Текст книги "Крах игрушечного королевства"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Далее суд должен определить, может ли сходство, хотя и не полная идентичность имен двух медвежат привести к путанице при продаже – то есть, имело ли место нарушение торговой марки. И наконец, пункт третий.

Суд должен решить, какие именно детали оформления медвежонка мисс Камминс являются его неотъемлемыми чертами, или, по крайней мере, имеют второстепенное значение и подпадают под защиту положения о зарегистрированном товарном виде. Случай весьма непростой, – сказал Сантос и тяжело вздохнул. – Знаю, знаю. Уже середина сентября, и Рождество не за горами. Мисс Камминс получила предложения от двух крупных компаний, производящих игрушки, а мистер и миссис Толанд спешат побыстрее запустить своего медведя в производство. Но…

Тут Сантос снова вздохнул, сцепил пальцы в некое подобие не то церкви, не то колокольни, водрузил подбородок на портал, образованный большими пальцами, и обвел присутствующих задумчивым взором.

– Я должен все как следует обдумать, – изрек он. – Прежде чем я решу запретить мистеру и миссис Толанд производить и продавать их игрушку, мне необходимо самостоятельно убедиться, что обвинения мисс Камминс неопровержимы. Я прошу вас проявить терпение. Я постараюсь сообщить вам свое решение к концу следующей недели. Это у нас будет… – судья посмотрел на настольный календарь, – двадцать седьмое число.

Если я не уложусь в этот срок, то, в соответствии с федеральным законом, я имею право на дополнительные десять дней. Но я могу твердо обещать, что приду к решению раньше. Скажем, я обещаю объявить его не позже двадцать девятого сентября. Вопросы будут? Тогда слушание объявляется отложенным.

Дверь в ванную находилась с другой стороны комнаты. Уоррен положил записную книжку, оставив ее открытой на той же странице, вернул стул на место и двинулся в ванную.

Никаких неожиданностей. В ванной ни трупа, ни дохлой лошади. Все мирно и благообразно. Над душем сохнут трусики, двое белых и одни желтые. Теперь он будет знать, что она носит под юбкой. Бюстгальтеров не наблюдается. На раковине помятый тюбик зубной пасты. По крайней мере, чистить зубы и менять белье она еще не перестала. Повинуясь привычке, Уоррен переложил пачку бумажных салфеток с бачка унитаза на раковину, снял крышку, заглянул в бачок, перевернул крышку, чтобы убедиться, что к внутренней поверхности ничего не прикреплено, потом вернул и крышку, и салфетки на место.

Затем он принялся за аптечку.

Обычный набор средств от головной боли, от аспирина до таленола и бафферина. Бутылочки и тюбики с лосьонами и кремами для загара.

Какие-то лекарства, проданные по рецепту – в маленьких коричневых пластиковых флаконах с белыми крышками. Несколько пачек тампонов и прокладок. Несколько упаковок таблеток от простуды и от аллергии. Еще нераспечатанная зубная щетка. Флакон с пептобисмолом. Пустой баллончик из-под диалпака. Маникюрный набор. Начатая пачка зубочисток. Какие-то маски и кремы. Ничего не найдя, Уоррен закрыл зеркальную дверцу и открыл дверцу шкафчика, расположенного под раковиной. Туалетный ершик.

Несколько упаковок мыла «Пальмолив» – Уоррен представил, как она принимает душ. Неначатая пачка бумажных салфеток. Банка с лизолом.

Уоррен закрыл дверцу.

Перед унитазом лежал светло-синий пушистый коврик. В узком промежутке между раковиной и унитазом стояла мусорная корзинка того же светло-синего оттенка. Уоррен заглянул в корзину. Смятые бумажные салфетки со следами губной помады. Целлофановая обертка от тампонов.

Обертка от мятной жвачки. Несколько влажных ватных шариков. Уоррен поднял корзинку, поставил ее на раковину, поворошил содержимое.

Опаньки! А вот и оно.

– Я знаю, он решит дело в их пользу! – мрачно сказала Лэйни.

Мы зашли пообедать в кулинарию, расположенную неподалеку от здания суда. Заведение называлось «Нью-Йоркер», но по вкусу булочек и хот-догов можно было предположить, что они сделаны где-нибудь в Корее.

Даже горчица здесь была неправильная – не горчица, а какая-то ярко-желтая дрянь, ничуть не похожая на ту жгучую зернистую коричневатую смесь, которую мой компаньон Фрэнк считает неотъемлемой частью истинно кошерной пищи. А кроме того, тут приходилось платить лишних пятьдесят центов за кислую капусту – Фрэнк непременно счел бы это оскорбительным. Хотелось бы мне, чтобы сейчас с нами здесь был Фрэнк. Фрэнк умел так толковать закон, что в его устах это звучало, словно приговор Верховного Суда. И еще он превосходно умел успокаивать расстроенных клиентов. Но с другой стороны…

– Я думаю, ему просто понадобилось время, – сказал я.

– Зачем?

– Потому что это дело не из тех, которые решаются легко. Сантос честно нас об этом предупредил. Помнишь, что он сказал?

– И что же он сказал?

– Он сказал буквально следующее: «Суд не намерен выносить поспешное решение». Он понимает, что на карту поставлено очень много, причем с обоих сторон.

– Толанды не поставили на карту ничего! – возмутилась Лэйни. – Для них это всего лишь еще одно изделие. Если они загребут его себе, они выпустят Глэдли к Рождеству, если же нет, к следующему Рождеству они выпустят другую игрушку, а через год – еще одну, и еще, и еще. А у меня на карту поставлено будущее. Если Глэдли…

– Я все понимаю, Лэйни. Но я не вижу причин считать…

– Нет, ты не понимаешь… – …что Сантос собирается решить дело в пользу Толандов. Нет, ну правда. В его предосторожностях нет ничего странного. Ты же знаешь, ему нужно учесть множество факторов…

– Это каких же?

– Ну, не считая того, что ему надо решить, имело ли место нарушение авторских прав…

– Он думает, что не имело. Он сказал…

– Я помню, что он сказал.

– Он сказал, что должен лично убедиться, что Глэдли действительно был скопирован.

– Да, но мне кажется, он…

– Откуда ты можешь знать, что он?..

– Он ведь отмахнулся от этого дурацкого предположения, что Неттлетон украл чертеж очков из журнала, разве не так?

– Это еще не значит, что он думает, что их долбаный медведь был скопирован с моего.

– Ну, может, пока и не думает.

– Может, вообще не думает.

– Лэйни, тут дело не только в том, было ли это просто копией, или имеются какие-то отличия.

– Ага.

Лэйни с видом глубокого уныния поковырялась в своей порции жареной рыбешки. Она явно вбила себе в голову, что Сантос уже все решил, и дело проиграно. Один ее глаз был обращен на меня, второй глядел куда-то в сторону. Лэйни залила рыбу кетчупом. Ее загорелое лицо покрылось легкой испариной. Похоже, кондиционеры этой забегаловки тоже делали в каком-нибудь Пхеньяне. Лэйни поднесла рыбешку ко рту.

– На самом деле, то, что он должен решить к концу недели…

– Он сказал – к концу месяца.

– Ну, он сказал – самое позднее, к двадцать девятому. Так вот, он должен решить, окажемся ли мы правы по существу дела, если дойдет до экспертизы.

– А такое возможно?

– Ну конечно. На самом деле, он может просто приказать провести экспертизу.

– И все это затянется до Рождества, – мрачно сказала Лэйни.

– Да нет же. Если он примет такое решение, он, видимо, прикажет провести экспертизу немедленно. Он понимает, что вам нужно успеть к Рождеству, и сам сказал…

– Насколько срочно? Для меня любая задержка может оказаться губительной. Мэттью, ты не понимаешь, насколько это для меня важно!

– Нет, понимаю.

– Нет, не понимаешь! – возмутилась Лэйни, положила рыбешку обратно на тарелку и посмотрела на меня через стол. На мгновение ее правый глаз сфокусировался на мне, потом снова вильнул в сторону. Мне представилось, как четырехлетняя девочка проходила первую стработомию – довольно болезненная процедура. А через год – еще одну. Две операции, потерпевшие неудачу. При нашей первой встрече Лэйни рассказала, что она плакала по ночам – так ей хотелось стать такой же, как остальные девочки. Но она знала, что этому не бывать. Даже сейчас, когда она говорила об этом, в глазах у нее стояли слезы.

– Я знаю, что Глэдли – это выигрышный номер, – сказала Лэйни. – И я знаю, что сейчас его время, – она говорила о плюшевом медвежонке, как о живом человеке. – Не в прошлом году, и не в будущем, а сейчас. Что по-твоему, «Мэттэл» и «Идеал» так им заинтересовались из-за моих красивых глаз? – Они и вправду были красивыми. – Они знают, что могут заработать на Глэдли не один миллион. В этом медвежонке все мое будущее, Мэттью. Вся моя жизнь.

И она тихо заплакала.

Я сказал ей, что мне вовсе не кажется, что Сантос уже принял какое-либо решение. Сказал, что судья должен рассмотреть и другие аспекты этого дела, помимо копирования. Например, как я уже пытался ей объяснить минуту назад, Сантос должен решить, можем ли мы оказаться правы по существу дела. Еще ему следует решить, можно ли считать, что своими действиями Толанды нанесли Лэйни непоправимый вред…

– Подумаешь, всего лишь сломали мне жизнь, – всхлипывая, пробормотала Лэйни.

– …и в какую сумму оценивается нанесенный тебе моральный ущерб.

– Да я не возьму даже миллион долларов…

– Это хорошо, потому что если ты захочешь принять денежную компенсацию…

– За Глэдли? Да никогда!

– …ты уже не сможешь ничего им запретить.

– Я же сказала – нет. Глэдли мой!

И снова она говорила о нем, как о человеке.

– Вот и хорошо, – сказал я.

– Как же, хорошо! Чего тут хорошего?

Лэйни вытерла глаза бумажной салфеткой и посмотрела на меня. Ее зеленые глаза блестели. Они попытались сфокусироваться в одной точке, но потерпели неудачу. Правый глаз снова повело вправо. Странно. Мне захотелось посадить Лэйни на колени и успокаивать ее, словно ребенка.

– Все будет хорошо, – ободряюще сказал я. – Не волнуйся ты так. Ну пожалуйста.

Лэйни кивнула.

Первая новость, услышанная мною в среду утром по восьмому каналу – по местному телевидению, – гласила, что вчера ночью Бретт Толанд был застрелен на борту своей яхты, и что в убийстве обвиняется его бывшая служащая Элайна Камминс, ныне взятая под арест.

Глава 2

Я ненавижу смотреть на женщин в тюремной одежде.

Эта одежда отнимает у них все человеческое даже в большей степени, чем у мужчин. Сегодня, в среду утром, Лэйни Камминс была одета в бесформенный синий халат. Над нагрудным карманом наличествовала надпись: «Калузская окружная тюрьма». Белые носочки, черные туфли без каблуков. Ни помады, ни теней. Викторианское кольцо в форме колечка изъяли – для пущей сохранности. Из всего имущества Лэйни позволили оставить при себе лишь очки. Все прочее, сейчас надетое на ней, – включая нижнее белье, – принадлежало округу. Создавалось впечатление, что у нее отобрали даже ее загар – при резком свете флюоресцентных ламп Лэйни выглядела бледной и какой-то поникшей. Она меня не вызывала, но все же я пришел, и, похоже, ее это обрадовало.

– Я думаю, тебе может понадобиться помощь хорошего адвоката, специализирующегося на уголовных делах, – сказал я.

– Я хочу, чтобы меня представлял ты, – сказала Лэйни.

– Я бы тебе не советовал.

– Почему?

– Я проиграл единственное дело об убийстве, за которое взялся.

– Я никого не убивала!

– Надеюсь. Но…

– И меня вполне устраивает, как ты взялся за дело об авторских правах.

Я посмотрел на нее.

– Лэйни, нарушение авторских прав и убийство – это две большие разницы. Тебя обвиняют в убийстве первой степени, а по законам штата Флорида…

– Я никого не убивала!

– …за это полагается смертная казнь.

– Да, они мне сказали.

– Кто они?

– Детективы, которые меня арестовали.

– Когда это было?

– Когда они привезли меня в нижний город. Перед началом допроса.

– Они сообщили тебе перед этим твои права?

– Да, наверное.

– Они сказали, что ты имеешь право вызвать адвоката?

– Да. Но мне не пришло в голову, что это действительно нужно. Все было так нелепо. Я думала, что все сразу же прояснится. У меня никогда не было пистолета. Это был вовсе не мой пистолет. Я пробыла на яхте не больше…

– Ты была на яхте?!

– Да.

– Прошлой ночью?

– Да. Но совсем недолго.

– Недолго – это сколько?

– Где-то с полчаса. Не больше. Я не убивала Бретта. Я даже не знала, что он умер, пока ко мне не заявились полицейские и не арестовали меня. Мэттью, я хочу, чтобы меня защищал человек, которого я знаю, и которому могу доверять. Я хочу, чтобы это был ты, Мэттью. Пожалуйста, помоги мне. Я не убивала Бретта Толанда.

Я еще раз посмотрел на Лэйни. Ее правый глаз снова повело в сторону. Мне уже не в первый раз подумалось, что этот своенравный глаз вызывает какую-то особую симпатию и сочувствие.

– Если я возьмусь представлять тебя… – начал я.

– Да, пожалуйста! Помоги мне, Мэттью.

– …то мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь из моих сотрудников принял участие в судебном разбирательстве.

– Поступай, как считаешь нужным.

Я кивнул.

– Скажи мне еще раз – это ты убила Бретта?

– Я не убивала.

Я снова кивнул.

– Твое предварительное слушание назначено на одиннадцать, – сказал я и посмотрел на часы. – У нас остается еще час. Расскажи мне, что произошло на яхте.

Должен заметить, я искренне верил, что Лэйни совершает ошибку.

Надо признать, что я неплохо умею собирать факты. Я сам себе напоминаю бульдога, который вынюхивает добычу, вцепляется ей в глотку и трясет, пока та не завизжит. Но мне кажется, что мой образ мышления не годится для расследования дела об убийстве. Я вовсе не скромничаю. Просто я считаю, что это не мой профиль. Бенни Уэйс, который считается лучшим из адвокатов по ведению уголовных дел в Калузе – а может, и во всей Флориде, – как-то сказал мне, что никогда не спрашивает у человека, обвиняемого в убийстве, действительно ли он совершил это преступление.

– Меня не волнует, виновен ли клиент, – сказал Бенни. – Единственное, что меня интересует, это как снять с него обвинение.

Потому я рассказываю ему, чем располагает противная сторона – или думает, что располагает, – и мы вместе разрабатываем план атаки. Ты заметил, Мэттью, – я не сказал: «защиты». Все, что меня интересует, – это атака, безжалостная атака на силы, вознамерившиеся лишить моего клиента его конституционного права на свободу – вне зависимости от того, совершал ли он преступление, или нет.

Ну, насколько я понимаю, каноны профессиональной этики все же существуют, и оные каноны дают адвокату право – но не обязанность, – браться за защиту вне зависимости от того, считает он своего клиента виновным или нет. В противном случае невиновный человек мог бы не получить должной защиты, и вся наша судебная система вылетела бы в трубу, прихватив с собой суд присяжных.

Но я лично полагаю, что если кто-то совершил убийство – или поджог, или вооруженное ограбление, или изнасилование, или еще какое-нибудь из сотен преступлений, бросающих вызов цивилизации, – то он должен понести наказание. Но даже дураку известно, что ни в одной тюрьме нельзя найти человека, действительно совершившего преступление, за которое его сюда посадили. Точно так же вы не найдете виновных в зале суда. Это потому, что первым за любое судебное дело берется адвокат. В тот день, когда я услышу, что судья спросит: «Подсудимый, признаете ли вы себя виновным?», – а обвиняемый ответит: «Да, ваша честь», – я от изумления снова впаду в кому.

Тем временем я оставляю всех преступников, зарезавших свою жену, застреливших мать, поджегших дом своей подружки, отравивших ее золотых рыбок или нагадивших в почтовый ящик соседу, адвокатам, ведущим уголовные дела.

Что же касается меня, я никогда не возьмусь защищать человека, которого считаю виновным.

Приятель Уоррена был известен под прозвищем Джеймс Янтарная Щука или просто Щука.

Он получил это прозвище не за то, что его кожа цветом напоминала чешую этой рыбы, а за то, что он поймал самую крупную янтарную щуку, которую когда-либо ловили в прибрежных водах Калузы, сто десять фунтов живого весу. Теперь чучело этой зверюги украшало собою стену гостиной маленького домика, который Щука делил с девушкой вдвое младше его, втрое темнее и вчетверо красивее. Щуке было тридцать семь лет, а девушке только что исполнилось восемнадцать. Строго говоря, она была даже больше чем вдвое младше его. Она как раз возилась на кухне, готовила обед, а Уоррен и Щука сидели на крылечке и любовались на реку и на яхту, которую Уоррен надеялся позаимствовать.

Настоящее имя Щуки было…

Точнее, не настоящее, а то, с которым он родился. Или, еще точнее, которое ему навязали сразу после рождения – никто ведь не рождается с именем, написанным на лбу или на пузе; – вот так же и Щука пришел в этот мир голым, верещащим и беспомощным, а какие-то высшие силы наделили его именем.

В данном случае этой высшей силой оказался его папаша, и он нарек бедного маленького беспомощного Щуку Гарри Джеймсом – в честь одного трубача, которым папаша восхищался. Сам папаша играл на корнете.

Вполне нормальный способ выразить свое восхищение – если не считать той подробности, что фамилия самого папаши была Джеймс, и в результате чего ребенок оказался Гарри Джеймсом Джеймсом. Папаше Щуки так и не удалось сделать блестящую музыкальную карьеру, но, умерев в возрасте шестидесяти двух лет от рака, он оставил Щукиной маме приличную сумму денег, а самому Щуке – помимо идиотского имени, – тридцатифутовую яхту.

С этой яхты Щука и поймал свою рекордную рыбину, благодаря чему навсегда распростился с именем какого-то дурацкого горниста, которого он даже никогда не слышал.

И это была та самая яхта, которую Уоррен хотел попросить напрокат.

– И что ты с ней собираешься делать? – спросил Щука.

Они потягивали пиво и лениво жевали жареную свинину, хотя Мерседес уже дважды кричала с кухни, чтобы они прекратили перебивать себе аппетит. Пиво было холодным и вкусным, а свинина была хорошо просоленной и обжаренной до хруста. В Калузе по-прежнему стояла жуткая жара. Уоррен, правда, лелеял надежду, что на воде – в смысле, на яхте Щуки, – будет попрохладнее. Яхта была пришвартована к ветхому деревянному причалу, прилепившемуся к берегу узкого канала. Вода у берега была затянута ряской. В воздухе не чувствовалось ни ветерка.

– Просто мне на несколько дней нужна яхта, – уклонился от ответа Уоррен.

– Зачем?

– Для одного дела.

– Законного дела?

– Да успокойся ты, Щука. Я – частный детектив, работающий по лицензии, все чин чином.

– Слышь, ниггер, не морочь мне голову. Ты что, собираешься использовать мою яхту для слежки…

– Да нет же, Щука, ничего подобного.

– Тогда ответь мне нормально. То, что ты собираешься делать с моей яхтой – законно?

– Да, это совершенно законно, – солгал Уоррен. Его замысел можно было назвать законным разве что с изрядной натяжкой. Хотя вряд ли его могли привлечь за это к суду. Впрочем, это яхта Щуки, и Щука имеет полное право допытываться у Уоррена, что тот собирается делать с его посудиной, точно так же, как Уоррен имеет полное право соврать насчет своих планов.

– Да ты хотя бы знаешь, как управлять яхтой? – с сомнением спросил Щука.

– Ну а то, – отозвался Уоррен.

– И куда ты собрался на ней переться?

– Да просто выйти в море, и все.

– И далеко от берега ты хочешь уйти?

– Миль на двадцать-тридцать.

– Ну это еще куда ни шло, – хмыкнул Щука. – Но не вздумай забираться дальше. Яхта берет сотню галлонов бензина, а сжирает десять галлонов в час, так что сам прикинь.

– Я осторожно.

– А чего ты собираешься делать в море?

– Пожалуй, я немного порыбачу.

– Может, я пойду с тобой.

– Знаешь, Щука, я испытываю потребность побыть одному.

– Ты что, решил прихватить с собой какую-нибудь бабенку?

Уоррен улыбнулся.

– Ага, так я и думал, – сказал Щука и ответил понимающей ухмылкой.

– Только ты там смотри, не слишком увлекайся своей дамочкой. Сейчас сезон ураганов. На яхте стоит хороший радиоприемник. Настрой его на первый или на третий канал, и пусть работает. Как только услышишь хоть какое-то предупреждение насчет погоды, сразу же поворачивай – понял?

– Я же сказал – я буду осторожен.

– Никаких «осторожен». В ту же секунду, как береговая охрана передает неблагоприятный прогноз, ты разворачиваешься и рвешь когти в сторону берега – ясно?

– Договорились.

– Понимаешь, люблю я эту калошу, – извиняющимся тоном пояснил Щука.

Во Флориде так называемое предварительное слушание обычно проводится окружным судьей на следующее утро после ареста. Совсем недавно Верховный суд штата постановил, что под залог можно отпускать даже человека, обвиняемого в преступлении, за которое полагается смертная казнь. Более того, в этом постановлении говорилось, что до тех пор, пока доказательства преступления не будут «очевидны», нельзя запретить освобождение обвиняемого под залог. Моя работа заключалась в том, чтобы просить об освобождении под залог и доказать, что он будет внесен. Работа прокурора заключалась в том, чтобы доказать, что доказательства, которыми он располагает, настолько неопровержимы, что неизбежно будет вынесен вердикт о виновности, а следовательно, отпускать обвиняемую под залог нельзя. Работа судьи заключалась в том, чтобы решить, кого из нас он поддержит. Последнее слово принадлежало ему. Или, в данном случае, ей.

Сегодня утром предварительное слушание проводила женщина лет сорока по имени Хейзи Грант. В своем черном костюме она смотрелась просто потрясающе – возможно, потому, что рыжим вообще идет черный цвет. Мужчины-адвокаты, если уж им приходится работать с женщинами-судьями, предпочитают не красивых, а деловитых. Не знаю, почему так. На моей памяти внешность судьи-мужчины еще ни разу не становилась предметом обсуждения. Если уж говорить о внешности, Хейзи выглядела прекрасно. У нее были красивые ноги, великолепная грудь, огненно-рыжие волосы и очаровательные карие глаза. И еще она превосходно танцевала – я это обнаружил на одном из благотворительных балов. Но кроме этого, она принадлежала к числу самых строгих судей округа, особенно если в преступлении обвинялась женщина.

Лэйни Камминс предстала перед судом в бесформенном тюремном наряде, но зато она успела подкрасить губы и глаза, – косметику ей вернули перед слушанием, что было благоприятным признаком. Завтра утром большое жюри решит, отпустить ли Лэйни под залог или предъявить ей обвинение немедленно. У меня сложилось мнение, что прокурор – в данном случае помощник прокурора по имени Питер Фолгер, – добьется вынесения обвинительного акта. Но это еще не причина держать Лэйни в тюрьме ближайшие шесть-семь месяцев, или сколько там пройдет времени, пока ее дело будет представлено на рассмотрение вечно перегруженного суда.

Я сказал Хейзи, что, исходя из данных моего расследования – которое было чистейшей липой, поскольку я успел только поговорить с Лэйни, – не существует ни очевидцев этого происшествия, ни достаточно убедительных доказательств, что обвинение исходило из косвенных улик, а потому данное дело автоматически подпадает под закон штата об освобождении под залог. Кроме того, мисс Камминс никогда прежде не вступала в конфликт с законом и не имела никаких причин совершать это преступление, – напротив, она пыталась уладить свой конфликт с мистером Толандом в судебном порядке. Короче говоря, Лэйни Камминс не представляет из себя никакой угрозы для общества, а напротив, является достойным доверия и платежеспособным его членом, который прибудет в суд по первому же вызову. Потом я продекламировал речь в защиту свободы и попросил, чтобы мисс Камминс освободили под залог.

Я был неотразим – если, конечно, позволено так говорить о себе.

Фолгер пошел по пути создания образа чудовища. Он возвестил, что жертве дважды выстрелили в лицо, что сидящая здесь ангелоподобная женщина на самом деле является хладнокровным убийцей, давно вынашивавшей злобные намерения против жертвы, что боязнь разоблачения как самозванки и воровки является вполне достаточным мотивом преступления, что в свете вышеперечисленных доводов становится ясным, что преступница вполне может попытаться скрыться от правосудия, и что освобождение ее под залог создаст потенциальную угрозу для свидетелей обвинения. Потом он некоторое время разливался соловьем, расписывая, как отвратительна сама природа преступления, после чего почтительно попросил отказать в освобождении под залог.

Хейзи потребовала залог в полмиллиона долларов. Я быстро предложил принять в счет залога дом обвиняемой, для чего передать суду документы на дом, ее текущий счет, и для надежности – ее паспорт.

После этого большое жюри постановило, что Лэйни может временно считать себя свободной.

Первым, что я спросил, открыв глаза, было:

– Где я?

Слова были самыми банальными, но они почему-то вызвали у сиделки необычайное оживление. Она выскочила из палаты с воплями: «Доктор! Доктор!», чем дала мне первую подсказку – я предположил, что нахожусь в каком-то медицинском учреждении. Второй подсказкой стало осознание того факта, что я лежу в кровати, а к моим рукам тянутся всяческие трубочки.

Кто-то склонился над моей кроватью.

– Мистер Хоуп!

У этого кого-то были маленькие черные усики и маленькие черные глаза – впрочем, сейчас глаза были широко распахнуты от удивления и радостного ожидания.

– Кто вы такой? – спросил я. – Где я?

– Я – доктор Спинальдо. Вы в больнице Доброго Самаритянина. В Калузе, во Флориде. Вы помните, где находится Калуза?

– У меня голова болит, – пожаловался я.

– Это так и должно быть, – успокоил меня врач. – Вы помните, как вас зовут?

– Что это?

– Это больница Доброго Самаритянина в…

– В Калузе, штат Флорида. Я в курсе. Что все это значит? – повторил я свой вопрос, на этот раз более энергично. – Почему вы спрашиваете, помню ли я собственное имя?

– Вы находились в очень плохом состоянии, – сказал доктор Спинальдо.

Теперь на его лице отразилось нечто, сильно напоминающее бурную радость. Похоже было, что он может в любую секунду разрыдаться в экстазе. Неожиданно он мне понравился. И точно так же внезапно я кое-что вспомнил. Но не все.

– В меня стреляли?

– Да, – подтвердил доктор.

– Я ранен в грудь.

– Отлично!

– И еще в плечо.

– Просто замечательно!

Я никак не мог понять, чего такого отличного и замечательного он находит в довольно серьезных ранениях. Я не понял, что доктор радуется уже тому, что я это вспомнил. Он сказал, что я наконец-то проснулся.

Проблема заключалась в том, что я не помнил, чтобы я спал. Эвфемизм выпавшей из жизни недели. «Вы спали». Позже мне объяснили, что в то время, когда я находился на операционном столе, и врачи лихорадочно пытались зашить порванные кровеносные сосуды в груди, у меня остановилось сердце…

Ну, в общем, мое сердце не билось пять минут сорок секунд, что повлекло за собой кислородное голодание мозга…

Видите ли, кровь перестала поступать к мозгу.

Точнее сказать, она вообще перестала циркулировать по телу.

Короче говоря, я находился в коме семь суток, одиннадцать часов и пятнадцать минут, после чего мощным прыжком выскочил из ямы.

Надо мною склонилось другое лицо.

Знакомое.

Любимое.

– Папа… – прошептала она.

Джоанна.

Моя дочь. Голубые глаза были полны слез. Когда она наклонилась, светлые волосы упали на лицо.

– Ох, папочка…

И, не сумев больше выговорить ни слова, Джоанна уткнулась лицом мне в плечо.

Сиделка, которая убегала звать доктора, тут же предупредила Джоанну, чтобы та, не дай Бог, не задела пластиковые трубки с какой-то дрянью, потихоньку капающей мне в вену. Видимо, уже тогда во мне начала проявляться капризность. Я пожелал получить обратно свои шмотки и немедленно убраться отсюда.

Но над теперь кроватью склонилось другое лицо, тоже любимое.

Патриция. Она поцеловала меня в щеку. Ее сияющие глаза были такими же голубыми, как у моей дочери. И волосы у нее были такими же светлыми.

Мне пришло в голову, что я чем-то притягиваю голубоглазых блондинок.

Хотя нет, моя бывшая жена была брюнеткой. Во дела! Ну надо же – и она тоже здесь. Бывшая и будущая Сьюзен Хоуп стоит в очереди желающих пообщаться со мной. Она с улыбкой наклоняется надо мной и шепчет: «С возвращением, Мэттью». Эти слова заставляют меня задуматься – а где же я, собственно, был? Это уже потом мне объяснят, что я находился в коме.

Я начал кое-что припоминать, хотя и смутно: какой-то бар, я кого-то там жду, потом выхожу из бара – а дальше провал.

Внезапно я почувствовал себя вымотанным до предела.

Комната вдруг показалась слишком шумной и чрезмерно забитой людьми.

Я хотел, чтобы отсюда все ушли.

Я хотел получить обратно свою одежду.

Я хотел домой.

Я чуть не расплакался.

Я хотел снова заснуть.

Мне нужно было облегчиться.

В тот солнечный апрельский день в больничной палате что-то началось.

Выздоровление.

Возвращение к жизни.

Пункт 905.17 статута штата гласил, что на заседании большого жюри «помимо свидетелей, могут присутствовать только прокурор, его помощники, – в соответствии с пунктом 27.18, – судебный репортер или стенографист, и, при необходимости, переводчик».

Это означает, что заседание большого жюри не является соревновательным процессом. Ни тебе адвокатов обвиняемого, ни перекрестных допросов свидетелей. И прокурор гуляет на просторе. Кроме того, это означает, что если обвиняемый согласится дать показания, его (или ее) адвокат не может при этом присутствовать. Вот почему в большинстве случаев любой приличный адвокат посоветует своему клиенту не развешивать уши и не покупаться на предложения трезво оценить факты и чистосердечно во всем признаться. Все это я объяснил Лэйни. Она мрачно кивнула и сказала, что такая процедура кажется ей э-э… нечестной. Я подсказал, что здесь вполне уместным будет слово «драконовская».

Лэйни переоделась в джинсы, футболку и сандалии, которые были на ней в момент ареста, и я забрал ее из тюрьмы и отвез домой, на Северную Яблочную улицу. Во-первых, нам нужно было продолжить разговор, а во-вторых, Лэйни пообещала показать мне новую игрушку, над которой она как раз работала, когда позвонил Бретт Толанд. Мне очень хотелось посмотреть на эти рисунки. Они дали бы понять, в каком состоянии духа находилась Лэйни, а это было важно для последовавших событий. Впрочем, был важен уже тот факт, что она работала над чем-то новым. Она собиралась двигаться дальше, думала о будущем. Несмотря на весь пессимизм, который прямо таки хлестал из нее за обедом, вернувшись домой, Лэйни склонилась ко мнению, что судья Сантос решит дело в нашу пользу. У нее не было никаких причин желать смерти Бретту Толанду. Она вообще не думала о Толанде, когда тот ей позвонил.

Дом Лэйни на Яблочной улице выглядел точь-в-точь так, как она его описала. Я поставил машину под незнакомым мне огромным раскидистым деревом и посмотрел вверх, чтобы убедиться, что в ветвях нет никаких гнезд. Я приехал на светло-синей «акуре-легенде», той самой, в которую врезалась Патриция при нашей первой встрече. Патриция говорит, что я никогда ей этого не прощу. Может, и не прощу. Киплинг как-то сказал:

«Женщина – ценность преходящая, а хорошая сигара – вечная». Я не курю, но я люблю эту машину. Ну, не так сильно, как Патрицию, но все-таки. По крайней мере, я не желаю, чтобы всякие птички гадили на капот и на крышу.