Текст книги "Государство и светомузыка, или Идущие на убыль"

Автор книги: Эдуард Дворкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

30

Блистательно разглагольствуя на трибуне Цюрихского конгресса о понятиях легких и для могучего ума не обременительных, Георгий Валентинович Плеханов внимательным взглядом просеивал зрительный зал и галерку.

Он знал, что Великий Композитор непременно придет, и действительно, скоро увидел его бледное одухотворенное лицо в первом ряду третьего яруса. Желая как можно быстрее встретиться с Александром Николаевичем – им о многом предстояло переговорить, – Великий Мыслитель бегло прошелся по последней теме, с достоинством переждал аплодисменты, и едва был объявлен перерыв, сразу же поспешил в буфет, где надеялся, наконец, обменяться рукопожатием с другом и соотечественником.

На пути, однако, возникли задержки.

Экзальтированные поклонницы бросались под ноги, хватали за одежду, совали под нос альбомы, насморочно требовали записать экспромтом стишок или нарисовать картинку. Георгий Валентинович солено отшучивался и, давая волю рукам, пробирался через все эти перепутавшиеся ленты, кружева, ботинки. Уже почти высвободившись, он попал в полон более серьезный – запыхавшаяся Анжелика Балабанова настигла, просунула кисть под локоть, зашептала на ухо слова страсти, положила прекрасную голову ему на плечо.

В буфетной оказалось полно народу, красавица Балабанова потянула его к пирожным, Георгий Валентинович, раззадорившись, спросил дюжину, а чуть позже, не удержавшись, потребовал фазана, кувшин пальмового вина, клешню омара.

Вокруг крутились празднично одетые люди, они шаркали подошвами, стучали каблуками, звенели хрусталем бокалов, лязгали вилками… разноязыкий гомон и гвалт закладывал уши – и вдруг, волнообразно, все стало затихать и обернулось короткой звенящей тишиной, которая предшествует обыкновенно непредсказуемому и резкому скандалу.

Испуганно крикнула женщина, упал, разбился и захрустел под чьими-тобашмаками хрупкий стеклянный предмет.

Натренированная интуиция бросила Плеханова к эпицентру действия. Раздвинувши несколько спин и поворотив лицо туда, куда были обращены все прочие лица, он увидал прямого, как струна, Скрябина, в черкеске, красных ичигах и с кинжалом на поясе. Глаза Александра Николаевича были белы и устрашающе неподвижны. Простерев перед собою руки и безжалостно отметая всех, стоявших у него на пути, Великий Композитор неотвратимо надвигался на двух оцепеневших женщин – премерзкого вида старуху в видавших виды сиреневых фижмах и странного вида мужиковатую рослую девицу с явственно пробивающимися усами.

Не имея времени вникать в суть конфликта и желая предотвратить очевидное преступление, Георгий Валентинович вышел навстречу впавшему в беспамятство другу, готовый в случае чего скрутить его и увести на свежий воздух.

Они столкнулись лицом к лицу. Многоопытный Плеханов напряженно улыбался, что-то ласково говорил и умело протягивал руку, которая была готова обратить невинное рукопожатие в захватывающий наподобие замка прием. Скрябин отреагировал на Плеханова, как на очередную помеху, препятствующую достижению цели. Неуловимо подернув плечом, Великий Композитор как ни в чем не бывало продолжил свое победоносное шествие, а Георгий Валентинович Плеханов, великан, атлет и в прошлом достойный спарринг самого Ивана Заикина, оказался отброшенным на кучу-малу господ, пытавшихся прежде него помешать двигавшейся напролом сомнамбуле.

Счастливо обошедшийся без переломов и сильных ушибов, поверженный Великий Мыслитель наблюдал самую кульминацию невероятного и не могущего остаться без последствий происшествия.

Александр Николаевич все с тем же отрешенно-страшным лицом, подошел к двум застывшим на месте женщинам, механической рукою взялся за кисть молодой, более приятно удивленной, нежели смертельно испуганной – в тот же момент очнувшаяся старуха, испустивши отчаянный вопль, попыталась слабыми силами проткнуть грудь Скрябина невесть откуда появившимся зонтиком. Ошарашенный Плеханов наблюдал далее своего друга и соотечественника, ломающим зонт пальцамисвободной руки, несимпатичную старую даму, погружающуюся в глубокий обморок, и новоявленную странную пару, беспрепятственно покидающую величественное здание Цюрихского оперного театра…

«Если на поясе висит кинжал, – крутилось чеховское в голове Великого Мыслителя, – он должен обязательно кольнуть!»

Поднявшийся одним из первых, он выбежал из буфетной, имея в виду не допустить, по мере сил, разрастания скандала и возможной поножовщины – в фойе, по счастью, было тихо. Степенный билетер, с поклоном приняв пятифранковую монету, будничным голосом сообщил, что маленький господин и большая дама только что сели в наемный автомобиль и отбыли по направлению к озеру…

Повод для дальнейшего беспокойства, безусловно, имелся, однако же сейчас Георгий Валентинович был уверен, что худшегоуже не случится. Скрябин, полагал он, по всей видимости, как-то разберетсясо своей мужеподобной избранницей, но убивать ее не станет ни при каких обстоятельствах.

Подкравшаяся сзади Анжелика Балабанова щекотно поцеловала его в шею. Георгий Валентинович вздрогнул, обернулся, заглянул в огромные, замутненные страстью глаза, положил руку на горячую тонкую талию.

– Ах, милый Жорж… уедем же отсюда… я изнемогаю…

Плеханов пригнулся, слизнул с милых губ остатки заварного крема.

– А как же наболевшие вопросы социал-демократии? – с лукавой хрипотцой спросил он, кружа ее на месте. – Откуда в таком случае возьмутся на них единственные и верные ответы? – Искушенным пальцем он медленно смел бисквитные крошки с ее полуобнаженной выпяченной груди. – Кто, милая моя девочка, станет, по твоему мнению, несгибаемо стоять за внутрипартийное единство?!

На мгновение Анжелика переменилась – кончик носа у нее напрягся и побелел, кривоватая гримаска обнажила прокуренный сломанный зуб, выбившаяся из прически крашеная прядь показалась Плеханову жидковатой. Грузновато переступив, Балабанова по-бабьи расставила ноги на ширину плеч, уперла ладони в низковатые бока, выдернула из-за корсажа золоченую папиросу.

– Да провались оно к чертям! – Соблазнительнейшая из делегаток выпустила клуб странного розовато-зеленого дыма, от которого у Георгия Валентиновича сразу закружилась голова. – Это кому-то рассказать!.. Весна! Швейцария! Соловьи!.. Молодая красивая женщина и умный мускулистый мужчина! И занимаются – чем? Стыдно произнести – социал-демократией!.. Да это же настоящее извращение! – Яростно затянувшись, она пыхнула на Плеханова прямо-таки дымным облаком, на этот раз желто-фиолетовым.

Великий Мыслитель покачнулся и принужден был опереться о колонну. В обращенных к нему словах был определенный резон.

– Человеку отпущено так мало, – не унималась Балабанова, – время летит, совсем скоро я стану некрасива, а вы – глупы… лучшие годы уйдут впустую, и нечего будет вспомнить!.. Поедем же в нумера!

Георгий Валентинович отобрал у дамы папиросу и растоптал ее тяжелым каблуком.

– Постарайся понять меня, девочка. – Он картинно откинул голову и величественно скрестил на груди руки, желая, чтобы она и все прочие, прогуливающиеся в затянувшемся антракте по фойе, запомнили его таким. – Любовь для женщины – это смысл жизни. Женщина может самозабвенно заниматься любовью независимо от возраста, настроения и привходящих обстоятельств. Женщине абсолютно безразлично, была ли она до этогоунижена, возвеличена или попросту не замечена. Женщине плевать, побили ее накануне плетьми или выкупали в шампанском – была бы любовь… Это большое и светлое чувство затмеваетей все остальное! – Плеханов отпил сельтерской из протянутого кем-то бокала, поблагодарил и продолжил: – Любовь – это смысл жизни и для мужчины. Мужчина – я имею в виду мужчину истинного – может рядиться в тогу писателя, мундир генерала от инфантерии или рубище заклинателя змей, он может прикидываться творцом, мессией, личностью, вершащей историю, но все это для отвода,а точнее, для приводаглаз… К чему же мужчине это позерство, нелепый и нередко пошлый камуфляж? Почему не может он просто войти к женщинам, которые и без того ждут его с распростертыми объятиями?! – Великий Мыслитель выдержал эффектную паузу и оглядел собравшихся слушателей – не знает ли кто ответа. Все дружно покачали головами. – А потому, – возвысил он голос, что мужчина непременно должен предстать перед женщинами победителем, властелином и падишахом!Только в этом случае в его крови забурлит божественный адреналин! Только тогда обыденное и доступное каждому соитие превратится в высший акт любви во всей его устрашающей красоте и силе!..

Произнося последнюю фразу спича, Великий Мыслитель ловко высвобождал спутницу из толпы – прозвенел третий звонок, и им пора было занимать места на сцене.

Сраженная масштабом шагавшей рядом личности, Анжелика безропотно повиновалась, однако же, не утерпев, спросила:

– Но, Жорж… твой доклад в первом отделении – это ли не победа для мужчины?! Твои глаза горят, мускулы играют, ты до ноздрей налит животворным гормоном!.. Уже сейчас ты можешь прийти ко мне властелином и войти в меня падишахом! Чего еще нужно тебе?

– Ах, дорогая… – Георгий Валентинович вытер руки толстым бязевым платком (Он успел забежать в туалетную), – успех мой не полон, и главное испытание впереди…

31

Ночью Георгий Валентинович со всей решительностью сменил амплуа. Великий Мыслитель превратился в Великого Любовника.

Добротная бюргерская кровать трещала по всем швам.

Изощренные ласки Плеханова приводили Анжелику в исступление и неистовство. Он бесконечно брал ее, и она бесконечно давал, потом он безостановочно давал, и она безостановочно брала.

За окнами светлело и темнело, безучастная вышколенная прислуга аккуратно приносила в нумер завтраки, обеды, ужины и так же аккуратно уносила их нетронутыми.

Георгий Валентинович не давал послабления ни себе, ни ей – когда же Балабановой казалось, что его большое чувство грозит иссякнуть, она сорванным голосом напоминала партнеру о состоявшемся во втором отделении триумфе.

– Сувениров… – кричала она ему в лицо, – наглец этакий… выдвинул особые условия… большевики, видите ли, не объединяются с кем попало…

– Преступный тезис! – крепчал на глазах Плеханов, наливаясь праведным гневом. – Раскольники!

– И это внутри одной партии! – выстанывала изнемогающая женщина. – Перед иностранцами стыдно… все растерялись… Люксембург… Каутский… Вандервельде! – Она резко подавалась навстречу партнеру. – И кто же спас положение?.. Кто победил?.. Чью точку зрения принял конгресс?.. Кто дерзнул назвать большевистские условия объединения «статьями нового уголовного уложения»?..

– Я! – рычал Георгий Валентинович, прямо-таки пронзая обезумевшего товарища по партии. – Я! Я! Я!..

Но вот все было кончено. Уставшие, но довольные, они обменялись прощальными дружескими рукопожатиями. Анжелике уготовано было с лихвой вкусить кипучей энергии Жана Жореса и разделить с ним его оппортунистические колебания, Великого Мыслителя ждала работа над вторым томом «Истории русской общественной мысли»…

Залихватски сдвинув цилиндр на темя, пустив по ласковому ветру шелковое кашне, в новеньких скрипучих мокасинах с огромными металлическими пряжками, сбивая наконечником трости головки цветущих на клумбах тюльпанов, высокий, прямой, могучий, он шел без определенной цели по свежевымытым плиткам тротуара – душа, уютно свернувшись калачиком, умиротворялась чувством выполненного долга, в голове была приятная неразбериха.

Осведомившись у прохожих об интересовавших его астрономических деталях, Великий Мыслитель был немало удивлен, узнавши, что уже лето, впрочем, не разгар его, а самое начало. И действительно – высоко стоявшее солнце припекало вполне по-июньски. Георгию Валентиновичу сразу же сделалось жарко, его манишка увлажнилась и прилипла к груди – оглядевшись, он обнаружил, что находится на углу улиц Кандоль и Консет-Женераль, аккурат напротив кафе Ландольта.

Не желая быть узнанным и вовлеченным в непозволительный процесс саморастрачивания – с бесконечной раздачей автографов, обременительным поиском вынужденных реплик в ответ на приевшиеся и малозначимые для него комплименты, еще какими-то отвлекающими и раздражающими мелочами – он занял столик в дальнем углу, нацепил на нос приобретенные по случаю у старьевщика очки-консервы с непроницаемыми синими стеклами, нахлобучил цилиндр на самые брови и с наслаждением, сдувая пену далеко в проход, пил пиво из высокой мельхиоровой, с крышечкой, кружки.

Привыкший, в рамках исповедуемой им философии, постигать материальный мир исключительно в сравнениях, Великий Мыслитель и сейчас сравнивал только что покинутую им даму с другими, попавшимися ему на пути представительницами прекрасного и легкомысленного племени.

Джентльмен никогда не станет сравнивать любовницу и жену, чтобы даже в мыслях не обидеть последнюю – Георгий Валентинович, много времени проживший в Лондоне, конечно и не вспомнил в этот момент о достойной своей половине. Совсем другие образы сладчайше тревожили его ум и сердце.

Проплывали слегка размывшиеся в памяти притягательные некогда мордашки, фигурки и связанные с ними обстоятельства.

Наталья Александровна Смирнова, домашняя учительница, немолодая уже тогда девушка, скрывавшая свою беременность под напускной бесшабашностью и революционным задором. Наивный юноша, каким он был в свои двадцать лет, посчитал, что одно искупает другое. Он сделал ей предложение, совсем не то, какое следовал бы. Они венчались почему то в церкви Медико-хирургической академии… далекий 1876-й год… Ее однообразные дружеские ласки вынуждали его поменьше бывать дома. Скоро она ушла от него к вернувшемуся с каторги Вальжану. Он до сих пор благодарен ей за это…

Теофилия Полляк, тоже старше него, черноглазая смуглянка, занимавшаяся сразу всем и всеми, вездесущая женщина-вихрь… Сэкономив минут пятнадцать на каком-нибудь мероприятии, она врывалась к нему в каморку (Петербург, 8-я улица Песков), где не было даже кровати, раскидывала нетерпеливой рукою книги и записи, валила на пол, не давая сказать что-нибудь или сделать самому. Раздевала не полностью, обнажая лишь самое необходимое. Успевала раз по пять повторить, что любит его за темно-карие глаза, чрезвычайно густые брови и длинные бабьи ресницы. Устраивала отчаянные короткие скчки, всегда приходила к финишу первой и, нисколько не позаботившись о нем, тотчас убегала готовить собрание или устраивать чью-нибудь судьбу… Впоследствии он научился удерживать ее столько, сколько требовалось ему, и эта связь, не прервавшаяся и с его повторной женитьбой, всегда помогала встряхнуться и снять скопившееся напряжение…

Элеонора Эвелинг, яблочко от вечнозеленой яблони, дочь приснопамятного Карлуши Маркса, неестественно худая и трагедийно бледная, в костюме венецианской вдовы и пахнувшем ладаном белье, церемонная, с хорошо поставленным патетическим жестом, неизменным веером страусовых перьев и полным набором нюхательных солей от всех видов женских расстройств… Она могла говорить бесконечно долго, не повышая и не понижая голоса, всегда на одной ноте, иногда помогая себе увешанной браслетами рукою, первые минуты он был в состоянии отвечать ей, но скоро эта способность утрачивалась – слова Элеоноры непостижимым образом теряли стоявшие за ними понятия, монотонная звуковая река мерно вливалась в одно его ухо и столь же мерно выливалась из другого, не оставляя после себя никакого смыслового осадка. Он цепенел, впадал в транс, сродни наркотическому – каким-то чудом они оказывались в постели, она продолжала говорить, при этом медленно обвиваясь вокруг него холодными, наподобие змеиных, кольцами… оба лежали неподвижно, возбуждение нарастало медленно, исподволь, им некуда было торопиться и незачем форсировать отношения – она говорила, он пропускал ее речь через себя – но вот открывались шлюзы, дух становился материей, а материя – духом, атеистичный Георгий Валентинович видел триединого Бога и сотрясался в религиозном экстазе… метафизическое беспамятство было долгим, когда же на смену ему приходило диалектическое осмысление, он видел себя одетым, в креслах, пьющим густой сладкий ликер и курящим крепкую турецкую папиросу. Элеонора как ни в чем не бывало продолжала говорить, он вставал, целовал, раздвинув браслеты, ее утонченную руку… Покачиваясь от переизбытка впечатлений, он уходил, но еще долго слышал ее голос и ощущал на языке пряную сладость дорогого «Кюрасао»…

Кто же еще?

Олимпиада Евграфовна Кутузова, огромная, пышущая здоровьем и похожая на самовар женщина-анархистка, расхаживавшая нагишом по лесу и подстерегавшая неосторожных грибников и сбившихся с дороги путников. Между ней и Георгием Валентиновичем разворачивались иногда настоящие сражения…

Екатерина Николаевна Саблина, дочь академического профессора, полнокровная жизнелюбивая девушка, предпочитавшая социал-демократов всем прочим мужчинам. Не красавица, но и не дурнушка, она страстно отдавалась за социалистическую идею, но потом, к сожалению, всецело отдалась самой идее…

Семнадцатилетняя Филомен (он звал ее Феномен) Боссети, вундеркинд в своем роде, служанка в доме, знавшая такие итальянские штучки, после которых французские воспринималась чем-то вроде невинного воздушного поцелуя…

Любовь Исааковна Аксельрод, мгновенно таявшая в его объятиях Снегурочка с пробивавшимися жесткими волосками на губе и подбородке…

Стоп!

Какая-то крайне значимая для него ассоциация возникла беспокоящей точкой где-то в недрах наполненного ячменными парами организма… пока еще смутная, она стремительно выплывала в контролируемое мозгом пространство и вот-вот готова была обрести четкие формы и очертания…

Привыкший к порядку, он все же подытожил продуманное и, сравниваяАнжелику Балабанову с наиболее яркими ее предшественницами, пришел к философскому (другого и быть не могло) выводу, что это едва ли не единственный случай, когда сравнивать ничего не нужно. Каждая из любивших его женщин была индивидуальна, по-своему хороша и доставила много чудесных переживаний. Он благодарен им всем в равной мере… Хотя, Анжелика, конечно, превзошла всех…

Тем временем стремительно раздувавшаяся ассоциация воздушным пузырем проносилась через океан жизненных впечатлений… он немного напрягся, помог ей, и пузырь с грохотом разорвался на поверхности…

ЛЮБОВЬ АКСЕЛЬРОД – ВОЛОСЫ НА ГУБЕ И ПОДБОРОДКЕ – ПРОБИВАЮЩИЕСЯ УСЫ – СТРАННОЕ МУЖЕПОДОБНОЕ СУЩЕСТВО, УВОДИМОЕ НАСИЛЬНО ИЗ ТЕАТРА – СКРЯБИН, БЕЛОГЛАЗЫЙ, НЕВМЕНЯЕМЫЙ, НЕИСТОВЫЙ…

Поспешно расплатившись и осведомившись у кельнера, не было ли в последнее время где поблизости убийства,Георгий Валентинович (получивший успокоительный ответ), коря себя за эгоизм и непростительную забывчивость, бросился на поиски друга…

Немало поплутав, он оказался у дома толстой кладки, стоявшего на берегу озера. Постучавши в указанную квартиру, Великий Мыслитель не получил никакого ответа. Дверь оказалась незапертою, он вошел.

Великий Композитор, почерневший, высохший, с перепутавшимися волосами и страшной улыбкою на устах, ввинчивал пальцы в расстроенное чрево старенького фортепиано. Плеханов содрогнулся. Никогда не слышанная им прежде вещь была насквозь пронизана дьявольским смехом…

32

Степан Никитич Брыляков в одночасье сделался игрушкою собственных, вышедших из-под контроля страстей. Ужасная, наполненная убийствами и кровью ночь в гостинице возымела последствия весьма существенные.

Разумеется, он не мог оставить любимую женщину в наполненном бездыханными телами нумере – на рассвете, не дожидаясь полиции, они бежали с места происшествия и с подвернувшимся ассенизационным обозом по глубоким сугробам добрались до пригородного Елохова, где в собственной запущенной усадьбе проживал с супругой-инвалидкою уже знакомый Брылякову арап Иван Иванович Епанчишин.

Степан Никитич смутно ощущал себя и едва ли мог уделить внимание каким-то внешним деталям и обстоятельствам – все же он изрядно удивился, застав прошлогоднюю компанию в полном составе и несомненном здравии.

Было, вероятно, около полудня.

Общество восседало за завтраком, состоявшим из ведерной бутыли красного вина, полудюжины баклаг с пивом и множества рассыпанных по столу очищенных крупных луковиц. Никто не спросил у вновь прибывших, отчего они с ног до головы в крови и нечистотах. Степану Никитичу представилось, что захвати Александра Михайловна в волнении чью-нибудь отрубленную голову да положи ее сейчас на стол, и то ничего не изменилось бы – собравшиеся за трапезой мужчины и женщины продолжили бы все так же невозмутимо глотать и жевать, прислушиваясь исключительно к процессам, текущим внутри организма.

Все же их появление не прошло незамеченным – Александре Михайловне и ему было налито по стакану вина пополам с пивом, необыкновенный ёрш, повторенный несколько раз, возымел благоприятное действие – Степан Никитич смог внутренно собраться и ощущал себя в настоящем,более не соскакивая ежеминутно в обстоятельства, пережитые накануне. Александра Михайловна, за чей рассудок он со всей серьезностью опасался, держалась и вовсе молодцом – несколько раз слабо улыбнувшись ему и закусив целой луковицей, она велела путевому обходчику, бывшему, как видно, в обществе на подхвате, немедля растопить для нихбаню, что вскорости было исполнено.

Подпрыгнув, почесавшись и пожелав им ни дна ни покрышки, услужающий скрылся (впрочем, помедлив несколько у оконца). Степан Никитич и Александра Михайловна сорвали дурно пахнувшие и прилипшие к телу одежды. Они извели множество кусков черного дегтярного мыла, ожесточенно терли кожу огромными шершавыми кусками пемзы, облились не менее, чем дюжиной шаек холодной и горячей воды, до изнеможения хлестали друг друга березовыми вениками… здесь же произошло и главное. Александра Михайловна, невидимая в парном тумане, буднично просила его потереть ей спину. Степан Никитич потеритут же забыл жену Аглаю Филипповну, детей, горничную Грушу, дедушку-молоканина, домашний кабинет с собственноручно изготовленными приспособлениями, службу и все остальное…

Он никуда не уехал ни в этот, ни в последовавшие дни, оставался с Александрой Михайловной, упивался ею, спал с ней ночью и много раз на дню в комнатке со скошенным потолком под самой крышею. Никто из членов странной коммуны не мешал его счастию – Степан Никитич в благодарность вывез с разрешения хозяина весь скопившийся в помещениях мусор, перестелил провалившиеся полы, подлатал кровлю, что-то заштукатурил и покрасил.

Находившаяся при нем крупная сумма денег и более не нужныедорогие карманные часы были сданы Брыляковым в общий котел. Степан Никитич негласно был принят в таинственное сообщество – теперь, не дожидаясь особого приглашения, как равный среди равных, он садился за общий стол (всегда подле Александры Михайловны), пил, ел, посильно участвовал в разговорах и скандалах.

Коммуна жила своей, не слишком понятной Степану Никитичу устоявшейся и, по-видимому, устраивавшей всех жизнью.

После завтрака, проходившего обыкновенно в полном молчании, все разбирали сваленную у входа верхнюю одежду и отправлялись на прогулку.

Зимой от усадьбы к лесу в снегу была протоптана тропинка, продолжавшаяся и между деревьями.

Хозяин поместья арап Иван Иванович Епанчишин, в свалявшемся бурнусе и с арапником в руке, шел первым и задавал скорость всем остальным. За ним, ловчайше управляясь костылями на скользком, следовала супруга его и хранительница очага, кособокая инвалидка Варвара Волкова. Далее, пожевывая полными губами, шествовал бритый господин в толстовке и с моноклем, при любой температуре довольствовавшийся обмотанным вокруг шеи длинным шарфом и высокими щегольскими пимами. Следом, толкаемые отставным путейцем, ехали финские сани с возлежавшей на них пергаментной старухою в собольей шубе и шапке. Последующие места цепочки отведены были в произвольной очередности Степану Никитичу и Александре Михайловне. Замыкали шествие облаченные в скрипучие кожаные одежды и смахивающие на наемных убийц неразличимые между собою узколобые близнецы.

Шедший то впереди, то позади любимой женщины, Степан Никитич шумно радовался красотам природы, делился с прекрасной спутницей внезапно прихлынувшей мыслью, а то и просто подтверждал на высокой патетической ноте неизбывность собственного к ней чувства – к своему удивлению, он бывал всякий раз решительно одернут кем-нибудь из коммунаров и вскоре догадался, что шествие носит ритуальный характер, и совершать его надобно молча.

Демонстративная богоугодность хода нарушалась лишь при появлении из-за деревьев какого-нибудь неосторожного зайца или тушкана. Только что погруженные в благочестивые раздумья люди мгновенно выхватывали из складок одежды оружие и принимались, отчаянно крича и улюлюкая, палить из всех стволов по подвернувшемуся зверю. Пергаментная старуха стреляла из перламутрового браунинга, бритый господин целил увесистым наганом, узколобые близнецы били из коротких самодельных обрезов, у Ивана Ивановича под просторным бурнусом обнаружился скорострельный пулемет «Максим».

Благополучно убиенное животное укладывалось в заплечный мешок, который все несли по очереди, и каждый член содружества снова становился отрешен, тих и задумчив.

Сделавши по лесу продолжительный променад, надышавшись морозного хвойного духу и разжившись охотничьими трофеями, проголодавшиеся люди возвращались в усадьбу. В печи разводился огонь, инвалидка Варвара Волкова споро свежевала трупики меньших лесных братьев, кидая в кипящую воду без разбору все добытое, включая хорьков, барсуков и полевок. Густейшее мясное варево в избытке сдабривалось сухой горчицею, красным перцем и кусковой солью. В ожидании, пока кушанье дойдет,сообщество в полном составе восседало за столом, нетерпеливо бия деревянными ложками по его давно не отскабливаемой поверхности. Наконец вынутый из печи чугун водружался на центр. В строгой очередности каждый из едоков запускал свой черпательный инструмент в терпко пахнувшее варево, шумно обдувал предстоящий глоток, остужая его до приемлемой ртом температуры, и с видимым удовольствием отправлял внутрь себя. Выхлебав бульон, тем же способом разгребали мясной развар. Перед началом каждого круга владельцем усадьбы Иваном Ивановичем Епанчишиным поровну разливался штоф крепкого хлебного вина, одновременно проглатываемого всеми присутствовавшими. Откушав, мужчины и женщины затевали короткий резкий разговор, естественным образом переходивший в шумную, со взаимными угрозами, ссору, после чего расставались до вечерней трапезы.

Александра Михайловна, первоначально посвящавшая свободное время исключительно любовному со Степаном Никитичем удовольствию, начала ограничивать партнера, допуская его до себя не более трех раз на дню. Суровая регламентация мотивировалась необходимостью штудирования гишпанского и шведского языков, широкое знание которых долженствует предстоящему российскому послу в Мексиканских Соединенных Штатах и северном королевстве.

Прослушавши в очередной раз застарелую и раздражающую шутку, Брыляков, нахмурившись, отправлялся бродить по большому запущенному дому. Первый этаж выглядел уже вполне сносно, и Степан Никитич, прихватив кое-какие найденные на месте инструменты, по мелочам пытался выправить положение на втором.

Прибивая отставшие плинтуса и заделывая щели, он продвигался сырым вспучившимся коридором – двери большинства расположенных здесь комнат были сорваны с петель, и Степан Никитич, сам того не желая, становился свидетелем происходившей в помещениях жизни.

Наиболее пригодная для жилья комната о двух стрельчатых окнах, с полностью сохранившимися витражными стеклами и постоянно разожженным изразцовым камином, по праву принадлежала хозяину дома арапу Ивану Ивановичу Епанчишину и его дражайшей половине, инвалидке Варваре Волковой.

Степан Никитич, вполне лояльно относившийся ко всем без исключения членам сообщества, к Ивану Ивановичу испытывал нечто вроде симпатийной признательности – экстравагантный хозяин дома не только не мешал его с Александрой Михайловной счастию, но и оказывал Брылякову свое несомненное покровительство. Без всякой на то просьбы со стороны Степана Никитича он по собственному почину снабдил нового приживала ворохом разношенной одежды и обуви, подарил прочную зубную щетку, никогда не обделял его за виночерпием или мясоедением.

Дверь от комнаты благожелательного арапа стояла тут же – прислоненная к стене, перекошенная и, похоже, пробитая зарядом картечи, она, тем не менее, могла быть некоторым физическим усилием выправленной и водруженной на полагающееся ей место. Степан Никитич принялся после некоторой прикидки устранять обнаруженные изъяны – работая, он видел черноликого Ивана Ивановича сидевшим в теплом шлафроке, с книгою, на широкой исправленной кровати, здесь же, закутавшись в разноцветные одеяла, возлежала на высоких подушках и его инвалидная подруга.

Стукнувши молотком, должно быть, излишне громко, Степан Никитич невольно обратил на себя внимание хозяев. Неудовольствия, однако, выказано не было. Напротив, благосклонно улыбнувшись и отложив пухлый фолиант, Епанчишин взмахнул черно-желтой ладонью, приглашая Брылякова войти.