Текст книги "Игра в «Мурку»"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

ГЕРОЙСКИЙ СЕРЕГА

– Ты хорошо знаешь Петах-Тикву? – спросил Серега Теодора.

– Я там, было время, работал, – ответил Теодор, – а зачем тебе?

– Я услышал анекдот про Петах-Тикву и заинтересовался.

– И что в анекдоте?

– Один мужик, Моше, говорит другому: «Хаим, ходят слухи, – твоя жена спит со всем городом». «Каким городом?» – спрашивает Хаим. «С Петах-Тиквой», – отвечает Моше. «Что ж, Петах-Тиква – тоже город», – отвечает Хаим.

– И этот анекдот разжег в тебе любопытство?

– Я все-таки разведчик. Разведчик – по природе человек любопытный. Что, если я заеду за тобой завтра и ты покажешь мне Петах-Тикву? – Что делать в Петах-Тикве в субботу? Заезжай в «йом ришон»<sup>[20]20
  Йом-ришон (ивр.) – первый рабочий день недели (воскресенье).


[Закрыть]</sup>, по дороге на работу проедем через Петах-Тикву – посмотришь легендарный город. Между прочим, мать городов наших в новое время, – сказал Теодор с гордостью и умеренным энтузиазмом.

– «Врата надежды», – перевел Серега.

Недостаток энтузиазма Теодора объяснялся тем, что, запланировав поездку в Петах-Тикву, он тут же ее и вспомнил, а воспоминание о Петах-Тикве неизменно рождало в Теодоре грусть на грани уныния и уныние на грани вечной человеческой тоски по чему-то иному.

Особое чувство к Петах-Тикве зародилось в нем еще с тех первых бесприютных, безработных месяцев в стране, когда он брел как-то по пыльной улице, или это был переулок? (В самом широком проспекте Петах-Тиквы есть что-то от переулка или что-то от гигантской матки, беременной дюжиной переулков.)

Итак, Теодор брел в поисках работы, когда его хлопнул по плечу и присоединился к нему попутчиком совершенно незнакомый смуглый мужчина. Он излучал радушие, доброжелательность и расположение к Теодору, увидев в нем, наверное, некий символ репатриации во плоти и крови. Расспросил о проблемах, попытался поднять дух грустного и подавленного Теодора, спросил его, кто он по профессии.

– Инженер-электронщик, – ответил Теодор гордо.

– Строители нам нужны, строители! – воскликнул смуглый мужчина, и остаток бодрости Теодора растаял в вечном покое Петах-Тиквы.

Теодор решил схитрить. Прямо на въезде в Петах-Тикву со стороны трассы Гея, с двух сторон улицы Жаботинского располагаются, словно яичники, две промзоны: Кирьят-Арье и Кирьят-Маталон. Он будет разъезжать с Серегой по промзонам и показывать: и этого здания не было десять лет назад, и этих кварталов сплошного хай-тека тоже не было, когда я бродил здесь в поисках работы. При наличии такого идеологически бравурного плана уже и самому Теодору захотелось как можно поскорее попасть в Петах-Тикву.

В «йом ришон» Серега рано утром заехал за Теодором и еще до утренних пробок свою видавшую виды «Субару» по улице Жаботинского уверенно направил в Петах-Тикву. Теодор указал ему поворот налево, в промышленную зону Кирьят-Арье, и в ней они припарковались у ее очарования – «Парка Эзорим». Они побродили по мостикам и искусственным зеленым холмикам между стеклянными башнями хайтека, полюбовались фонтаном и решили заглянуть в одно из зданий, где пришлось поработать Теодору. Он хотел назвать вахтеру фирму, в которой работал, но никак не вспоминалось ее название, и тогда Серега, поморщив лоб, «вспомнил», назвав имя фирмы, которое он попросту прочел на висевшем у лифтов указателе этажей. В лифте Теодор взглянул на Серегу с уважением. Они побродили по этажам, заглядывая в славно оформленные вестибюли фирм через их широкие стеклянные двери. Серега был удовлетворен увиденным, хотя и несколько меньше Теодора.

Теперь Теодор хотел переехать в Кирьят-Маталон и задумался, как бы это сделать, минуя некоторые невзрачности по дороге. Так ничего и не придумав, он вывел Серегу на улицу Жаботинского. По дороге к Кирьят-Маталону на одной из сторон улицы выдавалась в пешеходный тротуар лавка-фалафельная.

И вот тут-то, на подъезде к этой лавке, Теодор заорал:

– Смотри! Террорист!

Серега глянул туда, куда указывал Теодор, и увидел бегущего молодого мужчину, настигающего другого – постарше. Нагнав, он одной рукой схватил его за рукав, а другой дважды ударил чем-то коротким и блестящим сзади в шею. Пожилому мужчине удалось вырваться, он побежал. Террорист бросился за ним. Он как раз поравнялся с лавкой, когда Серега резко вывернул руль вправо, и Теодор инстинктивно прикрыл глаза ладонью, чтобы не увидеть терзаемой плоти. Но закрыть уши было ему уже нечем, и он готов был услышать душераздирающий крик и хруст костей, но Серега резко ударил по тормозам, и когда Теодор убрал ладонь от глаз, то увидел, что террорист прижат машиной к прилавку, кулаками он (нож он, видимо, выронил) колотит по крыше и стеклам машины и, наклоняясь, заглядывает через верхнюю часть лобового стекла прямо в глаза Теодору, отчего тошнотa подступила у него к горлу. К ним уже бежали люди.

– Будет линч, – сказал Серега спокойно, отстегивая ремень безопасности и собираясь открыть дверь автомобиля, но подбежавшие мужчины схватили террориста за руки, и Серега закрыл дверь, осторожно дал задний ход, съехал с тротуара, повернул руль, нажал на газ и направил машину вверх по Жаботинского, в чрево Петах-Тиквы.

– Ты куда? – спросил Теодор ошалело.

– Мне нельзя светиться, – ответил Серега.

– Да ведь ты… – «в некотором роде – герой», хочет сказать Теодор, но не решается и только вопросительно смотрит на Серегу. – Номер машины кто-нибудь мог запомнить, – говорит он.

– Машина – не на мне, – ответил Серега.

– А на ком?

– На одном парне.

– Что за парень? – спросил Теодор встревоженно. – Серега! Мы ведь в одном деле, у нас ведь нет секретов? Правда?

– Все в порядке, – ответил Серега, – он сменил меня в Африке, ротация кадров… – Серега дружески толкнул Теодора плечом в плечо и рассмеялся. В ответном хохоте Теодора несложно было уловить истерические нотки. «Необстрелянный совсем», – подумал о своем друге Серега с нежностью.

Как бы ни было захвачено воображение Теодора только что произошедшим инцидентом, он все же не утерпел и обратил внимание Сереги на то, что ему больше всего нравилось в Петах-Тикве, – на старые пальмы. Они были такими невероятно худыми и серыми, что только пучок зелени где-то в самой вышине убеждал, что эти пальмы еще извлекают из банкоматов для пальм небольшие суммы, обеспечивающие их аскетичное существование, смысл которого, казалось, только в том и заключается, чтобы возбуждать в Теодоре грустную нежность к Петах-Тикве.

Вечером того же дня вся компания собралась у телевизора в салоне Теодора и Баронессы, чтобы послушать новости, – не скажут ли чего-нибудь об этом происшествии. Теодор уже не однажды в красках рассказал всем о хладнокровии и расчетливости Сереги, о том, как он порывался спасти террориста от линча толпы.

– Он нужен ШАБАКу живым, – убежденно и скромно объяснял Серега, – эти ребята, которые подбежали и скрутили его, – тоже молодцы, – добавил он с еще большей скромностью и тактом, – я смотрел в зеркало заднего вида, когда отъезжал, они не добавили ему ни одной травмы. Я бы на их месте, пожалуй, не удержался.

Новости начались с уголовной хроники.

– Еще один случай нападения на врача в Петах-Тикве, – сказала телеведущая напористым высоким голосом на фоне отступающих звуков музыкальной заставки. – Больной Б., которому хирург Х. в седьмой раз отложил плановую операцию, был убежден, что делается это из-за пренебрежения к нему и потому, что хирург толкает его к тому, чтобы он сделал операцию у него же, но в его частной клинике. Проезжая по улице Жаботинского, больной Б. увидел хирурга Х., покупающего фалафель в придорожной лавке. Он остановил автомобиль и, подбежав к Х., нанес ему несколько ударов в шею ключом зажигания своего автомобиля. Абсурд не закончился на этом. Проезжавший мимо неизвестный (свидетели происшествия утверждают, что в салоне находился еще один человек) вырулил на тротуар, прижав больного Б. к прилавку. Подоспевшие граждане схватили Б., приняв его за террориста, и передали в руки подоспевшей полиции. Больной Б. и хирург Х. в настоящее время госпитализированы в больнице «Бейлинсон» в Петах-Тикве, хирург – в состоянии средней тяжести, его коллеги-врачи опасаются, что у него серьезно повреждены шейные позвонки. Состояние больного Б., страдающего от повреждений нижних конечностей, оценивается как легкое.

Телекамера представила хирурга Моше Х. на носилках с закрытыми глазами и в массивном стабилизирующем ошейнике, больной Хаим Б. в палате больницы «Бейлинсон» швырнул подушку с фирменными знаками больницы в объектив телекамеры.

– Полиция разыскивает белую «Субару-Леоне» с номером 26-641-90, которая, как выяснилось, принадлежит новому репатрианту из России, покинувшему страну полтора года назад. Полиция опасается, что машина была продана преступникам, находившимся в это время в машине и по странному совпадению не справившимися с управлением как раз во время инцидента, произошедшего между хирургом Х. и больным Б. В настоящее время по описаниям свидетелей составляются фотороботы предполагаемых преступников.

Телеведущая, передернув плечиками и внося этим жестом личную лепту в негативное отношение к произошедшему, перешла к пожару в Ор-Иуде, а Серега сказал обиженно:

– Значит, я не справился с управлением?

– Нужно срочно отогнать машину в ближайшую арабскую деревню, там она исчезнет раньше, чем ее найдет полиция, – сказал Виктор.

– Я отгоню, – сказала Аталия. – Номера залепим грязью. А ты, Серега, для нас все равно останешься героем! – добавила она.

– Но на чем я буду ездить? – пробурчал Серега.

– Мы сбросимся и купим тебе другую машину, наш герой, – пообещала Аталия за всех, – не новую, конечно. Подержанную, со вторых рук. Ты какую марку предпочитаешь?

– «Тойоту-Корола», – помявшись, сказал Серега.

Теодор начал отращивать бороду, а Серега стал носить армейскую фуражку, козырек которой надвигал низко на глаза.

ТРЕП В ТЕНИ ПОСОЛЬСТВА

Неудачи последнего времени (операцию по внедрению шпиона в Америку и случай в Петах-Тикве) решили подсластить чем-нибудь и отправились в Mike’s Place на тель-авивской набережной, рядом с американским посольством, точнее – даже прямо у него под боком. Расселись на деревянных скамьях тесновато, но зато за одним деревянным же столом с черными заклепками. Четверо худощавых – Серега, Аркадий и женщины – сели на одной стороне, полноватый Теодор, атлетичный Виктор и не толстый и не атлетичный, но все же более широкий, чем четверо худых, Борис – на другой. Разбирались с меню, ждали пива. Музыка мешала Теодору прислушиваться к беседе парочки за соседним столом. Девушка была похожа на закрепленный на конце гибкой пружины стеклянный шарик, а ее приятель – на деревянную пирамидку с широким основанием. Пружинка почти склонила шарик на стол и говорила, говорила, производя массу мелких необязательных движений, долженствующих сказать и пирамидке и всему миру, что нет больше таких пружинок и таких головок на них. Пирамидка, которую по причине мужского пола лучше бы назвать «пирамидом», была неподвижна и внимала речам пружинки с почтительным удивлением стоящего за прилавком торговца сладостями, которому невесть откуда взявшаяся в стельку пьяная балерина рассказывает о кознях и интригах в труппе театра. В ивритскую речь пружинки вплеталась изредка одинокая русская фраза, предназначенная (подобно яркой ленте в волосах) подчеркивать мысль ненормативной лексикой, что по замыслу пружинки, видимо, должно было подтвердить ее интеллектуальную гибкость и незаурядность. По лицу пирамида нельзя было понять, понимает он эти фразы, или просто впускает в уши. В иврите нет ненормативной лексики, вернее она давно вошла в бытовую нормативную речь. Так, по автомобильному приемнику дочь известного знатока иврита (или внучка? – Теодор, следя за дистанцией в пробке на трассе номер 2, не успел отметить точно степень родства) уверяла его, что обращенная к ней фраза «Има, эйзе кусит ат айом!» «(Мамочка, какая ты сегодня очаровательная вагинка!») ничуть ее не смущает.

Кто они, спрашивал себя Теодор, кто эта нашпигованная свободой пружинка с шариком? Пропитана ли ее свобода запротоколированной в толстых томах историей блужданий мысли в лабиринтах идей и вкусов? Эти идеи и вкусы порой безумны, порывисты и полны несогласуемых противоречий, но их результирующая делает свободу весьма разборчивой дамой, которую очень непросто сбить с пути. Вряд ли у пружинки было время на чтение толстых томов. Она так торопится вонзить серебряные шпоры в бока своей свободы. У нее, кажется, время было только на освоение русского перехлеста и еврейской маниакальности, чтобы скакать голышом на брыкающейся свободе. Ага, и Аталия, кажется, заметила новенькое (brand new) издание «сложной девушки» и поглядывает на нее с ревнивым прищуром.

Не повредит ли пружинка до времени стеклянный шарик своего «я», беспокоится о ней Теодор. За пирамида, кажется, беспокоиться нет оснований. Он тоже вряд ли знаком с толстыми томами, но он прикреплен к жизни надежным слоем банальных истин и общих мест, крепко держащих пирамиды побольше и потяжелее. Несмотря на последние провалы, настроение компании было игривым.

– Ну что, Серега, когда покажет Россия Америке кузькину мать? – спросил Борис.

Шестеро против одного вознамерились валять дурака, оценил обстановку шеф «Брамсовой капеллы», но все же решил не увиливать.

– Ну, а чего они? Ведь обещали не соваться в Ближнее Зарубежье, а сами… – Серега кивнул неодобрительно в сторону посольства.

– А что вам до американцев? – спросил Борис. – Вы поговорите с Ближним Зарубежьем, объясните им, что Россия во всех отношениях лучше Америки. Разве это не так?

Серега шутя погрозил Борису пальцем, но того уже не унять.

– Ведь как учил нас великий Булгаков? «… Никогда и ничего не просите! Сами предложат…» Умолять будет Ближнее Зарубежье, валяться будет в ногах – мол, поставьте ваши ракеты у нас хоть на каждой крыше, уж больно мы боимся Америки.

– Я поддерживаю Россию, – заявила Аталия, – пусть американцы лучше поставят свои ракеты у нас. Одну можно у нас во дворе.

– Это очень сильная мысль, – сказал Теодор, – «…никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас». А вот продолжение мне не нравится: «Сами предложат и сами все дадут!» Слабое продолжение, перечеркивающее начало. Не хочу даденного, не хочу принесенного.

– Вам не понять духа большой страны, – сказал Серега, не обращая внимания на глубокомыслие Теодора и споря с Борисом, – ваш подход – утилитарный, вам бы удержаться, как лодочке в шторм, нами же движут порывы другого пошиба: «Москва – Третий Рим». Масштаб, величие.

– И в чем величие России? – спросил Теодор.

– История, территория, дух, – ответил Серега, очень стараясь, однако, не скатиться к легкоуязвимой монументальности. – В победе над нацизмом, между прочим, – аккуратно нажал Серега на чувствительный участок. (Вот вам, а говорят – только евреи спекулируют своим Холокостом.)

Головы Серегиных оппонентов согласно кивнули. Теодор тоже кивнул, но возразил:

– Величие прошлого ведь не означает автоматически величия будущего, как унижения прошлого не позволяют автоматически требовать уважения в настоящем. Для поддержания величия нужно быть одним из столпов мирового порядка. Нет? – Это финальное «Нет?» Теодора, видимо, навеяно соседством англоязычного посольства и школьной английской грамматикой, что-то вроде: Isn’t it? Doesn’t it?

На сей раз Серега согласно кивнул.

– Величие, – продолжал разглагольствовать Теодор, – достигается тремя компонентами: идеи, деньги и кровь. Я расположил их в таком порядке не по значимости, а только для ритма речи.

– И что же, у них все это есть? – кивнул Серега в сторону посольства, к которому сидел лицом, хотя видел он не само посольство, а стену заведения с милой дребеденью, которую вешают на стены в таких местах: плакаты, с которых смотрят на вас известные англосаксонские музыканты с усами и без усов, увеличенная статья из американской газеты, где-нибудь найдется и звездно-полосатый флаг. При этом его движении-кивке справа моргнули сквозь стекло красноватые закатные лучи. Лишь слегка повернув туда голову, Серега увидел теряющее яркость море и медно-петушиное солнце, готовое клюнуть в затылок убегающий день.

– Да, – ответил Теодор, – у них эти компоненты имеются: идея свободы, деньги, и они, как видим, готовы платить кровью. И платят.

– А у Еврейского Государства есть величие? – спросил Серега, пытаясь устроить дело так, чтобы шестеро защищались против одного.

Теодор задумался, правда ненадолго.

– Кровь мы проливаем вынужденно, – сказал он. – Деньги? Пропорционально размерам. Идея? Идея, пожалуй, есть.

– Какая? – спросил Серега. Его тактика удалась.

– Соединение обруча этнической и исторической общности со свободой. Их образца свободой, – Теодор кивнул в ту же сторону, куда минутой раньше кивнул Серега. Только он при этом кивнул не лбом, а макушкой и увидел тускнеющее море не правым глазом, а левым, перед ним же были по-прежнему никелированный гусак, разливающий пиво, и бармен в компании оглохших бутылок и подвешенных за ноги казненных бокалов.

– Свобода у каждого своя, иначе это не свобода, – возразил Серега. – И с каких это пор национальная идея ведет к миру? – Серега развивает наступление и выколупывает из Теодоровой казуистики общепринятую простую терминологию (тоже еще придумал: «этническая и историческая общность»). – В имперской идее России, как и в идее Римской империи, есть ответственность за жизнь большого конгломерата разнообразных племен и народов.

Уже договаривая фразу, Серега понял, что не удержался в неуязвимой позиции того, кто, как телевизионный интервьюер, только спрашивает, характером и концентрацией вопросов направляя беседу в нужном направлении и притворно удивляясь возмущению интервьюируемого. «Я ведь только спрашиваю», – говорит он, округляя глаза.

– Имперская идея – это организующее начало и ответственность «старшего брата»! – Борис тут же и пользуется тем, что Серега «высунулся». – Со старшим братом во главе – не получится, – объявил Борис. – Испытано.

– А с ними получится? – Серега снова кивнул в сторону посольства. День в стекле угасал, море мрачнело.

– Они не старший брат, – ответил Борис.

– А кто? – поинтересовался Серега.

– Мать и старшая сестра, – напомнила Аталия, и все засмеялись.

– Не один черт? – спросил Серега серьезно.

Борис хотел было ответить какой-то банальностью насчет разницы между Восточной Европой и Западной, Южной Кореей и Северной, между бывшими двумя Германиями, но передумал.

– А вы попробуйте увидеть в Америке мать. Потом – старшую сестру, – вкрадчиво сказала Аталия, обращаясь к Сереге. – Это разрешит многие ваши психологические проблемы, подавит многие комплексы…

Баронесса засмеялась секундой раньше других. Серега, давно уже наметивший себе тактику общения с Аталией, теперь мгновенно напялил на лицо маску человека, потерявшего дар речи.

– Содом и Гоморра по-русски, – сказал Теодор, смеясь. Но Серега был уже не тот инструктор в Африке и электрик в Димоне, который еще совсем недавно болтал тапочкой, сидя в салоне Теодора и Баронессы.

– Вот вы цитировали как-то Набокова насчет того, что у русской истории два аспекта – полицейский и культурный, – сказал он по-аталиевски вкрадчиво. – То есть что у двуглавого русского орла одна голова русской государственности, а вторая – русской культуры. Следует ли мне понимать вас так, что если отсечь ему первую голову, то одноглавый русский орел будет любезнее еврейскому сердцу?

– Даже под микроскопом не отличишь, какая из голов выполняет какую функцию, – возразил Борис.

– Странные мысли. – Осуждающая интонация Аркадия была совершенно линейной (y = k. x + a), и Серега, оставшийся с топором в руках и не найдя, куда его деть, рассмеялся.

– А правда, что в КГБ все – антисемиты? – спросила коварная Аталия.

Серега только секунду промедлил с ответом:

– Ради одного праведника не отведешь ли, Господи, длань свою от града сего?

– Wow! – произнес Борис. – Ну дает Серега!

– Что же, только евреям вечно цитировать Пушкина? – спросил русский разведчик, картинно потупив глаза.

– А знаешь, Серега, – сказал Борис, – во времена нашего отъезда, ты ведь помнишь, – дух критицизма витал над «шестой частью суши», но здесь вскоре мы прочли в глазах: «Расскажите нам, кто такие русские, и мы поймем, кто вы». Так что помимо сантиментов к Пушкину у нас имеется вполне прагматичная заинтересованность в вашем настоящем и будущем. Ваши настоящее и будущее в какой-то степени обнажают нашу наследственность. Между прочим, и без нас и нашего интереса здесь когда-то, после победы над нацизмом, самозабвенно пели переведенные на иврит русские песни. Потом… сам знаешь.

Серега кивнул.

– А насчет противоречия между делом мира и принципом этнокультурной общности, – не забыл Теодор, – то все дело, как всегда, в пропорциях.

Компания выпила за Величие и Пропорции и расплатилась с официанткой. Когда все вывалились на набережную напротив американского посольства, над морем верхняя точка исчезающего солнца выстрелила вдруг ярким одиночным лучом и мгновенно исчезла.

Они спустились к самой воде и молча пошли без цели вдоль берега по мокрому песку. Баронесса с Аталией сняли туфли. Пока мрачнело и приобретало свинцовый оттенок море, наклоненный к западу, облизанный прибоем песок стал казаться серым. Серее, еще серее и, наконец, отразил и море, и закат, будто с застывшего олова кто-то пытался смыть кровь, но не закончил и бросил, оставив где-то розовую пленку, где-то красноватую лужицу. Это длилось долго, очень долго, почти целый час, в течение которого изменялся тон красок на горизонте – от кроваво-красного к темно-бурому. Все это время море противилось попыткам своего описания тем, что катило без конца волны, оставаясь самым шумным и живым объектом осеннего вечера, легко перекрывая шуршание автомобилей, текущих по прибрежному бульвару. Оно захватило большую часть видимого глазу пространства, не проявляя интереса к берегу, к гостиницам и ресторанчикам, обзаводящимся в это время суток веселенькими огнями.

В ниспадающей темноте еще последней, слабой, клубящейся бурой дымкой на краю моря напоминал о себе закат, но уже податливый влажный песок отражал только электрические огни веселого берега. Еще немного, и море в беззвездную ночь станет невидимой шелестящей бесконечностью. По всегдашней своей привычке оно отражает только самое себя. И если море сейчас темно, то отражение его и вовсе – чернота.