Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Эдуард Пашнев

Глава шестнадцатая

Анна Федоровна осторожно шла по скользкому, покрытому прозрачным льдом тротуару. Какой-то парень в распахнутой шубе, в лохматой шапке, съехавшей на затылок, и с огромным портфелем в руке пробежал мимо, прокатился по льду. Пока катился, успел обернуться и, проехав несколько метров, остановился перед учительницей. От неожиданности она тоже остановилась.

– Здравствуйте, Анна Федоровна, – радостно сказал парень. – Я вас из автобуса увидел.

Учительницу ослепила желтая меховая подкладка его богатой, широко распахнутой шубы. Из-под пушистого свисающего свободно шарфа выглядывал черный узкий галстук, заправленный под пуловер. Круглые румяные щеки пылали здоровьем, и Анна Федоровна не сразу признала в этом самодовольном, радостно улыбающемся человеке своего бывшего ученика.

– Здравствуйте, – повторил он, – не узнали?

– Смирнов? Нет, почему же, узнала, – ответила Анна Федоровна, действительно узнав в этой шапке, шубе и портфеле своего ученика. – Ну, как ты живешь? – Встреча была ей неприятна.

– Хорошо, – охотно ответил Смирнов. – Вот вы в меня не верили… Помните, как вы меня… – Он засмущался и, не договорив, опустил портфель на лед и склонился над ним. – Хочу подарить вам свою книжечку, – с подчеркнутой скромностью, не поднимая головы, объяснил он, возясь с замками портфеля.

– Ты в какой же области… специалист?

Желто-голубые тоненькие брошюрки лежали в портфеле в несколько рядов. Смирнов выхватил одну, выпрямился, достал из кармана толстую многоцветную шариковую ручку и красной пастой сделал дарственную надпись, а зеленой подписался. Получился разноцветный размашистый автограф.

– Спасибо, – сказала учительница, принимая книжку. Она машинально раскрыла ее на середине, увидела ровные строчки стихов, виньетки на полях, посмотрела на обложку – действительно: «Юрий Смирнов, стихи».

Ее бывший ученик наслаждался впечатлением. Он даже забыл поднять с земли портфель, стоял и смотрел в лицо учительнице. Книжка называлась «Главная улица».

– Вот как… «Главная улица»? – сказала Анна Федоровна.

– А вы мне по сочинению ни разу больше тройки не поставили, – тоном великодушного победителя сказал он.

– Ты, значит, стихи пишешь? Поэт? Зашел бы как-нибудь в школу, мы бы вечер устроили.

Он, наконец, поднял с земли портфель, поставив на колено, застегнул замки.

– Зайду обязательно. Сейчас я, буквально на этих днях, уезжаю с бригадой московских поэтов и композиторов на БАМ. Вы все в той же школе? Ну, я имею в виду, в нашей, тридцать восьмой?

– Да.

– Ну, я побежал.

Учительница кивнула, показывая, что благодарит за книжку и прощается. Юрий Смирнов убежал. Держа книжку в руке, Анна Федоровна медленно шла, смотрела ему вслед, пока он не скрылся в толпе. Мальчишкой Юрий Смирнов был толстым, ленивым. Сидел, правда, на первой парте, но, когда ему было скучно, зевал ей прямо в лицо. Это ему она сказала «дурак!». «Как же из таких толстых мальчиков получаются поэты? – подумала она. – Как же я не заметила, что он поэт? Я же учительница литературы».

Юрий Смирнов и сейчас был толстый, но убежал резво – на БАМ с группой московских поэтов и композиторов. Анна Федоровна вспомнила, что видела в местных газетах стихи какого-то Юрия Смирнова, но ей и в голову не пришло, что это тот самый, зевающий на уроках литературы мальчик.

Анна Федоровна несла книжку в руке. Собиралась положить в сумку, но за невеселыми мыслями забыла. Так и шла – в одной руке сумка, в другой книжка.

Раздеваясь в учительской, Анна Федоровна поставила сумку на стул, а брошюрку перекладывала из руки в руку, словно боялась положить, потерять.

– Что это у тебя? – поинтересовалась Зоя Павловна.

– Не знаю.

– Я спрашиваю про книжку, которую ты держишь в руке.

– Не знаю. Я не знаю.

– Как не знаешь? Вот я держу письмо. Мой корреспондент наклеивает только королевские марки. Голубые королевы, желтые, зеленые.

Она показала конверт. Анна Федоровна посмотрела, сказала:

– Да… Извини, мне сейчас не до королев.

– Да я и не собираюсь навязываться со своим письмом.

Но она именно потому и завела разговор о книжке, что хотела поговорить о письме, полученном из Англии. Она показывала в учительской каждое письмо, зачитывала отрывки, в которых английский корреспондент благодарил ее за присланные книги и за помощь в его переводческой деятельности. Майкл Эльберт переводил поэмы Есенина «Анна Снегина» и «Черный человек».

Зоя Павловна пожала плечами, поискала глазами кого-нибудь, с кем можно поделиться удивлением. Но все были заняты, озабоченно отбирали наглядные пособия, переговаривались сухими короткими фразами по делу.

Анна Федоровна вошла в класс, кивнула, не повышая голоса, поздоровалась. Жизнь снова вошла в свою привычную колею. Учительница раскрыла журнал, пробежала взглядом по пустым местам, отметила, кого нет. Не поднимая от журнала головы, глядя на фамилию Юрия Лютикова, сказала:

– Юрий… – И замолчала.

В классе было три Юрия, и все они насторожились, ожидая, кого она вызовет к доске.

– Только не меня! Только не меня! – шутовским шепотом говорил Юрка Лютиков.

– Юрий Смирнов, – сказала Анна Федоровна.

Класс недоуменно замер.

– Меня, что ли? Только я не Юрий. Я Игорь Смирнов.

– Нет, не тебя.

Она подвинула на середину стола желто-голубую книжку.

– Анна Федоровна, вы, наверное, спутали с 9 «Б», – сказала Раиса Русакова. – У бэшников есть Юрий Смирнов. У нас нету.

– Знаю, Русакова. Садись. – Она подняла «Главную улицу». – Эту книжечку стихов мне только что подарил мой бывший ученик. Юрий Смирнов. Если хотите, почитаем ее вместе. Я сама еще не читала.

Класс радостно загалдел.

– Это мы завсегда пожалуйста. Честно! Я люблю стихи. Во!

– Давыдова, иди почитай нам.

– Я? Почему я?

– Ты у нас тоже пишешь стихи. Давай, давай, Давыдова. Мы ждем.

Учительница поторопила девчонку кивком головы и положила книжку на стол. Алена упиралась, но мальчишки и девчонки, жаждущие развлечений, вытолкнули ее из-за парты. Когда Алена шла по проходу, Анна Федоровна подвинула книжку на край стола и словно бы отстранилась от нее.

Алена взяла сборничек.

– Тут предисловие… Читать?

– Все читай.

Алена поправила рукой челочку и начала читать краткую издательскую аннотацию. Анна Федоровна и слушала и не слушала, что читала Алена. Никак не могла сосредоточиться, думала о своей жизни. Вчера вечером в очереди за сыром обругали. А сегодня утром выяснилось, что ученики, которые не получали у нее больше тройки, становятся поэтами.

После аннотации Алена сделала паузу и перешла к стихам.

Анна Федоровна сделала над собой усилие, чтобы не думать о постороннем, стала слушать.

 
«Вчера, сегодня и завтра я скептиком быть не вправе… Послушайте, юные граждане, сверстники вы мои… Давайте думать о жизни, давайте мечтать о славе, давайте в подвиги верить во имя большой любви».
 

Первые строки насторожили Анну Федоровну, а девчонка, подхваченная танцующим ритмом, с вдохновением продолжала читать, с удовольствием произнося на конце строк точные рифмы.

 
«Давайте трудиться для лучшего, для всех на земле полезного. Чтоб солнце всегда сияло – для этого жизни не жаль! Мы дети потока могучего, мы дети «потока железного», и мы ощущаем сердцами, «как закаляется сталь». А если кто не желает, пусть признается сразу. Нечего тут стесняться, во-первых, и во-вторых… Мы с ними не будем нянчиться, вычеркнем по приказу из нашего поколения, из племени молодых».
 

Стихотворение было длинным. В какое-то мгновение Анна Федоровна поймала себя на том, что почти не улавливает смысла, убаюканная бодреньким ритмом. Она снова сделала над собой усилие, дослушала стихотворение до конца…

 
«Дадим им право обжаловать эту крайнюю меру. Построим на наших заводах сто персональных ракет. И сами отправимся в космос: на Марс, на Луну, на Венеру: сами станем поэтами, сами сыграем Джульетт. И бригадирами тоже станем, конечно, сами. И сами прикончим последний, ползущий к нам с Запада «изм». Разведчики нашего завтра, вперед с голубыми глазами! За нашей спиной история, а впереди – коммунизм!»
 

Второе стихотворение было о Красном знамени. И в нем тоже рифмы сыпались решительно и энергично. Слова не задевали Анну Федоровну.

– Подожди, Давыдова, не торопись, – попросила она. – Читай помедленнее.

Алена читала правильно. Она следовала за ритмом, за грохотом сшибающихся слов. «Так при помощи листа железа в театре имитируют гром», – подумала учительница. Она уже хотела остановить Алену, все было ясно. Но вдруг обнаружила, что ее ученики ловят падающие слова раскрытыми ртами, слушают. Она тоже стала слушать. И когда Алена закрыла последнюю страницу и положила бережно книжку на стол, Анна Федоровна неприятно была удивлена тем, что мальчишки и девчонки довольно долго и уважительно молчали.

– Он учился в нашей школе? – восхищенно спросила Светка Пономарева.

– Да, – ответила Анна Федоровна, – учился.

И подумала: «Помнит и «Железный поток» и «Как закалялась сталь». Ишь, как уместил всю школьную литературу в одной строчке».

– Можно посмотреть?

Анна Федоровна передала книжку. Желто-голубая брошюрка пошла гулять по классу. Интерес к стихам Юрия Смирнова неприятно озадачил учительницу. «Да что же они, совсем не умеют отличать настоящее от подделки? Они же Пушкина в школе проходят, Лермонтова, Маяковского. Да как же это получилось, что они совсем не защищены от подобной поэзии. Мы, значит, по литературе ничего им не даем, только отнимаем время».

– Так, – сказала Анна Федоровна, нервно поднимаясь. – Давайте разберем. Кто хочет сказать, чего в книжке нет?

Ребята молчали. Желто-голубую брошюрку передавали из рук в руки. Она оказалась у Маржалеты. Полистав ее, Маржалета сказала:

– Портрета.

– Что – портрета?

– Портрета автора. В других книжках вот здесь, – Маржалета показала, где именно должен быть портрет.

– Ну хорошо – портрета. Еще чего нет?

Класс молчал.

– Вас! – сказала Люда Стрижева.

– Что? Объясни, Стрижева.

– Все поэты пишут про свою учительницу. А у него нет.

– Так, понятно, Стрижева. – Она помолчала. – А еще чего, самого главного нет? В стихах?.. Кто может сказать? Давыдова?

– Не знаю.

– Жуков?

Сережа поднялся. Он не слушал, читал свою книгу.

– Садись, Жуков.

– Можно, я скажу! – поднял руку Мишка Зуев.

– Скажи, Зуев!

– Стихов о Чили нет. Сейчас все поэты пишут о Чили.

Анна Федоровна стояла, молча смотрела на Мишку Зуева, на других ребят, которые не могли понять, чего она добивается. Потом она не могла вспомнить, как это получилось, только она вдруг сказала, даже не сказала, а крикнула:

– Самовара нет! Барабан есть: «Давайте! Давайте! Поможем нашим кочегарам!» А самовара нет!

– Какого самовара? Во!

«Самовар» выскочил нечаянно. Она позволила в минуту досады стать тем человеком, которым всегда была наедине с собой. Юрий Смирнов зарифмовал «Железный поток», и Анна Федоровна сразу вспомнила самовар бабы Гарпины. Эта простая женщина бросила самую дорогую вещь, какая у нее была, – самовар. И когда она ратовала за Советскую власть, ей верили. Она не просто так говорила, она самовар ради этой власти бросила. Вот этого-то «самовара» и не было в стихах Юрия Смирнова, а были слова, слова, не обеспеченные душевным волнением.

– Самовара бабы Гарпины. Пономарева, сбегай в библиотеку, принеси Серафимовича, скажи, что я прошу на несколько минут. Вы же писали сочинение по «Железному потоку», рыбыньки!

Она легко произнесла слово «рыбыньки», на которое сама же наложила табу.

В эту минуту она была той прежней, какой нравилась себе, – в шлеме и летной куртке. Она говорила, не выбирая слов, подчиняясь порыву. Вряд ли они могли понять половину тех слов и понятий, без которых она сейчас не могла обойтись, чтобы объяснить, как гладкое и пустое подделывается под настоящую поэзию. И вдруг почувствовала: слушают, понимают.

Светка Пономарева принесла книжку. Анна Федоровна сразу не могла найти нужную страницу. Она листала, ожидая, что сейчас начнется шум, разговоры. Но в классе установилась необычная внимательная тишина. И когда Анна Федоровна нашла то, что искала, она смогла прочесть сходу, не предупреждая, что читает и зачем…

– «Ратуйте, добри людэ, ратуйте! Самовар у дома вкинули. Як мени замуж выходить, мамо в приданое дала тай каже: Береги ёго, як свет очей, а мы вкинули. Та цур ему, нэхай пропадав! Нэхай живе наша власть, наша ридна, бо мы усю жисть горбы гнули та радости не знали».

Анна Федоровна подняла голову от книжки. Никто не сидел уткнувшись, перешептываясь. Глаза мальчишек и девчонок были устремлены на нее, ждали, что скажет еще? Даже Сережа Жуков слушал, заложив, правда, палец в книжку, чтобы не потерять страницу. И Анна Федоровна сказала, рубанув рукой воздух:

– В стихи бабы Гарпины я верю. А в стихи, за которыми не угадываются поступки, не верю! И хотела бы вас научить – не верить!

– А разве Гарпина говорит стихами? – спросила удивленно Светка Пономарева.

Учительница быстро посмотрела на девчонку. Светка не разыгрывала ее, спрашивала искренне. Анна Федоровна засмеялась, и после небольшой паузы засмеялся класс. Это был смех добрый, смех радостный. Мальчишки и девчонки, покоренные убежденностью учительницы, готовы были и слушать ее, и смеяться вслед за ней. Это был неожиданный урок-импровизация, о котором она давно мечтала. Что же произошло? И сказала-то одно слово, одну метафору: «Самовара нет!» А вышло здорово. Как много можно сказать метафорой! Нет, дело не в метафоре, а в убежденности. Они услышали ее убежденность.

Прозвенел звонок. Анна Федоровна сунула небрежным жестом журнал под мышку и вышла из класса легкой, подпрыгивающей походкой. Учительница литературы редко улыбалась, все привыкли видеть ее мрачной. Сейчас она шла и улыбалась. Нина Алексеевна даже остановилась. Анна Федоровна прошагала мимо. Она никого не видела. Вкус улыбки на губах был приятен.

В коридоре, прямо напротив дверей, ребята окружили Маржалету, которая что-то энергично рассказывала. Алена поняла: какая-то интересная новость. Ей тоже хотелось узнать. Но сначала она должна была дописать стихи. Она торопилась это сделать до звонка. Решила немедленно узнать, есть ли в ее стихах самовар.

Вернулась Раиса Русакова.

– Что там? – спросила Алена, продолжая писать. – Собери мои книжки, я смываюсь. Что там, Райк?

Подруга не ответила. Села, подперла свою квадратную голову кулаками.

– Райк, ну слышишь, я смываюсь. – Алена топнула ногой. Руки у нее были заняты.

– Марь Яна уходит из школы, – сказала Раиса.

– Нет, – сказала Алена. – Откуда ты знаешь?

– Маржалета… Ее мать знает. Мы ей сестру напоминаем. Не может на нас смотреть спокойно. Особенно на тебя.

– При чем тут я?

– Похожа.

– Нет! – Алена перестала писать.

– Мы все похожи. Ей было девятнадцать лет.

– Нет, – сказала Алена, – я видела ее один раз с Марь Яной. Совсем непохожа. Она пониже меня ростом, щеки – во! Как же она так?.. От воспаления легких?..

– Скрытое было. На рентгене не видно.

– Да, я знаю. Как же ее не просветили? Есть же техника!

Алена стукнула кулачком по парте. Перевернула лист, дописала заключительные строки стихотворения, поставила дату, вывела закорючку подписи.

– Пойдешь со мной? Я Рыбе стихи хочу показать. А потом шалдыжничать пойду по улицам. Или в кино.

– Я пошла бы, мне надо сегодня пораньше домой, – мрачно проговорила Раиса. – Контрольная будет по алгебре.

– Контрольная! – Алена махнула рукой. – Я не могу, понимаешь? Я должна отдать, я уже написала. А она ничего, Рыба, да? Как она сегодня? Класс!

– Марь Яна уходит, – повторила Раиса, вслушиваясь. – Марь Яна… Я тоже уйду.

– Куда?

– С контрольной.

– Пойдем, – обрадовалась Алена.

Раиса заглянула в учительскую. Алена, встав на цыпочки, смотрела из-за плеча.

– Что вам, девочки? – спросила улыбчивая нарядная химичка.

– Анну Федоровну.

– Ее нет. Она ушла.

– Пойдем! – сказала Алена. – Скорей!

– Что мы, догонять ее будем?

– Я знаю, где она живет.

– Я тоже знаю, – буркнула Раиса. – Там же, где кошка.

– Скорей, ну, Райк!

Рыбу они увидели сразу, как только подбежали к переходу. Она шла уже по тротуару на той стороне. А девчонкам преградил дорогу красный свет. Алена нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Она должна была отдать сегодня свои стихи Рыбе, потому что завтра она могла передумать.

Загорелся зеленый «киносветофор». Девчонки, обгоняя прохожих, перебежали улицу. Алена на бегу достала из сумки лист со стихами. Раиса топала за Аленой, чуть отстав. А когда до учительницы оставалось два десятка метров, и совсем остановилась. Алена, ловко лавируя между прохожими, размахивая листом со стихами, быстро приближалась к учительнице. Но вдруг словно споткнулась, бег ее замедлился, и она, ухватившись за дерево, остановилась…

Анна Федоровна шагала широко, победно. Прохожие мешали ей, и она ступила на проезжую часть. Ей нравилось идти одной по широкой, свободной впереди улице. Сорок пять минут счастливого урока все изменили. Она снова, как в молодые годы, жила на горе, на семи холмах.

Алена стояла, прячась за деревом.

– Ну, ты что? – спросила Раиса, подойдя.

– Ты видела? Это она из-за меня?

– Что?

– Кинулась под транспорт?

– Никуда она не кинулась. Видишь?..

Анна Федоровна обошла плотный поток прохожих по шоссе и вернулась на тротуар. Девчонки короткими перебежками стали снова приближаться к ней. Мелькнула вывеска овощного подвальчика, цветочный киоск.

Анна Федоровна двигалась энергично, раскованно. Ей сделалось жарко. Она посмотрела в небо, по сторонам. Светило солнце, в киоске продавали первые тюльпаны. «Весна! Весна пришла!» А она и не заметила. «Весна, черт возьми!» Она сдернула с головы шапку, тряхнула волосами, взъерошила их.

Девчонки были совсем близко. Они переглянулись, сбились с быстрого шага, стали отставать.

– Видела? – спросила Алена. – Шапку сняла.

– Может, в другой раз? – спросила Раиса. – Мне надо в овощной зайти.

– Подожди. До ее дома еще далеко. Давай на трамвай сядем, две остановки проедем и пойдем навстречу. Она увидит, удивится: откуда мы идем?

– Не могу. Там отец сидит, обеда ждет. Мне надо морковку купить, луку.

– Он разве не на работе?

– По бюллетеню. Подралась я с ним опять. Он на маму замахнулся, я сняла туфлю и по руке… Палец я ему, наверное, сломала. Неудачная я какая-то…

Говорить ей об этом не хотелось. Рассказывая, Раиса смотрела вниз и переминалась с ноги на ногу. Отец Раисы, маляр, временами сильно запивал, придирался к матери. Раиса в последнее время все чаще и чаще вступалась за мать. Она была сильная. Отец каждый раз изумлялся, садился на кровать и с пьяной тоской в глазах смотрел на Раису, плечистую, нелепо сильную. «Дочка, почему ты такая некрасивая?» – говорил он жалостливо и начинал икать.

– Совсем сломала? – недоверчиво спросила Алена.

– Совсем не совсем, какая разница. Распух, бюллетень дали.

Алена покачала головой, засмеялась.

– Действительно, Райк, какая-то ты бамбула.

– Почему бамбула?

– Силач бамбула поднимает два стула. Правильно твой отец говорит. Сильная ты, как лошадь. Копытом раз – и нету. Туфля с ноги, значит, копыто. И-го-го!

– С тобой как с человеком!

Раиса неловко повернулась и боком пошла прочь. Алена сразу перестала смеяться, но за Раисой не побежала.

Спина Анны Федоровны мелькала за спинами прохожих. Алена шла, не теряя из виду учительницу и не решаясь приблизиться. Раиса испортила настроение, и решимость пропала. Так они дошли до самого дома. Анна Федоровна свернула во двор. Ее можно было еще перехватить. Алена побежала, но успела увидеть только, как захлопнулась дверь подъезда.

Алена даже топнула от досады. Уйти просто так она не могла. Надо было на что-то решиться. Или торчать перед окнами, пока Рыба заметит. Или взбежать одним духом по лестнице и позвонить. Алена двинулась вдоль дома, остановившись, посмотрела сквозь тонкие голые ветви деревьев, отыскивая на третьем этаже окно с кормушкой. Лист со стихами спрятала в сумку. «Куда его девать?» Вспомнила недавно прочитанное у Евтушенко: «Стихотворенье надел я на ветку».

В следующее мгновение Алена уже насаживала свой лист со стихами на ветку напротив окна с кормушкой. Отбежав к воротам, оглянулась. «Я подражаю Евтушенко. Только я подражаю не стихам, а поступкам». Ветер трепал лист со стихами, Алена постояла, убедилась, что не улетит, осталась довольна своим поступком, деревом. Подумала: «Хорошо Евтушенко написал». Она сама так написала бы: «Люди идут, глядят с удивленьем, дерево машет стихотвореньем».

Глава семнадцатая

Дома никого не было. Алена позвонила, подождала. Пришлось доставать свои ключи, открывать самой. Она вошла в комнату, не раздеваясь. Бросила сумку с книгами на пол, сама села на тахту. Подумала: «Ой!» Так было тяжело… Алена еще раз вздохнула: «Ой!» Легла лицом вниз на тахту, лежа расстегнула пуговицы пальто. Прошло минут десять, она все лежала с одной мыслью: «Когда же мама придет?» Потом встала, сняла пальто, пожевала на кухне корочку хлеба, посмотрела в газете программу сегодняшних телепередач. Но ничего интересного не выбрала.

Вспомнила глаза Раисы Русаковой: «С тобой как с человеком». Сама папашу звезданула по пальчику, а потом смотрит: «С тобой как с человеком». Надо ей позвонить, сказать что-нибудь смешное, и все. Нет, Райка долго обижаться не будет. Рыба? А что Рыба?.. Алена пыталась понять: почему ей так тяжело. Она стала думать о Рыбе. Если забыть, что она училка, то она кто? Рыба вполне на маму похожа… На тетю Клаву… Только тетя Клава обыкновенный человек, которому приятно сказать мимоходом: «Привет, теть Клав!» А Рыба – необыкновенная, что ли? Она необыкновенная тем, что ей в девятом «Б» кнопку на стул подложили. Девчонки рассказывали, как она подскочила: «Ой!» Сейчас это «ой!» не доставило Алене никакой радости. Она мысленно расчленила «подложили» на два слова, и получился совсем другой неожиданный смысл: «Подло жили!», «Очень подло жили!».

Заскрежетал ключ в двери – мама! Алена так ждала ее, но что-то помешало побежать в прихожую, схватить, как обычно, сумку с продуктами, отломить от батона корочку, хрупнуть солененьким огурчиком. Мама, не сняв пальто, заглянула в комнату.

– Ты дома? Что случилось, Алешка?

– Мама, Марь Яна уходит из школы.

– Почему?

– Из-за меня.

– Что ты еще натворила?

– Наоборот.

Алена наконец поняла: вот что!.. Марь Яна уходит из школы. Человек умер, девчонка. Алена только один раз видела эту незнакомую ей девчонку, сестру Марь Яны… В кинотеатре «Мир». Алена пришла с отцом, а Марь Яна со своей Катькой. Здоровая девчонка с веселыми глазами, в джинсовом костюме.

– Что значит – «наоборот»? – спросила мама, возвращаясь в прихожую.

Алена не ответила, медленно прошла в свою комнату, села за стол. Она сама думала, что значит – наоборот?

– Что ты сказала? Что значит – «наоборот»? – опять спросила мама.

– Наоборот – значит, ничего не натворила.

– Ты сказала: учительница уходит… Из-за тебя?

– Любит! Она меня любит! Я ей любимую сестру напоминаю. А я ее предала. Да, мамочка, предала! Я даже на похороны не ходила. Девочки ходили, а я не ходила. Двухсерийное кино смотрела по телеку. Ты, мамочка, сказала: интересное кино, нечего ходить. Ты ее не знала. Я ее не знала, да?

– Успокойся, девочка.

Мама погладила ее по плечу. Алена убрала плечо. Мама осторожно вышла из комнаты. Алена подумала: «Райка со мной как с человеком. Марь Яна со мной как с человеком. Рыба тоже с нами как с человеками. А мы Валеру Куманина кинулись защищать. Надо ему сказать! Надо всем сказать… Никогда! Никогда!» Она давала себе слово никогда больше не предавать близких людей. Никогда больше не верить, что человек, которого она видела один раз, – чужой человек.

Алена двинулась следом за мамой на кухню.

– Знаешь, мамочка… Знаешь, что?.. Мне надо идти. Ты только меня не останавливай.

– Куда идти?

– На улицу. Я потом объясню.

– Никуда ты не пойдешь. Поешь, тогда пойдешь.

– К людям мне надо, понимаешь? Открыть им глаза.

Мама невольно улыбнулась, сказала:

– Сейчас будет твой любимый суп с клецками.

– Суп, да? Улыбаешься, да? Хорошо, мамочка. Очень хорошо, прекрасно.

– Я не улыбаюсь.

– Нет, улыбаешься, я вижу. Тогда скажи, как поживает твой этот… дурак?

– Какой дурак?

– Твой начальник. Дуб!

– Ты что говоришь?

– Я повторяю твои слова. Ты говорила, что он дуб?

– Послушай, Алешка, мало ли что я могу сказать дома с досады.

– Так он что… не дуб?

– Алешка, ты уже не маленькая.

– Нет, ты скажи… он не дуб? Зачем тогда говорила?

– Я говорила. Что я говорила?.. Что ты в самом деле меня допрашиваешь? У меня с ним были плохие отношения. Я несколько раз уходила пораньше с работы, когда ты болела. Ему это не нравилось. Игорь Андреевич человек трудный, но работать с ним легко.

– Он, оказывается, человек, а не дуб?

– Да, человек. И не повторяй всякие глупости, которые услышишь дома.

– Это глупости, да? Это же не глупости, мамочка! С вами невозможно разговаривать. Вы всегда так. Сами говорите, а потом… Может, и никакого нахала нет в гараже? Может, это все одни ваши глупости? А я из-за них чуть на аутодафе не пошла.

– Куда не пошла?

– На костер – вот куда! Вы зря говорите, а меня могли бы сжечь. Ты это понимаешь?

– Я ничего не понимаю.

Алена вообразила, что под ней не гладкий пол кухни, а сухой хворост, который осталось только поджечь, и осуждающе посмотрела на маму с высоты этого хвороста.

– Алешка, – мама растерялась, – при чем тут мой начальник и ты? Какой костер?

– Не понимаешь, тогда мне тем более надо идти, потому что я понимаю и хочу, чтобы все понимали.

– Кто – все?

– Люди, человеки.

– Положи пальто. Ты можешь мне ответить, какой костер?

– Дай, я сначала оденусь.

– Не дам.

– Нет, дай!

Мама выпустила из рук пальто. Алена натянула его, схватила кашне, стала запихивать под воротник. «Первым делом к Раисе Русаковой, извиниться за «и-го-го!», потом к Сережке Жукову, рассказать ему про Марь Яну, посоветоваться, что делать. А завтра написать письмо Игорю Андреевичу, тоже извиниться». Она думала, что он «дуб», а он, оказывается, хороший главный инженер и просто не любит, когда раньше времени уходят с работы.

– Завтра отнесешь письмо Игорю Андреевичу, – сказала Алена. – Я ему напишу. Ты не думай, я напишу.

– Ладно, ладно, напишешь, только объясни мне, куда ты собралась, голодная?

– Пусть я лучше останусь голодная, чем так жить. Пусть я лучше умру, чем так!

– Как, Алешка? – Мама и хмурилась, и улыбалась и уже не знала, как себя держать с дочерью, как не отступить перед таким напором: – Куда тебе надо идти?

– И дырочек в сыре не было?

– Каких дырочек?

– Ты говорила, что дураков у нас много, одна Нюрка умная. Сейчас скажешь, какая Нюрка?

– Какая Нюрка, Алешка?

– Продавщица. Ты говорила, что она недовешивает по такому кусочку сыра, две дырочки не уместятся, а получаются из этих дырочек ковры и хрусталь.

Мама помогла Алене заправить шарф.

– Нет, ты скажи, из дырочек ковры получаются?

– Не знаю, Алешка.

– Не знаешь, а как же ты говорила? Не знаешь, а говоришь.

– Не знала я, что ты это слышишь и об этом думаешь. Какие странные мысли в твоей голове.

Алена не дала маме поправить вязаную шапочку, сдернула ее с головы, выбежала на лестничную площадку и там надела, как получилось.

Трезвым отец Раисы Русаковой любил играть в шашки. Он сидел в майке за столом, думал над очередным ходом. Кисть правой руки и указательный палец забинтованы. Наконец, он сделал ход, двинул забинтованным указательным пальцем шашку и громко крикнул в коридор:

– Ходи!

Никто не появился. Он крикнул еще раз:

– Балда Иванна!

Вошла мать Раисы, женщина с усталым лицом, жиденькими волосами, собранными на затылке в узел, поставила на стол пирог и сахарницу.

– Ходи! – нетерпеливо сказал муж.

Жена вытерла руки о фартук, тоскливо посмотрела на доску.

– Варенье какое поставить? Вишневое или черноплодную?

– Ты ходи сначала.

Она вздохнула, не присаживаясь на стул, склонилась над доской, двинула шашку.

– Балда Иванна ты и есть. Раз, два, три. Одним махом трех убивахом.

– Ну, и слава богу, – сказала жена с облегчением и хотела уйти, но муж не пустил.

– Садись на мое место. А я возьму твою позицию и выиграю.

Он обнял жену за плечи и повел к своему стулу.

– Да не хочу я, не умею! – вырвалась жена. – Что ты пристал со своими сашками? Мало мне этих сашек-пышек на кухне?

По радио передавали марш.

Русаков включил радио на полную громкость, поймал жену за одну руку, потом за другую, попытался закружить под марш.

– «Вальс устарел, говорит кое-кто сейчас…»

Жена сначала сопротивлялась, потом смирилась, обмякла, сказала ласково:

– Дурень ты дурень.

– Победила дружба, мать. В спорте всегда побеждает дружба.

В дверь позвонили.

– Это ко мне, – сказала Раиса, быстро выходя из своей комнаты. Она ждала Алену, и Алена пришла. В коридоре Раиса замедлила шаги, чтобы показать, что она никого не ждет и потому не торопится. – Кто там?

Обычно она не спрашивала, но сейчас решила спросить: а вдруг кто-нибудь, кого не надо пускать.

– Я букашка, – послышалось из-за двери.

Недавно подруги видели на почте женщину. У нее не принимали бандероль во Францию. «Я – букашка, – убеждала женщина приемщицу. – Это профессор посылает, а я только принесла. Я – букашка, понимаете? Я – букашка!»

Девчонок поразило, с какой настойчивостью женщина называла себя букашкой. Они обе запомнили самоуничижение женщины и часто играли в эту игру. Раиса открыла дверь.

– Я букашка, – еще раз сказала Алена, виновато заглядывая в глаза подруге.

– Нет, я букашка, – нехотя проговорила Раиса, отводя взгляд в сторону.

– Нет, ты ничего не знаешь, это я букашка, – сказала Алена, радостно стукнув себя в грудь, и подружки засмеялись. – Слушай, Райк, хочешь, я тебе скажу?.. Жить надо так, чтобы – никогда! Поняла?

Вышел в коридор отец Раисы.

– Вот мы с кем сразимся, – сказал он.

– Ой, папа, подожди, – отмахнулась от него дочь.

Алена кивком головы поздоровалась с отцом Раисы. Вышла в коридор и мама. Алена поздоровалась и с ней.

– Чай пить с нами, – сказала мама. – Раздевайся.

– Ой, мама, да подождите вы!

– Чтобы никогда никто не уходил! Поняла? – спросила Алена.

– Нет. Они не дают понять. Но все равно здорово.

– Что здорово?

– Ты!

– Что я?

– Ты какая-то, как на коне.

– Ага, – сказала Алена. – Я поняла, что надо делать, чтобы – никогда! Я к Сережке, потом к тебе. Ты тоже будешь! Ты поймешь.

– А зачем к Сережке?

– К Сережке?.. Ну, я… к Сережке… – Она сама вдруг подумала: «А зачем к Сережке?»

Раиса внимательно смотрела на Алену.

– Я к Сережке… ну, посоветоваться. Марь Яна не должна уходить. Я ему только скажу.

– Скажи! Надо всем сказать.

– Ага, надо всем! Сначала я Сережке скажу. – Алена выскользнула на лестничную площадку, крикнула снизу: – Я за тебя всегда голосовать буду. Ты красивый человек, Райка! Ты красивый человек!