Текст книги "История яхты «Паразит»
(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)"

Автор книги: Эдлис Сергрэв

– Назад, согро di bacco! – взвилась команда итальянца, – назад, e'vero!

– Что же делать?! – озаботился Поотс. – Надо скорее принять товар. Эй, вы! Забыли свое дело, что ли?

Два контрабандиста с мусульманской улыбкой покорности и презрения переложили свой товар в пиратскую шлюпку: горький опыт научил их быстроте и точности, которых так недоставало их беспомощным фелюгам.

– A rivedersi! – грустно кивнул Барбанегро своим жертвам, принимая последнюю коробку. – Я становлюсь стар, друзья мои, – говорил он по-русски, пока шлюпка летела обратно к «Паразиту», – мне становится жаль людей! Я чувствую в своей груди странную ошибку… – Опьяненный Бурдюков с трудом понимал эти простые слова.

Шлюпка была уже в какой-нибудь паре десятков морских саженей от яхты, когда повторная команда капитана натравила ее на новую добычу.

Прекрасная шаланда нетерпеливо, как красавица, раздувающая ноздри, ожидала своих поработителей. Василий, Роберт и Барбанегро настигли ее во мгновенье ока. Остановившись борт о борт, они были поражены веявшими из шаланды спокойствием и тишиной. Бурдюков в запальчивости боевого крещения оттолкнул Роберта Поотса, чтобы вступить на покоренное судно… Достигнув цели, юноша остановился и замер. Никто не препятствовал ему… Глубокое молчанье пахнуло на него запахом огромного поля бессмертников – костлявых цветов провинциальных кладбищ, – словно ароматы незримого тления поднимались с темного дна шаланды! Барбанегро бросился за Василием, но отшатнулся: волосы на голове Корсара встали дыбом, холодный пот брызнул из пор его лица, и в груди он почувствовал жуткое стеснение…

– Да воскреснет бог и расточатся врази его, – пробормотал он, – святая мадонна, я не хотел бы с ним встретиться.

Эта молитва отрезвила Бурдюкова:

– Предрассудок! – бодро воскликнул он, – самообман! Опиум! Мадонны не существует. Это – такая планета, – но пальцы испанца сжали его руку повыше кисти.

– Не в этом дело! – прошипел Корсар. – Дело в том, что пришла наша гибель.

– Откуда вы знаете? – тихо спросил Бурдюков, подпадая под гробовое влияние Корсара.

– Нельзя сказать! – ответил тот, трясясь всем телом, – так погиб Билли Палкой.

Гордость помогла Василию справиться с ужасом:

– Плывите домой, если вы боитесь, а я оста…

– Я останусь с вами! – трагически перебил Корсар, – но это может стоить нам жизни.

Мягко отстранив испанца, Бурдюков прошел в дебри шаланды. Всюду его встречало молчание. Слабый огонек пятой спички осветил узкое пространство, населенное двумя ящиками зловещего и контрабандного покроя. Юноша без труда поднял их и, нагруженный этой легкой добычей, вернулся к Барбанегро; тот, не говоря ни слова, увлек его обратно в шлюпку.

– Что такое? – спросил Роберт Поотс, клацая зубами.

– Спросите у него, – кратко ответил Бурдюков, но Корсар безмолвствовал. Он навалился на румпель, и шлюпка, пущенная Робертом, понеслась к яхте. Достигнув своей резиденции и взойдя на палубу, пираты попали в кольцо вопросов и междометий. Керрозини схватил Роберта за руку и вздрогнул, – она была холодна, как гранитные плиты морга.

– Там, там!.. – лязгнул Роберт и умолк.

Дик Сьюкки бросился к Корсару.

– Летучий голландец! – сказал Эмилио загробным басом.

– Боже, спаси наши души!

Керрозини дико закричал и, казалось, ужасный крик, а не машина понес яхту от проклятого места.

– Полный ход!

… Опанас и Василий подтащили ящики к бизань-мачте, сорвали крышки, и запах тления ударил им в нос. Маруся вскрикнула:

– Мех!

Хлюст ткнул пальцем в ящик, понюхал и изрек:

– Дохлятина.

Ящики были наполнены мертвыми кошками. Керрозини и фотограф подбежали к комсомольцам.

– Dio mio! – завыл капитан в ужасе.

– Трупы! Покойники! – застонал фотограф.

– Капитан! – крикнул подоспевший Роберт. – Капитан, взгляните на корму!

«Летучий голландец», распустив паруса, шел в фордевинде. На расклотах[26]26
  Шарики, которые одеваются на бейфут гафеля.


[Закрыть] и ноках[27]27
  Оконечность всякого горизонтального или наклонного рангоутного дерева.


[Закрыть] его рей блистала роса, посеребренная луной. Ночной ветер гнал проклятый корабль прямо на яхту.

Керрозини заметался и бросился на ростры[28]28
  Место на корабле, где хранятся запасные части рангоута.


[Закрыть]. Лишь Барбанегро не потерял присутствия духа: в груде тросов, кранцев, отпорных крюков и анкерок он рассчитывал найти спасение.

– Лево руля! – гаркнул он.

– Есть лево руля, капитан! – донеслась до него глухая лесть оранжевого штурмана.

Дьявольское судно шло на траверзе. Дик Сьюкки взглянул вбок и зарыдал, не выпуская из рук штурвала.

– Билли Палкой! – вылетело из его пересохшего рта.

– Лево руля! – крикнул Барбанегро из последних сил, не сводя глаз с «Корабля мертвых».

– Есть лево… Билли Палкой!

Над бортом «Летучего голландца» вспыхнул огонь, потом грянул грохот. С шаланды стреляли.

– Там люди! – воскликнул Барбанегро в экстазе удивления. – Это – мстящие контрабандисты!

– Это не «Летучий голландец!» – подхватил Роберт Поотс со слезами счастья на глазах.

Шальная пуля раздробила лампочку у входа в камбуз, и вместе с этим выстрелом на рострах раздался острый, как бритва, крик Хлюста:

– Полундра! Капитан падает!

Керрозини, бегая в поисках убежища, зацепился ногами за рым и кнехт; если бы не рука Василия, он с дальнейшим грохотом низринулся бы в Черное море.

– Mater Dei! – простонал итальянец и, как худое бревно, скатился к ватер-вейсу.

– Вы спасены! – крикнула Маруся, – он – ваш спаситель! – указала она на Василия.

Снова грянуло несколько беспорядочных выстрелов. О сопротивлении нечего было и думать, потому что единственный исправный револьвер завалялся вместе с Фабрицием и Анной Жюри в забаррикадированном ими камбузе. Но Эмилио Барбанегро с помощью Дика увлекал яхту к верному спасению: шаланда отставала, слабый ветер был ей скверным подсобником в погоне. Четкие перемены курса. которые так легко удавались прекрасному «Паразиту», обессилили разбойничье суденышко.

– Пятнадцать румбов, право руля! – прогремела последняя команда Корсара, и нападающие остались далеко позади. Глухой далекий выстрел был их прощальным приветом.

– Переведи, – слабым голосом обратился Керрозини к Роберту Поотсу, покидая отеческие объятия Хлюста: – гадалка предсказала, что все покушения на меня останутся всуе. – Затем он перевел пылающий взор на Бурдюкова. – Юноша, проси чего хочешь!

Бурдюков всем своим напряженным мозгом мгновенно принял радиодепешу из недр коллектива:

– Местком и орган! – потребовал он.

– Что? – перебил в недоумении Роберт Поотс.

– Местком и орган! – властно повторил Василий.

Пираты молчали.

– Да будет так, – сказал, наконец, озадаченный капитан, смутно чувствуя, что падает, как метеор, в темную неизбежность.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, знающая, что от смешного до страшного – один шаг, а от страшного до смешного – немногим больше

Опасность, подобно пароксизму лихорадки, тихо подкрадывается, когда мы беспечно греемся на солнце.

Троил и Крессида.

Дик Сьюкки брился. Встреча с «Летучим голландцем» подействовала на него освежительно. Страдания и сомнения время от времени искажали его мужественное лицо, но настроение у штурмана было в общем неплохое.

«Вы уже не будете называть меня оранжевым! – думал он. – Я сбрею себя до корня. О, проклятый Роберт, ты у меня почешешься!»

Бритвы хрустели так, будто дикий динозавр грыз тонкие косточки птеродактиля. Блестящие осколки сверкали в красном солнечном луче, проникавшем в каюту сквозь открытый иллюминатор. Пол каюты был плотно усеян стальными лепестками. Издали доносились гнусавые голоса капитана и Анны Жюри, распевавших фашистские псалмы. В дверь осторожно стукнули.

– Войдите, – буркнул штурман, и в каюту вошел фотограф-моменталист.

– Дик! – произнес он тихо, – Дик! Сегодня мы будем грабить еще ближе к русскому берегу.

– Да? – спросил штурман, еще не совсем оправившись от своих непередаваемых словами мечтаний.

– Да, – подчеркнул фотограф, – у берегов моей родины. – Он помолчал и горько добавил: – Ван-Сук говорит, что нам это выгодно.

– Мягко стелет этот Ван-Сук! – поморщился штурман и сломал бритву.

– Да я ничего, Дик! Разве я за этого голландца заступаюсь? Наши гости правильно говорят по секрету: «Эксплуататор ваш голландец, и все. Капиталист!»

– Она говорит?

– И она тоже говорит. «Спайки у вас, – говорит, – нет! Вспомните веник»[29]29
  Азбучная истина; см. хрестоматии (прим. автора).


[Закрыть].

Дик Сьюкки провел рукой по подбородку; половина бороды в растерзанном виде валялась на полу.

– Правильно! – крякнул Дик. – Какая же тут спайка, если одного с мешком, а другого с револьвером? И про веник – тоже правильно. Я б этого итальянца удавил большим пальцем.

– Говорят, что убить грех, – уныло сказал фотограф.

– Она говорит?

– Нет, не она. Фабриций.

Штурман презрительно вспомнил белое желе, именуемое корабельным священником, и наглое лицо хамелеона…

– Грех? – фыркнул он. – Странно! И кроме того, что такое Фабриций? Буза… И кроме того, убить – грех, а я говорю удавить!

– Все равно, – сказал фотограф, – все равно, помрет.

– Почему помрет? – удивился штурман, – может и не помереть. Бросим, брат, интеллигентные беседы! Итальянец наверху?

– Да. Поет итальянец. Что ж ему еще делать? Вчера опять тошнился.

Оранжевый штурман побагровел и нехорошо выругался.

– Да, что и говорить, – поддержал Петров. – Разве это капитан, если его тошнит?

– Позор! – проревел Дик Сьюкки. – Позор и притон!

Фотограф не выдержал:

– Дик! – прошептал он, стыдливо опуская глаза, – я принес вам одну вещь. Эта вещь – бумага. Вы должны написать о том, как вам плохо живется. – Он вынул из бокового кармана чистую полоску бумаги; Дик поглядел на подарок, как на ядовитую змею. – Это прислала она, – продолжал Петров тоном колыбельной песни: – она говорит, чтобы вы не унывали! Она говорит, что ваше рабство скоро кончится! У нас в кубрике будет висеть большая газета! Вы должны написать туда, что вас мучают. Посмотрите, – кругом жизнь! Кипит ключом! Поют ласточки! Она просила вас сделать это…

Дик Сьюкки, прерывисто дыша, отошел в угол каюты и стал на колени спиной к Петрову.

– Вы будете молиться? – робко спросил фотограф.

– Нет, – ответил штурман дрожащим голосом, – я развязываю свои вещи.

Но консервативные пальцы не слушались велений души. – Помогите мне! – попросил он фотографа, подымаясь с колен. – Вы умеете развязывать двойной брам-шкотовый узел?

В руках Дика дрожал четырехугольный сверток, перетянутый красным ситцевым платком. Великая любовь к человечеству помогла Петрову справиться с замысловатым узлом, заплывшим грязью и салом времени. Пергаментная бумага развернулась и обнажила полуистлевшую желтую книгу без переплета… «Сказки Ганса Христиана Андерсена» – с трудом разобрал Петров английскую надпись на заглавном листе.

Дик Сьюкки нащупал в книге пачку документов и огрызок карандаша.

– Я когда-то водил этим карандашом, – сказал он, вкладывая между страницами чистую полоску бумаги, принесенную фотографом. – Я подумаю и напишу. Мне сорок девятый год! – Штурман снова увязал свои пожитки в платок и положил их на старое место. Фотограф тихо потянул к себе дверь, чтобы выйти на палубу, но тотчас же отскочил: на пороге стоял капитан Керрозини.

«Подслушивал!» – с отчаяньем подумал фотограф.

Итальянец нетвердыми шагами вошел в берлогу своего врага; черные глаза на бледном лице сочились злобой.

Правая рука капитана была зажата в кулак, а ворот куртки разорван. Дик приготовился к прыжку; но, заметив движение его мускулов, капитан криво усмехнулся и четко произнес:

– Штурман, простите меня, я был неправ! Я не умел выбирать себе сторонников. Я только что узнал, что предательство и ложь окружают меня.

Дик Сьюкки часто заморгал глазами, боясь растрогаться. Капитан протянул фотографу белый от напряжения кулак и медленно разжал его, отгибая по одному пальцу. На доверчивой ладони лежала смятая бумажонка.

– Читайте вслух! – приказал он.

Петров нехотя повиновался. Напрягая глаза в наступающих сумерках, он прочел:

«Уважаемый господин Керрозини!

Исходя соками, чтобы когда-нибудь хорошо устроиться, мы не замечаем, как нас обманывают наши хорошие знакомые на каждом шагу. Разве можно за кого-нибудь поручиться, что он не подлец? Я не ручался и я не заинтересован, но если вы хотите знать, кто это – так это вегетарианский повар Анна Жюри! Я бы на него не поставил ни пенса. Он уже сделал свое дело. Я сам видел, как он зашивал смаклерованные деньги в свои штаны. Поверьте мне! Если я не подписываюсь, – это еще ничего не значит.

Один доброжелатель».

– Подлая собака, – прохрипел штурман, оправившись от негодования. – Идем, друзья, повесим его на рее!

Капитан схватил его за рукав:

– Это опасно! Мы ничего не знаем. Всюду враги.

– Что правда – то правда, – гмыкнул Дик, останавливаясь. – Что же делать?

– Надеяться, – застенчиво прошептал фотограф. – Надежда питает, вообще.

Новые друзья молча покинули каюту. Резкий ветер слепил глаза золой догоревшего заката. Неуютное море стонало, как совесть.

– Кто бы мог написать это письмо? – спросил фотограф, зябко подымая воротник куртки.

– О, если бы я мог знать это! – откликнулся капитан. Его терзали предчувствия. Неизвестная бухта, где «Паразит» ожидал ночи, казалась выбитой морем в вековых залежах черной меланхолии. Палуба была пуста.

– О, если бы я знал, кто может нам помочь! – продолжал капитан с опасной страстностью. – Я – жертва интриг! – Природная доверчивость и доброта помешали мне выдвинуться. Секретное благородство происхождения заставляло меня быть несправедливым, но я умею каяться. Если бы даже самый обыкновенный человек протянул мне руку помощи, я бы не побрезговал пожать ее!

– Шалунишка! – сочувственно пробормотал Дик.

Они уже стояли на шканцах, беспомощные и недоумевающие, когда Петров решился произнести вслух:

– Нам всем, кроме предателя, надо устроить общий совет… Вспомните веник.

Керрозини сжал ему пальцы, но не успел ответить, потому что из люка выскочил Роберт Поотс и, сломя голову, пробежал в каюту, где жили пиратские гости. Через несколько секунд напряженной тишины оттуда высыпало все население. У камбуза к ним присоединились священник и Корсар. Грозная группа безмолвно окружила помертвевшего капитана. Следующая секунда, однако, не принесла ему ни смерти, ни плена.

– Лева выпал! – отрапортовал по-русски Роберт Поотс.

– Промежуткес исчез, – отрезал Хохотенко.

Его слова подтвердил лишь жалобный всхлип фотографа. Затем от группы плавно отделился патер Фабриций. Без излишних звуковых эффектов он подошел к борту и проговорил, подымая руки:

– Из моря ты взят и в море отыдеши!

В это время сверкнула синяя молния. Море вспыхнуло, как пуншевая чаша.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой автор напоминает между строк, что он является лишь рассказчиком правдивой истории и обязан проявить по отношению к своим героям максимум доброты

– Да, нелегко слезает старая кожа, – произнес Каа.

Киплинг. – «Маугли».

– Я ошибочно полагал, что он где-нибудь внизу, – объяснил капитану Роберт. – Мы ищем его уже больше часа. Мои личные предположения носят сбивчивый характер. Постель, которую он покинул, не постлана и смята.

Короткий буйный дождь почти прекратился. Капитан устало вытер лоб рукавом.

– Клянусь громами! – подтвердил Барбанегро слова Роберта. – И я еще дремал после безумной ночи, когда мне сообщили об этом. Не годится допускать катастрофу на корабле, где есть девушка! Мы бродим каждый сам по себе и не знаем, что творится у нас под носом!

– Проследуем в кают-компанию, – предложил капитан.

Когда пираты сбились в кучу под низким кровом салона, капитан дал знак фотографу огласить подметное письмо. Роковой документ, зачитанный в тесном кольце тишины слабым и прочувствованным голосом, произвел на экипаж яхты должное впечатление.

– Я догадываюсь, – сказал Роберт Поотс так тихо, что головы соратников потянулись к нему, как подсолнечники к солнцу, – я подозреваю, что это письмо написал кто-нибудь из находящихся на яхте.

Вздох нетерпеливого разочарования вырвался из груди Хлюста.

– Я оченно подозреваю, что это – ты, Роберт Поотс! – буркнул беспризорный и отошел, чтобы подразнить канарейку, заладившую свою вечернюю песнь.

– Проклятая система невежества и эксплуатации! – задумчиво процедил сквозь зубы Опанас.

Барбанегро, стоявший со скрещенными на груди руками, чуть заметно вздрогнул:

– Скажите членораздельно! – воззвал он к нахохлившемуся Опанасу, – я буду переводить ваши слова с русского берега на английский, как верный лоцман.

– «Есть такое дело!» – горячо подумал юноша. – Проклятая система невежества и эксплуатации! – повторил он громко. – Я говорю.

– Пусть говорит немедленно! – велел Керрозини.

– У нас есть враг, – начал Опанас.

– Тысяча врагов! – подхватил Корсар.

Агитатор повысил голос и, вскарабкавшись на стол, сел по-буддийски:

– У нас есть враг. Цепкий, как паук, он пьет нашу кровь! Обутый и одетый, как принц, сытый, со всеми удобствами, электрифицированный, как морской спрут, он выжимает из нас последний разум!

Пираты с глухим ропотом облепили стол. Их исхудалые лица пылали злобой.

– У нас есть враг! – бесстрашно продолжал Хохотенко, – пользуясь нашей храбростью, он трусливо жиреет в своей норе! Наше невежество в экономических вопросах, наш мелкий эгоизм, наша оторванность от своего класса, – его главный козырь. Наши ссоры между собой облегчают ему его страшное дело. Каждая ссора падает золотой монетой в карман паука! Здесь, у нас, – одна часть населения натравливается на другую, а паук богатеет и вьет себе гнездо в наших густых волосах!

– На рею паука! – дико крикнул, по-русски, капитан Керрозини, вздрагивая всем телом.

Все отхлынули от него в испуганном недоумении.

– На рею Анну Жюри! – заорал Роберт Поотс, невольно поборая своим возгласом общее замешательство.

Агитатор властно поднял руку:

– У вас есть враг. Этот враг – исковеркавшее вас буржуазное общество. Этот враг – голландец Ван-Сук.

В салоне воцарилось каменное молчание. Опанас спокойно слез со стола и, зацепившись полой куртки за край пианино, принялся высвобождаться, неотступно провожаемый ошалелыми глазами пиратов.

– Не has a reason! – внезапно зарычал Дик Сьюкки.

– Он прав! – крикнул Корсар, ударяя себя кулаком в грудь.

Молчание рушилось. Откуда-то из-под пола взлетели, ударяясь крыльями о низкий потолок, слова восстания и протеста. Руки с открытыми ладонями потянулись к Хохотенко.

– Тише! – сказал он, вздергивая брови. На столе, сгорбившись, стоял фотограф. Когда пираты выжидательно умолкли, он взглянул на Опанаса и, надрываясь, спросил:

– Что делать?

– Бороться! – ответил предыдущий оратор из крепких объятий Дика.

Это воззвание приветствовала новая буря. Возвышаясь над ней снеговыми вершинами, патер Фабриций поднял, как святые дары, своего хамелеона.

– Посмотрите на животное! – закричал в экстазе Роберт Поотс.

При электрическом освещении хамелеон, как это иногда с ними случается, отливал красноватым цветом.

Ответа не последовало: внимание пиратов отвлекли странные звуки, напоминавшие трубный стон слона. Они шли из раскрытых дверей, где спиной к публике странно сотрясался Корсар. Маруся, скромно ютившаяся доселе за спиной патера Фабриция, подбежала к испанцу:

– Барбанегро! Что с вами?

– Я плачу, – глухо ответил Эмилио, – прошлое мое гнусно. Я – пират.

– О – нет!

Во мгновение ока Маруся оказалась на столе:

– Товарищи! – звенела она, пронзая сердца пиратов электрическими искрами, – товарищи! Он плачет, потому что он – разбойник! Он думает, что он вне закона! Вы думаете, что вы изгнанники! Это неправда. Товарищи, вы, сами того не соображая, делаете общественно нужное дело!

– Хип-хип ура! – бессмысленно прохрипел штурман.

– Товарищи! – не переставала звенеть Маруся, слезая со стола. – Товарищ! – пролепетала она, гладя уже Корсара по рукаву. – Посмотрите на себя!

– Я – пират! – упрямо сказал испанец.

– Товарищ, пойдем на свежий воздух!

Эмилио повиновался. Они медленно подошли к борту; в потные лбы подул холодный ветер; из кают-компании доносились бодрые возгласы.

– Возьмите это, – прошептала девушка, доставая из-за корсажа маленький хрустящий пакет.

– А что это такое? – спросил испанец дрогнувшим голосом.

– Это – право на жизнь! – Она клюнула его в губы быстрым поцелуем и убежала. Он развернул подарок, оказавшийся аккуратно исписанным листком бумаги и при свете угольных лампочек прочитал, глотая рыданья восторга:

Анкета (для заполнения):

Год, число и месяц рождения…

Пол…

Социальное происхождение…

Специальность…

Квалификация…

Национальность…

Что делали до 17-го года…

Что делали после…

Холост или женат…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, причем автор предупреждает, что мнения, высказанные в ней – его собственные мнения, и что смеяться над ними иначе, как добрым и товарищеским смехом, он не позволит

Два дня прошли в красноватом тумане, без грабежей, без прибыли, без бурь. Продовольствие истощилось; ели всухомятку. Анна Жюри хворал, окопавшись в теплом хозяйственном мусоре. Пасмурный ветер дышал почему-то острым ароматом гвоздики, и у капитана разболелись зубы. Глухой к окружающей возне, он шагал взад и вперед по капитанскому мостику или таился с тихим визгом в своей каюте. Корсар и Дик Сьюкки сменяли друг друга у руля. Роберт Поотс окончательно покинул машинное отделение, чтобы носиться по всем закоулкам с Сенькой Хлюстом; Юхо Таабо, обойденный общим шумом, дышал в машину, а из каюты для гостей доносился, казалось, ровный механический стрекот – это работал коллективный мозг.

На утро третьего дня Опанас Хохотенко очнулся перед стеной кубрика. Качало. Но всю ширь стены расстилалось, мерцая следами клея, пестрое поле деятельности; на севере его, то есть наверху, на лазурном фоне, по коему энергично плавали золотые солнца, серебряные луны и червонные звезды, стоял дюжий детина с розовой волосатой грудью; оранжевая рубаха облекала чудовищный торс его с узкой талией, а черные волосы ниспадали на высокое чело… Черепная коробка Опанаса наполнилась той особой теплотой, которая отличает в человеческом сознании явь от сна, и он трезво перечел от доски до доски творение последних сорока восьми часов…

«Красный пират»

Еженедельный орган сознательных мореплавателей

НА СТРАЖЕ

(передовица)

Странная деятельность яхты «Паразит» не может быть не отмечена будущим историком. Ведь борьба с контрабандой есть не что иное, как борьба с экономической контрреволюцией за усиление народного хозяйства! Деклассированный экипаж яхты невольно прилагает все усилия, чтобы помочь возрожденной промышленности Советского Союза. Это глубоко знаменательно! Это доказывает, что историческая необходимость и властный экономический рок ведут даже деклассированный элемент ко дню его сознательного рожденья.

Мы выполняем одну из обязанностей пограничников! Мы не впускаем беспошлинных товаров! Мы проучаем контрабандистов, сдирая с них шкуру за их же товар! Откровенно говоря, контрабанда – временное зло, которое скоро окончится, ибо контрабанда может существовать до тех пор, пока не уничтожены границы! Вывод отсюда ясен, как пуговица. Теперь дальше.

Мы, однако, поступаем хотя и хорошо, но с дурными намерениями, так что все-таки в глубине души мы – социально-опасный элемент! В этом виновата исключительно наша несознательность и рабское воспитание!

Вопрос: Почему мы страдаем? За что боролись? За что мы не спим ночей и убиваем лучшие годы?

Ответ: Чтобы наживался злостный эксплуататор, капиталист Ван-Сук и его приспешники!

Вопрос: Чем он завлек нас?

Ответ: Участием в прибылях! Вот та удочка, на которую пошли массы!

Вопрос: Доколе мы будем терпеть иго тиранов?

Ответ: Долой! Попили нашей кровушки! В наших руках все: машины и труд. Экспроприируйте экспроприаторов! Долой акулу Ван-Сука! Да здравствует сознательный коллектив, идущий через ошибки к светлому берегу!

«К ответу!»

Три с лишним месяца мы наводим страх, но кто подсчитал, сколько мы выручили с этого страха? Где учет, где план, кто бухгалтер?

Что такое заработок? – Данные! Что такое данные? – Четыре единицы за ночь (в среднем). Что такое девяносто кровных ночей? – Это триста шестьдесят полноценных единиц! В каждой единице не менее 3–4 пудов товара! Итого 3 1/2, помноженные на 360! Равняется 1.260 пудам! Один фунт, по минимальному контрабандному набору, – 5 р. 80 к. Итого 40 х 1.260 = 50.400 фунтам! 5.80 х 50.400 = 292.320 рублей!

Эта цифра – стоимость нашей продукции!

Расходы: вегетарианский прокорм, стоимость горючего, содержание берегового представительства, расход по ажиотажу ни в коем разе не могут превышать 92.320 рублей!

Пусть даже так, но где же остаток? Где чистый доход в 200.000 руб.?!

Требуйте раздела, пока не поздно! Требуйте расчета у главарей! Не давайте себя одурманить подачкой, которую богач, мерзавец, сукин сын, капиталист, прохвост Ван-Сук бросает со своего роскошного стола! Эксплуататоров – к отчету! Поработителей – к стенке!

Лева Промежуткес.

(Эта статья найдена под подушкой безвременно погибшего товарища).

«Свободная трибуна»

Одернуть зарвавшегося!

Я много страдал. Меня обижали. Я езжу очень давно на разных пароходах и все забыл, но начальство всегда кровавое и незаконнорожденное. На этой яхте «Паразит» меня мучили юзинем[30]30
  Тонкий линь в три каболки.


[Закрыть] и револьвером, но теперь все прошло. Я только хочу есть. Хочу есть! Хочу есть! Хочу есть! Пусть погибнет притон трезвости, который у нас в камбузе! Я хочу мяса! Нас обманывают! Овощи человеку нельзя есть! Да здравствует новая жизнь!

«Утренняя птичка» (перевел фот. Петров).

«Предатель, какой есть»

Некоторые, будучи неприспособленны к труду и развратны, любят зарабатывать легкую наживу. Они продают своих товарищей, которых сами ломаной подметки не стоят. Пусть они увидят себя здесь, как в зеркале, и пусть они знают, что близится час расплаты и возмездия.

Список провокатора будет опубликован в следующем номере «Красного Пирата»; пока мы сохраняем грозное молчание.

«Красное око»

«Поп, как таковой, или опиум для народа с хамелеоном»

Поп, конечно, толстый и такой ленивый, что от него даже пахнет свиным молоком. Всю жизнь он сидит и жиреет в машинном отделении на складном стуле и время от времени выходит обманывать народ, а пользы от него столько же, сколько от разноцветного хамелеона – одно счастье, что не гадит. Наверно, он человек ничего себе, только совращенный. Видно, что он простой, необразованный дядя и влип в собственную несознательность. Раньше он был повар, даже с мясом, а сейчас топнет в вековой лжи. Нужно, пока не поздно, вытащить его, и пусть займется честным трудом.

«Не узнать»

НЕКРОЛОГ

В ночь на пятницу неизвестная случайность или неосторожное обращение унесли от нас тов. Промежуткеса. Мы не выяснили, кто он и откуда, и погиб он также на стороне, невидимо для глаз. Был он словно кустарь-одиночка; в поступках его проглядывал индивидуализм, но мы тоже совершили ошибку – надо было бережней относиться к неустойчивому элементу, стремящемуся стать сознательным. Но, по всей вероятности, был он хороший товарищ и подающий надежды экономист. Последние дни он провел в беспамятстве, а в минуту просветления назвал свою болезнь «жукизмом». Но что бы это ни было – это козни старого мира, который, погибая, старается подтачивать слабейших из нас, хотя бы изнутри. Да будет тебе, дорогой Лева, море пухом!

«Литературный отдел»

КАК МЫ ОТРЕЗАЛИ ТУРКУ БОРОДУ

Пиратская новелла

Тогда мы ходили к Батуму.

Ночь висела над морем, безмятежно опираясь на смутное кольцо горизонта. Лиловая луна затмевала недосягаемые золотушные звезды. На ноках крюйс-бом-брам-рей и фор-трисель-гафелях[31]31
  Части рангоута (прим. пер.).


[Закрыть] вспыхивали призрачные огни святого Эльма.

Стояла трогательная элегическая тишина и поздний час черного бокала, когда мысли похожи на фока-топенант[32]32
  Часть стоячего такелажа, крепит фока-рей к фор-стеньге (прим. пер.).


[Закрыть] и копыто тяжеловоза. Романтическое молчанье шло на бесшумных крыльях, и с ним приплывали миражи далекой, как итальянское сирокко, юности. Кофель-бугель![33]33
  Буфель с гнездами для кофель-нагелей (прим. пер).


[Закрыть]

– Сегодняшняя работа окончена, – думал я, привалившись на гакаборт: «Шесть фелюг, иол[34]34
  Судно, имеющее вторую мачту поменьше на корме, позади головки руля (прим. пер).


[Закрыть] и шаланда. Ио-хо-хо, неплохая добыча! О, счастливый сын Альбиноса! Море и ветер. Покой и море».

Я зорко глядел в морской простор. Его озаряла луна. Было… пустынно… Но нет. Не далее, как в пяти кабельтовах. Зачем? О, девятая… Кто вышел так поздно в открытое море? Чье трусливое сердце бьется под дырявым рангоутом утлого суденышка? Жертва не ждет!

О, мы не дремлем! С потушенными огнями, как орел, мы настигаем, хватаем, пленяем, н… это была неплохая награда за бессонную ночь: безумец, он вез в нашу пасть дорогое сукно, духи и прочие и прочие товары!

– Кто здесь, о несчастный, ответствуй мне! – вскричал я.

Но молчание было мне ответом, неслышным шагом пересекали небосвод звезды, катилась луна. Ужас и страх… Страх и ужас отняли язык у негодяев. Двое из них забились под корму, и только трусливый щелк зубов, да тусклое поблескивание глаз слышались оттуда. Смесь жалости и сострадания узкой змеей уже начали пробираться в мое сердце, но старик, трясущийся под хромой мачтой, блеском стали отогнал ее (жалость). В его руке сверкал и переливался дамасский клинок.

Я отразил атаку безумца. С кошачьей ловкостью я ударил его запрещенным приемом – ногой в живот – и он переломился, как бизань-мачта в бурю, когда у нее не зарифлены крюйс-брамсель и крюйсель[35]35
  Части бегучего такелажа.


[Закрыть] и борода его опустилась до гика[36]36
  Дерево, к которому шнуруется нижняя шкаторина косого паруса.


[Закрыть], как сигнал «терплю бедствие».

И в эту страшную минуту безумец разжал от боли пальцы, и ножницы (слушайте, слушайте) звякнули гулко на дно фелюги. Романтика! Ха-ха! Дамасский клинок.

Я поднял этот коварный инструмент и, зловеще щелкнув ими, трижды потряс ехидного старика за слабую грудь, а затем во славу Аллаха и «Паразита» артистически отхватил ему бороду.

– Клянусь твоей бородой, незаконнорожденная мокрица! – над морем прогремела ужасная клятва, и ей ответствовал укоризненный взгляд патера, стоящего на подзоре[37]37
  Кормовая часть судна, не опирающаяся о воду.


[Закрыть].

Доблестные друзья уже дотаскивали товары и несколько звезд погасло – следы рассвета шествовали по далекому небу.

«Роковое сердце»

Стихотворение

 
Вился, вился серебристый тополь
Над моей пытливой головой,
До пиратской жизни я дотопал
Своею собственной ногой.

Ну и что ж? Вот это – да! Пожалуй,
Скажете: как странно это все!
Как же так без грусти и без жалоб
Он ушел от городов и сел?

Ничего! Со мною столько солнца,
А погибну ежели, не плачь!
Это значит, сердце комсомольца
Завернули в огненный кумач.
 

Василий Бурдюков

«Когда же будут шайки?»