Текст книги "Дэви. Зеркало для наблюдателей. На запад от Солнца"

Автор книги: Эдгар Пенгборн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 54 страниц)

2

Однажды в середине марта, через месяц после моего четырнадцатого дня рождения, я улизнул из «Быка и Железа» и пошел бить баклуши. Прошедшая зима оказалась тяжелой: оспа, грипп – все сразу, разве лишь без бубонной чумы обошлись. В январе выпало на дюйм снега; я редко видел столько снега сразу. Теперь зима закончилась, и я мучился весенним беспокойством, грезил на ходу. Я хотел и боялся тех ночных сновидений, из которых меня вырывало извержение семени. Я пережил тысячи амбиций, погибших из-за моей лени; меня одолевала усталость от ничегонеделания в то время, как все еще должно делаться, большинство детей называют это скукой, и я поступал так же, хотя детство уже удалялось от меня, и достаточно быстро. Я видел, как ускользают мимо нестерпимые часы, каждый день манил меня новым возможным завтра, но ничего замечательного не происходило.

На мой день рождения в февре [2]стояли лютые морозы; люди говорили, что это необычно. Я помню, как в утро дня рождения увидел из своего чердачного окна сосульку, свисавшую с вывески над входом в гостиницу – это была знатная вывеска, нарисованная для Джона Робсона каким-то бродячим художником, который, вероятно, заработал за это ночлег с ужином и разговором о бедности, который Старина Джон каждый раз заводил в таких случаях. (Кстати, только Эмия, дочь Старины Джона, вспомнила о том, что у меня день рождения; она украдкой сунула мне блестящий серебряный доллар и добавила нежный взгляд, за который я бы отдал все доллары, которые у меня имелись, но поскольку я был лишь крепостной, за подобные мысли о дочери свободного человека меня бы выдрали, как Сидорову козу.) На вывеске красовался рыжий бык с огромными рогами и яйцами, напоминающими размером пару церковных колоколов, а железо представляло собой дротик, какой обычно используют на арене для боя быков. Дротик торчал из бычьей шеи, причем сам бык, казалось, ничего не имеет против такого украшения. Вероятно, это была идея Мамаши Робсон. Для безобидной старой вешалки она на удивление страстно любила волчьи ямы, бои быков, сожжения атеистов и публичные повешения. Она считала такие развлечения богоугодными, поскольку в конечном счете они демонстрировали триумф духа.

Той зимой очень близко от города рыскали волки. Стая черных сожрала семью крестьян из деревушки Вилтон, неподалеку от Скоара, одну из тех семей, что отваживаются жить за пределами крепких стен. Старина Джон расписывал каждому новому гостю все подробности этой бойни, чтобы поддержать добрый застольный разговор и напомнить клиентам, как предусмотрительно они поступили, зайдя в отличный трактир, который находится в пределах городских стен, – да и цены к тому же здесь божеские. Возможно, он до сих пор рассказывает эту байку и, может быть, даже упоминает про рыжеволосого дворового мальчишку, который служил у него когда-то и оказался настоящей змеей, пригретой на его гостеприимной груди, и не справлялся даже с тем, чтобы отнести требуху обитателю медвежьей ямы. У Старины Джона были связи в деревушке Вилтон, и он знал семью, растерзанную волками. Как бы то ни было, его рот никогда не оставался закрытым дольше двух минут, кроме тех случаев, когда среди его клиентов оказывалась знать: тогда, сам будучи Мистером – это низшая ступень знатности, – он прикрывал рот, и его влажные голубые глаза бегали в непрекращающемся поиске зада, который он мог бы вылизать с наибольшей для себя выгодой.

Он не закрывал свой рот и тогда, когда спал. Их с Мамашей спальню от моего чердачка отделял дворик для повозок. Даже зимой, когда их окна были накрепко закрыты, чтобы не впустить демонов сквозняка, я мог слышать, как он исполняет свой супружеский долг, скрипя, точно несмазанная телега. Очень редко до меня доносились и короткие стоны Мамаши Робсон. Ума не приложу, как они ухитрялись заниматься этим, двухсотфунтовая туша и маленький сухой прутик.

Тем мартовским утром я еще затемно накормил лошадей и мулов, рассудив, что закалять свой характер выгребанием навоза из их стойла может кто-нибудь другой. В трактире была пара рабов для таких работ. Единственной причиной, по которой я когда-либо чистил стойла, было то, что я люблю, когда такая работа делается как надо, но в то утро я счел, что они и сами могут убрать это дерьмо. Все равно ведь была пятница, так что вся работа считалась грехом, если только вы не объявите уборку навоза богоугодным делом, а я хочу, чтобы вы хорошенько подумали, прежде чем заявлять такую вещь…

Я прокрался в главную кухню, зная все вокруг, как свои пять пальцев. Хотя я и был дворовым мальчишкой, но все же старался мыться каждый раз, когда представлялась такая возможность, и потому Старина Джон позволял мне прислуживать за столом, следить за огнем в камине в пивной и приносить напитки. Но в то утро я был в безопасности – все постились перед церковью, в тепле и уюте своих постелей. Раб Джадд, кухонный босс, еще не встал, так что его поварята тоже отсутствовали. Если бы Джадд обнаружил меня, самое худшее из того, что он мог бы предпринять, это сделать шаг-другой на своей хромой ноге в попытке догнать мальчишку, но, хвала Господу, он бы ни за что не смог поймать меня.

Я отыскал персиковый пирог. Я уже давно пренебрегал постом и посещением церкви – не слишком трудная задача, ибо кому есть дело до дворового мальчишки? – и до сих пор меня ни разу не поразила молния, хотя нас четко учили, что даже самые скромные создания находятся под пристальным вниманием Бога. В кладовой я взял буханку овсяного хлеба и толстый шмат бекона и начал раздумывать: почему бы не убежать насовсем? Кто это заметит?

Старина Джон Робсон, конечно, заметит – уладить проблемы с государством обойдется старому скряге в копеечку. Но я никогда не просил относиться к моей жизни как к товару.

Возможно, Эмия тоже заметит…

Я все еще раздумывал над этим, крадясь по пустынной с утра Курин-стрит спустя почти час. Я живо раздумывал над этим – четырнадцатилетний юнец, возможно, более сентиментальный, чем большинство молокососов такого возраста. В своем воображении я погиб в схватке с черным волком, потом сменил волка на бандитов, потому что волк не оставил бы от меня достаточного количества костей. А я чувствовал, что кости необходимы. Кто-то ведь должен был принести их Эмии. «Вот и все, что осталось от бедного Дэви, кроме его катскильского ножа. Он говорил, что хочет, чтобы нож остался у тебя, если что-нибудь случится». Но на самом деле я никогда никому об этом не говорил, да и бандиты все равно бы забрали хороший нож себе, чтоб у них чирьи на задницах повылазили!..

Эмии было шестнадцать, она была крупной и мягкой, как и ее папаня, только ей это было к лицу. Пухленькая голубоглазая милашка, обремененная, по сравнению с другими девушками, несколькими лишними фунтами везде, кроме мозгов… Целый год в одиночестве своего захламленного чердака я подогревал себя по ночам, в своем воображении раздевая ее. Настоящей Эмии время от времени приходилось делить ложе с важными гостями, чтобы поддержать доброе имя трактира, но я не вполне принимал этот факт за реальность. Разумеется, я годами слушал избитые сальные истории и шуточки насчет дочерей трактирщиков, но после Кэрон, потерянной еще в детстве, Эмия была моей первой любовью. И я как-то ухитрялся избежать осознания того, что моя милая должна была по совместительству исполнять обязанности шлюхи…

Пройдя городской парк, я перевел дух. Позорный столб, место для порки, и розги уже не маячили передо мной столь неотвратимо, лишь напоминая о том, что могло бы случиться с крепостным, застигнутым за тем, что он положил руку на платье Эмии – не говоря уж о том, чтобы запустить руку под него. Когда я подошел к месту, где собирался перелезть через городскую стену, вся чушь насчет костей испарилась из моей головы. Я на полном серьезе задумался о том, чтобы сбежать.

Если бы меня поймали и вернули назад, меня могли объявить рабом, и государство продало бы беглеца на срок десять лет. Но в то утро я храбро напоминал себе, куда они могут засунуть свой закон. У меня были бекон и хлеб, кремень и огниво и мой амулет – все в котомке, которая по праву была моей собственностью. Мой нож, также честно принадлежащий мне по праву приобретения, висел в ножнах под рубашкой, а все деньги, которые мне удалось скопить за зиму, десять долларов, были завязаны в пояс. Нет, не все – блестящая монетка, подаренная мне Эмией, лежала отдельно, ибо я намеревался ни за что не потратить ее, если в этом не будет крайней необходимости… Дальше, в лесах возле Северной горы, где я в своих прошлогодних одиноких скитаниях нашел пещеру, были спрятаны еще кое-какие вещички – лук из ясеня, сделанный своими руками, стрелы с медными наконечниками, леска, два настоящих стальных рыболовных крючка и еще десять долларов, которые я зарыл в земле. Наконечники и леска были совсем дешевыми; на хорошие крючки пришлось копить пару недель, принимая во внимание то, какой редкой и ценной вещью стала сейчас сталь.

Дождавшись, когда сонный стражник, обходящий стену, исчезнет из виду, я перебрался через частокол и направился к горе. Эмия, чей голос еще звучал в моем сердце, прекратила хныкать над моими костями. Я подумал о ней, настоящей, с мягкими губами, которая несомненно захотела бы, чтобы я вернулся и отслужил весь срок своей крепостной службы, хотя в действительности я отваживался только на то, чтобы вообразить ее рядом на узеньком тюфячке во время довольно грустных игр с самим собой.

Поднимаясь по достаточно крутому склону, уводившему меня от города, я решил, что просто заблужусь на денек-другой, как делал в прошлые разы. Обычно это случалось в мои законные выходные. Правда, не всегда: несколько раз я отваживался заранее пристать к хозяину с просьбой и лестью вырвать у него разрешение. На этот раз я собирался не возвращаться до тех пор, пока не закончится бекон, и придумать несколько воображаемых историй о своих приключениях, которые мог бы рассказать по своем возвращении, чтобы немного смягчить воспитательное воздействие ремня Старины Джона на мой бедный зад – не скажу, чтобы хозяин когда-то причинял мне серьезную боль, ибо для этого ему не хватало ни мускулов, ни жестокости. Это решение несколько успокоило меня. Углубившись в лес, я забрался на высокий клен, чтобы посмотреть на рассвет.

Дороги, ведущие из Скоара, были не видны, скрытые за высокими деревьями. Сам Скоар казался нереальным, иллюзорный город, полускрытый утренней дымкой. Но я знал, что за иллюзорностью кроется прозаичная реальность, представляющая собой толпу из десяти тысяч человеческих существ, готовящихся к еще одному дню, заполненному работой, мошенничеством, бездельничаньем, задиранием друг друга или предпринимаемыми время от времени попытками не делать этого.

Перед тем, как взобраться на клен, я услышал призывное пение первых весенних птиц. Вскоре солнечный диск должен был показаться над горизонтом, и лесные певцы проснулись, их музыка бурлила, переливаясь через вершину мира. Я слышал белошеего воробья, остановившегося на недолгий отдых по пути на север. Дрозд и малиновка – разве могло утро начаться без них? Пролетел кардинал, сверкая блестящим оперением. Из зарослей вырвалась парочка попугаев, запорхавших над деревьями, а потом я слышал курлыканье лесных голубей, и крапивник излил свое маленькое сердечко взрывом радужных трелей…

На камедном дереве поблизости я разглядел парочку белолицых обезьянок, не возражавших против моего присутствия. Самец опустил голову так, чтобы его подруга могла почистить его шею. Когда ей это прискучило, он схватил ее за ляжки и насладился любовью, выразив ее своим излюбленным методом. Затем они уселись рядышком, обняв друг друга, свесив с ветки длинные черные хвосты, и он зевнул в мою сторону: «Ё-о-о-о!» Когда я, наконец, оторвал от них взгляд, на востоке уже вовсю разгоралась заря.

Внезапно я захотел знать, откуда оно приходит, солнце? Как оно загорается утром?

Понимаете, в те дни я не владел даже обрывками достойных знаний. В школе я с трудом одолел две книги: сборник упражнений по правописанию и Книгу молитв. Когда в Скоар приходили Бродяги, я приобрел эротический буклет, потому что в нем были картинки, и чуть было не купил у них сонник, но он стоил целый доллар. Я слышал о Книге Авраама, которую называли единственным источником истинной религии, и был убежден в том, что обычным людям читать ее не разрешается, дабы они не поняли ее неправильно. Книги, говорили священники, это нечто опасное, связанное с Грехом Человека в Былые Времена; они соблазняют людей думать самостоятельно, что само по себе является отказом от любящей заботы Господа. Что касается других типов обучения… Ну что ж, я считал Старину Джона несказанно мудрым, поскольку он был в состоянии подсчитать свою выручку на больших счетах.

Я верил в то, что, как меня учили, мир состоит из куска земли площадью в три тысячи квадратных миль, который некогда был садом, где Бог и ангелы свободно разгуливали вместе с людьми, совершая всяческие чудеса, до тех пор, пока примерно четыреста лет назад люди не согрешили, возжелав запретного знания, и все не испортили. Теперь мы несем наказание до того часа, когда Авраам, Глашатай Божий, Вестник Избавления, чье пришествие было предсказано древним пророком Иисусом Христом, которого иногда называют Поручителем; Авраам, рожденный Девой Карой в пустыне, в Годы Хаоса; Авраам, умерщвленный за наши грехи на колесе в Набере на тридцать седьмом году жизни, не вернется на землю, чтобы судить наши души, даруя спасение лишь немногим, а остальных обрекая на вечные муки в огне.

Я знал, что на дворе 317 год от рождения Авраама и что все страны согласились с этим летосчислением. Я полагал, что по обеим сторонам этого комка земли в три тысячи квадратных миль до самой границы мира простирается море. Но что же с самой границей? Книга Авраама, утверждали священники, не говорит о том, как далеко граница находится – ибо Господь не желает, чтобы люди знали это, вот почему. Услышав все это в школе, я, естественно, заткнулся, но любопытство продолжало меня тревожить.

Все мои сомнения были юношескими и пытливыми, точно новая трава, пробивающаяся сквозь сопревший зимний мусор. Я радовался тому, что молния ни разу не испепелила меня, как бы я ни грешил. Перед завершением последнего учебного года целая неделя была посвящена Греху, и директор школы отец Клэнс лично занялся этим. Алая Блудница озадачила нас: мы знали, что шлюхи разрисовывают свои лица, но похоже было, что та женщина была ярко-красной с ног до головы – я не понял этого. Мы знали, что святой отец имел в виду под Грехом Самоосязания, хотя сами называли это «дрочиловкой»; некоторые самые младшие мальчики испытали настоящий шок, услышав, что у тех, кто так грешит, все синеет и через некоторое время отваливается. Двое упали в обморок, а один выбежал за дверь, чтобы проблеваться. На эту неделю девочек отделили от мальчиков, так что я не знаю, какую уж тайную информацию втюхивали им. Я понял, что слишком ничтожен для того, чтобы Бог обратил на меня свое внимание, поскольку с тех пор, как четыре года назад, в приюте, научился дрочить, ничто у меня не посинело и оставалось там, где ему и полагалось находиться. Отец Клэнс был большим и бледным, он выглядел так, будто у него болел живот, а виноват в этом был кто-то другой. При взгляде на него появлялась мысль, что Бог, прежде чем совершить такую непростительную ошибку, как создание людей мужчинами и женщинами, мог бы сначала, из уважения к приличиям, посоветоваться с отцом Клэнсом.

Церковь давала нам ясно понять, что все, связанное с сексом, – греховно, отвратительно и нечисто (даже сны об этом назывались «поллюцией»), но тем не менее заслуживает глубочайшего почтения. Там были и другие несоответствия – неизбежные, насколько я понимаю. Церковь и послушные ей мирские правительства, естественно, желали, чтобы население увеличивалось; ведь столько браков было бесплодными, а примерно каждый пятый рождался мутом, так что миру попросту грозило вымирание. Но Церковь придерживалась мнения – я не понимаю его истоков, – что все удовольствия сомнительны, и лишь угрюмость может быть добродетельной. Так что власти изо всех сил старались поощрять размножение, хотя официально изыскивали другие методы. Бывало, с Бродягами Рамли мы ставили небольшой спектакль: четыре парочки, хавающие обед вроде аристократического, с рабами, подающими всякие блюда, ни разу не улыбнувшись, разглагольствуют о погоде, модах и церковных делах. Все очень серьезно, однако зрители видят и то, что происходит под столом, где свое потрясающее представление разыгрывают пальцы, голые ляжки и гениталии…

Возможно, разум отца Клэнса мог без труда мириться с этими несоответствиями – но не мой. Религия требует специально развитой глухоты к противоречиям, но я чересчур греховен, чтобы научиться такому.

Конечно, в четырнадцать я понимал, что вслух надо соглашаться со всем, чему учит Церковь. Я увидел свое первое сожжение атеиста уже после того, как начал работать в «Быке и Железе». Это был мужчина, который, по слухам, сказал своему сыну, что никто никогда не рождался от девственницы. Я не вполне понимал, каким образом это делало его атеистом, но знал, что лучше не спрашивать. В Мога сожжения всегда были частью Весеннего Фестиваля – детям младше девяти лет можно было не присутствовать…

Со своего клена я видел рождение и рост нового дня. И неожиданно мне подумалось: а что, если кто-то доплывет до самого края мира?

Это было уже слишком. Я шарахнулся от этой мысли. Я соскользнул с клена и начал пробираться сквозь густые лесные заросли, где всегда царит сумрак. Я шел медленно, чтобы не вспотеть, ибо запах разносится далеко и вполне может заинтересовать и черного волка, и коричневого тигра. Против волка у меня был нож – волки ненавидят сталь. Тигры безразличны к ножам – один удар лапой вполне способен справиться и с ножом, и с его хозяином, – но они обычно избегают гористой местности, где для них нет почти никакой добычи. Говорят, они немного уважают стрелы, равно как дротики и огонь, хотя лично я слышал о том, как тигр перепрыгнул огненный круг, чтобы схватить человека.

В то утро меня не слишком заботили эти древние животные. Большую опасность представляли мои собственные мысли: предположим, я дойду до края мира и увижу, как зажигается солнце?

В густых лесах в любое время суток царит неопределенность полумрака. Предметы, когда свет попадает на них, проходя сначала сквозь листву, кажутся совсем не такими, как в действительности. Здесь всегда задерживается какая-то часть ночи. Вопрос о том, что находится позади вас, может содержать нечто большее, чем простой страх. Хорошее или желанное существо может, конечно, оказаться там вместо опасности, но кто знает?..

Моя пещера в Северной горе была трещиной в скале, расширяющейся внутри, образуя пространство четырех футов в ширину и двадцати в глубину. Трещина уходила во тьму, но, очевидно, должна была где-то выходить на поверхность, поскольку постоянный сквозняк делал воздух свежим. Туда вполне мог зайти черный волк. И даже тигр, хотя ему было бы недостаточно места, чтобы развернуться. Найдя пещеру, я выгнал оттуда медноголовую змею, и теперь мне приходилось следить, чтобы она не вернулась назад; еще приходилось постоянно выметать веткой скорпионов. В пещеру вел узкий выступ, расширявшийся перед самой пещерой, и на нем было достаточно земли, чтобы росла трава. Пещера была на восточном склоне горы, а Скоар располагался к югу от нее. Так что я мог развести маленький костерок на ночь, разглядывая в его пламени мальчишеские видения неисследованных мест, давних времен и других «я».

В это утро я первым делом проверил свой лук и прочее имущество. Все было на месте, но меня не оставляло какое-то странное чувство. Я послюнил свой нос, чтобы обострить обоняние; все вроде бы было в порядке, но…

Когда я обнаружил причину – на задней стене, по которой мой взгляд сначала скользнул, ничего не заметив, – она не слишком многое мне сказала. Картина была нарисована острым концом мягкого красного камня. Очевидно, это сделали уже после того, как я в последний раз наведывался в пещеру в ноябре. На стене теперь были две фигуры без лиц, но с мужскими органами. Я слышал об охотничьих сигнальных рисунках-сообщениях, но здесь от них не было ничего. Просто стоящие фигуры… У одного были пропорции человека, согнутые локти и колени, пальцы на руках и ногах тщательно прорисованы. Второй – такого же роста, но руки чересчур длинны, а ноги слишком коротки, а коленей и вовсе нет… Я не нашел никаких следов пребывания чужого человека, больше не появилось ничего нового, и ничто из моих вещей не пропало.

Я бросил поиски. После ноября кто-то побывал здесь и оставил мои вещи нетронутыми: значит, нет никаких причин думать, что он против меня что-то замышляет. Подкова оказалась спрятанной под тем же самым камнем у входа в пещеру, где я оставил ее. Впрочем, мне никогда не приходилось слышать о рисунках, оставленных ведьмами или еще какими-то сверхъестественными существами. Я набрал веток, чтобы сделать постель, принес охапку дров и растянулся на солнышке, поглощенный мечтами и совершенно голый, если не считать пояса с ножнами. Кабы время от времени нам не выдавался такой досуг, разве смогли бы мы открыть новые методы защиты луны от кузнечиков? Я не забывал о рисунке, но предполагал, что посетитель уже давно ушел. Мои мысли плавали за границами дня. Я думал о путешествиях.

Гудзоново море, Мога-Вотер, Лорента и Онтара – я знал, что все они являются частями большого моря, делящего известный мир на острова. Я знал, что Гудзоново море во многих местах едва достигает мили в ширину, и его можно легко переплыть на лодке. Я знал также, что тридцатитонные корабли из Леваннона плавают через Мога-Вотер в море Онтара, а затем мимо Тюленьей Гавани в море Лорента, где добывают большую часть лампового масла. Тюленья Гавань – все еще земля Леваннона, самый дальний конец этой длинной, точно змея, страны и самый главный источник ее благосостояния, самая северная точка цивилизации, если, конечно, можно назвать такую дыру как Тюленья Гавань цивилизованной. (В пятнадцать лет я увидел ее, путешествуя с Бродягами Рамли. Головорезы Баклана Донована попытались схватить одну из наших девушек – нигде больше не посмели бы сделать такого с одним из Бродяг. Мы оставили троих из ребят Баклана мертвыми, а остальных – в сильном недоумении.) За Тюленьей Гаванью эти леваннонские корабли проходят по морю Лорента и дальше на юг, вдоль пустынных берегов, и торгуют с городами-государствами Мэна и знаменитыми портами Нуина – Ньюбери, Олд-Сити, Ханнисом, Концом Земли. Путешествие длинное и неприятное, как говаривали пилигримы в «Быке и Железе». Туман может скрыть оба берега этой страны черных волков и коричневых тигров, совершенно не подходящей для людей. И все равно этот маршрут считался более безопасным, чем по Гудзонову морю, вдоль побережья Коникута, и леваннонские корабли, груженные промышленными товарами из Нуина, обычно возвращались этим путем, сражаясь со встречным ветром и течениями, но предпочитая их встрече с пиратами с архипелага Код. Теперь мы истребили пиратов, но в то время военные байдары и узкие скиммеры с треугольными парусами вытворяли что хотели.

Нежась тем утром на своем уступе, я думал: если леваннонские тридцатитонники проходят северным маршрутом в торговых целях, почему они не могут из любопытства заплыть еще дальше? Разумеется, я был невежественным. Я ни разу не видел даже Гудзонова моря. Я не знал, что любопытство – вовсе не обычное, а плачевно редкое качество. И вообще, как я мог, не имея никакого опыта, представить одиночество открытого моря, когда земля стала лишь воспоминанием, и нет никакого знака, по которому можно держать курс, если только кто-то из пассажиров не владеет секретом ориентироваться по звездам?.. Поэтому я вопрошал утреннее небо: если никто не отваживается отплыть от островов подальше… и если Книга Авраама не говорит нам, на каком расстоянии находится край земли или что скрывается за ним, то как могут священники заявлять, что им все известно?

Почему по эту сторону от края земли не может быть других стран? Откуда они вообще знают, что есть край земли? Да, возможно, это объяснила Книга Авраама, если кому-то было дозволено прочесть ее, но как же тогда насчет другой стороны? Она ведь тоже должна существовать. Ведь что-то там есть… И если бы я поплыл к востоку…

«А как? – сказал я себе. – Как, дурья башка?!»

Но, предположим, я отправлюсь в Леваннон – ведь это не так далеко, – где молодой человек запросто может наняться на тридцатитонник?

И предположим, я на самом деле отправлюсь туда – если не этим утром, то следующим?..