Текст книги "История яхты «Паразит»
(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)"

Автор книги: Эдлис Сергрэв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Эдлис Сергрэв
ИСТОРИЯ ЯХТЫ «ПАРАЗИТ»
Роман
(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Следует думать, что лет 75 тому назад эта повесть не потребовала бы нашего предисловия.

Ее читали бы, ужасались и восторгались, проливая в нужных местах слезы и весело смеясь над тем, над чем, по убеждению автора, следовало бы смеяться.

Но думаем, что надежды автора на такой прием несколько преувеличены. Они вовсе не оправдаются, эти надежды, ибо…

Дело вот в чем (мы хотим признаться читателю начистоту): безнадежно и невозвратно прошли времена карамзинской «Бедной Лизы», но сама «Бедная Лиза» осталась. Память о ней хранят только профессора да студенты лит-вузов, знакомящиеся с этой девушкой по настоянию своих воспитателей. Мы не хотим сказать ничего плохого о «Бедной Лизе», но мы просто хотим оставить за собой право – остаться к ней равнодушными. Она не волнует нас, мы не можем разделять ее страданий и восторгов; это наше право, заработанное тем, что на своих собственных плечах мы тащим нашу замечательную эпоху, что мы сумели стать совершенно другими, чем читатели «Бедной Лизы».

Читателю все еще непонятно?

Объясним короче. И откровеннее.

«Яхта „Паразит“» вовсе не одна повесть. Это – сто повестей, а может быть, и больше.

Ее автор – не Эдлис Сергрэв (такого, кажется, нет и не было), но ряд блистательных европейских созвучий двух этих слов напоминает нам десяток писателей, которых читали, любили и чьи имена похожи на эту фамилию. Может быть, даже какой-нибудь «попутчик» или пролетарский писатель скрывается под этой звучной фамилией, так похожей на ласкающие слух имена Эмилио Сальгари или Луи Жаколио.

Больше того, нам кажется даже, что «История яхты» не повесть, а исследование о штампах, традициях и схемах в авантюрно-морском романе, исследование, из которого выброшены все публицистические ремарки и оставлены ловко пришедшиеся друг к другу цитаты, образовавшие повесть об «Истории яхты „Паразит“».

Теперь читателю несколько более понятна наша мысль. В самом деле, – в этом замечательном произведении имеется все, что может потребовать самая сложная интрига: похищения, переодевания, коммерческие авантюры, загадочное исчезновение необходимых персонажей и их загадочное появление, – все сложные аксессуары морской трагедии – от плащей и романсов, воспеваемых «корсарами» – до отборных первоклассных ругательств, которые и не мерещились пылкой фантазии Сальгари или Жаколио.

Песенкам героев «Яхты» мог позавидовать Стивенсон, кажущийся таким надуманным и неизобретательным со своим «Двенадцать человек на ящике мертвеца и бутылку рома». Но для создания «Истории яхты» автор не пользовался готовым материалом. Наоборот, преодоление этого материала положено было в основу повести, и каждая страница в такой же степени похожа на традиционный авантюрно-морской роман, как и совершенно отлична от него.

В самом деле, если путь развития от примитивного так называемого «плутовского романа» до изысканных сюжетных сплетений какого-нибудь современного Пьера Мак-Орлана потребовал едва ли не полутораста лет, чтобы вырваться, наконец, из штампа в произведениях Джозефа Конрада, то в наши дни этот путь сокращается в два десятка раз. У нас уже есть свои Луи Буссенары и Конан-Дойли – поставщики хорошо оплачиваемых сногсшибательных «приключенческих повестей» и «научно-фантастических романов».

Нужно прямо сказать, что этот жанр был вскормлен, главным образом, редакторами наших провинциальных газет. Хорошие ребята, честно любящие свое ремесло, они с величественным презрением давали приют на третьей или четвертой полосе «Тайнам провокатора», «Красным кладоискателям» и «Радио-сыщикам» в надежде поднять хиреющий тираж своих изданий.

Мы не против газетной беллетристики. Известно, что один из лучших романов Ч. Диккенса явился просто разработкой заказанных автору надписей к газетным картинкам.

Вся беда в том, что Диккенсу не у кого было списывать и он работал сам, изобретая новый сюжетный прием, разрабатывая фабулу, характеры и проч. Еще задолго до наших Веревкиных, традиционные приемы классической авантюрной литературы были предельно опошлены и затасканы безымянными авторами бесконечных выпусков «Ника Картера», «Гарибальди» и прочих произведений, «следующий выпуск» которых стоил «ровно 5 копеек».

У бульварных художников, лишенных собственного творческого дарования, широко распространен прием, известный под именем «панданчика»[1]1
  От французского слова «pendant».


[Закрыть]. Они берут картину известного художника и рисуют к ней «панданчик», то есть совершают плагиат, изменяя несколько детали, ставя вместо дерева скамейку и наоборот. Простаки покупают такие картины, думая, что перед ними действительно художественное произведение. У нас вот этот способ «панданчика» развит в художественной литературе необычайно. Подобно зренбурговской «Любви Жанны Ней», которая представляет собой слепок с сентиментального бульварного французского романа, – с той лишь разницей, что здесь великосветский персонаж заменен не менее душещипательным, но более современным образом коммуниста, – наши Жюль Верны и Стивенсоны пытаются создать традицию советского приключенческого романа. Убожество выдумки сочетается там с плохим знанием русского языка и бездарным использованием трафарета. Эта литература не имеет права на существование. Лучший способ убить ее – это показать такой литературный продукт в препарированном виде, где материал идет слоями и где достаточно слегка раскрыть метод работы, чтобы сразу стала ясна смехотворная убогость приема.

Таким образом – начиная от ругательств «…помесь жабы и перпендикуляра!», кончая введением в действие расторопных и обязательных комсомольских персонажей, – в «Истории яхты „Паразит“» мы видим дань уважения и к «традициям» советского авантюрного романа.

Думаем, что роман удался Эдлису Сергрэву. Но мы повторяем вновь наше опасение: если бы 50–75 лет тому назад простодушный читатель восхищался и ужасался, следя за подвигами героев «Истории», то ставший искушенным современный молодой читатель будет весело смеяться над жуткой драмой Анны Жюри и возвышенным благородством Левы Промежуткеса.

И. Рубановский

Пишется Айртон, а произносится Бен-Джойс.

Жюль Верн «Дети капитана Гранта».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ИНТРОДУКЦИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой читатель начинает сочувствовать Дику Сьюкки и знакомится с начатками интуитивной философии Роберта Поотса

С этой точки зрения, сознание живого существа определяется арифметической разницей между действительным и возможным действием[2]2
  Туманно! (примечание автора).


[Закрыть].

А. Бергсон. – «Творческая эволюция»

По утрам Босфор напоминает неограниченное поле битого стекла, в котором дробится солнце, и только Золотой Рог способен казаться безупречным зеркалом. Небо сладостно, как голубой рахат-лукум, а порт выглядит выставкой соблазнов.

В одно из таких пленительных утр (15 или 46-го апреля 1926 г.) Дик Сьюкки, штурман, стоял на палубе яхты «Парадиз» и задумчиво плевал в воду. На плевок веером собирались золотые рыбки и в негодовании снова разлетались во все стороны. Дик Сьюкки был сыт невкусным мясом, трезв и, не без основания, чувствовал себя безобразным: будучи втайне весьма чистоплотен, он все гуще и гуще обрастал безвыходной щетиной – для бедного штурмана был закрыт вход в константинопольские цирюльни, потому что схватки с его волосами не выдерживала ни одна бритва. Это были короткие, толстые, прямые волосы оранжевого цвета с крючковатыми закруглениями на концах, служившие для экипажа яхты предметом не столько насмешек, сколько угрюмых размышлений о природе человека. Надо пояснить, что экипаж «Парадиза» далеко не представлял собой сборища беззаботных забулдыг, – нет! все эти обветренные физиономии принадлежали людям весьма растерянным и нервным; одной из главных причин их растерянности являлась материальная недостача. Трудно утверждать, что люди с «Парадиза» были голы и босы; зато они не могли позволить себе портового веселья, достойного щетины Дика Сьюкки или массивной челюсти Роберта Поотса.

Последний только что вышел из камбуза и хотел было присоединиться к невинным радостям Дика, но внезапно ощутил прилив неосновательной энергии.

– Алло, старина!

Дик Сьюкки нехотя выпрямился и пробормотал:

– Что ж? Алло, так алло!

Бедный оранжевый штурман недолюбливал механика: на каких бы бобах или тропических широтах не сидел Роберт, его физиономия сохраняла свежевыбритый и чистый вид; на впалых щеках играл под сурдинку скромный, массажный румянец, а длинный подбородок сиял прозрачной белизной балыка. Денька два тому назад Дик Сьюкки попросил у Роберта бритву, но счастливец отказал ему и отвернулся от просителя с тонкой улыбкой…

– Итак, алло, старая свинья!

– Я ж ответил – алло!

– Что скажешь?

Дику Сьюкки было нечего сказать, кроме того, что дела по-прежнему идут скверно, Он вытащил из кармана трубку, заткнул ей пасть табаком, завалявшимся на донышке сатинового кисета, и закурил, напевая безнадежную песенку:

 
Та-ри-ра-рам, увы, увы!.
Эй хум, ту хев, хеп, хеп!..
Красотка Мери для меня
Варила суп и хлеб[3]3
  Перевод принадлежит Б. М. Лапину.


[Закрыть].
 

Механик уселся верхом на борт «Парадиза», наслаждаясь чувством, похожим на вдохновенье, – время от времени это случалось с Робертом. Никакими талантами он, впрочем, не обладал и постепенно становился неврастеником.

– Я думаю, – сказал он, – что с нас хватит! Я думаю, что если бы мы пошли в город без денег, мы зацапали бы деньги в городе.

– Почему? – спросил Дик.

Роберт с легким высокомерием прикрыл глаза:

– Когда мы очень раздражимся от отсутствия денег, наш мозг сам придумает, где их достать. Он-то уж не выдаст! – Совершенно верное дело.

Дик Сьюкки задумался:

– Вероятно, нам захочется украсть.

– Как сказать… Наше дело, старик, маленькое! Тут главное – мозг. Как бы то ни было, нам следует отправиться в город.

– Вдвоем?

– Вчетвером. Прихватим с собой Анну Жюри и Таабо.

Несмотря на старую неприязнь к механику, Дик Сьюкки всегда бывал польщен доверием такой чисто выбритой и приятной на цвет личности.

– Ладно, – проворчал он, протягивая соблазнителю свою огромную, заржавленную ладонь.

Так была заключена первая сделка. Роберт, еще пять минут тому назад не знавший, куда повыгоднее поместить свой драгоценный прилив энергии, успокоился и стал плевать в воду, чтобы заменить для рыб Дика Сьюкки: на обязанности штурмана теперь лежало разыскать и уговорить двух остальных участников предполагаемой прогулки.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой читатель приобретает еще двух друзей из экипажа яхты и подпадает под обаяние аристократических манер господина консула по прозвищу «Лысая помеха»

Общество готовилось устроить ему торжественную встречу, какая полагается знаменитости небольшого чина.

Р. Л. Стивенсон. – «Арабские ночи».

Куда больше, чем землячество на чужбине, связывает людей общий язык: с его помощью они становятся сообщниками. Владелец яхты, консул маленькой балканской страны, случайно поставил главным условием, при наборе команды, знание английского языка.

И вот, еще задолго до заката солнца, на узкой улице, ведущей в Галату, показалось четверо дружных и трагически настроенных людей. Свой тернистый путь они совершали с деланным смирением; правда, Дик Сьюкки изредка вспыхивал под оранжевой кожурой, но Роберт Поотс удерживал его от необдуманных поступков неподражаемым жестом своей выдвижной челюсти. Двое других, по-институтски, почерпали утешение во взаимных рукопожатьях. Сейчас уместно объяснить, что один из них носил нежное имя Анна Жюри и обладал хилым, портативным телосложением, узким, высоким лбом, круглыми желтыми глазами и красивым, но поношенным носом; он являлся представителем того психофизиологического типа, который хироманты называют Меркурием, а мелкие купцы – мошенником. Спутник Анны Жюри имел, наоборот, вид человека, не допускающего в свою жизнь ни малейшего вмешательства хиромантов и мелких купцов: коренастый, туманно-бледный, не сгибающийся ни в талии, ни в подколенных чашках, он прямо держал свою голову, поросшую тонким розоватым пухом; его светло-серых глаз товарищи обыкновенно не замечали, а за честные, крупные, белые зубы любили и жаловали. Он служил машинистом, носил имя Юхо, фамилию Таабо и, за вечное молчание, прозвище Гроб.

А путь, действительно, был тернист. По обеим сторонам узкой прокуренной улицы тянулись приспособления для пыток. Здесь были и лари с пестрыми детскими сластями, и лотки с фруктами, и фасады третьеразрядных гостиниц, и яркие вывески кабаков с еще не зажженными, по раннему времени, фонариками, – все, что привязывало наших моряков к земле. Сухопутные крысы оглядывали хорошо знакомых матросов с нескрываемым пренебрежением; более темпераментные фыркали и плевали вслед. Маленькая проститутка на зеленых шелковых ножках даже швырнула в Анну Жюри окурком сигаретки:

– Райские птички, хи-хи! Птички с «Парадиза»!

Анна Жюри вспыхнул, потом побледнел и, заикаясь, сообщил несгораемому Гробу:

– Я… я… б… бы мог выколоть с… стерве г… глаза, – к сожалению, я… я – толстовец!

Другая женщина, тощая и ветхая, как полотенце, но с глазами до ушей, швырнула под ноги штурману труп большой, бледной дыни. Пока Дик старался сохранить равновесие, продавец искенджьябина[4]4
  Прохладительное питье.


[Закрыть], смакуя происшествие, поучал на портовом жаргоне своего тринадцатилетнего сына:

– Это – плохой, бедный человек! Очень плохой, очень бедный! Он очень хочет купить мой вода и не может купить мой вода! Велик аллах! Он потный, как лошадь – посмотри, сын мой, у него на губах пена!

Это переполнило чашу, – к благочестивым рассуждениям продавца с явным интересом прислушивался весь квартал. Оранжевая кровь Дика Сьюкки взыграла: он поднял свой курчавый кулак и с удивительной меткостью всадил его в огромный рот пророка. Пророк упал. Улица угрожающе взвыла и бросилась к обидчику. Матросы, пробивая себе путь между мягких животов и восточных товаров, завернули за первый попавшийся угол и побежали, что было духу, в интуитивном направлении. Тут-то, в минуту окончательного крушения, все четыре головы осенила, как заранее обещал Роберт Поотс, гениальная мысль:

– К к… консулу! – бросил Анна Жюри, оборачиваясь.

– К консулу! – подхватил Роберт Поотс неожиданным фальцетом. – Деньги на бочку!

– К консулу или к дьяволу! – за неимением стола и звякающих стаканов, Дик Сьюкки ударил кулаком по спине Гроба.

С героической точки зрения, они были правы, потому что «Парадиз» принадлежал консулу, а консул не платил жалованья. Яхта заматерела на якоре. Капитан «Парадиза» появлялся на судне редко, да и то в обществе недосягаемых штатских весельчаков; лейтенант же, Эмилио Барбанегро, одичал за чтением книг, как в заповеднике для зубров.

– Прямо к консулу, били палкой! – бормотал Дик Сьюкки. – Билли Палкой![5]5
  Билли Палкой – старинный друг и учитель Дика Сьюкки, известный моряк (принимал участие в экспедиции лорда Гленарвана по розыскам капитана Гранта). В 1898 году лично убит в кровавой схватке с Летучим голландцем под 40° восточной долготы. Мир его праху!


[Закрыть] Что значит, не осмелимся?!

Сменив медвежью гонку на плавный бег гуськом, они подвигались к европейской части города.

– Здесь, – объявил, наконец, Роберт Поотс, задерживаясь у белого, жирного дома в мавританском стиле, – и вся четверка остановилась передохнуть.

Дом консула сидел в глубине сада, пестрого, как восточная баня; бока его сторожила, с видом евнухов, пара развесистых, но чахлых акаций. Длинные полотенца дорожек нежно вздувались, сладко журчала вода, а розовые обмылки бегоний дышали селедкой и медом. Пред лицом столь аристократического времяпрепровождения, храбрость постепенно оставила моряков; Роберт Поотс чувствовал, что она падает в нем, как ртуть в термометре.

– Я думаю, – сказал он, – я полагаю, что нам следует переговорить с привратником…

– Почему? – по обыкновению спросил Дик.

– Я предвижу…

Но в это мгновение рука Юхо Таабо уже стучала в окошечко привратника. Последний ответил более солидным стуком и, заставив посетителей малость подождать, вышел наружу. Вид четырех молодцов освежил его неопределенным призраком выпивки, но, увидев на околышах надпись «Парадиз», он снова сосредоточился.

– Эх-м-хы-гм, собственно… гм… – начал Анна Жюри и с вожделением поглядел на Дика Сьюкки.

Дик в это время жадно заинтересовался собственной подметкой; Гроб с честью оправдывал свое прозвище, а привратник продолжал глядеть в рот Анны Жюри, как на черную лестницу рабочего дома…

– Ну, вот… мы… гм… и тово… так сказать…

– Да, – знаете, алло, старина! – решился Роберт Поотс. – Шлендали мы это, значит, мимо и думаем, это, давай зайдем на огонек! это… так сказать… гм… хе-хе!..

Привратник сострадательно склонил голову на бок, но поднял брови:

– Какой огонек?

Дик Сьюкки расхрабрился:

– Мы, собственно говоря, не на огонек, а к «Лысой помехе», хе-хе!

Привратник поднял брови еще выше:

– Кого?

– Консула.

– А-а… – привратник вспомнил и прищурился. – Господин консул изволили отбыть в Меджидие. Больше ничего?

Терпеливо прослушав три тихих проклятья, он вернулся в свою берлогу. Обескураженные друзья плюнули, вышли за ограду и мрачно засунули руки в карманы.

– Эта п… падаль с позументами врет! – предположил, наконец, Анна Жюри, не выносивший молчанья. – Консул, несомненно, дома.

– Ты – дурак! – прямодушно откликнулся Дик Сьюкки.

– Ж… жалкая образина! – ответил толстовец, брызгаясь слюной. – Ко-ко… Неб-бритый окорок!

Хорошая драка могла бы компенсировать общее недовольство. Этому помешал лакированный, как ботинок, узконосый автомобиль. В авто, откинувшись на кожаные подушки, сидел ясный и свежий «Лысая помеха» в цилиндре и дымчатых очках. Завидев своих матросов, он умиленно улыбнулся; к цилиндру поднялись два серых замшевых пальца. Автомобиль закричал, а Дик Сьюкки, потрясенный до кончиков волос, сел на услужливо пододвинутую природой землю…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой читатель трепещет от жажды приключений и находит союзника в лице человека, именуемого Корсаром

Красивое имя,

Высокая честь!

Гренадская волость

В Испании есть.

М. Svetloff.

По возвращении четырех неудачников на солнечный спардек «Парадиза», все случившееся было передано лейтенанту; он шумно захлопнул роман Джозефа Конрада, разметал свою смоляную шевелюру и прогремел:

– Помесь жабы и перпендикуляра! – вы не моряки.

После этого несколько секунд он готовился к обличительной речи. Его загорелое лицо с интеллигентным крючковатым носом и даже короткая, иссиня-черная борода, казалось, метали молнии; наконец, он весь налился горьким сарказмом и заговорил, расчесывая ногтями свою открытую грудь цвета желчи с медом:

– Шмендефер! – вы не моряки! Я знал это, когда вы клацали зубами перед опасностью выйти в море! О, я знал, но мысль представлялась мне чудовищной!.. Три месяца мы гнием в этой калоше, и я грызу себе ногти на ногах, а вы даже не тоскуете по борьбе с разоренной стихией! Жалкие овцы! Жалкие пасынки овец! Три месяца нам не платят монеты, и я вопию к звездам, а вы, наклонив выи, плюете в воду, и когда, наконец, вам представляется случай отомстить за себя, вы приходите жаловаться ко мне, как саранча к Иисусу Христу! Нет больше моряков! Шмендефер!..

Команда яхты уже успела привыкнуть к этой чрезмерной манере выражаться, но сейчас разговорный стиль Барбанегро казался в особом несоответствии с практическими нуждами. Роберт Поотс судорожно кривил губы и передергивал плечами; Анна Жюри давился от уязвленного самолюбия собственным адамовым яблоком; двое других угрюмо разглядывали исцарапанную грудь лейтенанта.

– Бунт на корабле! – продолжал тот. – Бунт на корабле? Бунт это – я!

…Лейтенант неожиданно выдохся.

Его энтузиазм перешел, по старшинству, к Дику Сьюкки.

– Мы все – бунт, – довольно решительно заявил тот, переступил с ноги на ногу и тоже почесал грудь. – Что прикажете, господин лейтенант?

Эмилио Барбанегро (прозвище его было Корсар) пронзительно поглядел в глаза Дика Сьюкки:

– Я верю тебе! – сказал он углубленным и разбитым голосом, – я верю тебе, грубое дитя природы!

Дитя природы польщенно ухмыльнулось. Анна Жюри не мог вынести этого:

– Делать-то что-нибудь мы будем или… нет? – непочтительно спросил он Корсара.

Барбанегро, с некоторой натугой, разразился дьявольским хохотом:

– Делать? Хо-хо-хо!.. Делать? Это мне нравится, старый подсвинок! Конечно! Сегодня же, сейчас же, не сходя с места!

Внезапно он стал серьезен. Лицо его покрылось налетом спокойного героизма:

– Наивные друзья мои! Дорожа честью ваших мундиров, я беру позор на себя. Сегодня ночью я буду говорить… – с консулом? О, нет, довольно!.. – с его женой! Сердце женщины отзывчиво и мягко. Вспомните своих возлюбленных, друзья мои, – вспомните медальоны с их поблекшими фотографиями!

Четверо слушателей от удивления забыли свои обиды; они только молча переглянулись и растерянно подмигнули пятому, неслышно присоединившемуся к компании, – это был Титто Керрозини, итальянец с головой Цезаря и короткими ногами. Он выразительно откашлялся и стал поодаль у борта, перебирая четки из ракушек; с этих пор и до конца сцены лейтенант искоса поглядывал на него. Речь свою Корсар заключил короткой фразой, заставившей всю компанию затрепетать:

– Вы будете ждать меня в притоне «Оригинальная вдовушка».

– В кабаке, Билли Палкой! – взвыл Дик Сьюкки. – Вы слышите, ребята, в кабаке! А деньги?

– Я полагаю, что нас не пустят без денег, – всхлипнул сдавленным шепотом Поотс.

– Н… на чьи средства? – злобно крикнул Анна Жюри.

Корсар побледнел. Пошатываясь, он подошел к столику; матросы испуганно расступились.

– Деньги? – спросил Барбанегро. – Вот деньги, неблагодарное отребье!

Он закинул голову, засунул себе в рот два пальца, как бы собираясь засвистать, и оставался в этом положении несколько секунд. Когда он снова опустил голову, лицо его было серо, глаза сверкали демоническим блеском, а по нижней губе стекала кровь.

– Вот деньги! – повторил он и швырнул на столик перед потрясенной аудиторией три, спаянных мостиком, золотых зуба…