Текст книги "Игра в безумие (сборник)"

Автор книги: Эд Макбейн

Соавторы: Джулиан Саймонс,Жан-Пьер Конти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Она мне отвратительна. Но она в моем доме, сует нос в мои книги, хихикает, пристает и раздевается передо мной донага, желая того, что я никогда ей не дам. Твердит о прошлом, о котором я не хочу вспоминать. Я принадлежу будущему.

У этой мерзавки есть револьвер. Видно, раздобыла его через ребят в Далвиче, якобы какой-то тип ей тогда угрожал. Может, это и правда. Словом, у нее есть револьвер, и она якобы умеет с ним обращаться.

Сидит в моей комнате, грязная и неухоженная, как бродяга, как паук присосавшись к моим книгам. Я убрал дневник, чтобы она не нашла. Прочитай она его, засмеялась бы своим вульгарным смехом и сказала – это доказывает, какой я псих.

Ведь она живет с убеждением, что вполне нормальна.

Больше я ее не выдержу.

Примечание.

Человека, который начал писать этот дневник, больше нет. Тот человек подписывался именем Абель, носил маску Белы, был графом Дракулой и всегда играл с масками. Вся его жизнь была основана на идее, что на самом деле он некто иной, но зато я эту идею воплотил в действительность, собственным телом и душой испытал то, что Мэтр называл «переоценкой всех ценностей». Когда муки душевные донимают меня, а сейчас мне приходится тяжело, перечитываю его слова, находя в них утешение.

Приведу три цитаты:

«Мораль – это способ перевернуться спиной к желанию жить».

«Ни у кого из вас не хватит смелости убить человека».

«Мы слышать не хотим, что все великие люди были преступниками (разумеется, не в общепринятом смысле этого слова), что преступление было неотъемлемой частью их величия».

Все эти слова отзываются в моей душе. Я превратил их в действие.

«Боль – нечто иное, чем наслаждение, – но не его противоположность», – сказал Мэтр. Но наслаждение и жажда обладания неотделимо связаны с болью.

Если я говорю это и если я наполнил содержанием свои слова, меня за это нужно считать безумцем? Но я принимаю это имя.

И Он в конце концов ушел в безумие, как назвал этот мир. В письме Стриндбергу подписался «Ницше Цезарь», твердил, что созывает в Риме князей и велит казнить наследника престола. Утверждал, что велел заковать Кайфу в цепи и благословил Бисмарка и всех антисемитов. Верил, что обладает божественной силой, и обещал вызвать хорошую погоду. Такие безумные мысли могли быть только у человека, отбросившего все маски.

С этого мига их сбрасываю и я. Игроки и Игра уходит в прошлое. Я подвергся испытаниям, я претерпел, я произвел Переоценку Всех Ценностей. Я Фридрих Вильгельм Ницше. Все остальное в моей жизни было только игрой в безумие.

Глава XXVIII

ПОСЛЕДНИЙ КУСОК ГОЛОВОЛОМКИ

– С сержантом Плендером мы уже знакомы, но старший инспектор… – воскликнул мистер Борроудэйл. – Господи Боже! Полагаю, что вы хотите говорить со мной о том несчастном случае в Доме Плантатора. Хотя счастье и несчастье – понятия относительные. Знаете, что дом уже продан? И я еще имел удовольствие отклонить два предложения? Извращенное любопытство – страшная вещь! Чем могу быть полезен?

Сомкнув пальцы, захрустел суставами величиной с орех. Плендер видел, что старик нервничает, но понимал, что многие чувствуют себя неловко в присутствии полиции. Плендер только что провел беспокойные часы на телефоне, собирая информацию о Борроудэйле. Жил вдовцом, хозяйство вела экономка, несколько лет ходил в советниках. Трэпни в фирме давно не состоял, да и дела шли не лучшим образом. По общему мнению, Борроудэйлу нужен был компаньон.

Хэзлтон решил говорить напрямую, хоть и не все.

– Мистер Борроудэйл, ваша фирма использует или использовала пишущую машинку марки «Адлер».

– Да? Я и не знал. Спрошу у миссис Стефенсон.

Он встал. Плендер за ним.

– Я сам ее спрошу, если вы не возражаете.

В приемной сидели пожилая женщина и девушка. Женщина печатала на машинке, девушка возилась с картотекой. Плендер прикрыл за собою дверь.

– Миссис Стефенсон, вы не ответите мне на несколько вопросов?

Гигантский бюст придавал миссис Стефенсон крайне воинственный вид. Девушке она сказала:

– Роза, у вас полчаса на покупки.

– Как это? Я не собираюсь в магазин.

– Идите и полчаса не возвращайтесь.

– Но ведь идет дождь!

– Тогда станьте в дверях и смотрите на дождь.

– А-а, поняла. Я вам мешаю. – Надувшись, вышла.

Миссис Стефенсон вздохнула:

– Да, девушки теперь не те, что раньше, и чем дальше, тем хуже. Сержант, если ваши вопросы будут касаться мистера Борроудэйла, я хочу, чтобы он при этом присутствовал.

– Я задал ему этот вопрос, и он послал к вам. Это такая мелочь. Пользуетесь вы или нет машинкой марки «Адлер»?

– Нет.

Плендер опешил. Миссис Стефенсон была похожа на председательницу союза всех матерей на свете. Его удивление было настолько очевидным, что она по-матерински пожалела его:

– Я работаю в этой фирме десять лет и никогда не пользовалась никакой другой машинкой, кроме этой.

Сержант взъерошил пальцами волосы.

– У вас должна быть еще одна. Или была. Должна была быть!

– Молодой человек, вы хотите сказать, что я лгу? Страшно даже подумать. Даю вам слово, что никакой другой машинкой я не пользовалась. Даже называю ее «Верным другом».

Тяжело вздохнув, Плендер достал лист с проспектом Дома Плантатора.

– Но откуда же это? Это ведь ваше, но текст напечатан на «Адлере».

Дама взглянула на проспект, словно он был грязным.

– Это здесь не печаталось. Правда, дом уже продан, но тут все проспекты, которые мы разослали.

Подойдя к столу, вернулась с документом, который подала Плендеру. Текст был почти таким же, но отпечатан явно на другой машинке.

Сержант снова схватился за волосы.

– Мистер Борроудэйл сам дал мне этот проспект. Здесь же бланк вашей фирмы.

Огромный бюст миссис Стефенсон почти коснулся его.

– Это верно. Но печаталось это не здесь. Могу вам только посоветовать спросить, где он это взял. – С материнской усмешкой довольно добавила: – Но вначале вам следует причесаться. Волосы у вас стоят дыбом.

Вернувшись в кабинет Борроудэйла несколько обескураженным, подал обе бумаги Хэзлтону.

– Миссис Стефенсон утверждает, что никогда у вас не было другой пишущей машинки, кроме «ремингтона», на которой напечатан вот этот проспект. Но не тот.

Хэзлтон постучал пальцем по листу, напечатанному на «Адлере».

– Вы убеждены, что его дал вам лично мистер Борроудэйл?

– Конечно.

Хэзлтон повернулся к старику:

– Откуда это?

Тот опять захрустел суставами. Потом вежливо улыбнулся, показав пожелтевшие лошадиные зубы.

– Поверьте, не имею понятия.

Хэзлтон угрожающе прищурился.

– Вы его сами дали сержанту Плендеру.

– Да? А это так важно?

– Да, мистер Борроудэйл. Очень.

– Вы это достали из шкафа за вашей спиной, – заметил Плендер. – Там могут быть еще копии.

– Обычно я оставляю парочку. – Пошел к шкафу, Плендер за ним. – Да, вот. Один я дал вам, другой экземпляр здесь. Но, думаю, это все.

Плендер взглянул на листок.

– Но это напечатано на вашем «ремингтоне».

– Мистер Борроудэйл, хватит! – не выдержал Хэзлтон. – Думаю, что вы не откровенны с нами.

Беспокойство Борроудэйла нарастало:

– Господи Боже, можно мне позвать миссис Стефенсон? Боюсь, без нее мы не разберемся.

Хэзлтон кивнул. Вошла миссис Стефенсон, солидная и спокойная. У Борроудэйла заметно дрожал голос:

– Миссис Стефенсон, эти люди хотят знать, откуда этот проспект, но я не знаю. Прошу вас, помогите.

Женщина скрестила на могучей груди руки.

– Не из нашей канцелярии.

Хэзлтон слегка повысил голос:

– Но напечатано на вашем фирменном бланке и было у вас в картотеке.

– Не нужно кричать. – Плендер с интересом следил, как она сверлит взглядом старшего инспектора. – Криком делу не поможешь. Это произошло в мое отсутствие. – Приложила руку к груди. – Моя пневмония.

Плендер просто не решался взглянуть на Хэзлтона.

– Два года назад у меня была пневмония. Как раз тогда, когда мы тоже занялись Домом Плантатора. Это старые проспекты.

Мистер Борроудэйл похлопал себя по лысине.

– Ах я, старый глупец. Конечно, ваша пневмония, все ясно.

Судя по голосу, старший инспектор с трудом держал себя в руках:

– Может быть, я и глупец, но я не понимаю. Что ясно? Хотите сказать, что Дом Плантатора продавала и другая фирма?

– Конечно. Обычное дело. Вначале они занимались этим сами, но дом продать не удалось, и мистер Медина решил воспользоваться и нашими услугами. Обычно в таком случае комиссионные делят пополам.

Плендер перебил его:

– Когда я впервые был у вас, вы не сказали, что были контрагентом.

Борроудэйл, взглянув на него, простодушно ответил:

– А вы меня не спрашивали.

– Значит, и в другой фирме имели ключи и доступ в Дом Плантатора?

– Разумеется.

– Я все еще не понимаю, при чем тут пневмония миссис Стеферсон, – заметил Хэзлтон.

– Меня не было, так что взяли временную сотрудницу, но она не подошла. Нынешняя молодежь не любит утруждать себя. Ей не хотелось печатать новые проспекты, взяла старые, сунула их в копировальную установку и сделала несколько копий на наших фирменных бланках. Позднее, когда я вернулась, все напечатала как следует.

Мистер Борроудэйл случайно дал вам одну из старых копий.

– Значит, «Адлер» принадлежит той, другой фирме, вашим контрагентам. Кто они?

Мистер Борроудэйл сомкнул пальцы и захрустел суставами.

– Дарлинг из Бишопгейта.

Понедельник, шестнадцать ноль-ноль. Элис Вэйн положила трубку. Мать накинулась на нее как ястреб.

– Это из полиции. Они позвонили, а не заехали, потому что не знали, дома ли я.

– Его арестовали! – Миссис Паркинсон говорила так, словно ее заставляли проглотить особо противное лекарство.

– Поль… повесился. Кажется, полицейские хотели поговорить с ним, а он подумал… не знаю, что он подумал. Был в Хемпшире на каких-то курсах.

– Хоть не дома.

Элис в упор взглянула на мать.

– Не хочу казаться бесчувственной, но не могу и молчать. Все к лучшему. Я всегда говорила, что он ничего не стоит.

– Да, говорила, мама. Но нужно ли повторять это сейчас?

Взяв лист бумаги, стала помечать:

«Сказать Дженнифер. Сказать на фирме. Судебное разбирательство? Узнать в полиции».

Мать все еще стояла рядом.

– Я не нуждаюсь в помощи.

Сделав нужные звонки, поднялась к себе. Из Роули она забрала снимок Поля времен их знакомства, он был там весел и непринужден, и показался ей невыносимо красивым. Перевернула фото рамкой кверху. Потом расплакалась.

На улице продолжал лить дождь.

Понедельник, шестнадцать тридцать. Боб Лоусон сказал Элис несколько сочувственных слов, причем она показалась ему неожиданно сдержанной. Потом провел, как позднее сказала Валери, тяжелых десять минут, раздумывая, то ли смерть Поля в известной мере на его совести, то ли тот действительно убил тех девушек и его самоубийство никак не заденет интересы фирмы. Рассудив, что совесть его чиста и серьезные осложнения для фирмы маловероятны, сообщил новость Брайану Хартфорду.

Брайан вначале молчал. Потом сказал:

– Я бы хотел, чтобы его место заняла Эстер Мейлиндин. Не возражаешь?

Реакция Хартфорда Лоусона на миг поразила.

– Да нет…

Из трубки доносился спокойный голос Хартфорда:

– Я ничего не имел против Поля Вэйна. Он думал иначе, но ошибался. У него просто были устаревшие воззрения на решение кадровых проблем, и только.

Эти слова и быстро просохшие слезы Элис были единственной эпитафией Полю Вэйну.

Понедельник, семнадцать тридцать. Прыщавая секретарша в конторе Дарлинга работала на машинке марки «Ройаль» и ничего не знала об «Адлере». Когда она сказала, что шеф ушел с обеда, Хэзлтон весело ответил, что тот еще вернется и попросил разрешения подождать в его кабинете.

Там они обнаружили множество корреспонденции о продаже домов, но никакого сейфа или запертых ящиков, ничего, хоть как-то связанного с преступлениями, пока, наконец, Плендер, извлекавший из шкафа подшивки «Бюллетеня торговли недвижимостью», не заметил, что на трех из них совсем не было пыли. За ними обнаружил томик, переплетенный в легкую синюю кожу, которая когда-то шла на подписные издания классиков.

Едва раскрыв его, передал Хэзлтону.

Понедельник, восемнадцать тридцать.

– Включите свет, – сказал Полинг.

Дождь перестал, но темные тучи на горизонте сулили бурю. Брилл включил свет. Полинг дочитал синий томик, отложил его и вздохнул.

– Он псих, – сказал Хэзлтон. – Совершенно ненормальный.

– Когда вы заходили к нему, он показался вам нормальным.

– А что это за тип, о котором он пишет все время, этот Ницше?

– Немецкий философ, – воодушевленно пояснил Полинг, сомкнув длинные холеные пальцы. – Как здорово, правда? Теперь все ясно, последний кусочек головоломки встал на место. В этом случае им оказалось известие, что Дарлинг в свое время был контрагентом по Дому Плантатора. Кто знает, куда спрятать труп, кто знает, который дом необитаем? Агент по торговле недвижимостью. Этим объясняется и использование пишущей машинки Вэйна. Дарлинг заметил ее в «Плюще» и воспользовался этим. Потом, когда они с Браун убили француженку, зарыл тело в подвале.

Плендер, кашлянув, перебил его:

– Убили ее не в «Плюще».

Хэзлтон неторопливо заерзал.

– Пора уже ехать за ним.

Полинг любезно улыбнулся.

– Потерпите. Займет это не более пяти минут, а дело того стоит. Значит, Браун перепугалась, уехала, потом вернулась, и Дарлинг делает ее редактором порнографического журнала. Мы ничего о нем не знаем, разве что основал он его из-за денег, а потом воспользовался для поиска жертв. Она перекрашивает волосы, прихорашивается, надевает очки с простыми стеклами, и вот она – Альберта Норман. Уже отведала крови и жаждет еще.

Пальцы Полинга, коснувшись мягкой кожи, на миг замерли на ней.

– Вы заметили, что она из заурядной сообщницы превратилась в доминирующую фигуру, так что он даже взбунтовался. Второе убийство совершают в пустующем Доме Плантатора, труп оставляют там.

Вдалеке прогремел гром. Небо расколола молния. Полинг продолжал:

– Третье убийство, Уилберфорс. Труп обнаружен в пруду на Бэчстед Фарм, но убили девушку не там. Вижу, Хэзлтон, вам не терпится, но я перехожу к самому важному. Первое и третье убийство они совершили в таком месте, где не могли оставить труп. Второе, по неизвестной причине, – в другом месте. Если бы нам удалось найти, где они совершили два убийства, чувствую, мы нашли бы и Альберту Норман. И его, разумеется, тоже. Есть какие-нибудь идеи? – Он с усмешкой окинул их взглядом.

«Теории этот старый черт силен придумывать, нужно отдать ему должное», – подумал Плендер.

– В учетных книгах Дарлинга числится немало пустующих домов, я в этом не сомневаюсь. Пожалуй, стоит сделать список. Живет он с сестрой, поэтому, видимо, его собственный дом отпадает. В чем дело, Хэзлтон?

– Сарай. У него дома – большой сарай. Сестра его глуха. И ни она бы не услышала, ни соседи.

Брилл подумал, что время и ему кое-что сказать.

– Если в ту ночь, когда убили Олбрайт, в его доме что-то происходило, то ему пришлось отвезти девушку в другое место.

Полинг, улыбнувшись, кивнул, словно учитель, довольный учеником:

– Верно.

Хэзлтон почесал подбородок.

– В субботу вечером он предлагал мне осмотреть сарай.

Полинг удовлетворенно усмехнулся:

– Да, он таков. Вот если бы вы сами захотели осмотреть сарай, тогда бы он нашел причину отказать. Поехали в сарай.

Брилл вызвал машины. Хэзлтон чувствовал, что слишком долго терпит командование Полинга. Тот уже совсем забыл, что только несколько часов назад решил арестовать Вэйна.

– А как насчет Вэйна?

– А он-то тут при чем?

– Что у него было со всем этим общего?

– Ничего. Сделал глупость, пытаясь избавиться от трупа. Ему не повезло, и только.

Глава XXIX

БОННИ, ДРАКУЛА, ФРИДРИХ

Повсюду, всюду она видела кровь. Багровые портьеры походили на засохшую кровь, но на вкус оказались просто солеными. Книги в стеллаже переплетены были в кровавую красную кожу, стоило провести по ним пальцем, и у нее аж слюнки текли. Красное сукно на столе, казалось, пропиталось кровью, кровь была и в турецком ковре на полу, и в абажурах, и в обивке кресел.

Была там и настоящая кровь. Деревянный крест у одной из стен был в кровавых пятнах, длинные кровавые потеки покрывали пол внизу, грубый рисунок гениталий сзади на стене сделан был пальцем, смоченным в крови. Все там было кровавым и все ее возбуждало. Тоже было и тогда, когда Бонни и Клайда настигли у лагеря «Красная корона». «Не сдались, пока не умерли», – написала тогда кровью Бонни. И она не сдастся.

Были времена, когда все было по-другому, времена, когда она была другим человеком. Библию читала с верой и экстазом. Там описывались истории, которые заставляли ее дрожать от ужаса и наслаждения, и другие, о святых людях с незапятнанной душой. Помнит, что, когда спрашивали, кем она хочет быть, отвечала: «Хочу быть святой». И люди смеялись, ибо не понимали. Потом она была уже не святой, а грешницей. А потом познакомилась с Дракулой, и Джоан Браун стала Бертой Норман. Теперь она кровавая, и никто уже не смеется. И это кровавое существо теперь в западне. Бонни в западне с Дракулой, как та, другая Бонни, была с Клайдом.

А Дракула, как и Клайд, – слабак. И не только в сексе, но во всем. Он сидит теперь за письменным столом, втянув голову в узкие плечи, как спящая птица, и смотрит сквозь мелкий переплет на озаряемые молнией мрачные тучи.

Она тут уже три дня. Он приносит еду, а когда сестра ложится спать, водит в дом напротив, чтоб помыться, но почти не разговаривает с ней, а отдельные слова кажутся безумным бредом. Когда Бонни и Клайд нарывались на неприятности, тут же перебирались в другое место, она ждала, что так же поступят и они. Если Джоан Браун превратилась в Берту Норман, то и та могла в кого-то превратиться. И Дракула мог легко стать кем-то еще. Денег у них было сколько угодно.

Но он не воспринимал ее доводы, казалось, вовсе ее не слушал. Все твердил о каком-то Фридрихе и о перемене, в нем происходящей. Вначале она восторженно слушала его выспренние речи. Была испугана тем, что они совершили, как бывала испугана в детстве, когда истязала собак и кошек, но теперь она уже не боялась. Но знала, что без него она будет чувствовать себя ущербной, что станет опять заурядной женщиной. Этого не должно случиться.

«Не сдались, пока не умерли», – процитировала она, но он даже не взглянул в ее сторону.

Тогда она начала оскорблять его, кричать, осыпать грубыми словами, разделась донага и дразнила его, потом снова оделась, ничего не добившись, и пыталась вырвать у него ответ, что же делать. Даже угрожала вороненым револьвером, спрятанным под подушкой дивана, на котором спала, приставляла к виску себе и ему, говорила «Бум-бум» и падала на пол, корчась в агонии. Он не замечал. В этот мрачный день он вернулся из своей конторы, где она работала секретарем после их знакомства на выставке, с несколькими сэндвичами. Это оказалось очень кстати. Утром, уходя, пообещал, что, вернувшись, скажет, что же делать. Но теперь уже больше часа сидел и следил, как темнеет, слушал гром и шум дождя и не сказал даже пары слов.

Гроза миновала, только дождь все лил как из ведра. Подойдя к нему, она тоже уставилась в окно.

– Уйди. Ты мне противна.

– А ты мне. – Она включила свет. – Не хочешь обсудить, что будем делать?

– Нет.

– Я уезжаю. Одна. – Знала, что никогда этого не сделает.

Теперь, наконец, обернувшись, он посмотрел на нее. Обычным своим тихим и ровным голосом сказал:

– Меня вообще не интересует, что ты собираешься делать.

Сквозь мокрые стекла стали видны огни машин у ворот.

Он вздохнул.

– Что это?

– Начало моей новой жизни.

– Это полиция, черт побери! – Она ясно увидела ту последнюю западню предавшего друга, Бонни и Клайда, что отстреливались до конца. Бонни как раз потянулась за пистолетом, когда полицейский ее застрелил.

– Пойдем зададим им жару! – сжала она вороненый револьвер.

Полинг и Хэзлтон сидели в одной машине, Брилл и Плендер – в другой. Первая машина въехала во двор, вторая осталась у ворот.

– Вы знакомы с Дарлингом и его сестрой, вам и начинать, – сказал Полинг, и Хэзлтон благодарно кивнул. Суперинтендант шагнул из машины прямо в лужу и выругался. Не любил он такие операции, но считал своим долгом присутствовать. Попытался найти сэра Фелтона, но тот, к счастью, еще не вернулся с выставки лошадей.

Хэзлтон был готов к тому, что дверь откроет Изабель Дарлинг, но не к ее сердечной улыбке.

– Инспектор! Вы пришли взглянуть на мои сальвии! К несчастью, выбрали неудачное время. Но вы входите, и приятель ваш тоже, а то промокнете.

В сарае был виден свет, но Плендер с Бриллом оставались на страже, и Дарлинг ведь мог находиться и в доме. Сестра его усадила их в чистенькой гостиной, присела сама и опять улыбнулась.

– Я знаю, вы хотите поговорить с Джонатаном, насчет сальвий я только пошутила. Полагаю, речь снова идет о том ужасном происшествии.

– Верно.

– Он в своем кабинете, и не любит, когда ему мешают. Я не могу вам помочь?

– В кабинете? Вы имеете в виду, в сарае?

– Да. Он любит там работать, знаете. Я никогда его там не беспокою, даже чай не ношу. Это его святыня.

Хэзлтон уже встал и начал раскланиваться, когда заговорил Полинг:

– Кое в чем вы нам можете помочь, мисс Дарлинг. Уточнить одну дату. Вы, случайно, не ведете дневник?

Вопрос ему пришлось повторить. Женщина слегка покраснела.

– Откуда вы знаете, суперинтендант? Вы же суперинтендант, не так ли? Я веду его с пятнадцати лет. Начала в трагичный год – год, когда погиб брат Клейтон. Сорвался с утеса, помогая Джонатану взобраться наверх. Родители обвинили Джонатана и надолго отослали его в Ковентри. Мне это казалось несправедливым, я посвятила этому множество страниц…

– Нас интересует один день в этом году. Понедельник, двадцатое июня. Хотелось бы знать, не произошло ли в этот день что-то необычное.

– Сейчас я вам скажу. – Она вышла.

Хэзлтон поежился. Тоже мне, «вам и начинать», а потом берет все на себя.

Плендер и Брилл подошли к дому. Стоя за машиной своего начальства, разглядывали сарай. Свет там горел, но ничего не было видно. Они стояли молча, наблюдали за сараем и мокли.

Прежде чем он сумел понять, что происходит, Бонни кинулась к дверям и повернула в замке ключ.

– Дай мне его.

Уронила ключ за вырез платья.

– Силой ты его забрать не захочешь, я знаю.

Он замер, глядя на нее.

– Это лишнее. От действительности не спрячешься.

Замахала револьвером.

– Еще увидим. Никаким вонючим полицейским Бонни не взять, можешь мне поверить.

Дневник, переплетенный в зеленый сафьян, открывался ключиком, который она носила на цепочке на шее. Когда раскрыла его, Полинг увидел листы, густо исписанные округлым женским почерком. Интересно, что она туда записывала.

– Понедельник, двадцатое июня. – Прочитав запись, посмотрела на них: – К сожалению, ничего интересного для вас. О Джонатане ни слова.

– Он был в отъезде?

– Ах да, точно. Знаете, в тот вечер у нас был церковный кружок…

– Церковный кружок?

– Да, а что?

Чувствуя себя дураком, громко повторил:

– Церковный кружок, да?

– Конечно. Мы собираемся каждый третий понедельник месяца. На беседу за чашкой чаю с пирожными. Джонатан всегда уезжает. К сожалению, он неверующий.

Полинг с Хэзлтоном переглянулись. Вот почему Луизу Олбрайт не привезли в сарай. Изабель была глуха, но не другие члены кружка… Теория подтверждалась. Хэзлтон снова встал, на этот раз встал и Полинг. Изабель удивленно уставилась на них:

– У нас была весьма полезная беседа о молодежной преступности, мы сравнивали, как она возникает среди тех, кто ходит в церковь, и тех…

– Благодарю вас, мисс Дарлинг, – сказал Хэзлтон. Теперь нам нужно поговорить с вашим братом.

Изабель сидела, сложив руки на зеленом сафьяне. Что она знала, о чем догадывалась?

Хэзлтон взял командование на себя. Двое сержантов с двумя детективами стояли у машин.

– Он в сарае. Очевидно, и женщина тоже. Брилл, вы со мной. Смит и Веси – к воротам. На тот случай, если попытаются уйти через другой выход. Плендер, останьтесь здесь.

От машин до сарая – двадцать метров. Хэзлтон и Брилл прошли половину, когда открылось одно из освещенных окон. Раздался выстрел, потом еще два. Брилл, вскрикнув, упал. Хэзлтон отскочил в сторону, из зоны обстрела. Брилл застонал. Прежде чем Полинг распорядился, Плендер метнулся к Бриллу, пригнувшись к самой земле, и потащил его в укрытие за машину. От ворот ему на помощь кинулся Смит. Полинг махнул Хэзлтону, чтоб тот вернулся, и старший инспектор помчался к ним.

Пока тащили Брилла, раздались еще два выстрела.

– Попали в ногу, – поморщившись, сказал Брилл Плендеру. – Спасибо, друг. Хорошо еще, что я не в парадной форме, раз ты меня так волочешь по грязи.

– Давайте его в машину. – Хэзлтон, оторвав штанину, осушил кровоточащую рану платком. – Сквозная рана, переживете. – Повернулся к Полингу. – Вопрос в том, что будем делать с этим мерзавцем.

Из сарая донесся голос, полувскрик, полустой, и снова выстрел, и тишина.

– Можно обойти их сзади, держась за стеной, и попытаться выбить двери, – предложил Плендер.

– Мне не нужны еще раненые, – возразил Полинг. – Двери могут быть заперты.

– Шесть выстрелов, – Хэзлтон стряхнул с носа каплю. – Перезаряжает. Или патроны кончились.

Постояли еще немного. Из сарая не доносилось ни звука. Полинг чувствовал, как его пронизывает сырость, несмотря на то, что плащ ему продали как непромокаемый. Хэзлтон и Плендер смотрели на него. Нужно было на что-то решаться.

– Ладно. Вы, Хэзлтон, со Смитом и Веси, заходите слева. Плендер, мы с вами пойдем справа. Встретимся у двери. Если заперты, выломаем. Если начнут стрелять, отступайте в укрытие. Десять секунд. – Он достал часы. – Пошли.

Полинг и Плендер были отличной мишенью, пока бежали к правому углу сарая, но никто не стрелял. Двое других были прикрыты лучше и добрались к дверям первыми. Хэзлтон, подергав ручку, сказал:

– Выбиваем!

Отступив шагов на пять, дружно кинулись на дверь. Та затрещала и вылетела. Все ввалились внутрь.

Сарай был переоборудован в уютный кабинет с ковром, удобным диваном, двумя креслами и несколькими книжными полками. На стенах – кадры из фильмов. На одном вурдалаку забивали осиновый кол в сердце, на других нетопырь с человеческой головой наклонялся над женщиной, собираясь впиться ей в горло. Ведьма превращалась в живую женщину, «железная дева» сжимала в объятиях умирающую девушку, обнаженный мужчина висел вниз головой, а другой пытался вырезать ему сердце. А посредине висел в большой раме портрет мужчины с пышными усами и безвольным подбородком. Никто из полицейских не узнал в нем Фридриха Вильгельма Ницше.

На картины они не смотрели. Все уставились на противоположную стену. Там прибит был грубо тесанный деревянный крест. Светлое дерево – все в багровых пятнах. Над ним – грубый рисунок мужских гениталий, намалеванный пальцем, все той же багровой краской. Под крестом – табурет.

– Их ставили на табурет с петлей на шее и привязывали к кресту, – сказал Полинг. – А когда позабавились и насытились, табурет выбивали.

Плендер наклонился к телу, лежавшему под крестом. Коренастая женщина с кучерявыми золотистыми волосами, черными у корней. Пулевая рана в ее виске слабо кровоточила. Пухлая рука еще сжимала револьвер. Плендер выпрямился.

– Джоан Браун.

Хэзлтон уже повернулся в другой конец комнаты, следом за ним – остальные. До этого Дарлинг сидел в одном из кресел, но теперь встал и двинулся к полицейским. На нем был безупречно отглаженный серый костюм с неброским темно-синим галстуком. Выглядел он так же выдержанно, как всегда. Только на губах поигрывала нервная и вместе с тем довольная улыбка.

Хэзлтон откашлялся:

– Джонатан Дарлинг, вы арестованы…

Дарлинг повернулся к портрету на стене и величественно воздел руку. Голос звучал тихо, сдержанно и гладко, как всегда:

– Именуюсь я Ницше Цезарь, – сказал он. – Я осуществил в своем лице Переоценку Всех Ценностей. Отпускаю вам грехи ваши – отныне и во веки веков.

Макбейн Эд

Изверг

Город в этой истории – воображаемый. Люди и обстоятельства вымышленные. Только действия полиции соответствуют принятой следственной практике.

Глава I

Большой город – как женщина, и это хорошо, если тебе нравятся женщины.

Ты узнаешь её, когда она качает головой в рыже-багровых локонах опадающих листьев осеннего Риверхида и парка Гровера. Узнаешь зрелую выпуклость груди там, где блестит река Дике, сверкая лентой белесого шелка. Пупок города-женщины прячется от тебя на причалах Беттауна, и ты прекрасно знаешь её крутые бедра – Кэлмс-Пойнт и Мажесту. Большой город – как женщина, и это твоя женщина, которая осенью пользуется духами из дыма сжигаемых листьев и углекислого газа, смешанного с ароматами улиц, машин и людей.

Ты видишь её свежей после глубокого сна, чистой, умытой. Глядишь на её пустые улицы, чувствуешь мерное дуновение ветра в бетонных каньонах Айолы, видишь, как она пробуждается, дышит, живет.

Видишь город-женщину занятую работой, видишь её принаряженной для развлечений, видишь её ускользающую и гибкую, как леопард в ночи; её платье сверкает драгоценной пылью портовых огней.

Знаешь её дерзкую, недоступную, любящую и ненавидящую, ласковую и злую. Знаешь все её настроения и все её лица.

Большой город богат, разнообразен, но иногда несчастен я грязен; иногда он корчится от боли, иногда сладко вздыхает в экстазе – как женщина.

Город – как женщина, и это хорошо, если ты живешь этой женщиной. Ты счастливец.

Катерина Элли сидела на жесткой деревянной скамье в служебном помещении следственного отделения. Солнечный свет погожего дня, пахнущего осенью, матовый, как старая испанская монета, вливался внутрь сквозь высокие зарешеченные окна, оставляя кружевную тень на её лице.

Ее лицо вовсе нельзя было назвать красивым. Нос был слишком длинным, а над водянисто-карими глазами нависали брови, просто просившие пинцета. Губы тонкие, бескровные, а острый подбородок теперь тем более не смотрелся, ибо кто-то подбил ей правый глаз и наставил синяк на всю челюсть.

– Он налетел так неожиданно, – сказала она. – Я даже не знаю, шел ли он всю дорогу за мной или вдруг случайно выскочил из боковой улицы. Это трудно сказать.

Детектив третьего класса Хэвиленд взглянул на женщину с высоты своего роста в сто девяносто сантиметров. У Хэвиленда было тело борца и лицо херувима Боттичелли. Говорил он глубоким, отчетливым голосом не потому, что мисс Элли была глуховата, а просто потому, что это доставляло ему удовольствие.

– Вы слышали шаги? – спросил он.

– Я не помню.

– Постарайтесь вспомнить, мисс Элли.

– Я стараюсь.

– Ну ладно, на улице света не было?

– Да.

Хэл Уиллис взглянул на женщину, потом на Хэвиленда. Уиллис необычно низок для детектива, едва достигал нижнего предела уставной нормы – сто шестьдесят сантиметров. Его рост и телосложение заставляли удивляться тому исключительному успеху, с которым он выполнял служебные обязанности. Хитрые, смеющиеся глаза вызывали ошибочное впечатление веселого гнома. Даже когда Уиллис злился, он все равно улыбался. В эту минуту он, правда, не слишком радовался. Честно говоря, ему было скучно. Эту историю в разных вариациях он уже слышал множество раз до этого. Точнее, двенадцать раз.