Текст книги "Книга теней"
Автор книги: Е. Клюев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
– Ну и что? – Эмма Ивановна Франк была сама невинность. – Я, естественно, буду верно ждать Вас...
– Характер у меня дрянной, кроме всего... прочего. Я ведь давно не был женат, сто с лишним... двести, нет... даже еще больше лет!
– Я тоже не сахар, – призналась Эмма Ивановна Франк. – Но я все-таки гораздо моложе – столетия на два с половиной. Раньше меня называли "чертенок". Я и сейчас, в сущности...
– Смелое признание! – рассмеялся наконец Станислав Леопольдович. – Но у меня, знаете ли, куча родственников. Очень старых. И очень больных. Эмма Ивановна Франк не отвечала.
Она достала платочек – белый, батистовый – и приложила к левому глазу. Она плакала.
– Вы же сказали, что у Вас нет никого. Не возражайте, я все поняла. Вы не хотите со мной жить. Скажите честно, Вы решили, что я... порочна?
– Господи, да о чем Вы! Поймите, со мной нельзя жить, у меня... у меня болезнь – страшная, неприятная, отвратительная!
– Я люблю Вас, – сказала Эмма Ивановна Франк в землю. – Мне неважно, какая у Вас болезнь. Я любила Вас всегда. – И – подняв уже глаза: – Ладно. Мне пора петь. Я... я не должна быть такой настойчивой, но на всякий случай Вы запомните мой адрес...
– Это ни к чему, – остановил ее Станислав Леопольдович. – Я найду Вас сам, если... если что.
И Эмма Ивановна Франк начала уходить в сторону – сухонькая старушка на тонких каблучках, с белым батистовым платочком в руке – крохотным флажком капитуляции, капитуляции, капитуляции...
– Прекрасная ты моя Дама! – тихо-тихо сказал Станислав Леопольдович, опустив голову, чтобы не смотреть ей вслед... На руку капнуло. – Слеза, вчуже подумал он и вздрогнул: – Откуда у меня слеза, ведь я тень!
Глава СЕДЬМАЯ
У АИДА Александровича
– На каком это языке?
– Я не поняла... кажется, не по-русски. Ты какой учила?
– Английский, но... это не по-английски.
– Аид Александрович, Аид Александрович, она что-то говорит, мы не можем понять!
Аиду Александровичу было восемьдесят семь лет. Он выглядел лет на двадцать моложе: сухой, как старое дерево, и даже весь немножко поскрипывающий... нет, похрустывающий – халатом, накрахмаленным до одеревенелости. Аид Александрович носил круглые небольшие очки в тонкой стальной оправе: за стеклами были острые, стальные же глаза, впивавшиеся в собеседника, как отравленный дротик. И ходил он странно – буратиньей походкой, педантично сгибая и разгибая колени, словно голень приделана к бедру шарниром. Язык имел острый, как хирургический нож, и рассекал им все, что попадалось под руку, – причем сшивать потом было очень трудно, да и ни к чему: сшитое рассекалось снова – без сожаления. Впрочем, говорил совсем скупо: чуть ли не несколько слов за день. Однако хватало – и большего уже не хотелось. Буратиньей походкой Аид Александрович подошел, прислушался.
– Древнегреческий.
– Ой, Аид Александрович, откуда Вы знаете?
Ответа не последовало. Озадаченная практиканточка подождала даже больше, чем было положено. Она не знала местных традиций и опять спросила:
– Отчего это происходит? Она ведь, вроде бы, не гречанка...
– И не похоже, чтобы древняя, – охотно на сей раз подхватил Аид Александрович. – Двадцать четыре века пролежать в земле – и так сохраниться... сомнительно, а? – Практиканточка заткнулась раз и навсегда, а врач позвал в пространство: – Рекрутов! – И возник из пространства ночи молодой розовощекий херувим.
– Здесь, Сергей Степанович, мы имеем дело с чрезвычайно интересным явлением постепенного включения сознания: сначала начинают работать глубинные клетки мозга и лишь потом – периферийные. Вы свободны.
Освобожденный Рекрутов машинально отправился восвояси, не будучи в силах осмыслить предложение-такой-длины из уст Аида Александровича и все еще заглатывая на ходу последние слова, словно желудочный зонд.
– Я не понял, – сказал он у двери, почти уже выйдя. У херувима оказался густой, подземельный какой-то бас.
– Вернитесь, – потребовал Аид Александрович. Рекрутов вернулся.
– Повторяю. Глубинные клетки мозга хранят информацию, прочно забытую, она и выплывает прежде всего, если считать, что мозг включается постепенно от центра к периферии. По-видимому, в глубине сознания этой девушки греческий... гм, древнегреческий язык: она могла изучать его в кружке, на первом курсе института или где угодно, но со временем язык забылся, ушел в пассив. Когда она выйдет из состояния шока, т.е. мозг ее полностью включится, периферия активизируется – и тогда девушка, может быть, не вспомнит ни одного слова по-древнегречески. Теперь все ясно?
– Почти. Хотелось бы, однако, понять, о чем она говорит, – просто так, из любопытства.
– Что ж, если угодно... Да нет, она просто бредит. В ее словах нет смысла. Судите сами: "Они поставили опыт... он, это он поставил опыт от их имени... за тобой наблюдают... за каждым наблюдают... страшное общество; все наблюдают друг за другом, а он наблюдает за всеми... наблюдающий за наблюдателями... сорок монет"... Достаточно?
Рекрутов пожевал губами, сказал из-под земли: – Достаточно, наверное. Спасибо... А это не могут быть события какие-нибудь – те, которые с ней действительно происходили?
– Чтоб сообщать о них на древнегреческом?
– Почему бы и нет? Если предположить, например...
– Не надо ничего предполагать. Знать надо. Вы свободны опять.
Рекрутов сделал несколько шагов.
– Но, может быть...
– Да замолчите Вы наконец! – вскрикнул, почти взвизгнул Аид Александрович. – Не суйтесь не в свое дело. Выйдите отсюда! И вы тоже! – он ткнул пальцем в насмерть перепуганных практиканток, недавно присланных в отделение соматической психиатрии.
Все трое кинулись вон из палаты – что называется, взапуски. А Аид Александрович быстро опустился на одно колено, приблизил лицо свое к самому лицу бредившей. Он весь дрожал, и глаза были безумными: преступник-маньяк за несколько секунд до преступления. Он вбирал в себя древнегреческий текст, он как бы пил его, хмелея от каждого нового слова.
–...он хочет поймать тебя на невнимательности... но ты не давайся, ты обернись... нужно успеть увидеть все, успеть не пройти мимо... я погибну, но игра стоит свеч... запомни то, что увидел... оно пригодится... это твой козырь... так царь Аид играл с тобой, помнишь... и я погибла тогда... но есть нечто сильнее любви... и я опять погибаю... о, выше любви, больше любви – и я смеюсь над тобой, царь Аид...
Она говорила все тише: Аид Александрович почти припал к ее губам. Он напоминал теперь хищную птицу, вонзающую в жертву клюв, – не дай бог, чтобы кто-нибудь вошел сейчас в палату. Но кончился, кончился шепот, питавший его, – и Аид Александрович отвалился от кровати, словно напившись крови... вампир, удовлетворенный полностью. Все остальное его как бы уже и не интересовало. Он поднялся, вытер о халат вспотевшие руки и улыбнулся – не приведи господи увидеть, какою улыбкой!
– Так-так-так-так... – пропел он над почти-трупом девушки. – Все, стало быть, отлично. Рекрутов! – и не дожидаясь ответа, отправился к двери, в проеме которой белел уже херувим, с почтением врача пропустивший. Посмотрите за ней.
– Посмотрю, – нет, неописуемый все же бас! – Посмотрю, конечно. Теперь уже Рекрутов близко-близко наклонился к постели – и вдруг с тихой улыбкой погладил девушку по щеке, тут же однако от постели отшатнувшись: Аид Александрович возвращался – и не один, а с высоким молодым человеком в случайном халате на плечах: это без двадцати-то двенадцать ночи! Ничего себе, посещение...
– Присядьте, – Аид Александрович нажал на плечо в случайном халате. Быть здесь запрещено, но Вы побудьте недолго, Вы уговорили меня всего. – И к Рекрутову: – Идемте.
...Первое, что увидела Эвридика, было: Orpheus – синим по белому. Она незамедлительно закрыла глаза. Ну, что ж... Тартар так Тартар. Правда, смешно немножко: полное совпадение с мифом. И даже как-то нарочито. А если бы меня назвали Афродита... Клеопатра... Надо припомнить, как я умирала: могут спросить. Смерть показалась ей экзаменом. Значит, сначала я все-таки попыталась обернуться, но, кажется, не успела: был удар по всему телу – с размаху по всему телу. Дальше – долгий полет сквозь длинный темный коридор и в конце его – слово "Orpheus ". Вроде, все так. И она опять открыла глаза: прямо перед ней сидел Статский. Эвридика вздрогнула, зажмурилась, стала наблюдать через щелочки. Действительно, Статский. В белом халате. Лацкан отогнут. Из-под лацкана – свитер. На свитере – большой значок с надписью "Orpheus". Так умерла она или не умерла?.. Эвридика не успела ничего с этим решить: все поплыло перед глазами. Частые сухие шаги по коридору...
– Доктор, – взмолился Петр, – если она открыла глаза, то...
– Глубокий шок. – Аид Александрович мельком взглянул на Эвридику. – С возможным серьезным повреждением центральной нервной системы в случае возобновления соответствующей эмоции. Пока все.
– А дальше?
– Дальше ни за что не ручаюсь. Положение очень серьезное. А Вы муж Эвридики?
– Эвридики?
– Ну да... так ведь зовут девушку?
– Так, так, – поспешил ответить Петр. – Вообще-то я пока что не муж... Но скоро буду мужем. Простите, как Ваше имя-отчество?
– Аид. Аид Александрович.
– Господи!.. – не сдержался Петр.
– Понимаю Вас, – коротко кивнул врач. – Многовато для одной ситуации: Эвридика да еще Аид. – И улыбнулся: – Мужайтесь.
Петр подхватил улыбку на лету – как успел: улыбнулся в ответ почему-то только левой стороной губ.
– Мне можно тут быть... еще?
– Увы, нет. Я не знаю, какое впечатление произведет на нее Ваш вид. А ей сейчас нужны только слабые эмоции. До свиданья.
– До свиданья. – Петр посмотрел на Эвридику. – Но... как я узнаю, когда можно прийти?
– Вызывайте прямо меня – я все сообщу Вам.
– Спасибо. Спасибо... Аид Александрович.
– Да, – остановил его врач. – Тут вот сумочка. Сведения из студенческого билета мы выписали, пока хватит. Родителям, конечно, Вы сами сообщите?
– Сам, – сказал Петр.
– Вы не очень уж... – послал ему вслед Аид Александрович.
– Спасибо.
На улице Петр открыл сумочку. Вот он, студенческий билет: Эвридика Эристави... потрясающе! Записная книжка... на "Э" пусто. Конечно, кто ж записывает собственный телефон, надо просто позвонить по любому номеру: может быть, дадут адрес, если это вообще в Москве. В Москве, а не в Тбилиси, например! Так, буква "К"... Ну, вот хоть, скажем, Колобкова Света.
– Алло?
– Света, меня зовут Петр, здравствуйте. Простите, я поздно...
– Здравствуйте очень приятно а Вы кто?
– Я знакомый Эвридики. Мне в данный момент нужен ее адрес.
– Это очень странно что Вы знакомый Эвридики а адреса ее у Вас нет и как же Вы можете думать что я дам Вам ее адрес когда я не знаю в каких Вы отношениях с Эвридикой и уже ночь!
– Видите ли, тут случилось несчастье, ее машина сбила. Я с ней ни в каких отношениях.
– А откуда Вы знаете что ее машина сбила если Вы ни в каких отношениях простите конечно что я интересуюсь...
– Это долгая история, Света. Мне сейчас не до того, мне адрес нужен.
– Зачем?
– Странный вопрос. – Петр уже почти озверел. – Я должен сообщить ее родителям.
– А ее где машина сбила не около дома?
– Но Света... – взревел Петр. – Я же не знаю, где ее дом, как я могу сказать, около или не около!
– Все-то Вы наверное врете Вам просто адрес ее нужен вот Вы и... а мой телефон откуда у Вас да еще в такое время?
– Вы дура, Колобкова Света. – И Петр повесил трубку: в самом деле, невозможно больше!
Следующим был номер, состоящий почти из одних восьмерок.
– Да, – ответил низкий мужской голос, и тут только Петр заметил, что напротив номера нет ни фамилии, ни даже инициалов.
– Здравствуйте... С Вами говорит Петр... Петр Ставский. Простите, что беспокою Вас так поздно, но ситуация крайняя...
– Добрый вечер, – не представились в ответ.
– Дело в том, что... простите, я не знаю, с кем говорю, мне нужен адрес Эвридики Эристави. Или хотя бы телефон, но лучше адрес. Тут такая история... ее машина сбила на улице, мы имя узнали из студенческого билета, он в сумочке был, а адреса ее нет в записной книжке – и в университет поздно звонить: ночь уже... Ее не насмерть машина сбила, Эвридика жива. Надо как-то родителям сообщить.
– Молодой человек, а Вы были при катастрофе, позвольте спросить?
– Да, – не стал отрицать Петр, – мне едва удалось вытащить ее из-под колес.
– О, господи, – простонали в трубке, – как же Вы нерасторопны, как преступно Вы нерасторопны! Страшно, когда в такую минуту рядом оказывается увалень вроде Вас! Вот уж никому не пожелаешь!
– Я...я не понимаю... Я сделал все, что мог, – оправдывался Петр, смутно начиная чувствовать роковую какую-то свою вину.
– А... ладно, записывайте адрес, чего уж тут!.. Маму Эвридики зовут Нана Аполлоновна, а папу и бабушку... я пока не знаю или забыл. И впредь будьте внимательнее.
Трубку опустили. Петр не понял конца реплики, но вдумываться не стал, а поехал на станцию "Аэропорт": оказалось, что они с Эвридикой жили почти рядом.
Улица Черняховского, писательские дома. Пройти в арку, направо... Он остановился у подъезда: как это все сказать?.. Одно дело – по телефону неизвестно кому... Нана Аполлоновна, значит. Ох-ты-боже-мой.
Дверь в квартиру, конечно, не открыли: смотрели в глазок. Петр подождал, позвонил еще раз, хоть и ясно было, что за дверью кто-то стоит.
– Вам кого, молодой человек? – Женский голос, сильно испуганный.
– Вы Нана Аполлоновна, мама Эвридики?
– Да, но кто Вам сказал? – В голосе – ужас.
– Откройте, пожалуйста... Не могу же я объясняться через дверь!
– Я сейчас мужа позову... Сандрик!
Наконец дверь отворилась. На пороге стоял синий халат с кистями и неприветливым лицом.
– Здравствуйте, – сказал Петр. – Простите, что в такое время...
– Вас, может быть, с лестницы спустить?
Нет, это уже начинает огорчать...
– Не очень-то вы гостеприимны, – не выдержал Петр.
– Зато Вы очень развязны.
– Я? – Петр огорчился окончательно.
– Зачем Вы преследуете мою жену?
Москва – это все-таки город сумасшедших. Надо запомнить: "Москва город сумасшедших", – и успокоиться раз и навсегда.
– Я никогда не видел Вашей жены, – смиренно отвечал Петр.
– Прекрасно видели! Вы на работе ее насмерть перепугали, теперь домой пришли? Да еще ночью!
Петр силился вспомнить, кого в своей жизни он насмерть перепугивал на работе, но вспомнить не смог.
– Простите, тут какое-то недоразумение. Вы меня с кем-нибудь путаете, но дело не в этом. Я по поводу Эвридики...
– Вы знакомы с Эвридикой?
– Да. То есть... нет. Ее пришлось отвезти в больницу.
– Что с ней? – Кисти закачались, заходили ходуном.
– Небольшая авария. Легкий шок, но никаких других последствий, Вы не волнуйтесь.
– Это Вы не волнуйтесь!.. Где она?
– В Склифософского, но не в травматологии... ее уже в отделение соматической психиатрии перевели. Вот сумочка ее... Врача зовут Аид Александрович. Совпадение такое... странное.
– Пожалуйста. – Халат отступил в темную прихожую, Петр вошел. Наночка, выйди на минутку.
Вот и вышла Нана Аполлоновна.
Правда знакомое лицо... ах, ну да, сегодняшняя дама из библиотеки – чем он так сумел ее напугать?
– Наночка, у Эвридики шок. Надо ехать в больницу.
– Ой, – сказала Нана Аполлоновна и села. На маленький стульчик.
– Наночка, нужно сосредоточиться. – Отец Эвридики натягивал короткую куртку поверх халата.
– Что там случилось? – крикнул издалека старенький голос.
– Все в порядке, мама. Закрой за нами, мы отъедем на некоторое время. Он снял куртку. – Вас как зовут?
Петр не успел ответить: слишком стремительно начали вдруг развиваться события. "Петер-р-р!" – захрипел кто-то странным голосом... что-то свалилось на голову и задержалось на ней, прозвучала непонятная фраза "Sunt pueri pueri, pueri pueril tractant", последовали маловразумительные объяснения как из-под земли выросшей старушки: "Я его все-таки вымыла, он сделался совсем голубой... а колечко, по-моему золотое, с монограммой, не поняла какой..."
– У Вас ворон на голове, не пугайтесь... он домашний, ручной, говорящий... Поехали, – устало сказал Эвридикин папа.
Нана Аполлоновна ушла переодеваться, папа наскоро объяснял почти упавшей на пол бабушке плохо понятую им ситуацию, голубой ворон переместился на плечо к Петру и тихо говорил ему что-то на ухо по-немецки... Бред, общий бред жизни! Папа начал раздеваться в присутствии Петра, бросил на бабушку халат, остался в одних трусах, подошел к Петру, снял с его плеча ворона, тот принялся вырываться и клевать папу Эвридики в тело.
– Не беспокойтесь, – сказал Петр, вешая халат на крючок, беря под руку бабушку, подставляя свободное плечо ворону и понимая, что отныне и навсегда он свой среди этих безумных, милых, плохо говорящих по-русски и по-немецки людей и птиц, за чью жизнь он теперь несет ответственность, что бы ни случилось впредь.
Выехали сейчас же – на стареньком семейном "Москвиче": люди и птицы. Нана Аполлоновна, Александр Тенгизович, Русудана Александровна, Марк Теренций Варрон и Петр. Петру недосуг было разбираться в этой ситуации с вороном, но тот говорил "Петеррр" и совсем не разделял общего уныния. Он-то знал, как все будет!
В больницу приехали к двум. Марка Теренция Варрона оставили в машине. Еле допросились вызвать Аида, но тот вышел сразу.
– На некоторое время проснулась. Заснула... или забылась опять. К ней никому нельзя. Советовал бы вам поехать домой. Тем более что жених уже был у нее.
– Жених? – Эристави растерялись. – А кто жених?
– Прошу прощения, – взглянул Аид Александрович на Петра.
– Я жених, – сказал Петр..
– Ах, ну да...– успокоились Эристави.
– Мне бы только посмотреть на нее, – не то попросила, не то отказалась Нана Аполлоновна.
– Идемте, – подставил ей руку Аид Александрович – непредсказуемый, как выяснялось, человек. – Только ни звука, прошу Вас.
Они скоро вернулись.
– Ну как?
– Дышит, – тонюсеньким голоском сказала Нана Аполлоновна и расплакалась. Не переставая плакать, подошла к Петру: – Простите меня, ради бога. Сегодня в библиотеке у Вас безумный такой взгляд был, я испугалась. Она развела руками. – Я, выходит, не могу отличить нормального от ненормального.
– Это и вообще-то трудно, – заметил Аид Александрович. – Поезжайте теперь, поздно.
– Пустяки, – сказал Петр Нане Аполлоновне: он только что вспомнил сцену в библиотеке с подробностями. – Пустяки... Книжка просто была странная, вот я и... Пустяки.
Всю обратную дорогу Петр, на плече которого опять сидел Марк Теренций Варрон, теперь уже в деталях рассказывал, как это случилось. И выходило, что на переходе через улицу Герцена он оказался случайно. Как бы не так! Петр шел за Эвридикой от самого подземного перехода через улицу Горького – с того момента, когда, подняв глаза от подаренного ему значка, увидел ее девушку-с-шалью-и-вороном-над-головой, ночное-видение-через-стекло-вагона-метро. И он умолял ее на всем пути, вплоть до злополучной улицы Герцена: обернись, обернись, обернись! Она обернулась поздно, ступив уже на мостовую, когда с проспекта Маркса сворачивал на Герцена красный автомобильчик...
Водителя, кажется, отправили в милицию – Петр даже не захотел узнавать, кто он; Эвридика шла на красный свет. Не захотели узнавать этого и родители Эвридики. Правда, несколько дней спустя все-таки пришлось встретиться с водителем: им оказался какой-то неказистый человечек-из-Мытищ-у-которого-двое-детей. Однако к тому времени опасность миновала, родители не стали возбуждать судебного дела. Да и Аид Александрович утверждал, что все будет хорошо.
Так и закончить бы седьмую главу, но Рекрутов!.. Этот херувим с подземельным басом, бог знает как попавший в книгу, предназначен был, однако, для серьезного дела. И как раз на другой день, когда окончилось время дежурства и он собрался было надевать пальто, судьба подсунула ему дневник Аида Александровича. Дневник лежал в верхнем ящике стола Аида, чуть выдвинутом – как бы пригласительно выдвинутом... Рекрутов принял приглашение и на синей обложке довольно пухлой тетради прочитал написанную готическим почерком Медынского строчку: "Наблюдения. Глубокий шок". "М-да", – сказал Рекрутов. Не будем осуждать его за это "м-да": кому из нас не приходилось говорить "м-да" и по менее значительным поводам! А тут – важная, между прочим, пропозиция, особенно если учесть, что Рекрутова, кроме глубокого шока, почти ничто в жизни не интересует. Стало быть, вперед, Рекрутов, мы с Вами...
В тетради были разрозненные записи – по одной на каждой странице. Записи шли без комментариев, но с точной датировкой. Сопоставив даты, Рекрутов обнаружил, что Аид Александрович вел тетрадь уже лет тридцать: первые сведения относились к началу пятидесятых годов. Рекрутов принялся читать наугад и, кроме прочего, прочел: "Алина Сергеевна Никонова, 1930 года рождения. Несколько минут (семь-восемь) довольно связно излагала некоторые события войны 1812 года, особенно что касается Бородинского сражения, все время обращаясь к князю Сергею Петровичу Трубецкому с просьбой беречь себя для нее, поскольку она не сможет вынести разлуки с ним... На вопросы по истории, выйдя из состояния шока, не отвечала, имеет образование шесть классов, о Трубецком никогда не слышала"; "Николай Демьянович Савелов, 1911 года рождения, в продолжение трех с небольшим минут страстно требовал учесть заслуги Публия Овидия Назона и внимательно прочесть его "Письма с Понта"', чтобы вернуть его в Римскую империю. Говорил на латыни. На вопрос о том, знает ли латынь, отвечал отрицательно"; "Виктор Борисович Сокольничий. 1956 года рождения, диктовал правильную редакцию "Задонщины", утверждая, что переписчик, с которым он знаком, внес в текст много отсебятины и потомки не простят ему этого. На вопрос, изучал ли когда-нибудь древнерусский язык, отвечал отрицательно"...
Рекрутов все читал и читал стенографические эти сведения, пока капли пота одна за другой с грохотом не начали падать на страницы тетради, немедленно разъедая чернила и оставляя сиреневые потеки. Рекрутов неосторожно промокнул их рукавом халата... ну вот, теперь Аид догадается: впечатление такое, что кто-то рыдал над тетрадью!
Рекрутов захлопнул тетрадь и еще раз сказал: "М-да"... Повторим за ним это "м-да", потому как сказать, действительно, больше нечего.
А комментариев, стало быть, никаких. Ни по ходу записей, ни – Рекрутов заглянул в конец тетради и убедился – после. Все комментарии – в голове у Аида: что-то он там себе настроил на этой почве... Что-то определенно настроил. Нет, Рекрутову не сделалось жутко, как сделалось, например, кому-нибудь из нас: Рекрутов почти понял, в чем дело. Дело, по-видимому, в том, что бред людей, находящихся в состоянии глубокого шока, как известно, более "реален", чем устойчивый психиатрический бред, и может быть основан на знаниях, за которые в данный момент они не несут ответственности, о которых они, скорее всего, и не подозревают. Ведь говорил же Аид: сначала включаются глубинные зоны мозга, хранящие прочно забытую информацию, потом периферийные... Так, а что он записал по последнему случаю? Вот... "Эвридика Александровна Эристави, 1963 года рождения, в течение получаса бессвязно пересказывала миф об Орфее, не упоминая его имени, но призывая его обернуться. Постоянно обращалась к Аиду – весьма и весьма пренебрежительно..." Рекрутов на минуту остановился: вот чего не хватало ему в образе Аида Александровича! Именно этого – мотивировки имени Аид. Теперь мотивировка есть: Аид потому и Аид, что интересуется всем этим, или наоборот: он потому интересуется всем этим, что имя у него Аид. Рекрутов усмехнулся – не очень хорошей усмешкой, "...весьма и весьма пренебрежительно, даже с вызовом. Говорила по-древнегречески. На вопрос о том, изучала ли древнегреческий, ответила..." – для ответа было оставлено место, "...отрицательно", – мысленно закончил Рекрутов и заскучал.
Он подошел к окну, заглянул в темное небо: что там делается? Ничего не делалось там – и он заскучал еще больше. Не заскучал, конечно, в том смысле, что стало-скучно, а за-тос-ко-вал. И хотел взвыть или взреветь, но сдержался. А сказал – раздельно и сухо: "Не скудные воспоминания детства, но богатые картины прошлого. Снимки с истории человечества, пережитой лично. Аид напал на истину".
Да, врач непрост. Впрочем, и не следовало предполагать, что он прост. Впрочем, Рекрутов и не предполагал, что он прост. То есть все и вышло, как предполагал Рекрутов. Значит, Рекрутов молодец. Но Рекрутова это не радует. Аид – вот кто его радует. Весь такой хрустящий, стерильный Аид с буратиньей походкой, с маленькой головой и огромной – космической! – тайной в ней. Надо бы расцеловать Аида, но это то же самое, что расцеловать кактус. Вызвать бы на разговор его – пусть прокомментирует свои записи: лаконичными такими предложениями, по несколько слов. Как же, вызовешь его!.. Рекрутов тихо засмеялся.
На смех вошел Аид Александрович. Дневник раскрытым лежал на столе и был очень заметен. Рекрутов облегченно вздохнул и радостно сообщил:
– Я прочел, сколько успел. Делайте со мной, что хотите.
– Резекцию хочу, – мрачно сказал Аид Александрович. – Или трепанацию черепа.
Рекрутов хохотнул – нервически: с него станется, с Аида этого! Считайте, пожалуйста, что я не Ваш дневник прочел, а... Вашу статью, научную...
Аид Александрович молчал. Он молчал так долго, что зима успела смениться весной, весна – летом, лето – осенью и осень – новой зимой. Когда же новая эта зима закончилась, он заговорил – причем совершенно без эмоций:
– Я не так глуп, чтобы допускать оплошности. Стол специально был приоткрыт. Надеюсь, я вошел не слишком рано – и кое в чем Вы успели уже разобраться. В остальном помогу Вам разобраться я. Вы молоды, умны и талантливы. А я стар и... не знаю, каков еще. Впрочем, не бездарен. Но через некоторое время я умру и оставлю все это Вам. Я, конечно, мог бы пригласить Вас к себе домой – тетрадь там лежала, – предложить Вам прочесть и так дальше... Однако, подумалось мне, лучше, если это произойдет случайно. Вот случайно и произошло: Вы сами заинтересовались записями. В добрый час. Здесь двести восемьдесят два листа – вполне достаточно для обобщений: зачем нам ждать, когда я умру? Вы, разумеется, поняли общую идею?
– Но почему именно мне, Аид Александрович?
– Рекрутов! – Голос сделался деревянным. – Не нужно играть со мной в игры: скучно. Или мне объяснить Вам, что Вы как раз этим и интересуетесь?
И тут Рекрутов обнял Аида Александровича. Дикая, вообще-то, выходка: еще вчера он бы не позволил себе даже поздороваться с завом за руку... руку бы парализовало! А сегодня – нате вам: стоят обнявшись и чуть почему-то не плачут. Аид даже не вырывается. Нет, вырвался: "Хватит", – сказал. Подошел к столу, полистал дневник.
– Так что же, вам действительно все понятно?
– Далеко не все. Например, как вам вообще это пришло в голову?
– Будет смешно, если скажу. Но скажу. Я еще в детстве думал, как угораздило моих родителей назвать меня Аид... Естественно, довольно рано я все про Аида прочитал, что мог. Потом прочитанное перемешалось с прожитым и было уже трудно различить, где какое. Пришлось научиться сортировать переживания: это – мое, это – не знаю чье. И достаточно скоро обнаружилось: моего меньше, чем не-знаю-чьего. В конце концов, разумеется, все мое, раз у меня в голове. Но откуда? Я еще одну тетрадь вел, в войну потерялась. Вам интересно было бы: записи разных ощущений, которые в принципе посещали это бэдное-сэрдце. Среди них очень многие – большинство, честно сказать. – не имели под собой никакой здешней почвы. Дальше – больше: узнал от кого-то про deja vu ... понял неправильно, так и живу.
– Простите, именно как поняли?
– Именно так и понял, буквально... я, дескать, это видел, только давно, не в данной моей жизни, а в другой, прежней, о которой почти забыл, но которая тем не менее была... туманно?
– Нет-нет, почему же, все очень ясно!
– Ну, мне, правда, все не очень ясно, но пусть... Потом познакомился с одним прекрасным человеком, дружил с ним прямо как сумасшедший – и долго дружил, вдруг мне говорят: он душевнобольной. "И вот я здесь" (как поют в опереттах), то есть в психиатрии – с тех самых пор. Меня это слово д-у-ш-е-в-н-о-б-о-л-ь-н-о-й – потрясло тогда: у человека, про которого я рассказываю, никаких явных отклонений от нормы не было, наоборот... немыслимо тонкий человек, удивительная душевная организация. Правда, он часто... может быть, слишком часто, но я не обращал на это внимания, посвящал меня в истории, происходившие вроде бы с ним, которые мне казались явно вымышленными, однако что же... творческая личность и все такое прочее! Короче говоря, с тех пор душевная тонкость стала для меня производной от душевной болезни, и я принялся изучать, систематически изучать состояние бреда как наиболее яркое проявление душевных расстройств... Вы чувствуете связь?
– Да, да! – у Рекрутова это "да, да" получилось, может быть, даже слишком горячо, но он не следил уже за собой, перехватил у Аида Александровича инициативу и заговорил сбивчиво, путано: – Я чувствую связь, я думал об этом... впрочем, я шел от другого, от социальных моментов, то есть вот что... Меня интересовало, почему психические расстройства в среде... ну, у интеллигенции... но Вы понимаете, какую интеллигенцию я имею в виду! – так, стало быть: почему в этой среде они чаще, психические – или душевные, как Вы их называете, – расстройства? По сравнению с рабочими там, крестьянами... опять не то... по сравнению с массой, в общем. И я пришел, то есть я прихожу к выводу, что те, кто живет жизнью духовной, причем из поколения в поколение, понимаете? – у них именно поэтому... из-за духовности случаются психические отклонения. И можно, значит, допустить – хотя бы в качестве гипотезы – обратное: чем глубже душевное расстройство, тем... тем совершеннее, тем выше дух. А значит, безумие, если воспользоваться этим непрофессиональным словом, есть наиболее чистая форма проявления духа, когда дух прозревает первоосновы бытия и вспоминает свои, так сказать, пред-жизни и даже после-жизни... Вы это имели в виду? Дух приобщается к... к универсуму?
Аид давно уже сидел на столе – в позе невероятной... членовредительской. Было похоже, что сам он находится в том состоянии, которое называется "глубокий шок", и сейчас начнет бредить.
– Вы. В один вечер. Поняли. Все. – Он с трудом перевел дыхание. Рекрутов, Вы... Вы бог знает что за человек. Сколько Вам полных лет?
– Много, – сказал Рекрутов. – Года тридцать два.
– Ура, – констатировал Аид Александрович. – Вам еще по меньшей мере пятьдесят лет пропагандировать эти идеи, а при Вашей херувимистости... розовощекости, пардон, – и все восемьдесят. Я счастлив. Представляете себе, что начнется потом! Люди снова станут верить своим безумцам, своим юродивым, как когда-то... да вот, в прошлом еще веке! Нельзя-молиться-за-царя-Ирода-Богородица-не-велит... К их словам начнут прислушиваться. Христос, наверное, был юродивым... прости меня, Господи! Ибо только они знают: их устами говорит Бог. И больше станет юродивых в мире, и будет людям дано святое право отличаться от животных – право бредить, грезить, галлюцинировать, провидеть основы бытия... О, основы бытия только и могут быть постигнуты в бреду, в горячке ума, в болезни души, ибо лишь тогда ничего не значит уже плоть, ничего не значит материя – и свободный дух парит над земною оболочкою мира!
