Текст книги "История яхты «Паразит»
(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)"

Автор книги: Эдлис Сергрэв

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой борются чемпионы мировой арены: долг и любовь

– Но, Селим, – сказал Мустафа, – паша не терпит подобных россказней: ему нужно что-нибудь сверхъестественное. Не можешь ли ты немного прикрашивать свои истории?

Капитан Марриет. – «Многосказочный паша».

– Так как же?

Легкий санаторный ветерок играл кружевными занавесками. Пахло лавандой, выклянченной у соседней учительницы.

– Так как же?

Живорыбья рука Бурдюкова нервно дергалась. Рука Хохотенко горела. Маруся с некоторым трудом соединила их.

– Ну? «Советская Россия, помоги»!

– Я! – воскликнул Василий.

– Поеду! – решительно буркнул Опанас.

Маруся облегченно вздохнула. Призрак рваных чулок, сверкнув на солнце, как крыло чайки, канул навеки в бездны подсознания. Прозевать столь необычайный случай, как письмо в бутылке, мнилось девушке преступлением перед самой собой и перед революционной совестью; Бурдюков и Опанас, оба пьяные кисловатым, неперебродившим отдыхом, сочувствовали ей. Каждый гневно отгонял от себя мысль о более законных возможностях – милиции, погранотряде, Закчеке – и не заговаривал о них вслух в надежде, что другие еще не догадались. Заседание за круглым столиком можно было считать открытым. На губы Маруси сел трепещущей бабочкой санаторный ветерок.

– Мы не вооружены, – прошептал Василий.

Опанас угрюмо усмехнулся:

– В том-то и фокус! Надо так попасть, чтобы оружие стало ненужным. Тонкая штука!

– Ой-ой, ребята, давайте мозговать! По НОТ’у!

– Что ж, я могу! – нехотя согласился с Марусей Хохотенко… – Фору я тебе давал, что ли? – грозно окликнул он Бурдюкова, уже успевшего глубокомысленно насупить брови и опереться щекой на кулак. – Начинаем вместе!

Настала общедоступная тишина.

Хитрая девчонка прислонилась головой к столику и с удовольствием устремила бездумный взгляд в голубизну граненого кавказского полдня.

– Вы думаете? – спросила она, зевая, через несколько секунд.

Оба парня быстро поглядели на нее, – Опанас искоса, а Василий как бы поверх несуществующих очков. У него в сознании уже начали было складываться кой-какие занятные планы, но колесико вдруг остановилось, и стало невтерпеж лень…

– Вы хорошо думаете? – осведомилась Маруся более любезно, когда в комнате загудела пьяная, толстая пчела.

Опанас отер вспотевший лоб, обстоятельно свертел папиросу и, закурив, доложил:

– Слушайте, товарищи! Дело простое. Они ловят «все контрабандные фелюги». То-то оно самое и есть Сделаем-ка вид, что мы контрабандная фелюга. Поймались и познакомились.

– А потом?… – оборвал Бурдюков.

Опанас загорелся:

– Потом? Диалектики, ты, видно, не нюхал, сукин кот! С чего начинается победа? а? Ну-ка, мы послушаем!

Не дождавшись ответа на свой вызов, он припечатал:

– Товарищи и граждане! Победа начинается с разложения противника.

Василий ахнул; Маруся и вовсе побледнела от радости. Картина разложения пиратов представилась им почти наглядно – аккуратным рядом связанных и обстоятельно разложенных на полу человеческих фигур.

…«Я подношу к его губам фляжку с водой, – молниеносно вообразил Бурдюков. – Спасибо, товарищ! ты справедлив, но великодуш…».

С подоконника упала с легким шорохом какая-то тень. Поэт вздрогнул. Из-под бархатного полдня выглянула, кривляясь, дружеская голова Хлюста.

– Тише! – крикнула Маруся.

– Сами потише, пацанята! Со мной не пропадете. Я лодчонку присмотрел…

– Тш-ш!

В сад метнулся вихрь, скомбинированный из серых крыльев Маруси и желтых плавников Опанаса.

– Пусть! – вслух сказал Бурдюков, – пусть!

Ручки с пером у него не было. Эти двадцать строк вылились из-под истерзанного карандаша:

 
Я не ревную (зачеркнуто)
Я знаю, может я не прав, но сердце,
Во славу революции что бьется,
Велит исполнить долг. Я подчиняюсь.
Надеюсь, что веления его
Сойдутся с тем заданием ячейки,
Которое вы возложили б на меня
В таком случае. Варварства пиратов
Я не могу пространно изложить, хотя бы
Передо мной стояла десть бумаги!
Кровь, ужас, плач и слезы рыбаков
Растрогали бы каменное сердце —
Меня простила б даже ЦКК!.. Да что я?
Пора кончать! Уж если не удастся
Мне вас увидеть, то прощайте, други,
Не поминайте лихом вы поэта,
Повешенного на пиратской рее!
Да здравствуют ЦК и ЦКК,
А также
Индустриализация союза!..
 

С коммунистическим приветом,

Бурдюков.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, повествующая о героизме молодости и грозной стихии, готовой поглотить смельчаков

– Ну, – ответил он, – не вы первый, не вы последний: так всегда бывает с открывателями новых стран: а пока, сынок, примкни к экспедиции, которую я готовлю, – почетное место тебе обеспечено.

Записки солдата Берналя Диаза.

Это была маленькая, запуганная лодка, парус которой состоял из сплошных заплат. Ее никогда не нанимали курортники, обольщенные полными, острогрудыми парусниками и ручными «чайками», грациозно покачивающимися на зеленой воде. Владелец этой страхолюдной лодчонки, носившей имя «Удаволствие души», сдавал ее почти даром, ибо получать удовольствие, гуляючи с ней, можно было только с опасностью для жизни. Правда, любителям сильных ощущений могли бы приглянуться иззубренные борта да ржавое дно, но батумские гости любят отдыхать и зализывать душевные раны… Поэтому «Удаволствие души» пустовала. Чувство справедливости заставляет нас отметить, что хозяин обращался с ней, как родной отец; на его иждивении состоял еще маленький, золотушный виноградник, и оба неблагодарных приемыша высасывали из старика последние соки.

Но всякое счастье находит своего собственника. Не более получаса тому назад «Удаволствие души» была сдана на целые сутки за наличный расчет двум юношам в желтых костюмах. С виду они казались не слишком явными мошенниками, глаза их славно блестели, и владелец лодки мельком подумал о родителях и убитых горем родственниках этих молодых людей…

Чтобы успокоить свою совесть, он превозмог малярийную лень и притащил ведерко со смолой; заткнув несколько дыр, зиявших в бортах, он тут же на берегу от непосильного труда заснул…

– А кто наводчик, коли не я? – правильно заметил Хлюст, и «Удаволствие души» в половине второго по часам Василия вышла в море.

Зеленоватые волны обдавали четырех друзей солеными брызгами, солнце сверкало и веселилось, синее небо, вывалянное в пуху легких облаков, безмятежно поворачивалось на своей оси.

Батумский берег отступал, пятясь все дальше и дальше, а звонкий смех последнего купальщика был границей, за которой начинался мятежный простор. Голубизна, пожиравшая Хлюста в день его встречи с бутылкой, была ничем по сравнению с этим полным, открытым настежь морем! Гребцы работали попеременно. Первая очередь уже прошла, и круг замкнулся Марусей с Опанасом.

– Узлов шесть имеем, – хриплым голосом знатока сказал Бурдюков. – Не было бы шквала! – Он пристально оглядел горизонт, понюхал воздух и, сплюнув через левое плечо, отрывисто бросил: – Быть погоде!

Море казалось ему необъятным полчищем зеленых, чернобрюхих сусликов: они со свистом становились на дыбки и падали, чтобы повторять свои попытки с жуткой монотонностью. Это продолжалось бесконечно долго, – до тех пор, пока лодка не изменила направления. Место сусликов занял целый мир мертвых хрустальных пирамидок, курившихся вулканической пеной… Странно, что, удивляясь пейзажу, мы не принимаем в расчет обаяния таких чисто топографических его черт, как прямое или уклончивое направление и левая или правая сторона!..

Хлюст выбыл из строя. Он лежал на корме, натянув на голову Марусин жакет; на ладонях путешественников вскочили волдыри, а в глаза безудержно вливалось море, наполняя пустынной тоской готовые лопнуть жилы…

– Как бы не потонуть, – заметил Опанас, – черт дери!

Часов в шесть «Удаволствие души» начала сдавать. Бурдюков уже вычерпывал банкой из-под стерилизованного молока скулившую под ногами едкую воду. С востока дул низкий плотный ветер, окрашенный розовыми лучами угасавшего солнца. Свежело. Тяжелый парус, напрягая все свои заплаты, вздулся, как опара, и одичалое суденышко понеслось. Это впечатление усугублялось тонким ржанием ржавых колец и селезеночным кваканьем воды, обегавшей упоры банок.

– В самый бы раз пошамать! – простонала Маруся. Аппетит отчаяния в мгновение ока опустошил корзиночку, на дне которой все же остались полотенце, нераспечатанный кусок мыла Тэжэ и роковая бутылка. Ужин не согрел ни Бурдюкова, ни Хлюста. Вечерний холодок сводил челюсти и сыпался за шиворот тысячами кислых мурашек.

– Который час? – спросил Хохотенко.

Поэт с трудом поднял к глазам заиндевевшую руку:

– Двадцать минут восьмого.

Ночь опускалась быстро. На смену остывшему солнцу взошла раскаленная луна.

– Время подходит! – слабо пролязгал Хлюст. – Может, встретим, а может и не встретим…

– Не каркай! – бросил Бурдюков, окончательно холодея от неожиданной мысли: «Можем и не встретиться, – не списывались, не сговаривались, на море проезжих дорог нет, они, верно, гуляют в другой стороне…»

Опанас передал ему весла и принялся, в свою очередь, вычерпывать воду. Вдруг налетел сильный порыв ветра, и Опанасову спину оседлала на мгновенье игривая волна. Перещупав все население лодки, она оставила за собой омерзительный холод и град ругательств. Это было сигналом. Через несколько секунд на «Удаволствие души» обрушилась вторая волна, затем пятая и двадцать первая. Вычерпывать из лодки море становилось все затруднительней. Суденышко безвозвратно забралось в дремучую и непролазную чащу соленой воды.

– Мы гибнем, – спокойно сказал Опанас, продолжая орудовать консервной жестянкой. Хлюст помогал ему, приспособив в качестве помпы кепку Бурдюкова. Прошла вечность, полная шумом моря и однообразным, как смерть, трудовым процессом. Ночь замкнулась. Только на западе, под самыми дверьми, светилась узкая, веселая щель заката…

– Куда мы едем? – резко спросила Маруся, изнемогая на веслах. Ей казалось, что она неудержимо плачет, но то лишь катилась по щекам вода… Отяжелевшая лодка вязла в море, как в болоте.

«Умерли мы ни за что, ни про что! – подумал Хлюст. – А парни были хоть куда»…

Вдруг он дико заорал, сам еще толком не понимая, отчего орет, – и даже едва не шарахнулся, в изумлении, от самого себя… Прямо на «Удаволствие души» шел издалека настоящий корабль, светившийся круглыми огоньками иллюминаторов. Несколько минут возобновленной борьбы с морем, вопли и радость вышибли из друзей последнюю энергию. Правда, корабль делал все от него зависящее, но если спасение было близко, то гибель еще ближе. Банка из-под молока и кепка полетели за борт; вода быстро поднялась до икр. Маруся в глубоком обмороке ловко перешагнула через скамьи, чтобы склониться на корму… Здесь она каким-то внутренним слухом уловила странные слова:

– Чтоб я так жил, если я уже не утоп…

Голос этот исходил из загробных низов…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, утверждающая, что в жизни сбываются самые невероятные мечты; тут же появляется новый персонаж, которого никак не ожидали ни герои, ни сам автор

Но худший твой день был,

Рюбен Пэйн,

Когда ты встретил нас!

Киплинг. – «Баллада о котиках».

Погибающих захлестнула пена. Раздался скрежет, и борт о борт с «Удаволствием души» остановилась трепещущая моторная лодка. Несколько беспорядочных выстрелов вызвали Марусю из обморока. Бурдюков поднял руки, Опанас с криком «сдаемся!» уцепился за мачту, а с моторной лодки кто-то надрывался на незнакомом и жутком языке…

– Эй, камрад! – выдавил из себя Бурдюков, – мы не понимайт ваша, что говорийт! Мы русс!..

– Контрабанда! – ракетой взвился из шлюпки яростный фальцет, – контрабанда!

Опанас потряс мачту:

– Нам нужно видеть капитана! Мы тонем! Понимаете, тонем!

– Спасите! Пожар! – завопила Маруся.

– Караул! – заверещал Хлюст и, перепрыгнув в шлюпку, ухитрился на лету вытащить из какого-то попутного кармана коробку спичек. С подошедшей поближе яхты склонились любопытные фигуры, и крикливый голос бросил:

– Уот хэппенд?[14]14
  Что случилось?


[Закрыть]

Со шлюпки прогавкали. Тотчас же на палубе яхты робкий голос спросил по-русски:

– А что вам надо? Может, вы по делу?

– Капитана! – продолжала визжать Маруся. – Спасите!

– Слушайте, черт побери! – возмущенно подтвердил Опанас. – Пока вы нас допросите, мы потонем.

– Это ничего, мы спасем вас, – ответил тот же робкий голос. – А зачем вам капитан? Капитан не говорит по-русски.

– Так переведите ему, – крикнул Бурдюков, – что трое юношей и одна храбрая девушка с опасностью для жизни…

– Да, да, я слушаю…

…Робкий голос погиб под обвалом огромного металлического баса:

– О-о-о! – стихийно ревел бас на все музыкальные лады. – О-о-о-о-о!

– О-о-о-о! – детонируя, зазвенела Маруся в последней стадии нервного истощения.

– И я был молод! – воскликнул бас, покрывая океаны.

Тогда на яхте и в шлюпке настала гробовая тишина.

– Гражданин! – спокойно позвала Маруся, отряхиваясь от столетнего забытья, – ведь это же свинство! Я сижу в воде, а вы нас допрашиваете…

– Гражданин! – перебил Бурдюков. – Гражданин, осуществите! Мы хотим быть юнгами!

Но бас более не появлялся. На его место вскочил, кривляясь, надсадный тенорок.

– Эгей! – прокричал он. – Гау, гав, гав!

К счастью, это означало, что гостей следует принять на борт: почти у самой воды вспыхнула электрическая лампочка и осветила легонькую лестницу со стальными ступеньками.

Потерпевшие крушение бросились на палубу. За ними протопало грозное содержимое пиратской шлюпки, которая тут же со скрипом подтянулась наверх. «Удаволствие души», дождавшись спасения своих пассажиров, ушла на дно.

Вдруг с моря донесся отчаянный гортанный призыв:

– Человек за бортом!

– …….?![15]15
  Кто кричит?


[Закрыть], – дробно посыпался с капитанского мостика командир яхты. – …….?![16]16
  Кто это?


[Закрыть].

Матросы бросились к бортам. Конец шлепнулся о воду и, секунд двадцать спустя, на палубу вскарабкалось существо неопределенного пола. Оно артистическим жестом откинуло со лба слипшиеся кудри и, отбивая дробь зубами, произнесло голосом, в котором обитали грусть и Гейне:

– Что такое Венера? – Это не я. – Что такое я? – Лева Промежуткес…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, статическая и краткая, как точка равноденствия, из которой берет начало скрипучий поворот солнца

Босикадо, мой враг, был могуществен! Я пришел к нему в его страну. И навел на него страх.

Томсон-Сетон. – «Рольф в лесах».

Будем слушать дальше.

Н. Бухарин. – «Енчмениада».

Хлюст выругался. Отплевавшись от морской воды, он стянул с себя мокрый зипунишко и улегся на нем спать под самой капитанской лесенкой. Глазам умученных комсомольцев представилась грязная, уныло электрифицированная палуба. Металлические сетки на лампочках, интимное урчанье воды, обилие неизвестных механизмов и дымка романтики придавали ей сходство с первоклассной общественной уборной. Оно усугублялось бледностью и независимо-вороватым выражением здешних лиц. Титто Керрозини, Роберт Поотс и фотограф глядели на мокрых гостей с выжидательной симпатией. Никогда еще Титто не терзали с такой силой два противоположных чувства – боязнь открыть свое истинное лицо и желание блеснуть капитанской славой. Единственное, что он мог позволить себе на этот раз, была взволнованная фраза с рукопожатием:

– Мио русски нон поиимати, ви тальянски нон говорит, Титто Керрозини, капитано ди «Паразит»!

Маруся вздрогнула. Бурдюков и Хохотенко наперебой бросились здороваться, боясь, как бы пират не подумал, что им противно прикосновение его руки.

Их занимали в эту трудную, мокрую минуту не только морские разбойники, но и невесть-откудашний человек за бортом. Длиннорукий, худой, с впалыми щеками и пышной шевелюрой, он стоял несколько в сторонке, виновато улыбаясь каждому встречному взгляду и похрустывая пальцами. За всем этим, он равномерно и как-то небрежно дрожал, а с волос его и парусинового костюма стекала спокойная вода.

– Как вы попали сюда? – не удержалась Маруся.

Юноша мигом присоседился и громко прошептал во все уши сразу:

– Зачем волноваться… Что такое жизнь? – Роман. Что такое роман? – Анекдот! Где вы видели анекдот без еврея? Берегите здоровье. – Я спрашиваю их, что такое жизнь! – весело обратился он к пиратам, несмотря на то, что те не понимали русского языка.

В среде пиратов произошло некоторое смятение. Воля Роберта Поотса претерпела ряд частых и слабых колебаний. Наконец, выражение ужаса в глазах Маруси доконало его; механик решился. Слегка оттолкнув капитана, он выступил вперед, нервно провел рукой по волосам, неловко фыркнул и крикнул по-русски:

– Я тово-с, всякой твари по паре! Огребай правичка от старого морячка!

Эта странная фраза ударила по напряженным нервам комсомольцев, как бой часов. Но Роберт Поотс вежливо подошел к Марусе и, вдруг смутившись, прошепелявил:

– Я тово-с, знаете, когда по-русски говорю, – я невоспитанный, а по-английски – я воспитанный. Имею честь… – он запнулся и, медленно краснея, продолжал, – представиться – механик.

– Здра… – обрадовалась Маруся.

Жизнь оборвалась. Залп нестерпимо яркого света испепелил яхту и ночь. На палубу «Паразита» упали тысячи солнц и лопнули, как мыльные пузыри. Из первозданной тьмы возник призрачный и дрожащий голос:

– Готово!

Люди и вещи заняли прежние места. Младший из разбойников дрожащими руками снял с треноги фотографический аппарат; из полузакрытых глаз фотографа дробной скороговоркой бежали слезы.

– Роберт! – умоляюще воскликнул он. – Землячок!

Но механик неприязненно поглядел на него и отошел от комсомольцев на гакаборт.

– Номерок! – шепнул Марусе Опанас. – Не выламывайся, я тебе говорю! – сдержанно рявкнул он, видя, что девушка прижимает к груди побледневшие руки…

Она молча указала ему в сторону, куда направился Роберт.

В районе мрачных механизмов, под угольной лампочкой, изливавшей зловещий, но тихий свет, стоял профилем к зрителям жидкий, как летучая мышь, человек; в согнутой руке он держал крупный револьвер, направленный в рулевую рубку.

Опанас стиснул зубы и потянул за рукав Бурдюкова. Тот пару секунд изучал жуткое зрелище со смешанным чувством ужаса и романтического злорадства; потом жадно перевел дух. Три комсомольских головы сразу отяжелели от сознания ответственности…

– Добро пожаловать! – вдруг тихо выпалил из-за угла младший пират. – Я – здешний фотограф. – При этом он широко распахнул свои мертвые глаза и вытянул трубочкой детские губы. – Плохо-плохо!..

Опанас заметил, что капитан Керрозини исчез.

– Здра.

Снизу из трюма появился человек невероятной внешности. Голова его была повязана красной шелковой тряпкой; голую грудь до половины закрывала вьющаяся, иссиня-черная борода. Рубашка висела клочьями; серебряный пояс с трудом сходился на толстом животе, а в смуглых руках дрожал никелированный поднос, на котором прыгала пара морских сухарей и звенела горсточка крупной соли.

За человеком плыло огромное белое облако с лицом без черт и зеленым штрихом на плече.

– Испано де ля грациа дон Эмилио де ля Барбанегро! Аве, гитана! – прогремел чернобородый, – Маруся тотчас же узнала неповторимый бас, воскликнувший при абордаже: «и я был молод»!

Великан стал перед ней на одно колено и поставил на палубу скромные дары.

– Привет от изгнанников! – проговорил он на звучном русском языке, – я уже был на вашу прекрасная родина и я его полюбил!

Белое облако крестообразно взмахнуло руками в широких рукавах.

– Ой! – вскричал, выступая из-за спины Бурдюкова, Лева Промежуткес, – у него на плече змей для удовольствия! Что такое удовольствие? – Трын. Что такое еврей? – Трава. Что такое жизнь? – Трын-трава! А наши гости уже хотят спать!..

Когда нервно смеющуюся Марусю, одеревеневшего Опанаса, бледного, как лед, Бурдюкова и Хлюста, продолжавшего буйно спать на ходу, отвели в каюту, а вслед за ними прошел Анна Жюри с кружкой липкого ромового пойла, заменявшего на «Паразите» грог, Промежуткес вплотную подбежал к фотографу с конфиденциальной просьбой:

– Я не такой человек, чтобы вынимать у другого душу! И я прошу разрешения переночевать у вас в каюте один.

– Господи! – горько обрадовался Петров, – пожалуйста! Я весь!

Вдруг глаза гостя сверкнули беглым огоньком; он оглянулся по сторонам, схватил фотографа за грудь рубашки и выпалил биржевым шепотом:

– Интересуетесь? – «Агфа» девять на двенадцать нет, есть «Аэрофото» и «Редстер». Что такое друг? – Телефон. – Он вытащил из кармана мокрых до нитки брюк тонкий пакет, зашитый в прорезиненную материю, и сунул его за пазуху онемевшего от счастья моменталиста.

– Не говорите спасибо, – добавил он, защищаясь ладонью, – о переписке – ша! Я – кустарь-одиночка.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой рассказывается о злокозненном Ван-Суке, прикладной философии Застрялова, разочарованиях и надеждах

Лестница не всегда ведет вверх, иногда и вниз.

(Из неизданных афоризмов Застрялова).

Около конторки сидел идеолог. Утро было вредное. За окнами кипела горячая желтая осень, по улице неслись смерчи каменистой пыли. Застрялов, хмуря узкий лоб, заносил в черную клеенчатую тетрадку свои мысли. У него была заветная мечта издать когда-нибудь «афоризмы философа Застрялова на каждый день», но издатель не подыскивался, а на посмертную славу идеолог плевал, ибо сызмальства был обнадежен, что загробная жизнь есть тлен и черви.

«Должник, возвращающий данное ему взаймы, уверен в глубине души, что время, протекшее со времени займа до момента отдачи процентов, исчисляется в его пользу. Поэтому ему кажется, будто, возвращая долг, он терпит убыток».

Наиболее удачные из его изречений имели некоторую ценность, ибо рождались из опыта. Приведенный афоризм опирался на случай с экипажем яхты «Паразит»: Голубая рыба не желал больше выплачивать пиратам долю в прибылях. Философ и прапорщик побаивались, как бы голландец не накрыл также и их; пахло озоном[17]17
  Как перед грозой; озон – газ.


[Закрыть]; Гурьев под благовидным предлогом отсутствия работы скользил за Ван-Суком, как тень, а ночью ставил под его дверью бутылку, чтобы проснуться от стука, когда патрон вздумает удирать. Идеолог же, положившись во всем на прапорщика, усыплял свое беспокойство умственным трудом:

«Волга впадает в море Хвалынское [18]18
  Каспийское.


[Закрыть] ; рабочий обязан подчиняться и не бунтовать; лошади едят овес и люцерну».

Дверь заскрипела, и на стул подле конторки шлепнулся Гурьев:

– Потерял сукиного сына! Как в землю провалился! Вот напасть, прости господи! Удерет, как пить дать!

– Может быть, и не удерет, – с философским прозрением сказал идеолог. – Здесь еще можно подработать. Я знаю, чем зацепить Ван-Сука! Нужно все-таки, чтобы он бросил этому хамью подачку.

– Я убежден в этом!

– Она окупится сторицей. Что было раньше? Мы грабили и продавали ограбленным их же товар! Жалкий… экономически-магический треугольник! Мир в процессе становления! Отныне становление становится бытием! Наша лавочка выходит за пределы двух измерений. Мы будем не грабить и продавать, но – продавать и грабить!

Он помолчал, отягощенный космосом.

– Ибо то, что мы продадим турецким контрабандистам, мы отнимем уже у советских контрабандистов! Дело расширяется.

– На одну плавательную единицу! – воскликнул прапорщик. – Вы – гений!

– Это не все. Наш товар захватан и подозрителен. Он облит слезами. Население ужас как ропщет, и у турка срезана борода! Бытие определяется здравым сознанием. Третье измерение венчается четвертым, ибо… – он побледнел, – прежде, чем многажды ограбить для продажи, нам придется однажды купить для грабежа!

– У соседних контор!

Вдруг дверь широко распахнулась, и в комнату твердыми шагами вошел Ван-Сук.

– Вы говорили о делах, – спокойно констатировал он, – я слышал, но не понял. Этот варварский большевистский язык!

– О, мистер Сук! – перепрыгнул прапорщик на английский. – Тройная геометрическая прибыль! Безубыточная система. Дело в цилиндре!

– В кубе! – поправил Застрялов. – Мои выкладки безукоризненно правильны.

Голландец тяжело оперся рукой о его плечо, и все трое зашипели, как змеи. За окном булькала жара. Лист бумаги на конторке покрывался цифрами. У ворот бродили расстроенные контрабандисты, а под навесом сидел, проклиная неизвестных оскорбителей, безбородый Хайрулла-Махмуд-Оглы.