Текст книги "История яхты «Паразит»
(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)"

Автор книги: Эдлис Сергрэв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, где Корсар начинает оправдывать свое громкое имя и показывает читателю не только дом консула при ночном освещении…

Он говорил себе, что все его надежды зависят от этой женщины.

Д. Конрад. – «Победа».

Примите благосклонно.

Вольтер. – «Девственница».

Морской ветер доходит до центра города, уже впитав в себя портовые запахи. Он веет кожей, фруктами, москательным и колониальным товаром…

На небе таяла перезрелая константинопольская луна. Глухими переулками Эмилио Барбанегро добрался до белого дома в мавританском стиле. За плечами Корсара развевался плащ, на голове трепыхалась широкополая панама. Под плащом ютился моток толстых веревок и неизвестный инструмент особого назначения. В голове у Корсара гудело от выпитого только что залпом романа приключений.

При лунном сиянии дом консула имел невинный и трогательный вид; со стороны можно было, пожалуй, подумать, что там живут честные люди. Две евнуховидные акации уже спали, а привратник, но обыкновению, удалился в один из ближайших кабачков. Среди темных окон Эмилио Барбанегро безошибочно разыскал то, которое было ему нужно. Впрочем, никто и не мог бы ошибиться в выборе: это узкое окно теплилось изнутри розовым светом и даже позволяло разглядеть нежный будуарный фонарь. Как черная птица, Корсар перемахнул через ограду, вынул из-под плаща веревку и закинул ее конец, снабженный искусной петлей, на подоконник розового окна; потом, тяжело отдуваясь он взобрался по веревке и заглянул внутрь: в небольшой пятиугольной комнате, на тахте, полулежала женщина лет тридцати пяти. Около правого локтя ее красовалась тарелочка с остатками яичницы под зеленым горошком, а у ног спала потасканная белая болонка. Глаза консульши были закрыты; полные губы выражали неудовольствие.

Эмилио Барбанегро с легким скрипом очертил стекло алмазом своего перстня. Болонка взвизгнула. Консульша выкатила глаза и приготовилась кричать, но Корсар молниеносно выставил стекло, перегнулся через подоконник и прошипел:

– Тссс!.. Я свой!

Видя, что рот женщины еще раскрыт, он продолжал:

– Клянусь, я совершенно свой! – Я лейтенант яхты, и пришел рассказать вам о вашем муже.

При слове «муж» консульша обрела дар шепота:

– А почему?..

– Через окно? Потому что консул не должен знать об этом!

Мадам Евфимия была простая, решительная женщина. Ради того, чтобы узнать что-нибудь плохое о своем супруге, она могла бы впустить в окно целую группу разбойников с их лошадьми. Она только предусмотрительно вытащила из-под матраца маленький браунинг, – и лейтенант «Парадиза» был уже в розовом будуаре.

– Ну? – сказала консульша. – Я слушаю. Я нервная и больная; мне запрещено волноваться.

Эмилио Барбанегро стал на одно колено и, предъявив свои документы, начал трагическую повесть о «Парадизе». Три месяца безделья и безденежья распалили и без того пылкое воображение лейтенанта.

История с жалованьем обратилась в его устах в поэму любви и смерти, «Лысая помеха» получил выигрышную роль жестокого плантатора, а его жена – ангела-заступника невинных…

– Он так любит вас! – говорил Корсар, то повышая, то понижая голос. – Вы – светлый луч, вы – женщина. Мы вылепим ваш бюст из бронзы и поставим его на корму «Парадиза»!..

– Бросьте, задрыга! – прошептала польщенная дама, роняя браунинг. – Бросьте поливать! Вы большевик и хотите заиметь жалованье!

Корсар схватил ее руку:

– Не о себе я думаю, а о малых сих!

– О малых сих! – воскликнула консульша. – О малых сих! А вот этих малых видали? – слегка приподняв юбку, она похлопала себя по икрам и показала лейтенанту заштопанные шелковые чулки. – Мы же бедные люди! Как суслики!..

Корсар опешил:

– Как суслики?..

– Боже милостивый! Вы думаете, мой пачкун дает мне деньги? Вы думаете, он что-нибудь может? Я кушаю яичницу с горошком, как последний грузчик и, вдобавок, консульство ликвидируется!

Она забегала по комнате, хватаясь за прическу.

– Лавочка закрывается! Мы думаем загнать яхту, и сегодня же он попер по этому делу в Ангору!

Так рушилась последняя надежда. Как это ни странно, лейтенант отнесся к известию с меланхолическим спокойствием.

– Печально… – вяло пробормотал он. – Увы, увы…

Глаза Корсара были теперь упорно устремлены на три главных атрибута консульши: янтарно-желтые шелковые чулки, янтарно-желтую роговую гребенку и какую-то, не менее янтарную, но незнакомую моряку галантерею, вихлявшую вокруг пояса. «Французская работа, – думал лейтенант, – да-а»…

Он был прав. Вся желтизна, украшавшая мадам Евфимию, хранила явный отпечаток галльского юмора. Она стоила дороговато, даже в константинопольских магазинах. И потому каждое утро вместе с молочником, зеленщиком и мясником двери консульства осаждал обиженный контрабандист.

«Тысячу долларов всегда легче достать, чем один!» – кончил думать Корсар, ослепленный поразительной догадкой… «Даже у Дика Сьюкки припрятано, наверное, где-нибудь сбереженьице… Да. Кроме того, можно найти мецената…»

– Во сколько господин консул ценит яхту?

Мадам Евфимия вытерла глаза и рот:

– Он продаст ее за гроши! Разве ж это яхта? Это ж раздолбанная дримба!

Корсар победно встряхнул шевелюрой. Он вытащил из-под плаща инструмент особого назначения, оказавшийся подержанной гармоникой, и, не предупреждая, запел серенаду на скверном испанском языке:

 
О, донна Евфимия,
Вы лучезарны!
В тихую рощу
Выйдем попарно…
Луны мерцание
Все серебристо, —
Страшна лю-бо-о-овь
Контрабандиста!
О, донна Евфимия,
Вы мной играете!
Но вы вся сплошь ангела
Напоминаете!..
Вот моя шпага
И в сердце отвага…
 

Корсару, как и всякому художнику, собственное произведение помогло уяснить собственную сущность. Отзвонив серенаду, он откланялся, чтобы не опоздать на свидание с командой, но консульша упросила певца бисировать и поставила на спиртовку никелированный кофейник.

ГЛАВА ПЯТАЯ, где герои угощают читателя в кабачке «Оригинальная вдовушка» и помогают ему завести новые знакомства

Остерегайся подозрительных знакомств, дитя мое.

Заветы матери.

В это же время, но в месте поинтереснее, по сизому воздуху плавали бутылки. Густая атмосфера время от времени разряжалась визгами постовых проституток.

Над мраморной стойкой, липкой от грязи и опивков, остроконечно вздымалась пухлая женщина с лунатически-бледными серьгами в ушах; с ее багровых щек сыпалась мертвецкая пудра, а брови были искусно подмазаны восточным составом. Это – красовалась хозяйка заведения, сама «оригинальная вдовушка», в миру – бывшая русская генеральша Драгоскакова. Вокруг нее сновали, как рыбы в аквариуме, расторопные молодые люди с втянутым животом и распертой грудью; прищелкивая невидимыми шпорами, они лихо подносили гостям умопомрачительные напитки; официальным языком этой болотистой страны считался русский. За столиками покупалось и загонялось породистое барахлишко, велись философические споры, а над всем доминировала чья-то душераздирающая исповедь. Наш читатель почувствовал бы себя весьма скверно, не повстречайся он с пятью старыми знакомыми – Диком Сьюкки, Анной Жюри, Юхо Таабо, Робертом Поотсом и Титто Керрозини. За исключением толстовца Жюри, все они сосали глиняные трубки и дули пиво; их закаленные сердца трепетали в ожидании Эмилио Барбанегро, который должен был принести надежду или смерть.

Волнение моряков усиливалось звуками заунывной песни за соседним столиком.

– Я полагаю, – кротко сказал Роберт Поотс, – что музыка сильно действует на столь примитивные натуры, как мы с вами!

Он хотел уже вдаться в рассуждения, но певец, пошатываясь, встал и повысил голос:

 
Уж скоро десять лет,
Как я разут, раздет.
Как в поле росомаха,
Ищю себе размаха!
Ца-ца…
Бутылка мой приют,
Мне воли не дают,
Мои глаза, как сливы,
Я прапорщик красивый!
Ца-ца…
 

– Приятный тембр, – растроганно пробормотал Дик Сьюкки, – но я не понимаю, что он поет.

– Я полагаю, нечто очень печальное, – рассудил Роберт.

Оранжевый штурман свирепо затянулся трубкой и отвернулся от товарища.

– Какой крепкий табак! – проговорил он дрожащим голосом…

Певец уже приканчивал последнюю строфу:

 
Откуда ж я уйду?
Куда же я приду?
Хотя дворянский сын,
Брожю, как сукин сын!
Ца-ца…
 

– Тса-тса, – повторил штурман печально и положил голову на стол…

Заметив произведенный эффект, красивый прапорщик посоветовался со своими собутыльниками и подошел к морякам.

– Позвольте! – сказал он по-английски и, оценив положение, представился: – Дворянин Виктор Евгеньевич Гурьев, певчий русский прапорщик запаса.

Один из старых собутыльников прапорщика уже ловко подставил под него стул.

– Вы позволите? – гость незаметно уселся.

– Пива? – властно предложил Титто Керрозини.

– Ah, diable! – Хотя бы!

Роберт Поотс гостеприимно разлил по кружкам остатки пива и выжидательно поглядел на Сьюкки. Дик швырнул ему золотой огрызок.

– Последний! – с непередаваемой угрозой предостерег непьющий Анна Жюри.

Они давно уже успели раздробить золотой капитанский мостик на составные части, дабы тратить его не сразу и благородно дотянуть до прихода Корсара.

– Разрешите… попользоваться взглядом! – певчий прапорщик со вниманием осмотрел драгоценность. – Жевательная площадь почти уничтожена, – глубокомысленно прошептал он, – три единицы!

– Что?!

Титто Керрозини испытующе остановил на госте свой инквизиторский взор; певец внезапно встал, застегнул пиджак на все имеющиеся пуговицы и, несколько волнуясь, произнес:

– Позвольте представиться еще раз! Вы имеете перед собой квалифицированного зуботехника. Этому искусству научил меня мой профессор пения, мио профессоре, брат великого Карузо! – Он снова сел среди присмиревших моряков и звучно добавил:

– Маэстро говорил мне: «Одним голосом не проживешь; когда тебе нечего жевать, помогай жевать кому-нибудь другому, – и вы зажуете оба!» Алло! Революционная психология – все за одного, один за всех!

– Понял, понял! – Дик Сьюкки радостно хлопнул себя по темени, – единица – значит, один зуб, три единицы – значит, три зуба!

– Совершенно верно. – И, успокоительно прикоснувшись к просмоленной ладони штурмана, прапорщик подозвал знаком старых собутыльников:

– Застрялов, Михаил Петрович – идейный экономист, Ван-Сук – коллега и голландец, Андрей Петров – фотограф-моменталист. Кумекают и по-английски!

– Ленив, но честен, – представился бледный фотограф. – С легким паром!

ГЛАВА ШЕСТАЯ, не менее важная, в которой судьба снимает маску и прельстительно улыбается героям. Читатель же не в силах предостеречь их от пагубного пути

Слышали ли вы, как дьявол поет?

Стивенсон. – «Вечерние беседы на острове».

Последний зуб лейтенанта был яростно пропит; дальнейшее угощение принял на себя коллега Ван– Сук. Девять взъерошенных голов сблизились над яичницей и, когда у стола появился Эмилио Барбанегро, его приветствовал только прапорщик интимным:

– Ну, как, выгорело? Садись, душка!

Остальные были погружены в новую жизнь. Корсар, сбитый с толку, скромненько отложил гармонику, снял плащ и присоединился. Друзья снисходительно кивнули ему и продолжали есть; только Дик Сьюкки взглянул на своего лейтенанта с заботливой жалостью:

– Что, сэр, намотались? Не стоило, право. Эх… ну-ну, кушайте побольше!

Оставалось приняться за угощение и во время жвачки пережить кое-как странный прием. Корсар так и поступил. Только когда трапеза была запита портером, Роберт Поотс поковырял спичкой в зубах и предположил:

– Я полагаю, что ваша экскурсия, сэр, не дала ничего нового в области…

– Дала! – хладнокровно отрезал Корсар.

Закоренелые сердца забили радостную тревогу:

– О, черт возьми, тысяча громов! А… Ну?

– Консул! Продает! Яхту!

Сердца забили отбой…

– Да, тяжелая история, – легкомысленно произнес прапорщик, поскребывая небритый кадык; при этом он подтянул кверху нижнюю губу и сощурил глаза.

– Вы! – сказал Эмилио Барбанегро, искусно задыхаясь.

– Вы, которые не моряки, и вы, незнакомец, – обратился он к прапорщику, – у которого глаза цвета вши (я говорю это не в обиду, а из-за печени). – Внимание! Еще день, и мы останемся за бортом и прочее в этом духе. Гибель, гибель! Но сильная душа знает, что она говорит. Я говорю – мы спасены!

– О! – вырвалось из бушующей груди Титто Керрозини.

– Тля! – бросил лейтенант в его сторону и продолжал:

– Внимание! Я – думаю.

Присутствующие выжидательно открыли рты.

– Это он просто гак, – сконфуженно прошептал Дик Сьюкки фотографу-моменталисту.

– Фря! – бросил в их сторону лейтенант и медленно взвесил три слова: – Мы… купим… яхту…

– Не может быть?.. – прожужжал Роберт Поотс пересохшими губами.

– Гнида! – снова бросил лейтенант, потом стукнул кулаком по столу и оглушительно повторил: – Это все!

Он наклонился к уху оранжевого штурмана, чтобы членораздельно прошептать:

– Отныне мы контрабандисты, старина!

Когда предложение безумного Корсара с трудом добралось до сознания слушателей, экономист Застрялов – друг животных и идеолог эмиграции, – погладил себя по голове и легонько задал роковой вопрос:

– Дозвольте осведомиться, сэр, о цене?

– Пустяки! – небрежно пожал плечом Корсар, – двадцать-тридцать тысяч. – Он и виду не подал, что эта цифра, произнесенная вслух, ошеломила его самого.

– В какой валюте? – мягко присосался экономист.

– Там разберутся, – усмехнулся Барбанегро.

Кое-кто из матросов дерзко присвистнул, кто-то выругался. «Бездарность!»– процедил сквозь зубы итальянец.

Но Корсар и Застрялов с деланным – у каждого по-своему – спокойствием допили пиво. Идеолог стал протирать очки, чтобы не встретиться на всякий случай взглядом с лейтенантом; потом, презирая шум, тихо и вдумчиво сказал:

– Я понял вас. Дозвольте подвести базис… Милостивый государь! Понятие купли-продажи в древние века…

Барбанегро грозно нахмурился.

– …И в наши дни имеет два подсмысла: во-первых, купить – собственно говоря, купить, и во-вторых, купить – в частности говоря, купить. Итак, обратите внимание, мы имеем два слова: собственно и частное. Если свести их в общее понятие, получится частная собственность, следовательно…

Морщины на челе Барбанегро удесятерились от доверчивого внимания. Вдруг между собеседниками вошел клином длинный, вздернутый, пестрый и значительный нос голландца Ван-Сука.

– Не будь я Голубой рыбой, – вкрадчиво, но хрипло произнес Ван-Сук, – не будь я прозван на страх врагам Голубой рыбой, если я не попрошу вас, джентльмены, на пару слов!

Взволнованному лейтенанту во мгновение ока приоткрылось коварство застряловских речей:

– Подлец и собака! – на всякий случай прогремел он в лицо философу. – Впрочем, если хотите, я возьму свои слова обратно!

– Возьмите, – поощрил Голубая рыба. – Пройдемтесь-ка лучше все вместе на двор.

Наглядно поборовшись с совестью, лейтенант встал. За ним поднялись Застрялов и Ван-Сук. Команда насторожилась. Титто Керрозини мрачно блеснул глазами:

– Гадалка предсказала мне, что я дважды потеряю честь. Будь что будет, я пойду за ними!

Ван-Сук ласково ткнул его под ребра…

– Господа, я тоже хочю!

Это был певчий прапорщик. За ним к уходящим молча присоединился Анна Жюри. Злобно моргая и гримасничая, он так ворочал шеей, будто мягкий воротник его матроски был накрахмален и высок.

Когда боковая дверца «Оригинальной вдовушки» захлопнулась, оставшиеся переглянулись и вздохнули.

– Как ты думаешь, что с ним? – спросил Дик Сьюкки у Юхо Таабо, и Гроб пробормотал нечто среднее между «дуговой фонарь» и «у меня когда-то была матушка»…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой герои начинают скрывать от читателя свои планы, а яхта «Парадиз» на фоне лунного неба приобретает профиль невинной жертвы

Боже мой, какой бедлам, какой странный бедлам!

Ж. Дюамель. – «Цензурный перифраз».

Эта четверка – штурман, Поотс, Гроб и фотограф – не выдержала; она застала заговорщиков на черном дворе, между цветущей азалией и глиняной уборной; там решено было перенести совещание на борт «Парадиза». И следует, наконец, пояснить, что капитан яхты – розовый, седой, кудрявый триентец – находился, по обыкновению, в долгосрочной отлучке. В дела яхты триентец не вмешивался, а если к нему приставали изредка, сухо отвечал:

– Оставьте меня, я адриатик и паралитик. – Он подразумевал Адриатическое море и свою склонность к семейной жизни.

Итак, капитана в некотором роде не существовало, а заместителем его, как будто, числился Эмилио Барбанегро. Команда злосчастной яхты, отчаявшись в получении жалованья, давно разбрелась, и наши знакомцы оставались последними могиканами «Парадиза».

…Заговорщики вернулись в порт и втиснулись в ялик. Неустойчивое суденышко прошмыгнуло в тени широкозадых барж и скользнуло на волны Золотого Рога. Яхта «Парадиз» стояла поодаль на якоре. Она имела непринужденно-светский вид. Ее темпераментный нос трепетал, как боевая стрела, тонкие мачты элегантно взлетали в небо, а прекрасный, но приличный бюст мог служить живым примером сдержанности. Опытный взгляд Ван-Сука определил, что суденышко сшито на славу, выносливо и в ходу не сдает.

Идеолог ахнул:

– Вещь в процессе становления! «Парадиз», милсдари! Неплохое было название, милсдари!.. Но где тут идеология? где? где базис?

Ван-Сук нетерпеливо перебил его:

– Плавали?

– Стой! – поднял палец философ. – Хи-хи, не будь я Застрялов! Что такое «Парадиз»? – Рай и буржуа! А что такое «Паразит»? Мы в раю, и мы на буржуа! Яхта «Паразит»! А, милсдари, а? Каково?

Но ялик ткнулся в борт яхты, Застрялов подавился собственным языком, и друзья, рассчитавшись с лодочником, оживили тихое, как заповедник, судно.

– Иуах! – вдруг завыл певчий прапорщик, с размаху садясь на палубу: перед ним белело обширное и неустойчивое привидение…

– Здравствуйте, Фабриций! – бодро обратился к призраку Эмилио Барбанегро.

– Здравствуйте, сэр, – уныло протянул призрак, – имею честь доложить, что на вверенной вами яхте все обстоит благополучно. Я подам вам чаю с вишневым вареньем.

– Это повар и его животное! – радостно объяснил новоприбывшим Дик Сьюкки.

Неверное пламя свечей, шумно зажженных лейтенантом, отразилось в глубине зеркал и полированного дерева. Кают-компания была обита красным бархатом; добродетельное пианино хранило сентиментальные упражнения Шопена; над пианино, в клетке, болталась желтая канарейка отсутствующего капитана, а с противоположной стены на птичку взирало благочестивое чучело орла, держащее в когтях розовый электрический лампион. Кают-компанию обегало голубое ожерелье иллюминаторов.

Не успели гости рассесться, как верный Фабриций принес невинное угощение. Лейтенант, отрывисто поблагодарив, пригласил кока присоединиться к компании и взять на себя роль хозяйки дома. Кок и его животное с достоинством согласились. Увидев незнакомую публику, животное спешно переменилось в цвете из серого в зеленый. Это был небольшой, хорошо воспитанный хамелеон, с которым Фабриций никогда не расставался и которого посвящал во все свои интимные дела. Хамелеон постоянно сидел на плече у хозяина, лениво позевывая и производя странные манипуляции своим длинным тупым языком. Под эгидой этого таинственного чудовища, кок Фабриций выглядел серым и невзрачным. Можно было только установить, что он непомерно толст, бледен и облачен в белоснежный докторский халат.

– Он странный человек! – с ударением предупредил прапорщика Титто Керрозини.

– И он будет нашей совестью, когда наши сердца очерствеют в боях! – подхватил лейтенант, осторожно кладя руку на хамелеонное плечо кока.

Фабриций оставался равнодушен, спокоен и скромен. Очевидно, роль хозяйки дома весьма подходила ему в том распространенном смысле, что женщина занимается смягчением нравов и укреплением душ. Заговорщики аккуратно пили жидкий чай, заедая его пресным, но ароматным вареньем. Наконец, голландец Ван-Сук приступил к делу:

– Ночь проходит, – хрипло произнес он и тихо обратился к Барбанегро: – будет ли соучаствовать этот человек с животным?

– Да, – твердо ответил лейтенант, – он все равно не может уйти с яхты: он очень толст.

Голубая рыба облегченно вздохнул и уже громче задал второй вопрос:

– Запас горючего?

– Три рейса и хвост.

– Великолепно! Запас продовольствия?

– Два дня, – промямлил повар, посоветовавшись с хамелеоном.

– Купим в Трапезонде, – решил Голубая рыба. – А турецкий язык?

Титто Керрозини быстро поднял два пальца:

– Позвольте! Я знаю все языки!

– О?! Хорошо! Я тоже. Кроме того, купим самоучитель.

Роберт Поотс нервно потер руки. Теперь он догадался обо всем, во что заговорщики не успели еще посвятить его. Дик Сьюкки, теряя рассудок, беспомощно зажал в кулак мизинец Юхо Таабо. Анна Жюри прополоскал рот воздухом и с мученическим выражением высвободил шею из несуществующего крахмального воротничка. Узкие розовые глаза вегетарианца горели нравственным возбуждением:

– Под чьим флагом? – вызывающе спросил он.

Заговорщики не успели переглянуться, как Эмилио Барбанегро был уже на другом конце кают-компании с руками, скрещенными на груди, и высоко поднятой бородой:

– Да здравствует Испания! – воскликнул он. – Мы выйдем под испанским флагом!

Титто Керрозини тигровым прыжком перенесся под клетку с канарейкой:

– Извините, пожалуйста! – просвистел он, изрыгая пламя. – Что есть Испания, как таковая? – Провинция Рима! В переносном смысле – итальянская колония! Неужели вы дадите флагу рабов реять над домом патрициев? Пиратство – древнейшая профессия и историческая прерогатива Италии! Только флаг Италии будет водружен на мачте «Парадиза», и защитой от судьбы нам будет служить фашистская свастика!

Он скосил глаза, заслышав кудахтанье и квохтанье, всегда предшествовавшие речам Анны Жюри.

– Ко-ко-ко! – наконец, удосужился последний. – Швейцария тоже неплохая страна! Французская Швейцария – наша дорогая мать! и я не предлагаю швейцарского флага только потому, что ей не подобает заниматься пиратством! Только потому, – имейте это в виду!

– Заплюйтесь! – робко предложил русский прапорщик, вытягивая под столом ноги. – Заплюйтесь, пожалуйста! Только русский трехцветный флаг! И с орлом. Ах, штандарт, штандарт!

По следам соотечественника засеменил голосок экономиста:

– Подводя, милостивые государи, под пиратство идеологический базис, предпочтительное первенство следует отдать нашей дорогой союзнице – Англии!

При слове «Англия» Барбанегро и Керрозини, продолжавшие стоять друг против друга с выставленной вперед ногой и пылающими глазами, одновременно подняли кулаки:

– Долой! – прогремели они на разные голоса. – Позор, позор!

Но щелкающий хрип голландца положил конец препирательствам:

– Ночь проходит, не будь я Голубой рыбой, – сказал Ван-Сук, – ночь проходит. – Он попеременно встретился холодным взглядом с глазами лейтенанта и Керрозини. – Для безопасности, экономист прав.

– Да, да, он прав, – уныло прошелестел ничего не понимающий повар, – ночь проходит, и животное спит… Английский флаг всегда безопасен.

– Для безопасности! – с горьким сарказмом развел руками Корсар.

– …безопасности! – заскрежетал зубами Керрозини.

Они заправили свои длинные волосы за уши и вернулись к столу.

– Пора машине! – заключил голландец: он торопил события.

Лейтенант, грозно шевеля челюстями, поглядел на Роберта Поотса и Юхо Таабо. Последний вытащил свой мизинец из кулака Дика Сьюкки и, тяжело ступая, покинул кают-компанию.

– Я предвижу, – сказал Роберт Поотс, – что с машиной благополучно. И я полагаю вступить в исполнение своих обязанностей.

Видя, что челюсти Корсара продолжают шевелиться, он проследовал за финляндцем.

– Итак, мы пираты! – лейтенант вздохнул. Керрозини дерзко поглядел на него.

– А череп и кости[6]6
  Атрибут. Красуются на пиратском флаге.


[Закрыть], лейтенант?

– Теперь уже капитан, – небрежно поправил голландец. – Что ж, можно и череп с костями для устрашения!

По спине Барбанегро пробежала легкая судорога.

Из машинного отделения донеслись взрывы проснувшегося мотора. Четыре матовых лампы в кают-компании и розовый лампион орла медленно наполнились электрическим дыханием и погасили в иллюминаторах наступающий рассвет…