Текст книги "Игра в «Мурку»"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

ВОКРУГ НАБОКОВА

Теодор кусочек за кусочком уплетает горьковатый имбирь, запивая его томатным соком из очень банального стакана с полустертыми и размытыми (химическими растворами и горячей сушкой в посудомоечной машине) красными кольцами. Он никогда не налил бы виски в этот стакан, но томатный сок из картонного пакета плеснул в него, не задумываясь. Теодор глянул на том Набокова, стоящий на книжной полке, и постарался через него посмотреть на себя. Ему показалось, что Набоков покривился. Усилием воли Теодор навязал черному тому в глянцевой суперобложке какой-то род любопытства.

В то время, когда разворачивалась шпионская эпопея в его жизни, Теодор задался целью перечесть всего Набокова, вопреки хронологии начав с англоязычного периода. Рождающаяся привязанность захватывала его все больше и больше, сопротивление и спор сменялись удивлением и поражавшим его самого резонансом. И сейчас он доверял тетрадке в клеточку очередное выяснение отношений с писателем Набоковым и десятью черными томами его сочинений. Окно комнаты, где сидел Теодор, было приоткрыто. За окном шел дождь. Непрерывное падение капель производило многотонный шум. Разнобой ударов по красной черепице и зеленым листьям помогал Теодору сосредоточиться.

«Иногда, – писал Теодор, – он просто выводит меня из себя пренебрежительным тоном и спорными предпочтениями, описанием носков и фобиями. И в то же время я чувствую, что совершенно не могу отказаться от того, чтобы в очередной раз не погнаться за его уползающей в лабиринт фразой, не попытаться прыгнуть и ухватить за кончик крыла его мелькнувшую многоцветьем мысль. Мне чрезвычайно близко его чувство свободы, рациональный стиль его прикосновений к иррациональным субстанциям, восхищает аристократическая культура его мысли».

Мокрые лимоны висят на ветках в соседнем саду, а сами ветки находятся в напряжении на грани слома. Как в снах с полетами, когда Теодор прикладывает усилие непонятной природы, чтобы держаться в воздухе и не упасть, так сейчас он помогает напряженным веткам удержать в нарастающем порыве ветра отяжелевшие из-за влаги лимоны.

«Совпадая по результатам, мое восприятие большевизма (и это естественно) очень отлично от набоковского в эмоциональном плане. Срок жизни большевизма примерно совпал с продолжительностью жизни Набокова. К счастью и к несчастью последнего, он был старше на полтора с лишним десятка лет. К счастью – потому что у него была возможность сделать свой вполне осознанный и не менявшийся на продолжении его жизни выбор, к несчастью – потому что не увидел его конца, наступления которого отчаялся дождаться. Я же родился удачно, то есть уже в тот период, когда большевистский этап русской государственности прошел фазу „всерьез“ и вступал в фазу „ну, вы же понимаете…“. Я не испытывал к нему ненависти. Это было рано развившееся неприятие, которому ответом было чувство еще более слабое: даже не пренебрежение, а скорее – чувство-предосторожность, чувство-презерватив».

Серая антенна повернута круглым лицом к серому небу. Лицо ее – стылое, мокрое, но антенна не ежится, не отворачивается от ослабшего ветра и моросящего дождя.

«Вообще же Набоков заставил меня еще раз пересмотреть отношение к России. Он сформировал его во мне, как терпеливой настойчивостью ставят голос, он выправил его, определил пропорции, показал Россию в реальном и волшебном свете, вытравил лишние эмоции, внес умиротворение. Мне это очень подходит. В плане рациональном мой взгляд на Россию не отличается сегодня от набоковского. Эмоционально же я просто занят другой культурной субстанцией, целиком приковывающей к себе мое внимание».

На этом запись Теодора заканчивается, хотя не заканчивается его мысль, неожиданный кульбит которой разъяснится в конце главы. А Теодор в это время вспомнил о Кате, девушке на год старше его из близлежащей деревни, с которой он был знаком до встречи с Баронессой и фотография которой хранилась в его бумажнике и после женитьбы, до тех пор пока не выпала оттуда к ногам Баронессовой школьной подруги. И только тогда Баронесса отобрала у него фотографию, и с тех пор Теодор ее больше не видел.

А когда-то летом Катя подошла к нему на пляже. У нее был упрямый, но не вздернутый нос, лицо с наклонностью чуть круглиться, недлинные и не очень густые волосы, очень светлые, гораздо светлее русых, вечно растрепанные, так что только подчеркивали независимость характера, кожа лица была упругой. (Черт! Да за исключением цвета волос – ведь это портрет Баронессы! Неужели мы вечно оказываемся интересны одному и тому же типу женщин не только по характеру, но и по внешности?) Она сказала Теодору, что знает его, но не сказала – откуда. Ее звали Катей, и значит, за ее плечами вполне мог быть лук с отравленными стрелами, но ей было всего девятнадцать, и она сразу впечаталась в воображение Теодора необычной самостоятельностью и остротой поведения и высказываний, оригинальность которых говорила о том, что добыты они не на школьных уроках литературы и не ночным чтением романов, а ее собственными интересом к жизни и волевым характером. Однажды они разговаривали, стоя у кромки воды, и вдруг она попросила его помолчать. Теодор удивился, для этого не было никакой причины. Она смотрела куда-то мимо него, но взгляд ее явно не был сосредоточен на чем-то, так что он и не оглянулся. Через несколько минут она вернула взгляд Теодору и объяснила, что у нее прекрасный слух и неплохое боковое зрение и что она прислушивалась к разговору, который велся в группе, стоявшей метрах в десяти сбоку от них. Это признание, как и тон его, не оставлявший сомнения в законности подслушивания, сначала ошарашили Теодора. Но оригинальность ее прямоты и свободы, ее острого интереса к жизни и к людям покорили Теодора. В другой раз они сидели вдвоем на пустынном берегу реки и смотрели на неторопливо текущую воду, направление течения которой Теодору невозможно забыть. Она сказала:

– Нас видели вместе мои подруги.

– Что они сказали?

– Не наш и не очень…

– А ты?

– Я сказала, что мне нравится в нем все. Мне нравится в тебе все, – подтвердила она, – начиная с этих черных носков.

Стоп! Вот почему она вспомнилась ему именно теперь. Носки! Излюбленная деталь набоковских описаний. И его же совершенное чувство свободы. Откуда в деревенской девчонке была эта странным образом трансформированная бацилла Набокова, о котором она никак не могла тогда ни слышать, ни знать?

ЕСЕНИН – ИЗДАТЕЛЮ. МАТЕРИАЛ НОМЕР 3

Уважаемый Петр Иосифович!

Данный материал посвящаю теме «Наши люди в Еврейском Государстве», то есть, понятно, я хочу написать о недавних наших российских гражданах. Сразу оговорюсь – на мой взгляд, они прижились здесь в основной своей массе. Когда видишь в местной газете или интернетовском сайте на русском языке, как звучит название статьи с предупреждением о начале летнего периода активности змей – «Палестинские гадюки в Эрец-Исраэль» (Эрец-Исраэль – это Земля Израиля, то еть та самая Земля обетованная), то чувствуешь сразу молодое душевное здоровье нации.

Тут, наверное, время сделать несколько замечаний по поводу взглядов членов Кнессета Зеленого Дивана на национальную идею, на основе которой и создано Еврейское Государство, оскорбительно называемое Соседями «сионистским образованием». Самым радикальным сторонником национальной идеи является Борис. У этого – кто не с нами, тот не с нами. Однажды даже заявил, что Холокост – прямой результат ортодоксального иудаизма и светского еврейского универсализма. К еврейской религии в ее традиционной ортодоксальной форме он проявляет особую неприязнь.

– Серега! – однажды сказал он мне. – Предостерегаю тебя на всякий случай: ортодоксальный иудаизм – есть ужасный монстр. Это структура настолько же консервативна и безумна, насколько консервативно и безумно выглядит одежда ее адептов. За то время, пока англосаксонская протестантская инициатива освоила и заселила два континента (Северную Америку и Австралию) и держала под контролем полмира (пока это было возможно и сходило даже за продвижение прогресса, да, пожалуй, и было таковым), иудаизм порождал только всеобщее к себе презрение и бесконечные гонения, пассивно уповая на приход Мессии. Миллионы хоть и не тренированных физически, но здоровых, в общем-то, мужиков столетиями штудировали одну и ту же книгу и комментарии к ней, не выжав из этого занятия ни одной практической идеи из тех, на которых стоит наш сегодняшний мир. Они и теперь игнорируют нашу (представляешь – нашу?) армию, говорят, что хранят страну молитвами. А вот пропитание добывается вполне рациональными способами. Никакой ценности, кроме демографической, они в моих глазах не представляют. Об уважении или пиетете и речи нет. Религиозные сионисты, напротив, трудяги и хребет армии. Но это вещь относительно новая, ей меньше ста лет, и религия с оружием в руках лично меня пугает, хотя, с другой стороны, любой другой человеческий материал подвержен усталости, а этот – нет.

Иудаизм консервативный и реформистский, – говорил он, – водится в основном в Америке и, по-моему, это явление больше относится к области правил поведения и приличия в стране, которая в отличие от Европы в некоторых местах еще стягивает себя «библейским поясом». О еврейских космополитах, интернационалистах и универсалистах речи нет, я их глубоко презираю.

И вообще, – завел Борис однажды свою любимую шарманку, – я разочарован в либералах. Ничего они не найдут, все у них – взвинченная истерия и наркотические грезы. Либерализм в современной западной культуре – верный признак конформизма и вторичности. Да и возьми хотя бы самых известных американских президентов-демократов, им даже самое элементарное – не оскорблять своих жен публичными амурными скандалами и то оказалось не по плечу. Ты хочешь, чтобы я полагался на этих людей?

– Ни за что, – ответил я, когда речь зашла об американцах.

– А нынешние англичане? – сказал Борис. – Ведь они теперь только и делают, что плачут, зачем проклятый Черчилль втянул их в войну, которую можно было избежать. Презренное семя лорда Галифакса.

– На англичан тем более нельзя полагаться, – согласился с ним я. На практике Борис – парень надежный, хотя немного русофоб. Мне тут Теодор подсунул одну повесть на русско-еврейскую тему. (Я уже докладывал, что стал много читать в последнее время.) Там про студента московского литинститута, антисемита Васю, который, однако, напился пьян и рыдал, когда арестовали поэта Наума Коржавина. Этот Борис, я думаю, – примерно тот же случай. И в разведку с ним, как говорится, я бы, пожалуй, пошел. Про Теодора он говорит, что тот мечется между двумя полюсами – склоняется к национальной идее, но не знает, как с этой идеей смотреть людям в глаза. С другой стороны, говорит он, сто лет назад порядочному человеку тоже нельзя было смотреть людям в глаза, если он не разделял идей социального равенства. Кто теперь всерьез вспомнит об этих идеях?

По-моему, у каждого из двух полюсов этой проблемы своя правда: тому же Теодору, например, то жалко становится беженцев из Дарфура, то утверждает, что ничего хорошего от столкновения культур ждать не приходится – только столкновение и будет. То советует всем разбежаться по национальным квартирам и перенимать друг у друга все хорошее, то вспомнит, что вокруг полно евреев вроде меня, и хватается за голову: «Господи, что же это я несу? Да разве я?..»

Но Бориса так просто не собьешь. Он рассказал о своем приятеле, которого навестил в одном из городов, известном обилием представителей сексуальных меньшинств. На память пока пожаловаться не могу, но интересные, на мой взгляд, беседы записываю на DiskOnKey с диктофоном (с позволения моих агентов), так что излагаю почти буквально. «Приятель мой, – сказал Борис, – человек вполне либеральных взглядов, неожиданно с раздражением отозвался о геях, я очень удивился и спросил, какое ему дело до этого. Он ответил, что никакого, если бы не их упрямая самореклама, не попытки проникнуть в школы со своей агитацией. Если я правильно понял, претензия его состояла в том, что они, геи, создали у моего приятеля ощущение вторжения в его собственную, не принадлежащую им территорию. Чувство сродни ксенофобии, возникающей, когда окрепшее меньшинство пытается метить территорию, им до того не принадлежавшую, успешно спекулируя на святости свободы и собственной слабости. У части смущенного большинства при этом возникает психологический дискомфорт и подавленность и даже развивается на такой почве истеричная, склонная к самоистязанию своего рода мини-религия сверхтерпимости».

Теодор заметил на это, что (цитирую) «склонность к производству мини-религий и самоистязанию (в том числе на почве ксенофобии) имеет свои статистические границы, не выходя из естественных берегов, определенных природой коллективной человеческой психики, как и популяция сексуальных меньшинств не выходит за свои десять процентов. Не прибегающая к физическому насилию религия сверхтерпимости – безопасна. И западное общество право, окучивая вопрос столкновения культур густой душеспасительной ложью и полагаясь на нормативную психику своего населения».

Углубившись же в вопрос различия национальных установок, цитировал еще Теодор любимого им писателя Ерофеева: «Я остаюсь внизу, и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтобы по ней подниматься, надо быть жидовской мордой без страха и упрека, пидором, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я не такой». «Это – позиция, – объяснил Теодор, – и я ее уважаю! Я наслаждаюсь ее эстетическим совершенством! Она иллюстрирует отчасти набоковский парадокс насчет эволюции полиции и развития культуры в России. А я вот люблю карабкаться по общественной лестнице! Причем – без страха и упрека! Да, – говорил Теодор, – я – такой! А в интернетовском тексте „Москвы – Петушков“, – возмущался он, – какой-то мудак выбросил слова про „жидовскую морду“, я этому козлу лично набил бы морду за самоуправство! Он мне Ерофеева редактировать будет!» – почти разорался он.

По моим наблюдениям, Теодор никому морду набить не сумеет – не такой у него, кажется мне, национальный характер. Но потом он успокоился и сказал, что это изъятие, возможно, произвел какой-нибудь совестливый и деликатный русский человек. И в таком случае он, Теодор, извиняется за резкость высказываний, но этому совестливому и деликатному русскому человеку говорит: не надо, не надо редактировать Ерофеева, ибо при этом теряется исключительная философская глубина его мысли.

«Ну, а если это сделал еврей!..» Теодор тут снова возвысил голос и показал кулак. Не очень большой, надо сказать, но всем стало понятно, насколько Теодор не одобряет вольготного обращения с ерофеевской философией.

Но вернемся к понятийной парадигме «национальная идея – многокультурность». Ближе всех идея многокультурности – Аталии, подружке Виктора. Толерантность ее не знает границ. Ей, впрочем, всякие границы мешают, она мне на первой встрече задавала такие вопросы, от которых у меня уши горели. Баронесса мнения своего не высказывает, но своим молчанием и доброжелательностью помогает выбраться тем, кого занесло. Виктор, как человек, увлеченный делами военными, старается соприкасаться поменьше с идеологией и политикой. Аркадий слушает и все больше молчит, но видно, что внутри очень переживает, а что переживает – непонятно.

В последнее время появились в здешней центральной прессе статьи и мнения, будто русские евреи последней волны пришли в страну не для того, чтобы влиться и помочь, а для того, чтобы захватить и властвовать. У Кнессета Зеленого Дивана вызывает это смешки. Но обсуждение способов захвата власти состоялось, и я постарался запомнить и довести высказанные тогда соображения до Вашего сведения, чтобы понять, есть ли тут что-то полезное для России.

Теодор заявил, что спешить нужно только форматировать PC перед приходом ШАБАКа и что он не сочувствует попыткам захвата власти через задний проход, то есть через отрицание, радикализм и гнев аутсайдеров. Существует более приятный маршрут, заявил он.

«Как лучше всего брать город? – спросил он и сам же ответил: – Бескровно. Перекрыть подходящие к нему дороги, проходящую через него реку, заверить жителей в добрых намерениях и занять господствующие над ним высоты. Через какое-то время город сам откроет ворота. Хай-тек, армия и культура – вот вокзал, почта и телеграф Еврейского Государства. Вперед! Культура особенно важна», – сказал Теодор. Любитель изящной словесности, он утверждает, что есть в наличной культуре (высокой ее части) душок разложения. Это подгнивает старая основа еврейской государственности – идеализм социалистического толка, заменяясь прагматичным американским фундаментом. Наша культурная задача, сказал он, – внести в это новое капиталистическое общественное здание оптимистический дух. (Теодор говорит, что в студенческие годы с большим интересом изучал марксизм по первоисточникам.) Нам нельзя жаловаться на непонимание, я как раз думаю, сказал Теодор, что раскусили нас сразу. Так, в самом еще начале, когда мы были выбитыми из колеи ранимыми новичками, легко превращающими житейские неурядицы в национальные и государственные символы, мне запомнилась небольшая телевизионная пародия на нас: у входа в супермаркет стоял скрипач в легкоузнаваемом советском комплекте одежды, но в открытых местных сандалиях, надетых, однако, с носками, а не на босу ногу. Скрипач, не переставая водить смычком по струнам, иногда приподнимал ногу и вытряхивал песок из сандалии. Это было и безумно смешно, и безумно обидно, и ужасно похоже на нас. Теодор пояснил насчет слова «обидно»: человеку, укорененному в своей среде, и нужно, чтобы юмор был жестким, хлестким, бил в точку, а ему тогда едва ли не захотелось заплакать.

Все еще не готова к власти «русская волна» ментально, считает Теодор. Слишком много еще в ней такого подхода к жизни, который он определяет как оценочный. «Ха’ашо нам здесь или неха’ашо нам здесь? Можэт в Авст’алии луче?» – изображал радикальный сионист Борис этот подход, хотя на самом деле никто здесь так не говорит, он же употребляет по отношению к такому образу мысли выражения, целиком заимствованные из лексикона антисемитов. Теодор заявил еще, что нынешней волне русских евреев неплохо бы провести свои сорок лет в пустыне. Местные уроженцы все-таки воспитаны на конвейерно-американской системе ценностей, приучены к дискуссиям и спорам и не видят в них прелюдии к драке или глухой неприязни. Самый глупый из них набит с детства несложными, но оправдавшими себя тривиальностями и не станет нести той дичи и того злобного вздора, который выплескивается в изобилии дурнями из «наших», когда дело доходит до идеологии или политики.

– И вообще! Не хочу властвовать! – разошелся в конце беседы Теодор. – Хочу строить!

– Что же делать тем, у которых оценочная ментальость? – спросил его Аркадий.

– Помолчать какое-то время, – ответил за Теодора Борис, – а затем сделать вид, будто ее никогда и не было.

– А что делать славянскому элементу в вашей стране? – спросил я.

– Достаточно мы вливались в другие народы, – ответил мне Теодор, – пришло время принять приток пусть в небольшую, как Иордан, но собственную нашу реку. Без этого не бывает рек.

– А что самой России во всем этом? – спросил еще я.

Теодор посмотрел на меня и сказал:

– Есть русский сантимент и американский выбор. Второе – не в один день сложилось, а первым, при желании, можно сколько угодно пользоваться.

Нужно нам это, Петр Иосифович?

До свидания,

Ваш Серега.

Резолюция полковника Громочастного: «Понятийная парадигма». Надо же, какой лексикон у Сереги! Год назад он еще был в Африке. И что за странные вопросы задает он насчет славянского элемента? Что за мысли у него в голове? Даже денег забыл попросить.

ВОПРОС ЧИТАТЕЛЯ

Снова возник вопрос у Читателя.

– Что за вопрос?

– Понимаете ли, мы ведь читали и раньше повести про шпионов, ваша – далеко не первая.

– Конечно, понимаем.

– И во всякой шпионской истории главный герой, то есть сам шпион, выведен человеком рисковым, с шармом, со склонностью к авантюре. Это правда, что в шпионском романе авторы порой опасно сближают понятия любви, занятия любовью и просто quickie<sup>[15]15
  Халтурный половой контакт.


[Закрыть]</sup>. От этого, наверное, разница между понятиями жены, любовницы и шлюхи имеет в их произведениях скорее юридический, нежели философский или художественный характер.

– Что же, по-вашему, разве нашему Сереге недостает шарма и авантюры? – возражаем мы. – Это разве не авантюра – остановить Теодора на набережной и вербовать его вот так, голыми руками, не имея никаких рычагов, хотя бы какой-нибудь компрометирующей фотографии, на которой он внимательно смотрит в глаза кассирше в супермаркете?

– Вот мы примерно об этом и говорим: очень не хватает в вашей повести любовной авантюры. Это – во-первых, а во-вторых, ведь Серега и не собирался вербовать Теодора, а хотел сдаться в руки ШАБАКа, чтобы убежать от карьеры электрика в этой вашей Димоне.

– Во-первых, спасибо, что вы так внимательно следите за нашим сюжетом, а во-вторых, Читатель, понимаем теперь, что разные авторы шпионских историй напели вам в уши, что где шпион, там – клубничка, там – несерьезное отношение к женщинам и секс, словно полотенце через плечо.

– А разве не так? А для чего вы вывели вашего шпиона похожим на поэта Есенина? Чтобы рекламировать шампунь для светлых мужских волос? В вашем Еврейском Государстве, если хотите знать, вообще полно лысых!

– Да мы в сходство Сереги с великим поэтом никакого особого смысла не вкладывали, таким родился, таким подался в школу КГБ за романтикой.

– А вот нам кажется, что вы для своего героя жалеете хорошей еврейской девушки? А? Не так ли?

– Ну, во-первых, если честно, то еще неизвестно, кого именно мы жалеем. Русские мужья еврейских жен выглядят в Еврейском Государстве какими-то унылыми, а порою так просто заезженными.

– И это ваше Еврейское Государство их такими делает или еврейские жены?

– Позвольте, Читатель, оставить этот ваш вопрос без ответа. Кроме того, Серега молод, а значит, и девушка его должна быть молода. И хорошо бы ей быть из наших, из «русских».

Для общего языка. Но тут приходят на память слова Бориса.

– Недолюбливаю я наших молодых девчонок, – сказал он как-то.

– Почему? – заинтересовался Теодор.

– Заносчивы не по качеству, до надменности.

– Разве не этого ты хотел? – спросил Теодор.

Борис тогда промолчал. А по поводу Серегиных амурных дел? Про Африку мы не спрашивали, а в Димоне… это, знаете ли, грустная история.

– Пусть и грустная. Все равно хотим знать. Без этого – нет повести о шпионах, так и знайте!

– Хорошо. Право, вынуждаете. Дайте только подумать немного, с чего начать.

– Думайте.

– Вам случалось когда-нибудь наблюдать, проезжая вдоль высоковольтной линии, такую машину с длиннющей рукой с вечным изгибом в локте, которая поднимает человека едва ли не в самое небо, туда, где крепятся высоковольтные провода к кроне железного монстра?

– Случалось – наперсток в небе, а в нем мальчик-с-пальчик, да и тот будто в масштабе 1:10.

– Вот именно. И вот когда этот наперсток, наконец, начинает спускаться на землю, а в нем мальчик с пальчик (наш Серега в данном случае), живой, невредимый вопреки всем страхам. Что, вы думаете, происходит с ним?

– Неужели кончает?

– Именно.

– Какой ужас!

– Что делать, шпион редко сам выбирает себе легенду. У Сереги такая была легенда – работник Электрической компании.

– Так что же, он вот так, мокрый, спускался вниз?

– А помните, в дни нашей молодости были такие плавки на пуговицах, расстегивались на боку? Очень удобно для переодеваний прямо на пляже: мокрые слегка обжал на себе, надел поверх другие, сухие, а эти расстегнул сбоку и стянул с себя быстро по одной ноге.

– Как же, помним, это было гораздо элегантнее, чем обматываться полотенцем и под ним производить совершенно бабьи манипуляции.

– Вот такие плавки выдает Электрическая компания всем, кто работает в небе на высоковольтных линиях. Так что на землю спускался Серега уже сухим, а пакет с плавками был у него в кармане. А вы думаете, зря платят в Электрической компании приличные зарплаты? У них сложные условия труда.

– Значит, такой секс уготован был русскому шпиону в Еврейском Государстве? И ведь, наверное, обслуживал Серега в день не один такой электрический столб?

– Не один.

– Не стыдно вам за ваше государство?

– Стыдно, еще как стыдно! Но ведь не мы загнали его высоковольтным электриком в Димону шпионить неизвестно за чем. Мы же, напротив, вытащили его оттуда, помогли перебраться в Тель-Авив, в Шхунат-Бавли, там нет высоковольтных столбов, и работа у него теперь скорее аналитического характера.