Текст книги "Книга теней"
Автор книги: Е. Клюев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
– Das soll sein, weil das nicht sein kann!** – со смехом произнес кто-то за спиной Петра. Петр обернулся и еле удержался на ногах: группа хохочущих немцев, налетев на него, чуть не повалила его на землю. Однако тут же подхватили Петра под руки – опять-таки смеясь.
______________
** Это должно быть, потому что этого быть не может! (нем.)
– Кушя маля! – пропел звонкий женский голос и, тщательно артикулируя: Исфинитэ-пошялюста!
– Oh, ich muss doch um Verzeihung bieten ... ich bin schuld daran !*** – тоже со смехом ответил Петр и посмотрел на толстяка, одетого в зеленый Loden*****. – Кажется, это на Вашу фразу я обернулся...
______________
***О, я сам должен извиниться: моя вина! (нем.)
*****Тип пальто со встречной складкой на спине.
– Клаус, – представился толстяк и, гордо похлопав себя по груди, добавил: – На мою. Тут, кроме меня, никто ничего интересного сказать не может.
– Вот как, оказывается, – сокрушенно вздохнула бабуля с голубыми волосами и узко развела ручками под хохот остальных.
– А что? – напыжился толстяк. – Не так уж часто можно услышать на улице что-нибудь стоящее! Правда ведь, молодой человек? – Он подмигнул Петру крохотным развеселым глазом.
– Истинная правда, – грустно кивнул тот.
– Вот видите? – загремел толстяк на всю улицу Горького. – Оценить меня способны только в России... По достоинству, я имею в виду.
– А Вы кто? – спросил Петр.
Толстый Клаус потупился, потом вскинул на Петра виноватые глазки и с огромным сожалением произнес:
– Увы, молодой человек... я капиталист. Живу на доходы с акций.
– Он паразит, – сказал высоченный блондин откуда-то с неба. – Ему бы раньше сюда приехать: уж точно оценили бы по достоинству!
Они немножко слишком выпили, эти немцы, и теперь расхаживали по безрадостной ночной Москве – сырой, бесприютной, полной закрытых магазинов и закрытых кафе... Москва-столица-мира. На следующий день они должны были уезжать и увозить с собой самые-при-ятные-впечатления. Петр немножко погулял с ними по Горького.
На прощание симпатичный капиталист отколол от пиджака большой круглый значок:
– Это Вам, Петер. От фирмы, с которой я стригу... как их... купоны. Она выпускает музыкальные инструменты. Будьте здоровы и не падайте на улицах.
Распрощались у входа в "Националь". Оставшись один, Петр на свету рассмотрел подаренный ему значок. На ослепительно белом фоне – что-то вроде флейты, под ней – огромными синими буквами – название фирмы.
Прежде чем закончить эту главу, автор хочет сообщить читателям, что только через много дней Петру удастся снова попасть в библиотеку. Еще неизвестно, получит ли он там "Руководство...", – даже с учетом того, что оно действительно в открытом доступе. Впрочем, может быть, в книге этой и нет того, чего Петр от нее ждет, – как знать! И принадлежит она, скорее всего, не Станиславу Леопольдовичу, а например, какому-нибудь философу-мистику какого-нибудь XVIII века...
"Но к концу я не помню уже, чтобы шрифт был готическим", – вздыхает Петр, спускаясь в подземный переход.
Глава ЧЕТВЕРТАЯ
Один ЗНАКОМЫЙ Бог
– Следующий!.. Здесь-билеты-сюда-зачетку-так-номер-шестнадцатый-очхорош о!.. Продолжайте-продолжайте-почему-вы-замолчали?
Последние слова относились уже не к Эвридике, которая, держа в руке экзаменационный билет "номер-шестнадцатый-очхорошо", отправилась за столик к окну, а к студентке по фамилии Гаврилова. Она исподлобья глядела на Сергея Борисовича (Парисовича, как называли его студенты: он преподавал античную литературу... – плохо) – тот вконец измотал ее, добиваясь каких-нибудь еще сведений о Гомере.
На ходу дочитав билет, Эвридика присела на краешек стула: ей можно было не готовиться. Первый вопрос – периодизация античной литературы – оказался тем самым, который (в отличие от прочих вопросов) она знала назубок: не слишком основательно готовясь к экзаменам, Эвридика, помнится, все никак не могла сдвинуться с места, постоянно пробегая глазами один и тот же параграф в учебнике – "Периодизация античной литературы". Второй вопрос был сформулирован так: "Образ Орфея в древнегреческой мифологии". Образ, стало быть, того самого героя, который "чуть-ли-не-качал-мою-колыбель", усмехнулась про себя Эвридика. Это Орфей был виновен в том, что она, Эвридика, превратилась когда-то давно в каменный столб, – так вот теперь и живет... каменным столбом в аду. Все детство, все бесконечно долгое мучительное детство бабушка рассказывала ей на ночь второй вопрос ее билета – "Образ Орфея в древнегреческой мифологии", причем рассказывала очень и очень странно... Помнишь-Эвридика-что-с-тобой-было-раньше-давным-дав но-до-твоего-рождения?.. Лет, наверное, до двенадцати, если не больше, Эвридика и в самом деле пребывала в полной уверенности, что это святая правда: про подземное царство, про царя Аида, про Орфея... про голову его, плывущую по Гебру. И так страшно далее... Временами тогда ей казалось, даже сейчас иногда кажется, что она помнит и сама: танцы на зеленом лугу, подземное царство, музыка Орфея... Но он обернулся – и все тут же пропало, как не бывало. А условие ставилось одно – не обернуться.
Заметив, что изрядно потрепанная в неравном бою Гаврилова чинно покидает аудиторию, видимо, вынудив все-таки Парисовича поставить ей тройку, Эвридика приподнялась: можно? – и перешла за стол к Парисовичу: других желающих не оказалось. Она глубоко вздохнула и, с короткими передышками, полетела по периодам, боясь только одного – остановиться: остановишься потом с места уже не сдвинуться, застопоришься на первом попавшемся звуке... особенно "т"... или "п"... или "к"... Не думать! Периоды сошли благополучно – и подозрительный Парисович расслабился: он, кажется, любил науку главным образом за то, что она устанавливала периоды – огромное количество периодов, дикое количество! Парисович неприятно улыбнулся Эвридике и кивнул, поощряя ее ко второму, уже не интересному для него по причине отсутствия периодов, вопросу.
– Образ Орфея... – выпалила Эвридика и тут же поняла, что больше ничего не скажет. Она опустила голову и прочитала на столе афоризм, выцарапанный, должно быть, Гавриловой в припадке отчаяния: "Экзамен страшнее дефлорации". Эвридика вздохнула и перевела взгляд на Парисовича, немедленно, однако, пожалев об этом: перед ней сидел врач-педиатр.
– Так что же образ Орфея? – вкрадчиво спросил врач-педиатр.
– А н-н-ничего, – резюмировала Эвридика краткое свое выступление.
– Вы не знаете второго вопроса! – возликовал врач-педиатр, стремительно превратившийся назад в Парисовича.
– Ну и что? – поинтересовалась Эвридика, не без любопытства поглядывая на метаморфозы Парисовича. Парисович забеспокоился. Заерзал.
– Ну и... ничего. – Он медленно и некрасиво розовел.
– Не волнуйтесь, – посоветовала Эвридика.
– Я и не волнуюсь, – тихо, но запальчиво, черт возьми! – А почему Вы не знаете мифа об Орфее?
Эвридика подумала о том, почему бы она могла не знать мифа об Орфее, но ничего не придумала.
– По личным причинам, – схулиганила она и потупилась.
– Извините, – рефлекторно отреагировал воспитанный Парисович, сразу же и рассердившись на себя за такую реакцию. Педагог победил в нем человека, и педагог порекомендовал: – Вы подумайте. Могу Вам помочь, учитывая, что Вы блестяще справились с первым вопросом. Скажите, например, пожалуйста, кто он вообще был – этот Орфей? Эвридике наскучило играть с Парисовичем.
– Музыкант, – хмуро сказала она.
– Прекрасно! – чуть не описался Парисович. – А какой музыкант, – он так налег на слово "какой", что оно чудом не треснуло, – обыкновенный?
– Н... н-необыкновенный.
– А в чем заключалась его необыкновенность? Он как играл? Подумайте хорошенько и скажите.
– П... п-прекрасно он играл, совершенно замечательно... д-даже Аид н-не выдержал.
– Все-то Вы знаете, – обиделся вдруг Парисович, как-то даже разочаровываясь в Эвридике. – Чего Вы капризничаете? Рассказывайте сами.
Что ж это за несуразная форма взаимоотношений – экзамен!.. Надо ведь было такое придумать: чтобы один человек рассказывал другому человеку то, что другой человек и без него знает! Этакая дурацкая игра для дошкольного возраста...
– М-м-меня зовут Эвридика, – неожиданно для себя сказала Эвридика и отвернулась от Парисовича.
– Это не освобождает Вас от необходимости знать материал.
Ну и ну... Да он просто идиот. Эвридика замолчала.
– Хорошо, продолжим, – оживился Парисович. – А у Орфея была кто?
– Ж-жена.
– А как звали жену Орфея?
– Эвридика ее звали, – почти простонала Эвридика.
– А что случилось с Эвридикой, женой Орфея?
Эвридику уже бесконечно утомила эта его манера – чуть ли не каждый вопрос начинать с "а".
– Ну, умерла она... – И через паузу: – П... п-послушайте, отпустите меня, п-пожалуйста!
– Не-е-ет, (– недаром Мерль назвал экзамен "садо-мазохистским актом"! -) сначала Вы мне все расскажете! А где умерла Эвридика?
– На зеленом лугу! – чуть не плакала уже девушка.
– А кто укусил Эвридику?
– Собака б-б-бешеная, – крикнула Эвридика.
– А вот и нет. – И вздох... нет, выдох облегчения, как будто он из омута вынырнул, Парисович этот.
– М... м-можно м-мне уже...
– Довольно ставить условия! – заорал Парисович и на слове "условия" дал петуха, да какого!
– Змея ее укусила, змея, – испугалась за Парисовича Эвридика и уже самостоятельно, с нежностью почти, продолжала: – И Эвридика попала в Тартар, а Орфей за ней п-п... пришел, но Аид не хотел отпускать Эвридику, и тогда Орфей заиграл, т-т-тут Аид говорит: я отпущу, д-д... дескать, Эвридику... и-п-пусть она идет за т-т-тобой, т-т-только ты не оборачивайся.
Эвридика умолкла, ощутив просто-таки космическую глупость пересказа этого и думая о том, кто у Парисовича жена.
– А Орфей не обернулся?
И вдруг Эвридика заплакала. И закрыла лицо руками. И тушь, конечно же, потекла, но дело не в этом. Бабушка-на-краю-кровати-до-вольно-уже-я-наизусть -знаю-свою-историю-теперь-я-каменный-столб-оставьте-меня-в-покое... Безжалостно размазывая тушь, Эвридика заговорила жестко и монотонно:
– Орфей не обернулся, он хотел обернуться, но не обернулся, и Эвридика не стала каменным столбом, и...
– Вы свободны, – перебил Парисович, платком вытирая лысую голову. – Вы можете идти! Вы... я уже поставил Вам отлично... До свиданья!
– Нет-нет. Вы же просили, а потом Орфея не растерзали мойры, и голова его не была брошена в Гебр, и она не плыла по Гебру, и лира не уверяла: мимо! а губы ей вослед: – увы, и Орфей вообще не сошел в Аид – сам, а послал лишь голос – свой! только голос послал во тьму, сам на пороге лишним встав, Эвридика же по нему, как по канату, вышла.
И она поняла, что ведет себя глупо. Поняла и сказала: – Извините. Извините, Сергей Борисович. – Взяла зачетку и вышла из аудитории.
– Что это с ней? – спросил Парисович у оставшихся.
– Она же Вам сказала, что ее зовут Эвридика, – охотно откликнулась Света Колобкова, безбоязненно засовывая шпаргалку в бюстгальтер. – Не надо было так. – Она повела плечиками, чтобы привести бюстгальтер в надлежащее состояние, и укоризненно покачала глупой своей головой.
Парисович сделался пунцов. Парисович тоже повел плечиками, словно и на нем был бюстгальтер.
А Эвридика шла по коридору и больше не плакала. Надо-смыть-тушь-стыдно-так-идти-с-тушью-на-лице-размазанной. Зашла, смыла, посмотрела в зеркало, сказала себе: – привет! – улыбнулась как могла; девушка-закурить-не-будет? Я-не-курю-к-сожалению; вот уж что верно – то верно: к сожалению; вышла, постояла, посмотрела в окно, там январь и ничего больше. Тряхнула головой и отправилась к телефону – как в костер. Набрала номер.
– Его нет дома. Что-нибудь передать?
Что ж тут передашь...
– Нет, спасибо. А когда вернется, Вы не знаете?
– Я этого никогда не знаю, – весело сказали там. Вы можете оставить свой телефон.
– У меня нет телефона. – "Не обманешь-не-проживешь-гм..." – Я позвоню сама. Позднее. Спасибо.
Надела пальто, – красивая-все-таки-шаль-молодец-Юра-Пузырев-улица-Юныхленинцев-и-проч., шагнула под снег: холодно, сыро. Между прочим, худо-бедно сдала экзамен, можно поздравления принимать и кутить. Кутить пойдем в кафе "Мороженое", там и накрасимся: в ту-а-ле-те.
Вот так, значит. Ну что ж: очхорошо.
И красивая-прекрасивая Эвридика, забыв обо всем, вошла в зал. Сколько людей, оказывается, ест мороженое в январе, удивительное дело, а вон и наш молодой человек – и надо бы нам еще раз ему понравиться, тем более, что мы нынче в шали. Зачем он все-таки здесь работает, в этом кафе? Как-то оно несерьезно... хотя, конечно, ему решать, я-то тут при чем, мое дело нравиться.
– Здравствуйте: маленький двойной, пожалуйста, – и улыбнемся. А в очереди за ней никого нет, и молодой человек тщательно варит маленький-двойной, от смущения повернувшись спиной к Эвридике, между тем как ему спиной кофе варить неудобно. Эх-ма!.. Надо что-то менять в жизни, давно уже надо что-то менять: очень тоскливая жизнь.
Кофе сварен и протянут.
– Спасибо. Вам, простите, сколько лет?
– Двадцать, – с трепетом в голосе. А самому, конечно, восемнадцать, если не меньше. Сразу после десятого класса варит человек кофе. И в ус себе не дует.
– А мне двадцать два. – Эвридика кисло улыбнулась. – Вас как зовут? – С ним можно не заикаться: все равно что с детьми.
– Александр. (Хм... царское имя).
– Очень приятно. Галя.
– Га-аля?
– Галя. – Она попробовала кофе: кофе, видимо, тройной. – Что-нибудь не так?
– Да нет... Только мне казалось, что у Вас должно быть какое-то очень... очень необычное имя. – И – спеша исправиться: – Но и Галя – очень хорошо.
– Спасибо. – Эвридика опять улыбнулась, теперь веселее. – А знаете что, Александр... Я вот подумала, почему бы Вам не предложить мне выйти за Вас замуж?
– С Вас двадцать четыре копейки. Если больше ничего не берете. – И стал прилавок вытирать: дитя дитем.
– Тут двадцать пять. – И, подмигнув ему: – Сдачу оставьте себе, богатым будете.
За столиком – мама с ребенком: сюда и сядем.
– Тетя пришла.
– Ешь спокойно!
Ну вот, села, называется... Но сесть ведь больше некуда. Впрочем, ребенок ест – спокойно, как велели, тетей больше не интересуется, мама смотрит ему в рот – красота. В окне все то же: январь. Бармен-или-как-его-там обиделся, чудак человек. Почему его на эту работу приняли, он же профнепригоден, он же дитя – вроде вот... который с мамой и ест спокойно. Другой бы на его месте – вечерочек, телефончик, разговорчик... И было бы с ним все ясно: бармен он и есть бармен... простите, пожалуйста, я пошутила неудачно, настроение плохое, а вообще-то я замужем и у меня восемь детей: мать я героиня... и все такое. А тут – с Вас двадцать четыре копейки, и давай прилавок вытирать. Конфуз. Странно: нормальная человеческая реакция, э-ти-че-ски со-сто-я-тель-на-я. Притом что кругом все мерзко и мерзко. Надо будет подойти к нему: пусть не думает, что я серьезно. Как-то это даже принципиально важно, чтобы он так не думал.
Эвридика открыла сумку – неизвестно зачем. Ах, вот зачем: там жвачка португальская – отец принес откуда-то, сказал: жуй... смешной отец.
– На тебе, ребенок, жвачку португальскую.
Хороший все-таки ребенок: ест – спокойно, ручку протянул – ладошкой кверху, жвачку сразу маме отдал.
– Ой, спаси-ибо! – это мама, конечно. – Что надо сказать девушке? Ну!
– Ничего не надо сказать девушке, – подмигнула Эвридика ребенку, а ребенок ей подмигнул. Мама в это время спрятала жвачку к себе в карман: сама она, что ли, ее сжует?
– До свиданья, – Эвридика щедро улыбнулась обоим, быстро подошла к стойке, облокотилась на нее. Александр взглянул исподлобья. – Вы не огорчайтесь, что так по-дурацки получилось: на самом деле я немножко лучше, чем кажусь. – И пошла к выходу. Обернулась: Александр улыбался во все лицо и махал рукой – дескать, еще приходите, всегда приходите... Дитя дитем. Надо было и ему жвачку, да больше нет. Привет, Александр, который-абсолютно-не-интересует-меня! Пока.
Статский – вот кто интересует меня. Эвридика шла по улице и опять думала о Статском; опять – это потому, что она о Статском теперь уже часто думала. Очень хороший Статский: никакой. Замечательно, когда никакой просто нормальный, милый, грустный немножко. На факультете его не видно... может, он вообще с другого факультета. Нет, вряд ли с другого: он гуманитарный очень. В свитерке каком-то смешном, волосы в разные стороны, шарф длиннющий. Плохо, что я ни с кем никогда не знакомлюсь, – она усмехнулась: вот с "Александром" только бес попутал! – а то был бы круг какой-нибудь общий... Послушай-а-ты-Статского-не-знаешь? Статского?-конечно-знаю-он-сегодня-ко-мне-придет-ты-ведь-тоже-обещала? Обещала-приду-обязательно! Так ведь и бывает у нормальных людей. Но для этого надо как минимум считаться нормальным человеком. Каковым я не считаюсь. И поделом мне. А вообще-то со Статским лучше не знакомиться. Эвридика опять усмехнулась: иметь-и-потерять или ждать-и-не-дождаться... Женитьба Бальзаминова. Не надо знакомиться со Статским: пусть так и остается – молодой человек из "Грустного вальса", и все. Романтический, извините за выражение, образ.
Она опять оказалась около университета: глупо как... Попробовать еще раз позвонить? Достала две копейки, набрала номер, состоящий почти из одних восьмерок.
–Да-а. (– Значит вернулся? Ну, что ж...)
– Здравствуйте. С Вами г-г-говорит Эвридика.
– Я понял. Добрый день, чем могу служить?
– Служить?.. Ну да. Я д-д-должна... я д-должна п-п-попросить Вас...
– Не нервничайте, Эвридика, что Вы?
– Я, видите ли, д-думала – много. Я ходила по улицам и д-думала обо всем. Я твердо решила, я т-т-т... т... т-т-т...
– Твердо решила, Вы хотите сказать. Послушайте, Эвридика, давайте Вы сначала успокоитесь, а потом позвоните...
– Я с-спокойна, к-как к-каменный столб. Я твердо решила просить Вас об одном одолжении. П-пожалуйста, убейте меня уже.
– Вы с ума сошли! Эвридика. Я не хочу продолжать этого разговора!
– П-п... п-о... подождите, я... я ведь знаю, что Вы м-можете убить, что в н-некотором смысле это даже Ваша профессия. В-вп-впрочем, мое д-дело сторона – я не берусь с-судить и не за этим звоню. Мне надоело все – мое имя, мое заикание, моя скрипка, моя шаль с японскими цветами!
Некоторое время абонент молчал.
– У Вас истерика – и Вы... Вы уже не первый раз звоните в таком состоянии, Эвридика. Скоро я, кажется, начну сожалеть о том, что поставил Вас в известность о некоторых вещах...
– И т-т-тогда, – охотно подхватила Эвридика, – т-тогда же Вы все равно меня убьете... ведь рано или поздно Вы д-должны меня убить, я же п-п-понимаю, не д-дурочка совсем... И, к-кроме т-т-того, Вы д-действительно п-поступили опрометчиво, к-когда рассказали мне, Вы вообще зря это сделали: я н-не гожусь для Вас, я все Вам испорчу.
– Когда бы Вы хотели, чтобы я выполнил Вашу просьбу? – абонент казался заинтересованным.
– С-сейчас, н-немедленно. Или нет, лучше к вечеру. Хотя...
– У меня такое чувство, что по-настоящему Вы не решили еще ничего.
– Господи, да что Вы обо мне знаете!.. Я же н-не т-т-такая совсем, к-как Вы себе напридумывали, – я ведь живой ч-человек, и у меня д-д-должна быть к-какая-то история, и в конце-то концов я имею п-право на собственную жизнь. Тем более, что Вы в-взяли меня, т-так сказать, уже в готовом виде, а распоряжаетесь мной, к-к-как Вам угодно, словно я всегда Вам п-принадлежала... И вспоминаете обо мне т-только т-тогда, к-когда я Вам нужна, – не чаще. Н-надо что-то менять: или отпустите меня на все ч-четыре стороны... но Вы этого н-не сделаете!.. или к-как я Вам п-п-предлагаю д-другим п-путем освободите меня от всего.
– Вы слишком устали, Эвридика. Это я виноват: я взвалил Вам на плечи... ну ладно, неважно. Хотите в Крым? Или нет – в Сицилию, а еще лучше – на Корсику? Я дам Вам все – друзей, денег, я оставлю Вас в покое, хотите?
– Н-нет.
– А как же Статский?
Статский?
И уже через несколько секунд Эвридика смеялась неприятно и хрипло:
– Дура я, к-какая дура!.. Я ведь, г-грешным д-де-лом, решила, что Статский – это извне, что он не имеет отношения к нашим п-проблемам. – Смех сбивался на плач – и некоторое время они боролись в трубке, смех и плач, а потом наступила тишина.
– Эвридика!.. Эвридика, подождите же... давайте я познакомлю Вас со Статским, он должен Вам понравиться. Правда, он немножко... как бы это сказать, – ну, отрешенный, что ли... Статский, видите ли, наблюдатель: потому Вам, наверное, и показалось, что он извне. Одним словом, аутсайдер прямо из "Степного волка", только гораздо моложе, а вместе с тем, пожалуй, закоренелее... если есть такое слово. Вы же должны понимать; Ваше ведь поколение... лучший, что называется, представитель – совершенно безынициативен, интроверт чистой воды, всегда в стороне от всего. В общем, социально непродуктивный тип с потенциями бродяги. Антиобщественная, антиколлективная, антикомпанейская личность – как раз то, что Вам надо, соглашайтесь.
Это и в самом деле было как раз то, что надо Эвридике, – и она сказала высохшим уже голосом:
– Спасибо, н-не нужно меня ни с кем знакомить, г... г-глу-бокоуважаемый сводник. У м-меня от т-таких п... предложений сразу п-пропадает всякий интерес к кому бы то ни было.
– Вы больше не плачете?
– Я смеюсь. М-да... Только вот иногда д-думаю: к-к-какие счастливые люди – те, к-кто п-пребывает вне Вашего круга! Они имеют возможность жить к-как нормальные люди: Вам они не п-попались.
– Но... Эвридика, голубушка, все ведь до поры: мне не попались – еще кому-нибудь попадутся. Все мы в конце концов попадемся. И потом... скажите, разве я плохо к Вам отношусь? К другим относятся гораздо, гораздо хуже считайте, что Вам повезло, дорогая моя. И не завидуйте тем, кто пребывает, как Вы изволили выразиться, вне нашего круга: жизнь их буднична, Эвридика, у них всегда масса проблем, которые Вам и неведомы. А у Вас есть все, что Вам нужно, и даже еще чуть-чуть. Я ведь готов исполнить любой Ваш каприз капризничайте! Скажите, например, чего Вам сейчас хочется?
Эвридика промолчала.
– Вот видите... А на счет того, убью я Вас когда-нибудь или нет, – это уж от Вас зависит: от того, как Вы будете себя вести, как научитесь жить. И, кроме всего прочего, убивать – это, видите ли, не моя профессия. Не отрицаю, что я могу прибегнуть к такой крайности, но только как к крайности: когда совсем уже не удается договориться, когда меня отказываются понимать... и прочее.
– Послушайте, – осенило вдруг Эвридику, – а не уехать ли Вам самому в Крым? В Сицилию, на Корсику?
– Да нет, спасибо... У меня сейчас дома ремонт. И потом, я ведь тоже не отвечаю за себя сам.
– Вы? – Эвридика даже закашлялась. – Вы?
– Поверьте мне. Пока на слово. Может быть, когда-нибудь попозже... впрочем, умолкаю. Так что же, познакомить Вас со Статским?
– Ни в к-коем случае, б-благодарю Вас. А Вы расскажете ему о нашем разговоре?
– Да бог с Вами, я никогда не передаю никакой информации от одного к другому в пределах нашего круга, будьте спокойны.
– Что ж, это даже к лучшему. Т-так, значит, Вы решили н-не убивать меня п-п-пока?
– Разумеется, – облегченно вздохнула трубка. – Живите.
– Ну, т-т-тогда... т-тогда я п-пойду жить. Целую Вас, странный Вы ч-человек!
И, развернувшись в автомате, Эвридика нос к носу столкнулась со Светой Колобковой: похоже, что, стоя у полуприкрытой дверцы, Колобкова слышала весь разговор.
– Света Колобкова, – вздохнула Эвридика, нельзя-подслушивать-чужие-разговоры-читать-чужие-письма-подглядывать-в-замоч ную-сква-жину. Привет!
–А я и не подслушивала не подслушивала, – жарко залепетала Света Колобкова, изо всех сил держа Эвридику за рукав (не вырываться же, в самом деле!). И – полетела на одном дыхании, только изредка переводя дух, чтобы не умереть от асфиксии: – Я хотела сказать тебе одну вещь когда увидела как ты идешь к автомату и побежала за тобой но не успела а ты уже говорила (вдох) Парисович очень смутился я ему напомнила что тебя зовут Эвридика и он сидел красный весь а я ведь поняла почему ты так расстроилась этот миф об Орфее он для тебя слишком личный да? (вдох).
Эвридика давно уже не слушала – только согласно кивала, стараясь попадать в периоды вдохов, потому что на выдохе Колобкова смотрела прямо перед собой, даже если собеседник перемещался, и могла не заметить кивков. Очередной вдох оказался затяжным: Колобкова вплотную приблизила широкое личико к Эвридике – глаза в глаза:
– Как я понимаю тебя Эвридика (– да уж ты, Колобкова Света, все понимаешь, что особенно ужасно в тебе! -)... – и понеслась душа в рай! Колобкова порождала текст с такой скоростью, как будто через минуту должна была улететь на далекую звезду, откуда она никогда уже не вернется. – Я и не думала подслушивать но когда ты сказала убейте меня я больше не могу жить я ужасно начала волноваться сама посуди (вдох) до чего же ты интересно живешь ты живешь полнокровной жизнью у тебя такие знакомства я всегда знала что ты необыкновенная что ты нам не чета (вдох) я так поняла что он тебя содержит и это может быть совсем не так плохо в нашем положении иметь человека который ради тебя на все готов но на твоем месте и я бы сказала или убей или отпусти иначе я тебе испорчу жизнь и себе испорчу (– не задохнулась бы, испугалась Эвридика, однако последовал вдох – слава богу!).
– Ты высказалась? – Эвридика очень удачно встроилась в паузу. – Тогда всего хорошего, я спешу, извини, – и к троллейбусной остановке, бегом.
– Постой, – догнала ее Колобкова, – я понимаю тебе не до меня у тебя трудный период и не буду навязываться но ты скажи мне только одно и я тут же исчезну кто это с тобой говорил? (вдох).
Эвридика поняла, что не услышь Колобкова ответа – тут же упадет замертво, и, скроив беспримерную морду, заявила:
– Да так... один знакомый бог.
– Понима-а-аю, – присела Колобкова, истратив на это свое "по-нима-а-аю" все ресурсы неистощимых, казалось, легких.
Подошел троллейбус – и Эвридика уехала в бессмысленном направлении. Она только слегка повернула голову – посмотреть, что сталось с Колобковой: та стояла на краю тротуара, и грудь ее вздымалась до неба... Бедная-ты-моя-Колобкова-ничегошеньки-то-нет-в-твоей-жизни! "И не завидуйте тем, кто пребывает, как Вы изволили выразиться, вне нашего круга: жизнь их буднична, Эвридика". Как грустно, если он прав, этот один-знакомый-бог! И неужели вправду есть единственный только способ относительно пристойного (не то чтобы полноценного – просто пристойного!) существования – такой, как у нее? Пребывая в этом двусмысленном, ложном этом положении, которое прельстило Свету-Колобкову, заставив грудь ее вздыматься до неба...
Конечно, с другой стороны, не так уж плохо, когда один-знакомый-бог взял на себя ответственность за пустую твою жизнь: сколько хороших людей даром глядят в небо, умоляя кого-то там обратить на них хоть какое-нибудь внимание! Что ж с того, что она, Эвридика, всецело в его руках? Они вместе делают, пусть даже сомнительное, но дело, у них общая тайна. И он имеет право быть безжалостным, один-знакомый-бог. Однако сегодня он был любезен с ней, успокаивал как мог, со Статским предложил познакомить... Интересно, знает ли Статский, что он уже увяз, или действует вслепую, полагая, что сам себе князь? Пожалуй, не знает: об этом вообще редко кто догадывается. Да один-знакомый-бог и не раздает своего телефона направо и налево.
Понятно, что со Статским ей рано или поздно придется познакомиться, теперь в этом уже нет сомнений: не так-то много людей способен втянуть в свою сферу один-знакомый-бог. С большим количеством людей он вряд ли справится, хотя... как знать! Смотря что у него за планы. Но со Статским мы познакомимся. Предположим, он ничего не будет знать – рассказать ему? Это зависит от того, как он относится к тому, что один человек манипулирует другими. Ми-лый-Стат-ский-Вы-игру-шка-и-все-события-случившиеся-с-Вами-специ ально-подстроены... Или один-знакомый-бог выдает желаемое за действительное – и Статский не из их числа? Боже мой, я устала: из их числа, не из их числа – какая разница! Даже и число-то толком неизвестно – сколько их, таких, как Эвридика: десять? сто? двести? Сама Эвридика, например, вообще ни с кем еще из этого круга не знакома – маячит, правда, впереди знакомство с Петром, но о перспективе знакомства она только что узнала, а так ничего не знала и могла бы никогда не узнать, не будь случайного звонка по телефону! "Считайте, что Вам повезло, дорогая моя". Да в чем, в чем мне повезло? Точно так же, как и все остальные, я не знаю, что со мной будет дальше. Правда, я, в отличие от прочих, понимаю, что играю в какую-то игру может быть, даже страшную игру: правила игры от меня скрыты. Я обязана выполнять определенные действия – на первый взгляд, ничем не отличающиеся от тех, которые миллиардами людей осуществляются чисто механически, но это только на первый взгляд! А на самом деле каждое действие мое имеет тайный, закодированный смысл, каждый мой шаг приводит в движение другие элементы системы, заставляя их крутиться, перемещаться, меняться функциями. Я все время излучаю сигналы, предназначенные для того, чтобы кто-то, кого я не знаю, определенным образом реагировал на них, – и при этом делаю вид, будто я свободна...
Эвридика часто подумывала, что однажды ее схватят... схватят и привлекут к ответственности, а инкриминироваться ей будет вся ее запутанная и полная загадок жизнь. И судья спросит:
– Скажите, гражданка Эристави, для чего семнадцатого января тысяча девятьсот восемьдесят третьего года в магазине, что в Столешникове переулке, Вы приобрели японскую шаль по цене 75 рублей 00 копеек?
– Чтобы убедить Юру-Пузырева-улица-Юных-ленинцев-и-так-далее в том, что я цыганка, – пролепечет она.
– А с какой целью Вы вводили в заблуждение гражданина Юру-Пу-зырева-улица-Юных-ленинцев-и-так-далее, делая вид, что вы цыганка?
Молчание.
– И зачем в означенный день Вы шли по городу Москве в шали с неоторванной этикеткой, неся в руке птицу, принадлежащую к семейству воронов?
Молчание.
– С кем второго февраля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года Вы говорили по телефону, выйдя из заведения под вывеской "Мороженое"?
– С одним знакомым богом...
– Ха-ха-ха! Введите свидетеля Колобкову Светлану Николаевну, 1966 года рождения, русскую, комсомолку, проживающую по адресу...
Колобкова быстро говорит, много говорит, долго говорит. И, что самое страшное, все понимает. Все, чего не понимает и никогда не поймет Эвридика эта запутавшаяся преступница, которую сейчас растерзают на глазах у всех.
– Гражданка, – Эвридика вздрогнула, ударившись головой о троллейбусное стекло. – Тут конечная.
– Конечная?
– С добрым утром! – И водитель троллейбуса – крепкий дед – рассмеялся так, словно у него в троллейбусе никто никогда не засыпал.
