Текст книги "История яхты «Паразит»
(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)"

Автор книги: Эдлис Сергрэв

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, красивая, в которой открываются широкие горизонты, бьются мужественные сердца и в голубой перспективе реет черное знамя пиратов

В моряке сильнее вера

В чудеса, чем в прочих людях:

Перед ним ведь вечно блещет

Огнедышащее небо…

Песня старой няни Куки

Для него была порукой.

Генрих Гейне. – «Бильини».

В каюте своей суперкарго Ван-Койк

За книгой сидит и считает…

Ibidem. – «Невольничий корабль».

Кривое, пасмурное небо вспотело, как крышка алюминиевой посуды, но Босфор все еще не просыпался. Шел четвертый час утра. Редкие порывы тяжелого западного ветра приносили на палубу запах береговых испарений.

– Греческая кухня… – уныло покачал головой повар Фабриций. – Она будет нас преследовать.

Хамелеон улыбнулся и щелкнул языком.

На легком капитанском мостике стояла трагическая фигура Корсара. В одной руке ее красовался, как атрибут, черный мегафон[7]7
  Рупор.


[Закрыть], в другой – подзорная труба. Но бури не предвиделось. Дик Сьюкки, огражденный от внешнего мира своей рыжей растительностью, уже стоял на посту у рулевого колеса и напевал старинную песенку:

 
Где мой зеленый какаду? —
Есть, капитан!
На виселицу мы идем,—
Пой, птичка, пой!..

Куда ушла мадемуазель? —
Есть, капитан!
На виселицу мы идем, —
Пой, птичка, пой!..[8]8
  Перевод И. А. Аксенова.


[Закрыть]
 

Капитан Эмилио смахнул непрошенную слезу и оглядел константинопольский горизонт.

– Поднять якоря! – прогремела первая команда.

– Есть поднять якоря, капитан!

Лебедка злорадно завизжала, наматывая на барабан громыхающую цепь.

– Прямо смотреть!

– Есть прямо смотреть, сэр! – оранжевый штурман зажал рулевое колесо.

Корсар перегнулся через поручни и бросил в машинное отделение:

– Вперед!

Яхта вздрогнула и пошла, рассекая маслянистую воду Босфора. На палубе, у подножия фок-мачты, певчий прапорщик, идеолог Застрялов и фотограф-моменталист возились над какой-то черной тряпкой. Это была потертая саржевая подкладка капитанского плаща. Около идеолога стояла небольшая банка с белой эмалевой краской, в которую безмятежно-спокойный фотограф макал огромную кисть, не приспособленную для тонкой работы. На черном фоне уже красовалась половина талантливо исполненного черепа и пара скрещенных костей. Знамя пиратов было почти готово…

В это время Ван-Сук, сидя в богатой, но с некоторым вкусом обставленной каюте, высыпал на столик содержимое своего кошелька. Он насчитал всего сто турецких лир и несколько потертых английских фунтов. Половину этой суммы он должен был вложить в предприятие и взять на себя, таким образом, роль пиратского мецената. Голландского пожертвования вполне хватало на покупку продовольствия в ближайшем порту; вторая половина предназначалась на общее обзаведение. Пестрый нос Голубой рыбы имел спелый и счастливый вид.

Яхта летела вперед. Солнце в это утро встало бледным и полным, как повар Фабриций. Его свет казался почти призрачным, и мелкие, крутые волны постепенно принимали тревожный оттенок того перламутрового яйца с сюрпризом, которое Дик Сьюкки подарил когда-то, на прощанье, своему маленькому племяннику… В лица пиратов бил вольный ветер, а по палубе прыгала странная сгорбленная фигура, укутанная с головой в темное одеяло, – это фотограф-моменталист, покончив с флагом, ловил в объектив образ капитана, гордо застывшего на ажурной построечке.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой яхта «Паразит» начинает влиять на окружающую обстановку и, следовательно, живет, а характеры действующих лиц принимают все более причудливые формы

О, посланники божии! питайтесь яствами приятными на вкус; упражняйтесь в добрых поступках; мне известны деяния ваши.

Коран. Гл. XXIII, стих 53.

Прочь, прочь от проповедей его!

Коран. Гл XXIII, стих 38.

В одной из узких улиц города Трапезонда, прославленного Байроном и бубонной чумой, под дырявой сенью высохшего платана, сидел на ковре пожилой, бородатый турок. Его унылый караван-сарай, или, в переводе – двор для приезжающих, стоял тут же, горестно подпирая худой, костлявой палкой свой ветхий навес. Постоялый двор Хайрулла-Махмуд-Оглы не пользовался популярностью ввиду отдаленности от базара и кофеен; еще вчера хозяин окончательно подвел итоги нищеты, а сегодня уже собирался зарезать последнюю овцу, которая до глубокой старости не нашла покупателя. Овца веселилась, по мере сил, тут же неподалеку, не предвидя последствий. Поделиться горестями старику было не с кем, ибо соседи и сверстники давно презрели его нудный характер, не исправлявшийся даже в счастливые ночи Рамазана. Случайно заглянув в конец узкой улицы, Хайрулла-Махмуд-Оглы тревожно зашевелился и, дабы сохранить самоуважение, втянул отвислый живот. Прямо к караван-сараю направлялись два европейца, только что остановившие на углу для кой-каких расспросов зловредного сынишку сапожника! Один из европейцев был, пожалуй, молод и бесцельно, но изящно побалтывал у впалой груди мягкой бледной рукой. Старший, кривоплечий и сильный, носил со штатской небрежностью черный клеенчатый плащ и пестрый нос, вооруженный огромными ноздрями.

Поравнявшись с турком, оба иностранца остановились и старший, непринужденно роя ногой землю, обратился к младшему на скверном турецком языке:

– Есть ли это тот прекрасный двор и тот прекрасный хозяин?

– Э-э… Селям-алейкум! – сладостно запел другой, обращаясь к изумленному хозяину. – Да будет рыба над тобою!

– Алейкум-селям! – ответствовал турок. – Твой голос, о чужеземец, слаще меда, источаемого гуриями, и кушанья, приготовляемого при помощи деревянного гребешка из бараньего жира и сахара, в виде длинных, золотистых волос, которые постоянно растут на голове у европейских женщин!..

Обладатель пестрого носа ответил за спутника грубым басом, но не менее любезно:

– Хотя я не имел чести вкусить, о досточтимый, этого кушанья, запах которого щекочет мои воображаемые ноздри, а моя жена плешива, как суповая миска, тем не менее мы, в общем, польщены, и да удостоится твой язык лучшей участи, чем расточать и прочее…

Обмениваясь подобными любезностями, они, однако, не более чем в полчаса, добрались до сути дела. Узнав, наконец, в чем заключается эта суть, турок заерзал от радости на своем дохлом ковре и снова распустил непокорный живот: европейцы изъявляли желание нанять его караван-сарай, произвести ремонт, платить двадцать пять лир в год и, в знак уважения, дать задаток! Нечего и говорить, что предложение было принято; получив часть денег, турок растроганно прижал к себе единственного друга – чудесно спасшуюся овцу.

На обратном пути в порт, знатные иностранцы (ну, разумеется, это были голландец Ван-Сук и русский прапорщик!) удовлетворенно помалкивали. Все шло великолепно: хозяин постоялого двора обязался приготовить к завтрему помещение для новых хозяев.

В портовом кабаке их ожидали самые нетерпеливые из команды «Парадиза», уже переименованного, по предложению Застрялова, в «Паразит» – Титто Керрозини, Анна Жюри и фотограф-моменталист; француз был не в духе: первое подготовительное плавание покрыло его позором в глазах капитана и штурмана, – дважды он перепутал корму с носом и четырежды претерпел морскую болезнь! В данное время, привалившись к кабацкому столику, он рассматривал на свет негативы, запечатлевшие образ «Паразита» и героического капитана.

– Есть, господа! – торжествующе сообщил прапорщик и обратился к фотографу по-русски: – Дело в шляпе, Андрюшка! Я жить хочю!

– Что ж! можно и жить, – без особой радости ответил моменталист, не отрываясь от работы: он ретушировал черной кисточкой лицо Эмилио Барбанегро, оттеняя роковые черты.

– Время перманентно проходит, – сухо доложил Ван-Сук (ни на минуту он не переставал чувствовать себя деловой совестью коллектива), – время проходит. Итальянец, ты должен скорей допить свое пойло! Торговый дом Сук и Сын не ждет. Француз, ты можешь радоваться: мы с капитаном, учтя твое незнакомство с морским делом, решили перекроить тебя в повара! Фабриций получает повышение.

Честь Анны Жюри была до некоторой степени спасена; лицо его загорелось торжеством.

– Повара? – закудахтал он. – Ко-ко, я согласен! Имейте это в виду!

Керрозини подозрительно скосил глаза, и его худшие опасения не замедлили оправдаться: – француз продолжал:

– У нас будет прекрасный вегетарианский стол! Ко-ко, я никого не ем! Это моя специальность.

Итальянец нервно стиснул свои красивые руки:

– Я муссолинец благородного происхождения! Я буду есть скорей ничего, чем никого! Я – человек-тигр! Я не позволю!

Он со школьной скамьи исповедовал странную философию, делившую все человечество на два лагеря: тигров и быков. Тиграми, согласно этой прикладной науке, могли считаться люди смелые, блистательные и, главным образом, красивые, а быками – полная противоположность тиграм. Разумеется, годы и судьба потрепали бедного Титто, память его полиняла, но своей философии он не изменил; лишь поневоле он несколько раздвинул рамки этой туманной дисциплины, введя в нее два новых разряда – овец и козлов отпущения!

– И что будет делать наш старый повар? Бездельничать? Дорогие товарищи!.. – продолжал итальянец.

– Время проходит, – констатировал вместо ответа Голубая рыба, – возьми деньги, повар, возьми деньги на продовольствие, возьми! – Анна Жюри с легким горловым стоном принял из рук голландца двести франков, семь шиллингов, три чентезима и один пиастр…

Вся компания, ворча, покинула кабак, чтобы поспеть на яхту.

Именинник «Паразит» ждал их в небольшой потайной бухточке верстах в десяти к востоку от Трапезонда. Уже спускаясь с тропинки, они услышали громовую декламацию Корсара:

– О, да! ха-ха-ха! Ты прав, отец! Нет сердца более нежного, чем сердце пирата, и души, более способной к покаянию!

Выждав несколько секунд, заполненных, вероятно, чьим-то неслышным ответом, он продолжал:

– И в дни, когда ржавая кровь на моих руках будет дымиться и взывать ко мщению, ты отпустишь мне грехи, ибо такова обязанность патера, и бог волей-неволей будет вынужден поступить по-твоему, хотя у тебя нет сана!

– Он говорит с поваром, – снисходительно пояснил Голубая рыба, расставшийся в этот день с капитаном позже других.

С яхты их заметили: от левого борта отделилась маленькая моторная шлюпка. Пять минут спустя, в капитанской каюте, за дымящимся грогом, товарищи поздравили друг друга с благополучным начинанием и подняли стаканы за здоровье новорожденной конторы Сук и Сына. Когда первый энтузиазм прошел, Корсар произнес нарочито простой и отрывистый тост: «Выпьем за повара и его животное. Они будут у нас вроде корабельного священника. Гип!»

ГЛАВА ВТОРАЯ о дальнем плавании, о фотографии, о морском разбое и многих других прекрасных вещах

Ночью все звери джунглей живут иной, полной дикой прелести жизнью.

Р. Киплинг. – «Джунгли».

Пятнадцать человек на ящике мертвеца.

Йо-хо-хо и бутылка рому.

Р. Л. Стивенсон. – «Остров сокровищ».

Был ветреный, соленый вечер, когда яхта «Паразит» вышла на первый промысел. На западе кусками застывшего бараньего жира висел закат. Лиловое небо с хвойными перистыми облачками, казалось, отражало море и пену. Скоро сиреневые волны сменились волнами цвета пивной бутылки, а за облаками проступили, с прочностью ржавых гвоздей, темноватые звезды. Низко над морем взошел Марс, большой, медно-красный и зловещий, ибо год наших приключений был годом наибольшего приближения Марса к земле! Титто Керрозини стоял на корме со взором, устремленным на эту планету, покровительствующую войнам, грабежам и фабрикантам. Он томился и, по обыкновению, ощущал в душе пустоту, требующую затычки, – пустоту вроде той, что чувствуют в своем теле старые девы.

– Быть удаче! – подбодрил он себя: – я суеверен, как Муссолини!

За спиной итальянца послышался унылый голос:

– Сын мой, нехорошо быть суеверным. Ведь сила внутри нас!

Это были повар и его животное. Они уже покинули кухню, чтобы привыкнуть к хлопотливой роли миссионера. В камбузе над синими листами капусты и стручками бобов возился теперь Анна Жюри.

Священнослужитель продолжал бубнить:

– Кроме того, помни, что все мы равны перед господом богом и капитаном! Все мы живем в каютах, а не в кубрике! Обрати внимание, чадо, что у нас нет простых матросов, – сегодня сам капитан мыл палубу, а завтра моешь ты, возлюбленный!

Хамелеон ласково подмигнул, но Титто нахмурился:

– Необходима иерархия по личным заслугам! Большому кораблю большое плавание. Я – честолюбец!

Духовенство беспомощно пожевало губами, уныло вздохнуло и удалилось, шаркая войлочными туфлями, на шканцы. Начиналась качка. Титто Керрозини, опасаясь приступа морской болезни, закинул, по рецепту Анны Жюри, голову и широко расставил ноги. Высоко на мачте он увидел чью-то тень: это фотограф-моменталист озирал в подзорную трубу будущее поле битвы. Время от времени тень сползала с мачты, куда-то удалялась и снова вскарабкивалась на свой наблюдательный пост. По капитанскому мостику крупными шагами кружил Корсар. Наконец, он остановился сам и остановил слезавшую тень фотографа:

– Куда? куда, гнилая кишка! Тошните, не сходя с места!

Фотограф засопел, как испорченный граммофон, потом тихо, но твердо ответил:

– Я не хочу тошнить, капитан. Я сползаю посмотреть – сохнут ли мои негативы.

– Что?! – загремел Корсар.

– Негативы, – внятно прошептал специалист, – негативы! – вид на море утром и вид на море вечером, ваше лицо сзади и ваше лицо спереди!

– A-а, ладно… – капитан успокоился, – но помните, что бы ни показалось на горизонте, вы должны кричать.

При мысли о чужом успехе в жизни, Титто Керрозини сжал кулаки. Это усилие не прошло ему даром: бурная душа его подступила к горлу, и бедному итальянцу пришлось трижды перегнуться через борт. Не успел он отдышаться, как тень фотографа крикнула резким фальцетом:

– Луна с правой стороны, сэр!

Вместо того, чтобы рассвирепеть, капитан мягко ответил:

– Это ничего не значит, дитя мое! Это – пустяки. Случается. – Фотограф явно становился любимцем Корсара.

Скоро, однако, Барбанегро перестал кружить по мостику и крикнул Роберту Поотсу, возившемуся у машины:

– Пора! Застопорить! Остановить! Залечь! Ждать!

Последние два глагола относились ко всему экипажу.

«Паразит» замер и притаился, как тигр в джунглях. Выеденная луна, поданная на десерт после заката, истекала вялым арбузным светом. От Марса протянулась по воде скверная, багровая полоса. Волны сбивчиво приставали к бортам «Паразита». Наконец, фотограф, обескураженный первой неудачей, робко заявил:

– Обыкновенный парус.

Корсар схватил бинокль и убедился.

– С нами бог! – воскликнул он дрогнувшим голосом, – за дело, Роберт!

Поотс и Таабо снова пустили в ход машину. Над яхтой развернулась бывшая саржевая подкладка, украшенная черепом и костями.

Небольшой парус чертил но горизонту не далее, как в трех кабельтовах. Корсар пожелал самолично вести яхту к первой победе: он спустился с мостика, подбежал к Дику Сьюкки и принял из его рук рулевое колесо; оранжевый штурман сконфуженно гмыкнул и остался без дела за спиной капитана. Расстояние между преследователями и жертвой заметно таяло. Скоро можно было ясно разглядеть одну из тех чахлых турецких фелюг, в каких обыкновенно провозят арбузы, дыни и контрабандный товар. С фелюги заметили погоню; парус круто повернул и пошел по ветру. У яхты было огромное преимущество в быстроте. Теперь уже расстояние уменьшалось с катастрофической ясностью.

– Шлюпки! – скомандовал капитан и заорал на все Черное море: – Сдавайся! Стреляем!

С фелюги раздался отчаянный визг, и у борта ее показалось несколько фигур с поднятыми кверху руками.

– Как трясутся эти конечности на фоне лунного неба! – указал капитан фотографу на это действительно жалкое зрелище.

Блоки «Паразита» яростно взвизгнули, и моторная шлюпка, нагруженная Диком Сьюкки, Титто Керрозини и Робертом Поотсом, коснулась поверхности воды. Не прошло и нескольких минут, как пожилые турки сдались без сопротивления. Титто Керрозини первым вскочил на завоеванное судно и приставил дуло револьвера к переносице самого пожилого. Не изменяя положения, он учинил короткий допрос на турецком языке.

– Кто вы такие?

– Мы – честные турецкие рыбаки.

– Куда вы плывете?

– Мы плывем ловить рыбу.

– Имеется ли у вас контрабанда?

– Нет, я не имею контрабанды, но наша фелюга имеет много контрабанды!

– Кому принадлежит эта контрабанда?

– Эта контрабанда принадлежит, – я не могу повернуть голову, потому что вы держите револьвер – тому, кто стоит около моей левой руки.

Титто Керрозини дьявольски захохотал:

– Тащи! – приказал он пленникам, а шлюпке бросил по-английски: – Готовсь!

Удрученные контрабандисты заерзали под сетями, снастями и веревками, вытаскивая деликатные ящички и свертки. Дважды переполненная шлюпка возвращалась в лоно «Паразита». В третий раз она доставила на борт яхты торжествующего Керрозини с небольшим ручным багажом.

– Ром и подтяжки! – провозгласил он, хлопнув по мешку цвета хаки.

По палубе прокатились восторженные клики. Капитан Барбанегро вытянул руку:

– Я говорю: вы молодцы и моряки! – потом он приставил ко рту мегафон и обратился к фелюге: – Ваш путь свободен!.. Порто-франко!

Фабриций, топтавшийся рядом с капитаном, воздел, по собственной инициативе, руки горе:

– Мужайтесь, дети мои! – уныло сказал он, обращаясь к ограбленным. – Благословляю вас. Блаженны нищие, и бог не оставит вас, как и мы не оставляем должников наших. Аминь!

– Пускай! – торжественно подтвердил Эмилио Барбанегро и хотел отдать распоряжения к ужину…

– Другой обыкновенный парус с наветренной! – донесся голос фотографа-моменталиста.

Одним махом капитан был снова на мостике.

– Спустить вторую шлюпку! Титто обходит добычу справа. Роберт принимает командование на второй. На абордаж!

Шлюпки со свистом ринулись на несчастный парус, оставляя позади себя два пенистых следа. Так кровожадные тигры приминают девственную траву джунглей…

Менее, чем в пять минут, другая, также не решившаяся сопротивляться, лодка была настигнута и пленена, а в ненасытную шлюпку перекочевали новые контрабандные товары. Столь же безболезненно прошли ограбления третьего и четвертого судов.

В промежутках между подвигами пираты ели, пили и веселились. В кают-компании Анной Жюри был накрыт обильный вегетарианский ужин. Стол ломился от синей капусты с рисом, грибных шницелей, морковных бомб и вареных бобов. В стаканах не оскудевал ром, а недостающую пуншевую чашу для жженки заменяла еще неиспользованная ночная посуда из инвентаря яхты с игривой надписью: «Сальве», что в переводе на все живые языки означает: «Добро пожаловать». От этих мрачных наслаждений их время от времени отрывал резкий вопль сменяющихся вахтенных: «Жертва не ждет!» Тогда пираты возвращались к своей профессии, напевая короткую песенку:

 
Соло: Чего ты хочешь выпить, друг?
Хор: Ром, ром!
Соло: Что на тебе надето, друг?
Хор: Подтяжки, подтяжки!
 

В эту ночь, на 23 апреля 1926 года, были очищены три фелюги, столько же барок и одна рыбачья шхуна. Последняя доставила «Паразиту» только некоторое количество заграничного одеколона «Paradis perdu»[9]9
  Потерянный Рай (прим. переводч.).


[Закрыть]. Восьмая скорлупка, встреченная уже под утро, спаслась ввиду своей малой рентабельности: груз ее составляла честная черноморская селедка.

– О, нет, нет! – сказал Корсар, отирая лоб новым шелковым платочком, – на сегодня довольно. Богатая добыча! Назад. В бухту пиратов.

Светало. Волны, казалось, отяжелели серебро-свинцовой рудой. Роберт Поотс, бледный и лоснящийся, как осетрина, вернулся в машинное отделение к неутомимому Юхо Таабо. Дик Сьюкки, не спеша, поплевал на руки и принялся за рулевое колесо. На мачте взвился английский флаг. «Паразит», игриво подрагивая бедрами, направился к берегу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, которая является прямым продолжением предыдущей и вкладывает палец в рот рассеянному читателю

Свернув паруса, неподвижно стоит

Невольничий бриг, отдыхая;

Но ярко на деке горят фонари,

И громко гудит плясовая.

Усердно на скрипке пилит рулевой,

Матрос в барабан ударяет,

Хирург корабельный им вторит трубой,

А повар на флейте играет.

Г. Гейне.

Лучшего начала нельзя было и пожелать. Скоро Эмилио Барбанегро отослал Дика Сьюкки отдохнуть с остальным экипажем, а сам остался порадоваться у руля. Железная рука Корсара уверенно направляла яхту к счастливым берегам; шишковатое чело бороздили думы.

Убедившись, что на палубе никого не осталось, он слегка помассировал свой вздувшийся от ночного пира желудок, отстегнул пару пуговиц и облегченно вздохнул; нижняя челюсть капитана немного отвисла, глаза потускнели: хотя план похищения яхты был выполнен блестяще, все же приходилось опасаться всякого рода каверз, которые не преминет учинить Лысая помеха.

– …Подтяжки… – запросто рассуждал Корсар с природой, – я понимаю… Мы разбогатеем… Зачем в сапогах? В сапогах я на чистое не лягу!.. Окна выходят в сад… А яхту можем у консула купить… Как подобает, извинимся за беспокойство… О, мечты! – произнес он вслух.

Из легкой утренней дымки возник крутой серовато-лиловый берег, и Барбанегро направил нос яхты к точке, на вид ничем не отличающейся от остальных. Однако, при более близком знакомстве, она напрашивалась на сравнение с мушкой испанского браунинга: в этой выемке, озерком вдавшейся в сушу, находилась знаменитая бухта пиратов, куда держал путь «Паразит». Защищенная с материка громадными обрывистыми скалами, эта бухта была доступна только с моря, но для посвященных, вроде Ван-Сука, в скалах имелись незаметные тропинки, лазейки под свалившимися камнями, пещеры, опять камни, небольшой лаз и тропинка к самой воде. Судя по отрывистым признаниям главы конторы, он уже не один раз бывал здесь, в бухте пиратов. Трапезонд голландец знал, как лицо должника; у него были там друзья-приятели, и с их помощью он надеялся быстро пойти в гору…

Эмилио Барбанегро осторожно провел яхту в бухточку и крикнул в машинное отделение:

– Стоп. Вы свободны, Таабо!

В утренней тишине, не нарушаемой больше равномерным стуком мотора, показалась промасленная физиономия Гроба; он с неопределенным любопытством поглядел на Корсара и направился в каюту на отдых.

Бессонная, полная поэтической деятельности ночь утомила и капитана. Он стал незатейливо поклевывать носом, но был разбужен звонким, веселым голосом:

– Доброе утро, дорогой начальник!

Над Корсаром извивался свежевыбритый Роберт Поотс; в левом уголке его рта торчала огромная рыжая сигара; главный механик цвел, как ветка боярышника:

– Для начала блестяще, дорогой капитан!

Встрепенувшийся Барбанегро приготовился уже ответить фразой, в которой могли фигурировать «тайфун» и «тысяча чертей», как вдруг приметил на склоне одной из скал, окружавших бухту, тяжелую мужскую фигуру. Она довольно ловко спустилась по узкой тропинке и, стоя уже совсем близко к воде, неприятно, но приветливо закричала:

– Гуд морнинг!

– Алло, мистер Ван-Сук! – с достоинством ответил Корсар, узнав шефа и мецената пиратов.

И через пару минут к Ван-Суку любезно подошла, чтобы доставить его на яхту, свежая, серо-голубая шлюпка.

– Дела? – спросил голландец, прибыв на палубу «Паразита»; его смутно раздражало, что палуба посыпана мягкими опилками, как пол гастрономического магазина. Деловитая натура Голубой рыбы усмотрела в этом излишнюю роскошь и дело вегетарианских рук Анны Жюри.

Вместо ответа Корсар повел голландца в трюм. Здесь в причудливом порядке лежали награбленные сокровища: шелковый трикотаж, галантерея, парфюмерия, аптекарские препараты и предметы дамской гигиены. При виде импорта у Ван-Сука потекли было слюнки, но он поспешно втянул их обратно, чтобы сохранить невозмутимый вид.

– Очень хорошо! – сказал он. – Вы деловые люди.

– Кто придет, чтобы унести сокровища в тайник? – спросил Барбанегро.

– Правильный вопрос, не будь я Голубой рыбой! – голландец пососал трубку. – Время, разумеется, проходит!

Вернувшись, в сопровождении капитана и Поотса, наверх, он поднес к губам дешевую детскую свистульку. В ответ с берега донесся гортанный крик удода. Два турецких амбала вылезли из какой-то береговой расселины и во мгновение ока уже сидели, сочувственно ухмыляясь, у самого синего моря. На яхте начался трудовой день. Роберт Поотс с лицемерной улыбкой классной дамы разбудил поочередно всю команду, за исключением Юхо Таабо, едва успевшего уснуть. Голландец и капитан, оба с трубками во рту и с руками в карманах, принялись руководить выгрузкой. Скоро весь товар был уже на суше. Амбалы взяли с собой все, что могли, – остальное, общими усилиями, было спрятано в небольшой выбоине скалы и засыпано сухим песком.

– Как будет выглядеть предприятие? – спросил Анна Жюри голландца, когда все было кончено.

Голубая рыба томно полузакрыл выпуклые стеклянные глаза и пожевал губами:

– Вы это увидите, мой друг, в следующей главе вашей деятельности! Контора Сук и Сын вырастет на славу.

– Бог не оставит нас! – вставил к слову патер Фабриций и, склонив голову набок, прислушался к хамелеону, который, казалось, что-то шептал ему на ухо.

– Бог и дьявол объединились, чтобы помогать нам, как обещано в Апокалипсисе, – заверил голландца экспансивный Керрозини.

– Какой простор! – безотносительно вздохнул капитан Барбанегро.

– Хм! – сказал Юхо Таабо, поглядывая на бухточку, стесненную скалами, и широко зевая после короткого сна…

И если верить кой-кому из участников героической прогулки, то именно в этот счастливый день была сложена песня, распевавшаяся впоследствии на всем протяжении их славы, на мотив «Оружьем на солнце сверкая»:

 
Страшней африканского негра
И ради нас спустится в ад
Эмилио Барбанегро,
Воинственный, храбрый пират!

И скоро пойдут хоть на Мурман,
Как самый пиратский матрос,
Дик Сьюкки – оранжевый штурман —
Роберт по имени Поотс!

И с братской любовью кричит нам:
«Дружище, питайся и жри!»
Качаясь в дыму аппетитном,
Наш вегетарианец Жюри!

А вечером в курточке синей,
От франкского мыла душист,
Стоит на корме Керрозини,
Загадочный дуче-фашист…

И тоже, признаться, не баба,
Надвинув берет свой на лоб,
Колышется Юхо Таабо,
Финляндец по прозвищу Гроб!

А в общем, нам хватит отваги,
У нас в голове не сквозит!
Налейте ж, приятели, браги
И выпьем за наш «Паразит»!
Налейте ж, приятели, браги!
Да здравствует наш «Паразит»!