Текст книги "Игра в «Мурку»"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

СЕРЕГА СКУЧАЕТ

Сереге было скучно. Раввины то ли не ссорились в данный момент, то ли рассорились так, что им нужен был уже не Серега, а наемные киллеры.

Барды все разъехались «чесать провинцию» и на концертах, подражая Сереге, говорили многозначительно: «הבל הבלים הכל הבל» (hэвель hэвелим, hаколь hэвель), что означает «суета сует, все суета», неизменно производя сильнейшее впечатление на зал, а особенно – на находящихся в зале учительниц русского языка (из тех, что по Серегиному ведомству).

Писатели-универсалисты научились без подсказки попадать в тон интересам российской государственности, с одной стороны, состоя в подчеркнуто легкомысленной оппозиции русскому народу и его власти, а с другой – выработав прелестное выражение лица, с лимонным оттенком, используемое при упоминании Еврейского Государства, в котором «все… ну как вам сказать? ну, не так, как у нас…». Полковник Громочастный, отношения с которым у Сереги мало-помалу восстановились и в условиях, когда Серега уже не состоял у него в прямом подчинении, даже приобрели оттенок дружеских, вклад именно этих писателей в общее дело возвышения России оценил особенно высоко.

– Славные ребята, – сказал он.

Православные женщины из евреек перестали заигрывать

с католичеством, а уж тем более с протестантизмом, и тоже хлопот от них даже кот не наплакал. Последний творческий вечер «Пастернак и православие» прошел совершенно гладко: присутствующие от своего имени и от имени Пастернака пожелали крепкого здоровья и долгих лет жизни Президенту и Московскому патриарху.

Однажды, правда, Серега вступил в спор с одним провинциальным театральным режиссером с еврейскими корнями (спорить со столичным, не сходящим с экранов телевизора фруктом он, возможно, не решился бы). Этот режиссер утверждал, что Еврейское Государство – убежище для всех тех, кто не может состояться в большом мире, еще одна провинциальная ближневосточная дыра. Он добавил где-то уже слышанную Серегой сентенцию о народе, сумевшем не быть таким, как все, и превратить свое изгнание в подвиг.

Серега, слушая его и думая: «Ага, это как раз тот случай, о котором говорило начальство», сначала, тем не менее, обиделся за своих друзей, но, внутренне развеселившись и явно нарушая инструкцию начальства, стал дерзить режиссеру. Он заявил, что разделяет, в принципе, его взгляды и со своей стороны согласен, пожалуй, с известным литературным героем, сожалевшим о том, что Наполеон не сумел покорить Россию, чтобы умная нация правила глупой. Он согласен и с тем, что подвигом можно было бы считать поступок русского человека, уехавшего, например, в Китай, чтобы через пару поколений его потомки доказали, что они не уступают китайцам и что жизнь их – наполненный особым смыслом подвиг добровольного изгойства. И конечно же, нет никакой заслуги в том, чтобы быть как все народы. Особенно как русские! – увлекся Серега. Он еще на волне вдохновения собрался было выразить недоумение упорством Пушкина, Тургенева, Толстого и прочих, отказавшихся от прекрасного, возделанного французского языка, которым они вполне прилично владели, в пользу сырого русского, но спохватился. Было, однако, поздно, режиссер уже смотрел на него полным настороженного внимания взглядом и молчал. Ну вот, подумал Серега, теперь будет налево и направо рекомендовать меня как отпетого антисемита. Еще до начальства дойдет! Он приветливо улыбнулся режиссеру и пожелал ему успехов в творчестве на благо РОССИЙСКОЙ театральной культуры.

А в общем – скучно. Серега вяло ковырялся в Интернете, просматривая новости Еврейского Государства и в очередной раз возмущаясь неполадками в системе образования.

Ну что это – место в четвертой десятке на всемирной математической олимпиаде? Недоволен был Серега и нерешительностью властей в подавлении интифады. Он даже вошел в форум сайта «Еврейские Сомнения» и написал там два мнения совершенно противоположного содержания. В одном мнении, которое подписал «Иудина из Крайот», он возмутился фашизмом еврейской армии, терроризирующей несчастных палестинцев. Распалив себя таким образом, Серега обрушился на «Иудину из Крайот» уже под именем «Карлеоны из Кирьят-Оны». Езжай отсюда, грязная тварь, писал он с наслаждением, езжай, пока я не вычислил тебя. Ты думаешь, скрылся за придуманным именем? Я работаю в таком месте, от которого никуда не скроешься. Не пройдет и недели, как я тебя найду и вправлю твои гнилые мозги так, что тебе Барух Гольдштейн<sup>[22]22
  25 февраля 1994 года еврейский врач из Кирьят-Арба Барух Гольдштейн расстрелял из своего автомата 35 арабов в Пещере Праотцов, совершив по его пониманию акт возмездия за многочисленные теракты палестинцев.


[Закрыть]</sup> либералом из Би-Би-Си покажется! Езжай туда, откуда приехал, езжай к своим хозяевам на Лубянке, подлюка!

Серега потянулся в кресле. К его удивлению, довольно быстро отозвалась юная солдатка еврейской армии (Серега проверил по электронной картотеке, оказалась старушка, сектантка из Калуги). «Ребята, не нужно ссориться, Родина у нас одна, и мы должны жить в ней дружно, уважая и мусульман, и христиан любых конфессий».

Из-за таких пацифисток, как ты, отозвался Серега под именем «Карлеоны из Кирьят-Оны», у нас бардак в государстве.

Он еще не оставил без внимания персидские происки и добавил: «Как сказал поэт, надолго запомнит коварный Иран дорогу кровавую в Мазандаран». Серега подписался очень длинным именем «Не самый гарячий еврейский горец». Какой именно поэт сказал эту сочную фразу, каким образом засела она у него в голове, Серега не помнил. Нет ли в ней искажений, он тоже не поручился бы. Может, Фирдоуси сказал, а может, и нет. Культурных людей, надо все же признать, готовит школа КГБ.

Вскоре наскучило Сереге и это занятие, и он ввел в строку поиска Google имя своего друга – «Теодор». Он ожидал, конечно, увидеть и Теодора Драйзера, и Теодора Рузвельта, и Теодора Герцля, но вместо них посыпались на него совершенно неизвестные ему болгары, как-то: Теодор Дечев, Теодор Траянов и даже Св. Теодор Тирон из IV века нашей эры. Серега щелкнул на одну из дальних страниц, и когда услужливый Google быстро открыл ее, Серега обомлел, щелкнул на вторую сверху ссылку и прочел ту самую статью, которую не так давно читал Теодор на глазах у ожидающего его заказчика и которую они составляли вместе с Теодором и компанией в рамках Шпион-Воен-Совета. Он набрал номер Теодора. По телефону ответила Баронесса. На вопрос о

Теодоре она ничего не сказала, и только слышно было, как она дышит в трубку. Позвать его она не может. Его нет дома. Она не знает, когда вернется. Понятно! А через какое-то время на компьютер и на сотовый телефон пришло сообщение от Баронессы с фотографией Теодора. Поверх фотографии нанесла Баронесса с помощью фотошопа четыре прямые линии, образующие решетку. Серега выключил компьютер и отправился к полковнику Громочастному.

ТЕОДОР ПО-ПРЕЖНЕМУ НА НАРАХ

Давно не лежал Теодор на верхней полке, ну разве что в сауне Holmes Place на полотенце, после беговой дорожки и бассейна. Случись ему сегодня ехать по России на поезде, выбрал ли бы он, как обычно, верхнюю полку? Наверное, уже нет, уступил бы ее худощавому студенту, каким был когда-то сам, когда возвращался на каникулы домой и выпал у него, пока он спал, из кармана рубль, и женщина на нижней полке сказала жалостливо: «Наверное, деньги этого студентика», – и вернула ему желтый рубль, когда он проснулся и спрыгнул на покачивающийся на рельсах пол вагона.

Желтый цвет этого рубля и грубая решетка на окне, сквозь которую поглядывал Теодор на православный собор, напомнили ему жалюзи в его с Баронессой спальне, рисованные серые с блекло-голубоватым отливом листья на желтом фоне их любимого постельного комплекта. Что видит сейчас Баронесса? Им не скоро еще позволят свидания, ведь он – не то предатель, не то агент иностранной разведки, опасный для обороны страны.

А Баронесса сквозь щели жалюзи позади стеклянной двери на балкон видит ветви разросшихся кустов двуцветного фикуса с листьями из зеленой сердцевины и желтоватых обводов, вдруг приобретшими в лучах низкого утреннего солнца оттенок грустной осенней желтизны. Мелкими листьями, будто новенькими медяками, так обильны кусты, кажется – нет довольно товаров в мире для такой груды монет: сторгуешь столичный город славного государства, а денежная гора все так же велика. Засохшая прошлогодняя, не спиленная еще ветвь пальмы оперлась о парапет балкона, сначала топорщиась своими пальцами с остро подпиленными ногтями в сторону спальни, потом обмякла и обвисла мягко, как свисает с края тесной табуретки мохнатая лапа рыжей собаки, пристроившейся смотреть, не мигая, на своих хозяев.

Есть твердый принцип у автора: не утомлять читателя описаниями природных явлений. Одно предложение, от силы – два-три, и хватит. Не станет он глядеть в умилении на чудный пейзаж, описывать в самозабвенном наслаждении дивные его детали, когда Читатель уже, вероятно, прищурил один глаз и словно говорит автору: «Да ведь я всего этого не вижу. Что же ты, будто нанес на хлеб тонкий слой маслица, разложил селедочку без единой косточки по поверхности и лопаешь его с таким аппетитом, что у нас слюнки текут, а нам только и достается, что понюхать виртуальный запах несуществующего бутерброда».

Не таков автор, не станет он мучить читателей. Главу завершит он простой для восприятия картиной: лежащий на нарах Теодор, за ним окошко в клеточку, через него вид на угол собора, перекрытый в данный момент припарковавшимся у ближнего тротуара грузовиком с лишенной всякой загадочности надписью на борту: «Coca-Cola». И теперь, почитывая в удобной постели книгу, читатель, хоть и не представляет в точности, как выглядит угол собора через тюремную решетку КПЗ Русского Подворья в Иерусалиме, все же, надеемся, в меньшей обиде на автора. Давно не лежал Теодор на верхней полке, ну разве что в сауне Holmes Place на полотенце, после беговой дорожки и

бассейна. Случись ему сегодня ехать по России на поезде, выбрал ли бы он, как обычно, верхнюю полку? Наверное, уже нет, уступил бы ее худощавому студенту, каким был когда-то сам, когда возвращался на каникулы домой и выпал у него, пока он спал, из кармана рубль, и женщина на нижней полке сказала жалостливо: «Наверное, деньги этого студентика», – и вернула ему желтый рубль, когда он проснулся и спрыгнул на покачивающийся на рельсах пол вагона.

Желтый цвет этого рубля и грубая решетка на окне, сквозь которую поглядывал Теодор на православный собор, напомнили ему жалюзи в его с Баронессой спальне, рисованные серые с блекло-голубоватым отливом листья на желтом фоне их любимого постельного комплекта. Что видит сейчас Баронесса? Им не скоро еще позволят свидания, ведь он – не то предатель, не то агент иностранной разведки, опасный для обороны страны.

А Баронесса сквозь щели жалюзи позади стеклянной двери на балкон видит ветви разросшихся кустов двуцветного фикуса с листьями из зеленой сердцевины и желтоватых обводов, вдруг приобретшими в лучах низкого утреннего солнца оттенок грустной осенней желтизны. Мелкими листьями, будто новенькими медяками, так обильны кусты, кажется – нет довольно товаров в мире для такой груды монет: сторгуешь столичный город славного государства, а денежная гора все так же велика. Засохшая прошлогодняя, не спиленная еще ветвь пальмы оперлась о парапет балкона, сначала топорщиась своими пальцами с остро подпиленными ногтями в сторону спальни, потом обмякла и обвисла мягко, как свисает с края тесной табуретки мохнатая лапа рыжей собаки, пристроившейся смотреть, не мигая, на своих хозяев.

Есть твердый принцип у автора: не утомлять читателя описаниями природных явлений. Одно предложение, от силы – два-три, и хватит. Не станет он глядеть в умилении на чудный пейзаж, описывать в самозабвенном наслаждении дивные его детали, когда Читатель уже, вероятно, прищурил один глаз и словно говорит автору: «Да ведь я всего этого не вижу. Что же ты, будто нанес на хлеб тонкий слой маслица, разложил селедочку без единой косточки по поверхности и лопаешь его с таким аппетитом, что у нас слюнки текут, а нам только и достается, что понюхать виртуальный запах несуществующего бутерброда».

Не таков автор, не станет он мучить читателей. Главу завершит он простой для восприятия картиной: лежащий на нарах Теодор, за ним окошко в клеточку, через него вид на угол собора, перекрытый в данный момент припарковавшимся у ближнего тротуара грузовиком с лишенной всякой загадочности надписью на борту: «Coca-Cola». И теперь, почитывая в удобной постели книгу, читатель, хоть и не представляет в точности, как выглядит угол собора через тюремную решетку КПЗ Русского Подворья в Иерусалиме, все же, надеемся, в меньшей обиде на автора.

ТВЕРДЫЕ ПРИНЦИПЫ РУССКИХ СПЕЦСЛУЖБ

Серега выглядел очень взволнованным, когда обращался к полковнику Громочастному.

– Что это? Зачем? Что он вам плохого сделал? – спрашивал Серега с обидой в голосе. – Зачем вы его сдали?

Полковник смотрел на Серегу с интересом.

– Каков главный принцип русских спецслужб? – спросил наконец Громочастный спокойно.

– Безопасность Отечества, – сказал Серега. – Но при чем тут это? Чем Теодор навредил России?

– Безопасность Отечества – это не принцип, это – цель, – поправил его полковник, – а главный принцип – гуманность. Русская спецслужба всегда и везде действует исключительно из соображений высочайшей гуманности. Это соответствует национальным традициям России, отразилось в ее литературе, вере, истории.

– ???

– В данном случае мы сочли опасность кастрации офицеров ПВО, обучавшихся, кстати, не так далеко от того места, где мы с тобой сейчас разговариваем, достаточно высокой. Чтобы спасти этих людей, нам не совсем чужих (у одного, между прочим, жена из Твери, у другого – из Киева), и чтобы предотвратить такое грустное развитие событий, мы и предприняли открытую публикацию, а через министерство иностранных дел намекнули, что не поставим очередную партию средств ПВО, если работать на них будут офицеры, лишенные мужественности. Это было бы и плохой рекламой поставляемым нами техническим средствам оборонного назначения.

Полковник взглянул на Серегу поверх очков.

– Так, говоришь, Теодора взяли? – спросил он. – Надеюсь, его не пытают там?

Серегу передернуло.

– Не передать ли ему в тюрьму шерстяные носочки, пушистые, толстые? Ведь в Еврейском Государстве небось дефицит с теплыми вещами. А в Иерусалиме, говорят, иногда даже снег выпадает. А может быть, теплый шарф? Длинный, прочный…

Полковник еще раз бросил на Серегу изучающий взгляд.

– Ну ничего, ничего, – подбодрил он приунывшего Серегу, – он крепкий парень. С идеями. Выдержит и пытки. Видишь, мы его в тюрьму не сажали, не пытали, наоборот, лелеяли, доверяли ответственные заказы оборонного значения. Вот тебе и басни диссидентские о жестокости КГБ и гуманности Еврейского Государства.

– Но что же делать? – спросил Серега.

– Жаль тебе его? – спросил полковник, внимательно глядя Сереге в глаза.

Серега молчал.

– Вижу, жаль! Что ж, подумаем, что сделать для твоего Теодора. Вечно мы должны его опекать, как ребенка. А теперь даже в родном его Еврейском Государстве. Вот так казус! Верно, Серега?

Нездоровое веселье почудилось Сереге в глазах полковника.

– Ладно, я же сказал, подумаем! – сказал Громочастный, нахмурившись.

Серега сделал официальный поворот кругом и вышел из кабинета.

Ишь, обиделся, подумал про себя полковник. Хорош – «внук еврея»! Вот, на тебе, держим отпетого сиониста в организации, покачал он головой по поводу своей толерантности, переходящей в данном случае границы разумного.

ПАСПОРТ

Мысли Сереги вращались вокруг плененного Теодора, а от него повернулись к Андрею Дмитриевичу Сахарову, который тоже был когда-то пленен в своей собственной стране. Серега решил посетить музей Сахарова в Москве. Прибыв на место, он нашел музей закрытым в этот день, зашел в соседний парк, осмотрел памятник российской интеллигенции в виде подорвавшегося на мине Пегаса, которому взрыв не только не разорвал внутренности, но даже, приподняв над землей, несколько расширил кругозор. Серега выплюнул залетевшую в приоткрывшийся рот мошку, увидел, когда плевал, что развязался шнурок на левом ботинке, поискал, куда бы ему поставить ногу, и нашел загаженную голубями скамейку. Поставив на нее ногу, привел в исправность распустившийся шнурок и уже собрался домой, но кто-то окликнул его безличным определением: «Гражданин!» Обернувшись, Серега увидел идущих к нему старшего сержанта милиции и с ним еще двух рядовых милиционеров.

– Это что же это вы плюетесь в святом для каждого русского человека месте? – спросил старший сержант довольно требовательно. – Ногу ставите на сиденье скамейки, оскорбляя память Андрея Дмитриевича. А ведь он создал для нас атомную бомбу.

– Водородную, – поправил Серега.

– А хоть бы нейтронную, – не уступал милиционер, – предъявите документы, пожалуйста.

Серега полез в боковой карман и, только когда уже подавал документ старшему сержанту, обратил внимание, что подает паспорт Еврейского Государства. В глазах милиционера зажглось любопытство. Паспорт открывался не с той стороны. Вспомнились ему стишки, которые он в школе читал у доски наизусть:

 
И вдруг,
   как будто
     ожогом,
               рот
скривило
      господину.
Это
     господин чиновник
                            берет
мою
       краснокожую паспортину.
 

«Как всегда, перебор у коммунистов, – поморщился милиционер по поводу пафоса пролетарской поэзии, – а тут и вовсе ерунда – иудейский паспорт, синюшный, с дешевой позолотой на рисованных подсвечниках».

Серега вспомнил, как невысока, говорят, зарплата милиционера, да еще уличного, вроде этого, со щеками необыкновенно здорового цвета, который бывает у милиционеров, проводящих много времени на свежем воздухе.

– Постойте, – сказал он, протягивая руку за паспортом, – я бы хотел заплатить штраф на месте.

Он получил паспорт и вложил в него русскую банкноту, на достоинство которой не обратил внимания. Лицо милиционера выглядело оскорбленным.

– Извините, я ошибся, – сказал Серега и добавил двадцатидолларовую бумажку, – это ведь не очень злостное правонарушение, и я целиком в нем раскаиваюсь.

– Деньги лучше хранить в бумажнике, из паспорта могут выпасть, – сказал милиционер. Он чуть было не козырнул по привычке, но отдернул руку, глянув на паспорт в Серегиной руке с вложенным в него денежным коктейлем.

Старший сержант продолжил путь с двумя рядовыми милиционерами, которым сказал, отойдя на приличное расстояние от Сереги: «Ну и евреи пошли, вылитый Сергей Есенин с похмелья!»

Серега глядел на паспорт в недоумении, полистал его. Он вспомнил, как подошел к нему после концерта отец барда, пожилой еврей в длинноватом пиджаке и спросил:

– А правду говорят, что евреи там, в Еврейском Государстве, в глубинке, характерами похожи на сибирских мужиков?

Серега вспомнил Димону, Моше, Хаима. Но столько блеска было в глазах старого фантазера, такой надеждой светились они, что Серега подумал и сказал:

– Пожалуй. Есть в этом что-то.

Старик поблагодарил Серегу, отошел от него осторожной походкой, по его фигуре видно было, что, идя, он ведет интенсивный внутренний диалог с самим собой, причем позиции обоих его внутренних спорящих, наседающего и отбивающегося, хранят вежливость в обращении. Серега сочувственно улыбнулся вслед, но старик неожиданно развернулся и опять подошел к Сереге.

– Правда, Саша хорошо поет? – спросил он о сыне. Старик явно хотел спросить что-то другое, но, видимо, в последний момент не решился.

– Конечно! Отлично! – сказал Серега и еще раз улыбнулся, теперь уже обращая улыбку непосредственно старику.

– Никто в России сегодня не умеет петь так, как Саша! – добавил старик.

Теперь, стоя в парке, Серега задумался, глянул еще раз на крылатую стальную лошадь, которая, как показалось ему сейчас, напоролась в неосторожном полете в поисках фуража на вертикали русской жизни. Он подумал о том, как опасно парить над заостренными русскими вертикалями, о том, что такое парение превращается в нервозный подвиг, накладывающий сложный отпечаток на рожденную полетом поэзию. И почудилось Сереге, что сказала ему русская интеллигенция, болезненно поморщившись и кивнув на музей Андрея Дмитриевича: «Среди всего прочего – боролся он и за право евреев на эмиграцию».

На что-то необычное, кажется, решился Серега, спрятал документ в боковой карман, откуда он появился так непредвиденно на обозрение милиционерам и русской интеллигенции, достал сотовый телефон и набрал номер полковника Громочастного.

Трудно сказать, что повлияло на решение Сереги: тоска ли по веселой открытости и врожденному такту африканцев; ностальгия ли по еврейской пустыне, где только купол текстильной фабрики да столбы высоковольтной передачи, где можно плевать, где попало и ногу ставить, куда попало, где до любой шестиконечной звезды рукой подать. А может быть, это была иллюзия, из тех, что посещают порой человеческие души, и вот теперь одна из них нашла пристанище в

Серегиной душе, но…