Текст книги "История яхты «Паразит»
(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)"

Автор книги: Эдлис Сергрэв

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Все хорошо, что хорошо кончается.

Шекспир.

В эту ночь никто не ложился спать. Разговаривали отдельными группами на шканцах, на рострах, на деке, в кают-салоне и в машинном отделении. В трюме пререкались последними словами господь бог и Анна Жюри (Павел Чичиков): в темном заключении у них не было даже игральных карт. Около полуночи произошел акт сбрасывания чадры. Юхо Таабо сам привел на людную палубу патера Фабриция и, не произнеся ни слова, снял с него священническое облачение, под которым оказались пестрая ситцевая юбка и толстовка, наспех сколотая из двух блуз фотографа.

– Дорогу работнице! – пронесся по палубе мощный клич, потому что все пираты были уже предупреждены Марусей.

После этого Гроб присоединился к компании, т. е. сел на борт и, попросив жестами у Роберта его гребенку, принялся наигрывать на ней народные финские песни. В знак сочувствия Марусе на палубе устроили уютный полумрак. Ровно в полночь Акулина, Хлюст и Хамелеон сошли на берег за провизией; быстро разыскав в Турции ночной вертеп, они вернулись, нагруженные бараниной и красным перцем. Хайрулла-Махмуд-Оглы продолжал спать, обняв овцу и положив ей голову на плечо. Пока молочница стряпала в камбузе поздний обед, Хлюст грелся в первых лучах Дика Сьюкки: лицо штурмана, освобожденное от векового гнета рыжей английской щетины, уже взошло на востоке палубы; статный и крепкий, с красными волосами, расчесанными на косой пробор, и трубкой в зубах, штурман повел беседу с беспризорным, тем откровеннее, что они говорили на разных языках:

Дик Сьюкки (по-английски). Теперь у нас одно дело – расплеваться с пиратством и зажить честным трудом.

Хлюст (по-русски). Били палкой! Потому какая, к примеру, здесь жисть? Мильтонов нет, добра – по горло. А куда пойти, кому загнать?

(Порыв ветра).

Дик Сьюкки (горделиво гладя подбородок). Я всегда знал, что люди братья. Только один брат хороший, а другой кровавый – незаконнорожденный.

Xлюст. Спасибо. Не нужно мне. У тебя у самого денег мало, а меня Опанас обещал на работу поставить.

(Легкий молочный туман стелется над морем. С ноков рей падают тяжелые капли росы. Поскрипывают снасти. Мягко рокочет море. Из кубрика доносится женственный кашель Роберта Поотса).

Дик Сьюкки. В Советской стране нас будут судить, но у меня есть пролетарское происхождение… Только передать мне его некому: детей у меня нет.

(Радостно бьют склянки).

Хлюст (кашляет).

Дик Сьюкки (со сладкой горечью). Билли Палкой! Вот идут истинный капитан и его невеста.

(Из-за фок-мачты показываются Корсар и Маруся. Они идут, прижавшись друг к другу, и дышат в такт дыханию моря. Падучая звезда на мгновенье освещает влюбленных).

Корсар. Любовь моя!..

(В трюме лязгают цепи).

Маруся (вздрагивает).

Корсар. Не бойся, дитя! Если бы совесть… (проходят).

Дик Сьюкки (вполголоса, лирически):

 
Тари-ра-рам, увы, увы,
Эй хум ту хев хеп хеп!
 

(Из светлого квадрата кают-компании выходит Долинский).

Дик Сьюкки.

 
Красотка Мэри для меня
Варила б суп и хлеб…
 

Хлюст. Брось, Сьюкки, тоску наводишь!

Долинский. Друзья, кто тут?

(Молчание. Слышно, как присутствующие обрастают идеологией).

Долинский. Товарищи, кто тут?

(Порыв ветра).

Голоса. Это мы… Это мы… Это мы…

(Лязг цепей).

Долинский. Чичикова кормили?

Акулина и Хамелеон (подымаются из люка со свечой и миской, при чем дрожащее пламя озаряет Бурдюкова и Опанаса, сидящих на кнехтах). Я, надысь, ему бараньи обрезки носила. Наш обед когда ишшо поспеет, а предатель уже жрамши! Дела-а!

Бурдюков. Ел мясо?

Акулина. А го как же? С костями сожрал!

Опанас (отрывисто). Лицемерие буржуазной культуры!

Долинский. Друзья и товарищи… Что делать с Анной?

(Пауза).

Голос Корсара. Высадить на необитаемый остров!

(У борта возникает Роберт Поотс).

Роберт Поотс. Мы догадываемся…

(Ироническое молчание).

Бурдюков (громко). Советский растратчик подлежит советскому суду.

Корсар (подходит с Марусей). Требую, как милости, последнего возлияния старой романтике!

(Общий ропот. Утренний бриз гасит свечу).

Опанас (про себя, с Гамлетовской рассудительностью, как бы мелодекламируя). – Предположим, он уже отсидел… Предположим, он уже вышел… В заключении он тачал сапоги и лепил для продажи ожерелья из черного хлеба… Этим легким трудом он скопил себе деньги в сберегательной кассе ардома… Вот он снова вступает на службу… и снова… растратил…

Акулина. А беспременно!

Опанас. Грязь и накинь старого мира нам не нужны! Старой романтике мы отдадим охвостье прошлого… (повышает голос): Бери его, Корсар – он твой!

Корсар. Мы высадим его на близлежащий необитаемый остров. Мы дадим ему воды, сухарей и пороху. Пусть живет!

Маруся. Милый!.. Есть ли острова на Черном море?

Корсар. О! Хм-м…

Роберт Поотс (возникая сбоку). Я полагаю, что остров – это кусок материка, окруженный со всех сторон водной пучиной.

(Рассвет. На грот-мачте вспыхивает розовый огонек зари. Туман падает, как парус. Бьют склянки. Блеет овца).

Старый турок (во сне). Алля, илль ля ла, вах Магомет рассуль алля! (просыпаясь) Тьфу! Маруся. С добрым утром. Турок (овце). Вах-вах, мамаджан! Льель-лья! Корсар. Поднять якоря!

Маруся. Милый…

(Суета отплытия. Перемена мест слагаемых. Яхта крейсирует в пяти кабельтовых от берега. Прибрежные скалы сбрасывают утреннюю дымку).

Голос фотографа (сверху.) Остров на правом галсе!

Корсар (с мостика). Необитаемый?

Голос фотографа. В этом роде.

Корсар. Стоп!

(Яхта останавливается неподалеку от каменного островка, окруженного водой).

Корсар. Ввести преступника!

Дик Сьюкки и Хлюст (на разных языках). Билли Палкой!

(Выводят из люка помертвелого от страха узника. Глаза его блуждают по нокам рей и, не найдя веревки, закрываются).

Корсар. Позвать кузнеца!

(Смятение).

Корсар. Расковать мерзавца!

(Двойное смятение).

Юхо Таабо (медленно подымается из машинного отделения). Я тебя заковывал, я тебя и раскую. (Спускает Чичикова с цепи и возвращается к себе домой).

Хлюст. Издеваться-то будем или нет?

Чичиков (трясясь). Дя-деньки-и, не буду! Дядень-ки-и, православные! Чтоб мне на том свете ни отца, ни матери!..

Долинский (произрастая из кубрика, где созревал для новой жизни). Довольно, Анна!

Корсар. Вас ожидает одиночество. В мире и молчании обдумайте содеянное вами. Разводите огород, копайте землю. Некоторые, как я читал, питались неплохо. Не мстить мы вам хотим, а исправить вас… Вот – остров, на котором вы окончите свои дни, если только встречная фелюга не подберет вас уже возрожденного для общества. Это – прелестный уголок. Сейте бобы, одевайтесь шерстью животных, размышляйте, купайтесь… Читайте книгу природы.

Чичиков (мечется в ужасе). Я н-не ум-мею п-пла-вать.

Фотограф. Анна, Анечка!.. Я умоляю вас, спокойно!

Долинский. Мы учли это, Анна!

Корсар. Шлюпку! Припасы!

(Роберт Поотс приносит из камбуза сухари в полотняном мешке и анкерок с водой. Дик Сьюкки за шиворот спускает и шлюпку хрипящего в припадке Чичикова. Хлюст садится вместе с ними, все угрюмо молчат).

Фотограф (глотая рыданья, защелкивает кассету). Готово. Кажется, передержал.

Корсар (Марусе). Принеси, котик, из моей каюты порох! На полочке справа, знаешь? В баночке из-под кофе.

(Маруся вихрем проносится в каюту капитана и обратно на капитанский мостик. Сьюкки принимает порох. Шлюпка отчаливает. Все взгляды устремлены на скалу. Вскоре Дик и Хлюст довозят пленника до места его успокоения. Шлюпка пускается в обратный путь).

Крик Чичикова. К-карраул!

Корсар (задумчиво). Бедный Павел!

Маруся. Не волнуйся, кися!

Долинский (игнорируя). Друзья и товарищи! Славный «Паразит» избавился от бесславного паразита.

Все (восторженно). Долой!

(Возвращается шлюпка).

Хлюст и Дик Сьюкки (вместе). Билли Палкой! (уходят, раскачиваясь, в рулевую рубку).

Корсар. Вперед! (Стучит машина. Яхта продолжает путь).

Бурдюков (с дикой энергией). Назовем же яхту новым именем!

Крики. «Первомай»! «Электрон»! «Витебск»! «Красная стрела»! «Смерть капитализму»! «Демьян Бедный»! «Маруся»!

Маруся. «Новобыт»!

Все. Урра! Есть!! «Новобыт»!!!

Акулина (выбегает из камбуза). Батюшки, соль-то забыли! И-и! Как же это он сухарь-то без соли?..

(Секунда гробового молчания).

Корсар (грустно, но веско). А он его и несоленого.

Новые крики. Урра!!! «Новобыт»!!!

Забытый голос (мягко). Ура!

(Все оборачиваются и, ахнув, в суеверном ужасе пятятся назад; Роберт убегает в кают-компанию. Те же и Лева Промежуткес).

Лева Промежуткес. Голосую за «Новобыт».

(Тишина, шепот Маруси – «Молчи, не волнуйся»).

Лева Промежуткес. Я жил в крупе.

Акулина (всхлипывает).

Лева Промежуткес. Что может стоять? – Мешок. Что может лежать? – Крупа. Что может сидеть? – Лева Промежуткес.

Бурдюков и Опанас (тепло, но робко). Здравствуй, Лева!

Лева Промежуткес. Что такое мысль? – Письмо. Что такое чувство? – Еще одно письмо. Что такое молчание? – Юхо Таабо! (кричит и машинное отделение). Юхо Таабо, я говорю им, что вы – золото!

(Со скалы доносится заглушенный крик: – «карраул!»).

Лева Промежуткес. Слушайте, что я вам скажу. Я-таки был безработным и я-таки играл на пианино в кинематографе. И меня-таки послали в дом отдыха, потому что я – член союза рабис. Слушайте дальше (садится на борт). – В один прекрасный день бедный безработный еврей сидит под пальмой. И слышит, что на скамейке под не пальмой разговаривают девушка и молодой человек. Она говорит, что проехать на лодке в Турцию таки да безопасно, а он говорит, что его выкинут из комсомола. Я говорю себе: «Лева Промежуткес! ты ешь государственный хлеб и ты дышишь советским воздухом, так зачем тебе, чтобы комсомол терпел убыток?» Так я сижу и размышляю, а в это время подходит другой молодой человек и говорит, что у него нет денег на фотографические пластинки. Потом они все вместе уходят в одну комнату. Тут уж я больше не могу терпеть и узнаю от них через подслушивание то, чего они сами не знают. Потом первый молодой человек говорит другому: «Ты – сволочь, ты у меня ее отбиваешь». Другой говорит: «Я тебе дам в морду». Тут я понял, что это два друга и, что, если я им не помогу, то пусть лучше с меня куски мяса падают! Письмо фотографа я тоже видел. А разве мне жалко отдать под пластинки последние два рубля? Я лег себе в лодку под кормой и спокойно лежал, пока не потонул. Так вы меня вытащили. Остальное известно.

Первое письмо помогал мне по-английски Юхо Таабо, второе я сам написал. Я жил в крупе.

(Удаляющийся крик со скалы: – «к-а-р-а-у-л!»).

Лева Промежуткес (сплевывает). Фуй! А если вас интересует мой обморок, так я вам отвечу, как мудрец: Что такое – страдать? – Притворяться. Что такое притворяться? – Страдать. Что такое Лева Промежуткес? – Кустарь-одиночка!

Все (робко и в разнобой). Урра!

Опасливый голос. Может быть, качать его?

Лева Промежуткес. Нет, спасибо. Не обращайте на меня никакого внимания (поворачиваясь к турку). Что это у вас? Овца?

Турок. У-ах!

Лева Промежуткес (присаживается к турку). Вы тоже едете?

Турок. Уээх!

(Овца воркует. Беседа принимает интимный характер. Поскольку яхта идет вперед, все становятся на свои места. Размякшая от слез Акулина вручает Леве своего хамелеона).

Акулина. Я вам тут животное скину, – пущай играется! Как я в патерах ходила, с ним ку-уда сподручней было. А таперича хлопот полон рот…

Хамелеон (овце, бесконечно-малым звуком). Бе-е!..

Овца (грубовато) Кспрст!.. кспрст!..

Корсар. Вперед, вперед! Подать мне мой инструмент!

(Акулина приносит ему гармонику).

Корсар (красуясь на капитанском мостике, играет и поет).

 
…Рыдала Луиза в саду голубом,
Знала его завтракать в гости,
Но он ей ответил: «На флаге моем
Скрестились берцовые кости!»

Я – гад, я – пират, я – воровка детей,
Я полон гремучего яда!
Что ж, интересуйся судьбою моей,
Но… ах! мне прощенья не надо!
 

Пауза.

(Из фото-ателье появляется фотограф: в руках у него большая тряпка, на которой корявыми буквами написано «Новобыт»).

Все. Уррра-ра!

(Долинский трижды целуется с фотографом).

Долинский (вытирая губы). Друзья! В этот знаменательный для нас день, я хотел бы вам предложить несколько образцовых слов. Это вполне доброкачественные слова. Когда вы испытаете их на себе, вы даже попросите еще и уверяю вас, что через пять лег они будут стоить втрое дороже!

Голоса. Говори, говори, Керрозини!

Долинский (откашливается). Ге-хррм! Итак, дорогие друзья и подруги! (становится на лестничку, ведущую к капитанскому мостику). Много миллионов лет тому назад люди бегали, как сумасшедшие. Всякому хотелось широко жить, и никто не мог себе этого позволить; тогда все эти первобытные сволочи разделились по внешним признакам, как тигры и коровы. Они сдружились в кучки и стали шептаться по уголкам! Таким методом образовались разные народы. Зачем? Чтобы эксплуатировать! Это было притворство и сплошная интрига! Теперь один народ притворяется, что он итальянец, другой народ, – что он немец. Я тоже притворялся! Я жертва мировых интриг! На самом же деле, как вы знаете, я – коммивояжер.

Суровые голоса. Правильно! Правильно…

Долинский. То, что я сказал, очень ценно (тихо сходит со ступенек и устраивается около овечьей группы. Из кают-компании так же тихо выходит Роберт Поотс: сейчас можно заметить, что лицо его пожелтело и обросло рыжеватой щетиной. Медленными шагами приближается он к капитанскому мостику, опускает голову и скрещивает на груди руки).

Роберт Поотс. Я – фармацевт из Луцка.

(Сочувственное молчание).

Роберт Поотс. Я подарил Дику Сьюкки мазь для бритья.

Суровые голоса. Правильно! правильно! (Роберт садится на борт рядом с Бурдюковым и Опанасом).

Корсар. Вперед, вперед! (играет и поет).

 
Грот-марса-рей! Скорей! Скорей!
Скачи, мой шкот, среди морей!
Лети, мой пакетбот, вперед!
Нет больше Пиренеев!

Грот-бом-брам-брас! Сейчас, сейчас!
Мой будет короток рассказ:
Пеленгуй на СССР! —
И никаких испанцев.
Р-р-рраз!!!..
 

Маруся. Милый…

(Разговор комсомольцев).

– Интересно, чем все это кончится? Заварили кашу…

– Выкинут?

– А ты что думаешь? – Свободное дело… исключат без права!..

– Эх, жизнь!.. Один единственный разочек до романтики дорвались!.. Да, так нам и надо!

– Стоп, Васька! А ведь мы как-никак корабль приобрели?

– Приобрели! Наплачешься еще с этаким приобретением! Ворованная вещь, понимаешь? Еще такую переписку заведут по поводу, что закачаешься!..

(Лева Промежуткес подымает голову из недр овечьей группы).

Лева Промежуткес (вдохновенно). Слушайте, товарищи, это такой же «Паразит», как я – Георгий Победоносец!

Опанас и Бурдюков (в один голос). Как, как?

Лева Промежуткес. Потому что этот «Паразит» – таки да «Георгий Победоносец!» При старом режиме он принадлежал РОПИТ'у[39]39
  Русское общество пароходства и торговли. Во время очищения Крыма от белобандитов суда РОПИТ'а были уведены за границу (прим. ред. первого изд.).


[Закрыть]. Я открыл эту тайну в трюме прежде, чем начал жить в крупе.

(Комсомольцы переглядываются. Волна радости заливает их лица. Роберт Поотс бежит с новостями на капитанский мостик).

Корсар (громким голосом). Уррррра! (Играет и поет с большим ожесточением):

 
Грот-бом-брам-брас! Сейчас, сейчас!
Мой будет короток рассказ:
Пеленгуй на СССР!
Р-рраз!!!
 

(Яхта летит. Светло. На теплых волнах играют дельфины).

Бурдюков (кряхтя, становится в позу оратора). Товарищи, мне жжет карман песня, которую вы мне заказали. Она переделана из вашей старой пиратской песни и поется на мотив диких степей Забайкалья.

(Пираты пробуют голоса).

Бурдюков (вытаскивает из кармана листок бумаги, покрытый песней). Начинаем!

 
Вот – друг угнетенных народов
И всякого сволоча враг,
Емелюшка Чернобородов,
Воинственный, храбрый моряк!

И с нами пойдут, хоть на Мурман,
Герои пиратских легенд – Дик Сьюкки,
наследственный штурман,
И Роберт, наш интеллигент!

И в старенькой белой панаме,
Намыленный мылом ТЭЖЭ,
Гуляет Долинский меж нами,
Сознательный парень уже!

И с хамелеоном в союзе
Молочница – больше не поп,
Баранину жарит в камбузе
И, может быть, режет укрой!

И, полон врожденного слуха,
К родимой машине приник
Товарищ развесистый, Юхо
Таабо – финляндский мужик!

И светит улыбкой прелестной,
Теперь уж от прошлого чист,
Хотя и ленивый, но честный,
Фотограф-моменталист.

А в общем, мы сделали дело,
Разбой помаленьку забыт, —
Так пойте ж, товарищи, смело:
Да здравствует наш «Новобыт»!
Так пойте ж, товарищи, смело:
Да здравствует наш «Новобыт»!
 

(Звучные голоса сшибаются и крепнут. Организованно шумит море… «Билли Палкой!» – кричит Хлюст. Голубое солнце бьет прямо в грудь. С криком проносится береговая чайка).

Занавес.

Приложение. ДРАМА ВО ЛЬДАХ

1

Он весил двенадцать кило. У него был жабий живот, каменными уступами свисавший на кривые и слабые ноги, – и вся тяжесть была в этом чреве. На ощерившемся широком лице застыла улыбка злобного самодовольства; короткие ручки с раскрытыми ладонями были подняты для благословения, и узкий лоб пересекла продольная морщина Каина.

Его как-то подарил полковнику Ферри полковник Литтон. Это случилось на заре новой истории человечества, в нашем веке.

За послеобеденным кофе Ферри сказал своей жене:

– Богатая вещица, Corpo di bacco! Замечательно аристократическая вещь! У генерала Пьяджо тоже есть урод. Это называется фетиш, моя милая, фетиш! В хороших домах считают, что эти штуки приносят счастье.

И полковник Ферри назвал подарок полковника Лит-тона своей маскоттой, хотя полковник Литтон никогда не прочил карьеру маскотты своему старому пресс-папье.

В прошлом году Ферри был назначен командором дирижабля «Роккета»; он взял своего идола в полярное путешествие. Но правила погрузки были жестки, сила дирижабля точно учтена, и командор Ферри выбросил за борт двенадцать кило мясного желе – чистейший вес, вытесненный каменной жабой…

Командор Ферри был немолод, коренаст, немного тучен; у него были длинные руки, плоский лоб с впадиной посередине и сдвинутые к переносице глаза. Он считался неважным летчиком, но, как бы то ни было, его поставили командовать «Роккетой». На этой «Роккете» летели тихие, сдержанные люди, сменившие мирную свободу кожаных кабинетов на заточение в ледяном пространстве; они направлялись в область, отмеченную на картах Арктики белым пятном; у них были свои цели, у Ферри – своя.

Над Тюленьим островом «Роккета» потерпела легкую аварию. Один из моторов забастовал; нужно было выкинуть разницу между тяжестью багажа и трудоспособностью раненой машины. Командор Ферри сумел распорядиться.

Молодой метеоролог Торбальдсен вез много инструментов; круглые, длинные и складные, они работали день и ночь; они бросались в глаза и занимались не относящимися к «Роккете» вещами: качеством воздуха, окраской звезд…

Командор Ферри предложил изъять их из обращения «Роккеты», чтобы облегчить ей полет; их судьбу разделил узкий ящик геофизика Берна и телескоп астронома Гарнье – светлый телескоп мелкой и благородной породы…

– Из полета выбрасывают смысл! – кричал Торбальдсен, бледный, как дюралюминий, – смысл летит вниз, а мы продолжаем мчаться вперед! Надо возвратиться.

Но Ферри был командором «Роккеты».

2

«Роккета» погибла. Двадцать пять человек разбрызгались сгустками крови по синему льду. Торбальдсен спасся; спасся также командор Ферри. Товарищем по удаче им пришелся Саббаторе, младший помощник.

Саббаторе было лет 28–30. Это был хилый для летчика и неловкий человек. Прежде, на «Роккете», он выглядел так, словно был вечно подвергнут дисциплинарному взысканию, как можно быть подверженным простуде.

Оглушенные, они сгрудились кучкой рядом с хаосом металла и мяса. Вокруг расстилалась бесконечная белая пустыня. На черной бородке и меховой груди Ферри густо блестела замерзшая слюна.

– Ну вот, господа, – тихо сказал, наконец, Торбальдсен, – я не знаю, где мы. Разумеется, надо идти на юг.

Он говорил на скверном английском языке; это был единственный язык, на котором все трое могли бы объясниться.

– Я знаю, – сказал Ферри, – я приказываю идти на юг.

Торбальдсен продолжал:

– Разумеется, взять с собой консервы и спирт.

Ферри согласился.

– Консервы и спирт я приказываю взять с собой.

– Следует поскорей, – сказал Торбальдсен.

– Я приказываю трогаться немедленно!

Из-под обломков «Роккеты» удалось добыть и мясные консервы, и твердый спирт, и мешки. У Торбальдсена сохранился компас, у двух других – оружие.

Вдруг командор вспомнил. Ликуя, он поднял к небу длинные руки, потом бурно обнял Саббаторе. Саббаторе раскашлялся, поперхнувшись уважением; Ферри велел искать под обломками «Роккеты» еще и еще.

– Что он ищет? – терпеливо спросил Торбальдсен.

– Мое, – ответил командор.

В этот день им везло, и младший помощник нашел все, что ему приказали. Маскотта командора была цела. Эта тварь не изменилась с тех пор, как Ферри снял ее со своего бюро. Она отнюдь не убавилась в весе и нисколько не похорошела.

– Всего двенадцать кило, – сказал Ферри.

У Торбальдсена от недоумения слегка кружилась голова.

– Но мы должны взять ее с собой, – продолжал Ферри.

Торбальдсен с опаской поглядел на него.

– О, нет! Пустая тяжесть, идиотская тяжесть!

Ферри откинул голову, и обледенелая бородка поднялась:

– Я начальник!

– Начальник я, – покачал головой Торбальдсен.

– Начальник он, он! – испуганно крикнул Саббаторе, указывая на командора.

Швед ничего не ответил. Он пересчитал про себя коробки с консервами и отложил одну треть в свой мешок; двое других проделали то же самое. Когда с консервами было устроено, Ферри втиснул двенадцать килограмм идола в саквояж кого-то из покойников «Роккеты»; этот груз он передал младшему помощнику. Итак, за спиной у Саббаторе был походный мешок, а в правой руке саквояж с маскоттой.

– Зачем вы несете чужую вещь? – спросил швед. Саббаторе неприязненно поглядел на него и промолчал.

Вдруг Ферри пошел на мировую; у него была чудная улыбка, пленительная детская улыбка, обнажавшая перламутровые зубы. Он постучал кулаком в рукавице в высокую грудь Торбальдсена и похлопал по боку саквояж Саббаторе.

– Тут мое счастье, – дружелюбно объяснил он, – ценная вещь! Я должен был из-за нее выбросить даже ваши инструменты.

Швед понял, но только простонал. Затем он взглянул на компас и пошел к югу. Остальные двое последовали за ним. Впереди расстилалась ясная кристаллическая безнадежность.

С Торбальдсеном было неладно: его физически томила мысль о человеке, несущем по его следам ненужную и пустую тяжесть. На протяжении целого километра швед искал английских слов для выражения своего смутного страха:

– Слово «варварство» слишком неясно, – сомневался Торбальдсен… – Дикарь, троглодит, зулус, готтентот – это лишь простая брань.

Он нашел наивное слово, которое почему-то казалось ему подходящим, чтобы кратко воззвать к сознанию Ферри.

Он повернулся лицом к спутникам и подождал их, прочно расставив длинные ноги на льду.

– Вы – каннибал! – сказал он командору.

Но, как ни удивительно, полковник Ферри вовсе не знал этого слова.

3

На шестидесятом часу пути стоял все такой же день, в который разбился дирижабль. Полярный день – половина года: мертвое болото блеска и тишины. Для полярного дня шестьдесят часов – минута. Вкус съеденной пищи или произнесенный звук хранятся во рту целую вечность; если сказано слово – слух не может расстаться с ним; мысль живет долго, как черепаха. Так консервируют жизнь мороз и тишина.

– Мы должны взять ее с собой, – все еще звучал в мозгу шведа первый разговор к командором.

– О, нет, пустая тяжесть…

– Я начальник…

Они почти не обращались друг к другу. Лица их почернели, опаленные холодом, и стали похожи на лица негров. Саббаторе громко дышал. На привалах, за едой, Торбальдсен снимал правую рукавицу и вел дневник; он писал в блокноте тоненьким карандашом, то и дело выскальзывавшим из оледенелых пальцев. Научных записей Торбальдсен не вел. Ему нечем было работать.

«От 11 июля 1928 года… Тихо… Телескоп, микроскоп, микрофон – продолжение органов человека. У меня ампутированы эти научные придатки; двое моих спутников в лучшем положении: продолжение их рук – револьверы…

От и июля 1928 г., через шесть часов… Тихо… Саббаторе продолжает тащить саквояж. Правда, мешок с провизией становится легче, но сам Саббаторе становится слабей…

От и июля 1928 г. 10 часов вечера… Тихо… Страх рождается непониманием. Дикарь боится явлений природы, естествоиспытатель боится дикаря. Ферри боится расстаться с талисманом. Саббаторе тащит двенадцать идиотских кило из страха перед судом. Я боюсь Ферри и Саббаторе».

Они не ели: с невыразимой жадностью они принимали свои жалкие дозы пищи, как наркотик и, когда действие наступало, подымались, чтобы идти вперед.

На пятнадцатом привале пришлось отказаться от горячей пищи. Сухой спирт иссяк. Брошенные за ненадобностью спиртовки и чайник отметили их путь, как кости верблюдов – путь каравана. Путники были хорошо экипированы, но тепло, не возобновляемое изнутри, быстро иссякало. Его не могли удержать ни двойная пара теплого белья, ни пуховый свитер, ни меховые куртки. Оно испарялось сквозь ноздри, глаза, уши и скупые слова. Люди силились уберечь это тепло и донести его до живой земли, – точно оно было тем зерном, из которых могла возродиться их органическая жизнь. Но все было тщетно; тепло оседало инеем на их воротниках и небритых лицах. Внутренний холод создавал чувство одиночества в мировом пространстве. Они спешили на юг, туда, где тает лед, чтобы встретить землю, на которой можно найти человеческую дорогу или человека, которого можно спросить о земле, или зверя, которого можно убить, чтобы, подкрепившись, идти дальше на поиски земли и человека… Отчаяние наступило внезапно. 14 июля Ферри крикнул, протянув руки к прозрачному небу:

– Каплю! Одну каплю горячего! Каплю горячей пищи! Я умираю.

Он испугался своих слов, но не мог бы взять их обратно, даже если бы захотел.

Торбальдсен записал: «14 июля 1928 г. Без перемен. Провизии хватает. Но они южане, – вот в чем дело. Им трудно удержать внутреннее тепло. То, что они южане, значит страшно много»…

На привале Ферри простонал:

– Я хочу перца, зеленого перца, который жжет внутри!

Он съел свою порцию говяжьего сала и успокоился. На этом кончился первый приступ отчаяния.

15 июля. Саббаторе отморозил руку. Она висела у него, как плеть; проснувшись, он не мог подняться, и Торбальдсен помог ему встать. Ферри мрачно смотрел на эту сцену.

В путь выступили поздно. Перед дорогой Торбальдсен покосился на желтый саквояж; в сердце шведа шевельнулось что-то вроде детского злорадства; но Ферри резко крикнул по-итальянски, и Саббаторе, съежившись, указал на свою мертвую руку. Метеоролог выступил вперед, чтобы заслонить Саббаторе.

– Что вы хотите?.. – крикнул он командору.

– Он должен взять этот саквояж. Он солдат, – тупо ответил Ферри.

Торбальдсена охватил знакомый ужас:

– Вы сошли с ума. Это безумие! Он болен. Несите сами.

– Он должен, – крикнул командор, – я приказываю.

– Саббаторе не возьмет, – твердо сказал швед.

– Саббаторе знает, – вкрадчиво сказал Ферри, – я начальник, он солдат. Солдат не слушается – подлежит расстрелу. Такова дисциплина.

Рука командора легла на пояс, на котором висел короткий тупой револьвер.

Саббаторе ринулся к саквояжу, но упал всем телом на больную руку. Его привел в сознание Торбальдсен. Он снял с плеч Саббаторе легкий мешок, втиснул его в свой и с проклятием приподнял саквояж.

– Идемте вперед, – сухо бросил швед.

Ферри улыбнулся. У него была прелестная улыбка, обнажавшая перламутровые зубы… Он дружелюбно дотронулся до плеча метеоролога:

– Вы северянин, вы не поймете. Это мое счастье. Я не могу отказаться от счастья…

Стоял все тот же полярный день. Каждый шаг приближал их к цели; росли немерянные километры, росла ненависть Торбальдсена, кружилось желтое солнце, становились легкими походные мешки, – и только маскотта командора держала свой вес… Но надежда не покидала их. Они шли на юг к открытой воде, к земле, к дымкам пароходов…

Торбальдсена мучили мысли, которые он мог бы поведать только инструменту, а не человеку. Только инструмент мог разрешить сомнения шведа, поддержать, разочаровать. Компас и хронометр были беспомощны в этом деле, а все остальное лежало на далеком Острове тюленей, выброшенное с дирижабля командором «Роккеты».

Однажды в полночь Торбальдсен проснулся; его спутники спали, как убитые, их лица, густо смазанные жиром, отражали солнце. Торбальдсен приподнялся на локте и с ожесточением ударил кулаком по желтому саквояжу. Металлический замок щелкнул; саквояж раскрылся, обнажая омерзительное тело идола. На лед посыпались гребешок, тонкая книжка в мягком переплете, синие подтяжки. Вдруг в глаза Торбальдсену блеснул знакомый медный предмет. Метеоролог схватил его обеими руками.

Это был сектант астронома Гарнье.

Торбальдсен произвел вычисление дважды и трижды и, когда цифры сошлись в четвертый раз, он встал на ноги и резко растолкал своих спутников:

– Эй, командор Ферри! – сказал Торбальдсен. – Идти вперед не надо.

Ферри вскочил на ноги и зашатался:

– Как не надо? Мы идем на юг, на юг!

Торбальдсен горько усмехнулся:

– Мы идем на юг. Вы правы… – он помолчал немного и добавил: – но нас относит к северу. Понимаете? Это, – он ударил ступней по льду, – это не материк, это льдина. Это плавучая льдина.

4

У них была твердая почва под ногами, – ничем не хуже палубы парохода или пола в поезде. Земля, как земля, если только можно назвать землей глубокий лед. Вся разница в том, что идти вперед было незачем: теперь они ехали. Их несло на северо-восток – в сторону, противоположную жизни, – и тут ничего нельзя было изменить. Продвигаться на юг было бессмысленно. Путь кончился; наступило время последнего привала.

Но если нельзя было самим спешить к спасенью, оставалось ждать его к себе. Помощь могла прийти только из вне, из оставленного мира. Поспеет вовремя – жизнь; запоздает – смерть.

Саббаторе бросился ничком на лед; длинное и узкое тело судорожно вздрагивало; потом он поднялся, шатаясь, и завыл. Торбальдсен неподвижно стоял, прислонив отяжелевшую голову к глыбе льда. Ферри сидел, грузно опершись на скрещенные под грудью руки; им владела последняя апатия. Саббаторе снова упал, снова поднялся, сорвал зубами перчатку с правой руки и стал с криком грызть пальцы, чтобы заглушить воплями и острой болью голодную тоску.

– Нас ищут, – сказал Торбальдсен, подымая голову. – Я знаю это.

Ферри безучастно поглядел на него. Командора занимала только одна мысль – выпить горячего, наполнить рот кипятком, растопленным салом, расплавленным оловом…

Торбальдсен повысил голос:

– Я хочу сказать, что нам нужно все-таки пойти вперед. Нам нужно дойти до воды.

Ферри неожиданно вскочил. По лицу его пробежала судорога.

– Я приказываю идти. Мы теряем время! – с лихорадочной быстротой он бросился к Торбальдсену. – Мы пойдем сейчас же, сию минуту! – в тревоге он перешел на родной язык. – Если нас разыщут, нам подадут вино – густое, красное вино; его можно подогреть. Саббаторе разогреет его для меня.

– Не понимаю, – сказал Торбальдсен, отступая. Его поразил этот резкий перелом Ферри от апатии к возбуждению.