резать надо строго пополам.

– Сколько тебе лет, Алешка?

– Сколько мне лет, мама?

– Что с тобой, Алешенька?

– Что со мной, мамочка?

– Да что с тобой, девочка моя?

– Девочка? Это что-то новенькое.

Алена опять подняла над головой бутерброд и бросила. Он упал между чашками и тарелками, ничего не задев. Упал кверху маслом.

– Перестань играть хлебом!

Алена встала из-за стола и ушла в свою комнату.

Глава вторая

Анна Федоровна сидела за своим столом в учительской, проверяя две последние тетради (не успела дома), и с неудовольствием поглядывала на молодую учительницу химии, которая жаловалась на своего любимого ученика.

– Я ему так доверяла, так доверяла, а он реактивы украл.

Тоненький жалобный голосок учительницы химии мешал проверять тетради.

– Он мне, знаете, вот так в глаза заглядывал.

– Да, заглядывал, – сказала Анна Федоровна, тяжело поднимаясь и недовольно складывая тетради в стопку.

– Он предан был мне, моему предмету, – обрадовалась учительница химии, что ее слушают.

– Как тот ласковый щенок, да? – спросила Анна Федоровна. – В глаза преданно смотрит, хвостом виляет, шнурки лижет, а потом смотришь – туфли обмочил.

– Что вы такое говорите? – по-детски изумилась молодая учительница, и щеки у нее залились краской.

– А что, вы не слышали таких слов? Попросите своих учеников, они просветят.

Анна Федоровна взяла тетради и зашагала из учительской. Это была уже немолодая, огрузневшая женщина. Одевалась она очень просто: юбка, свитер. Встала, одернула и пошла. Волосы носила прямые, коротко подстриженные. Никогда их не завивала, не делала причесок. Проведет рукой по голове сверху вниз – и готова. Учительница химии раздражала ее и тем, что наряжалась в школу, как в театр, и еще больше тем, что приучала учеников к доверительным отношениям: «Я ему так доверяла, так доверяла». Учить надо, а не доверять, школить – от слова школа, порядок, знания. Тогда не будет никаких неприятностей ни для тебя лично, лапочка, ни для общества.

Анна Федоровна была груба с молодой учительницей (ей самой казалось – не груба, а сурова) от накопившегося в ней раздражения и непонимания. В последнее время она все чаще натыкалась на противодействие ребят. Она требовала дисциплины, но даже девочки не подчинялись ей.

Анна Федоровна все с большей резкостью ударяла по столу, заслышав малейший шум, становилась все более язвительной, ироничной по отношению к тем, кто не выучил урока, кто мямлил у доски. Но ирония ее почему-то не доходила, трудней стало овладевать классом. Она теряла контакт с теми, кого должна была научить чтению и пониманию прекрасного, и чувствовала, что вместе с этим теряет себя, становится равнодушной и к занятиям в школе и к самой литературе. Она была резкой всегда, но теперь за ее отрывистой речью и угловатыми движениями скрывалась растерянность немолодой учительницы, которой на прошлой неделе подложили на стул кнопку. Она боялась, что подложат еще раз, и демонстрировала уверенность. Садилась на стул, не глядя, не ощупывая сиденья, опускалась всей тяжестью и с пристуком опускала на стол журнал.

Анна Федоровна твердо и широко шагала по коридору. Звонка еще не было. Он настиг ее в пути. Мимо пробежал ушастый мальчишка из 8 «А», Женька Уваров. На спину ему кто-то прикрепил страницу из журнала с фотографией Лохнесского чудовища.

– Стой! – сказала Анна Федоровна.

– Здрасте! – ошалело ответил он.

– Куда летишь?

– А что, нельзя?

– Прочитать никто не успеет.

– Чего прочитать?

Анна Федоровна повернула его к себе спиной, содрала со спины бумажку.

– Держи, Лохнесское чудовище.

«Хорошо я это сказала», – подумала она и вошла в класс.

– Здравствуйте, рыбыньки! Дежурный? Кто дежурный?

Поднялся Мишка Зуев.

– Я дежурный.

– Сразу надо отвечать, чтобы я не спрашивала десять раз.

– Во! Я же сказал: «Я дежурный».

– Раздай тетради, дежурный, а что останется, возьми себе.

Это была шутка, но Мишка Зуев не засмеялся, и никто в классе не засмеялся. Ее шутки не вызывали смеха, может быть, потому, что говорила она их небрежно, не эффектно, между прочим. Она считала свою неэффектность достоинством. Ни ума, ни остроумия своего она никому не навязывала, как другие.

Алена получила четыре с минусом. Минус растянулся на полтетради. Алена огорчилась, лицо ее сделалось обиженным. «Почему минус такой длинный? – подумала она. – Тоже мне, размахалась минусами-плюнусами». Ошибка была одна: неправильно написала фамилию Бориса Друбецкого. Она написала через «Т» и сейчас быстро листала учебник, чтобы доказать Рыбе, что и надо через «Т». «Конечно, эти мечты не имели ничего общего с карьеристскими планами Друбецкого или Берга», – прочитала она, выхватив глазами фразу. Алена обиделась и на учебник.

– Я помню же, у Толстого «Трубецкой», – сказала она шепотом Раисе. – Я точно помню.

– Трубецкой был у декабристов, – так же шепотом ответила Раиса.

– При чем здесь декабристы?

– Тихо! – сказала Анна Федоровна, глядя в окно. Она еще некоторое время не оборачивалась, потом вздохнула: – Плохо написали, рыбыньки. Киселева – более или менее, Жуков. Не вертись, Куманин! Что ты, Жукова никогда не видел? Где твоя тетрадка? Почему не сдал сочинение? Кошка съела?

– Какая кошка?

– Спроси у Давыдовой. У нее прошлый раз кошка съела сочинение.

– Я пошутила, – сказала Алена. – Скучно же так учиться, если пошутить нельзя, мяукнуть разочек… Мяу!

В классе заулыбались.

– Ну, помяукай, Давыдова, помяукай, – сказала насмешливо учительница. – Мы подождем.

– Мяу, – сказала обиженно Алена, не вложив в это ни своего умения мяукать, ни кошачьей страсти.

Класс тем не менее пришел в восторг. Анна Федоровна скупо улыбнулась, подождала, когда стихнет смех, сказала:

– Веселья у нас хватает. – Она подошла к Алене, взяла со стола тетрадь: – Тихо, Куманин, разошелся. Сам не написал, так послушай, как другие пишут (нашла нужное место): «Образ Пьера Безухова по цвету – квадратный, темно-синий с красным. Образ Бориса Трубецкого узкий, серый…»

В классе дико захохотали. Алена тоже засмеялась.

– Вот именно, Давыдова, самой смешно, – сказала Анна Федоровна. – Как это тебе удалось увидеть, что Пьер Безухов квадратный по цвету?

– Это не я увидела, это Лев Толстой увидел.

– Квадратный по форме, Давыдова, а не по цвету. А между «узкий» и «серый» – запятая. Это уже моя ошибка. Сама исправишь, или мне исправить?

– Все равно. Хотите, исправляйте.

– Если я исправлю, тройка будет.

– Пожалуйста… И какой русский не любит быстрой езды. Птица-тройка!..

Она не стала дальше продолжать. Анна Федоровна унесла тетрадь. Алена посмотрела ей в спину и отвернулась, чтобы не смотреть, чтобы не видеть эту некрасивую училку в свитере. «Такие всегда остаются без мужей», – мстительно подумала она.

Анна Федоровна исправила отметку, положила тетрадь на край стола.

– Возьми.

Алена смотрела в сторону, не могла пересилить в себе неприязни. Раиса Русакова поспешно встала, взяла тетрадку, положила перед подругой. Алена оттолкнула от себя тетрадку локтем.

– Ну, это мы сделали, – сказала учительница. – Перейдем к следующему. Кто у нас не написал? Куманин? Ну, иди к доске, Куманин, расскажешь своими словами.

– Что?

– Иди отвечать. Встань!

Валера Куманин поднялся.

– Чего отвечать?

– К доске иди. Здесь и поговорим.

Валера вышел к доске, всем своим видом, походочкой показывая, что он все равно ничего не знает и нечего его вызывать. Отвернувшись от учительницы, он смотрел в окно, гримасничал одной половиной лица, подмигивая классу.

– Ну, хватит, – сказала Анна Федоровна, – отвечай урок.

– Без магнитофона не могу.

При упоминании о магнитофоне учительница с досадливым любопытством посмотрела на мальчишку. Валера отвернулся, глупо засмеялся.

– Не надоело на истории играть?

– У нас не было сегодня истории, – крикнул Мишка Зуев. – Во!

– Так что, скучаете? Соскучились по научно-технической революции, Куманин?

– Я тоже соскучился, – крикнул Мишка Зуев. – Честно!

– Тихо! Какой у нас сегодня беспокойный дежурный. – Анна Федоровна приподнялась над столом и тут же опустилась снова на стул, посмотрела на Валеру Куманина: – Отвечать будешь?

– Напомните, что вы задавали.

– Ты зачем сюда ходишь, рыбынька? Куманин, Куманин… Ладно, садись.

– Банан будете ставить?

– Ничего я тебе ставить не буду. Напиши сам в дневнике: «Я плохо учусь» – и дай прочитать родителям.

Валера вернулся на свое место, сел, положил руки на парту и стал смотреть в сторону. Анна Федоровна ждала, никого не вызывала. Она уже понимала, что сделала ошибочный ход, но отступать не хотела.

– Написал?

– Не буду я писать. Что я, дурак – сам на себя писать. Что я – рыжий?

– Напишешь. Ты у нас не рыжий, ты у нас курносый. Только учиться не хочешь. Родители об этом должны знать.

Анна Федоровна поднялась, строго посмотрела на Валеру и мельком на ребят. Взгляды были враждебные, стена непонимания, неприязни. Почему? Он же плохой ученик, плохой товарищ. Она знала: многие не любят Валеру Куманина.

– Пиши! Не тяни время.

– У меня ручки нет.

– Дайте ему кто-нибудь ручку.

Никто не пошевелился. Учительница взяла со стола свою ручку, подошла к Валере.

– Вот тебе ручка. Пиши!

Валера озлобленно посмотрел на нее снизу вверх.

– А вы напишите, что плохо преподаете.

Сказав это, он отодвинулся на самый край, столкнув сидящую рядом с ним тихую девочку Свету Пономареву. Та чуть не упала, оперлась о стену, выпрямилась и стояла теперь у стены, не возмущаясь действиями Валеры, выжидая с молчаливым любопытством, что дальше будет. Анна Федоровна яростно смотрела некоторое время на Валеру. Щеки у нее подрагивали от неприязни к этому толстозадому злому мальчику.

– Встань! – крикнула она. Но это было не совсем то, чего она хотела. – Вон из класса!

Валера не осмелился выйти в проход, где стояла учительница. Светка посторонилась, и он полез вдоль стены, вытирая своим не по-мальчишески толстым задом штукатурку. Анна Федоровна шла по проходу параллельно с ним.

– Значит, не нравятся тебе мои уроки, рыбынька?

– Я правду сказал.

– Мы не «рыбыньки», – подала голос с «Камчатки» Маржалета, Маргарита Кравцова.

Анна Федоровна резко обернулась. Она хотела спросить у этой грудастой девицы: «А кто же вы?», но не спросила, ученики действительно не «рыбыньки». Называть их сейчас «рыбыньками», как она это привыкла делать, было бы глупо. Но что-то надо было ответить, а она не знала что. Она вздохнула и ничего не сказала. А Маржалета, видя растерянность учительницы, поднялась, одернула платье на груди и боках и, наклонив голову, проговорила, словно перед ней была мать или подруга:

– Давыдова Алена пишет стихи, а вы не знаете. Ну, скажите честно, знаете?

– Да, знаю, – ответила Анна Федоровна. – Читала в стенгазете.

– Ну, что скажете – плохие?

– Я скажу, Кравцова, сядь! А ты что стоишь, барышня? – набросилась она на Светку Пономареву. – Тебе тоже мои уроки не нравятся? Кого еще не устраивают мои уроки? Дверь открыта. Идите!

Алена рывком поднялась. С минуту она соображала, что же делать дальше и что сказать. Она хотела сказать, что дело не в стихах, она сама знает все про свои стихи, никто Маржалету не просил выступать.

– Что, Давыдова? Иди! Иди! – сказала Анна Федоровна.

– Зачем вы так с Пономаревой? И вообще?

– Магнитофон укрепляет знания. Чем плохо? Во!

– Сядь! – дернули Мишку Зуева сзади за пиджак. Он сел, но не сдался:

– Чего? Я за технический прогресс.

Учительница смотрела на Алену.

– Ну что, Давыдова? Ну что?

– И вообще! – повторила Алена.

– И вообще, Давыдова, встала – иди! Я не собираюсь перед тобой отчитываться.

Алена хлопнула крышкой парты и пошла к двери. Вслед за ней поднялась Раиса Русакова. Захлопали крышки парт. Пробежала мимо учительницы, вытирая слезы, всхлипывая, Светка Пономарева; за ней – Маржалета, Людмила Попова и Людмила Стрижева, другие…

Анна Федоровна стояла у своего стола, не решаясь никого остановить. Она даже не могла им ничего сказать, только открывала и закрывала рот. Щеки у нее обвисли, оскорбленно подрагивали. Она слышала топот по коридору, он отдавался у нее в висках. Потом увидела из окна ребят, выбегающих из школы. «Как же это можно? – подумала она. – Я же в классе. Это – вызов, прямое оскорбление. Не мне! Это оскорбление не мне! – Она ухватилась за спасительную мысль. – Это же они не от меня убегают. Это они от Великой Русской Литературы убегают. Катитесь, рыбыньки! Пушкин и Лев Толстой за вами не побегут».

Последними покинули класс Сережка Жуков и Лялька Киселева. Они неторопливо собрали свои тетради и даже попрощались. Сережка Жуков просто кивнул. Лялька Киселева сказала печальным голосом:

– До свиданья, Анна Федоровна!

Учительница им не ответила. Она оправила свитер и вышла из класса раньше, чем сочувствующие вроде бы ей мальчик и девочка достигли дверей.

Директор школы, Андрей Николаевич Казаков, был на уроке. Когда прозвенел звонок, Анна Федоровна и завуч Нина Алексеевна вышли в коридор, чтобы его встретить. Нина Алексеевна накурилась во время разговора в учительской (каждое ЧП она принимала близко к сердцу) и сейчас жевала воздух, собирая брезгливые морщины на лбу и вокруг рта.

В конце коридора из класса вышел высокий худой мужчина в темном костюме. За ним, слегка сгибаясь под тяжестью магнитофона «Комета», шагал почти такой же высокий парень из 9 «А» Юра Белкин. Еще двое мальчишек, отталкивая друг друга, быстро шли рядом с директором, что-то оживленно говоря ему, жестикулируя. «Так когда-то заканчивались уроки и у меня, – подумала Анна Федоровна, – хотя я и не пользовалась магнитофоном».

– Андрей Николаевич, вы к себе? – сказала завуч, преграждая дорогу всей компании.

Мальчишки, которые разговаривали с директором, сразу же убежали. Юра Белкин поставил магнитофон на пол, надеясь переждать. Но обе учительницы смотрели на директора и молчали. И Андрей Николаевич сказал:

– Иди, Юра! Спасибо! Дальше я сам.

У директора светлые волосы и светло-голубые глаза с коричневой крапинкой в левом зрачке, которая придавала ему несерьезный, несимметричный вид. Волосы при каждом движении головы рассыпались, нависали над впалыми щеками и острыми скулами. Некоторые пряди падали на глаза. Движением головы или руки он забрасывал их назад. Делать это приходилось часто, и оттого взгляд, устремленный поверх голов, придавал его фигуре горделивую и вместе с тем легкомысленную осанку.

– Андрей Николаевич, чепэ, – сказала завуч. – Девятый «Великолепный»… Сбежали с урока… во время урока… при живой учительнице.