Текст книги "Книга теней"
Автор книги: Е. Клюев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
– Простите, – она взглянула на Аида Александровича. – Можно с вами?
– Добрый день. Конечно, о чем Вы...
– Бабушка, вот чай. Пей и слушай, я рассказываю... историю одну, как я из больницы убегала...
– Ой, тогда нет... извините, я не могу... я не могу слышать, – и бабушка отправилась к себе.
– У тебя там Марк Теренций, мы его заперли, не выпускай, – сказал Эвридикин папа ей вслед и обернулся к Эвридике: – Прости.
– Ну вот... я продолжаю. И там, в возке, я видела разные сцены – уже в беспорядке, мне трудно вспомнить сейчас. Я, например, видела Вас, Аид Александрович... И Серафиму Ивановну, только она была Вашей женой, – Вы же знаете, что раньше она была Вашей женой? Не знаете?
– Знаю, была, – твердо сказал Аид Александрович. – Но давно, в войну.
– Вот! И войну я видела – только не бой, а... в общем, вокруг войны, да... события вокруг войны – проводы, например, на войну: я еще в белом зале танцевала на паркете пестром... нет, на трехцветном – танцевала как плакала: навсегда танцевала, со всеми прощаясь навеки... Да, и... – Эвридика приподняла волосы у виска. Там была большая белая прядь. – Смотрите – так бывает, когда снится? Я много увидела, теперь я путаюсь все время, но... Аид Александрович, у Вас ведь есть такая серая хламида, есть?
– Есть, – сказал Аид Александрович, у которого не было никакой серой хламиды.
– Ну вот, Вы и были в серой хламиде в горах. И мирт в руках – знаете мирт? Есть у Вас мирт?
– Есть, – кивнул Аид Александрович, с трудом понимая, как это у него может быть мирт и почему он соглашается с Эвридикой. Но соглашался же, черт возьми!
– А, что я говорила! И еще папа... Сцена с тобой, пап! Кисть начала облезать: волоски выпадали. Кисть лысела, а ты послал меня куда-то за новой, потому что хотел писать меня танцующей. Но почему у тебя сейчас такое лицо? Ведь это же точно было! Ты вспомни, в детстве, даже я помню: мы втроем – ты, мама и я – ходили в "Детский мир", я прошу краски, ты покупаешь, потом кисточку покупаешь и, пока мы идем к выходу, я кисточку уже сгрызла, а ты говоришь: "Наночка, было..." – и замолкаешь. А потом еще говоришь: "Кисть облысела", – и смотришь на маму, а мама смеется. И ты бежишь другую покупать, теперь вспомнил? А сейчас вспомни еще немножко раньше... нет, совсем раньше: ты художник и хочешь писать меня танцующей – ты ведь для этого и назвал меня Эвридикой тогда: мечтал, чтобы я стала балериной, – ну, помнишь?
– Помню, – сдался Александр Тенгизович под пристальным взглядом не Эвридики даже – Аида Александровича, вымогавшего у него это "помню".
– А теперь скажите – выдумала? Приснилось? И ведь все длилось одно мгновение – секунду одну... как я успела увидеть так много?.. Я не хотела рассказывать, я никому никогда, но я не могу больше, я устала, меня память давит! И вы все, кто там со мной были, здесь, я же понимаю, – не со мной. Пусть не против меня, но и не со мной. Посмотрите на себя: вы же не верите мне. Я кричу, я с ума схожу, чтобы напомнить вам: все это было, а вы играете со мной в... я не знаю во что! Наверное, в сострадание... – Эвридика невесело засмеялась. – Да, говорите вы, у меня есть мирт, у меня есть хламида! Да, говорите вы, я помню "Детский мир"! Да, я помню, как деньги о кружку звенели! Вы даже называете меня "Фредерика", как там, но не верите ни во что... А я и без вас знаю: не могло этого ничего быть. Но было. Я без скрипки домой приехала – пусть, пусть так. Только... если сейчас поехать в тот двор, мы найдем скрипку! Поймите меня, я постарела. Я теперь совсем старая, вот... – она опять подняла волосы над виском, – тут прядь седая, есть еще, папа?
– Господи, – тихо сказал Александр Тенгизович, – зачем нам все это... Есть, дочка, есть прядь.
– Папа! – Эвридика. покачала головой. – Ты же утром сам сказал, что со мной все в порядке. Петр, ну скажи им... Почему я говорю тебе "ты"? Ах, да, мы ведь давно знакомы, еще с зеленого луга... Все настороженно молчали.
– Ладно, не пугайтесь, – махнула вдруг рукой Эвридика. – Я видела все это во сне. Я заснула на скамейке. Иначе мы тут с вами с ума сойдем.
– А дома как ты оказалась? – спросил Петр: что-то надо было спросить.
– Просто, – скучным голосом сказала Эвридика. – Вышла из дворика, остановила машину... сказала шоферу, что меня ограбили, – он повез. Ну и... все. Папа сам расплачивался. А папе я только факт побега... только о факте побега рассказала. Он велел позвонить в больницу. – Она растерянно посмотрела на Аида Александровича. – Я правда совсем хорошо себя чувствую. И Эвридика чихнула.
Аид нервно крутил чашку на блюдце: его распирало от желания говорить.
– Что скажете, Аид Александрович? – помог ему Петр.
– Что скажу? – Он послал в Эвридику свой взгляд-дротик. – Скажу, что фантазерка Вы... Это были грезы. Вы грезили. Но сейчас
Вы действительно совершенно здоровы. Только, пожалуй, слишком издерганы. Всё.
– Всё? – обомлел Петр, переглянувшись с Эвридикой и ее папой. – А нам казалось...
– Вам казалось. – исчерпал тему Аид Александрович. – Хотя, пожалуй, Вам, Эвридика, я мог бы дать совет... с Вашего позволения.
– Уехать на море? – не без иронии поинтересовалась та, дав понять, что Аид не оправдал ничьих ожиданий.
– Зачем же так... Другой совет. Постарайтесь забыть все это как можно скорее – иначе память... она будет мешать Вам жить. Нельзя сосредоточиваться на таких вещах. Это были остатки бреда. Остатки бреда, – строго повторил он, гипнотически глядя на Эвридику. И уже будничным голосом: – Кофейку у Вас не найдется еще?
– Иду варить, – сказала Эвридика.
– Можно мне с Вами? Я знаю сорок восемь рецептов. – Аид поднялся, не дожидаясь согласия, и отправился за Эвридикой. Петр попросил выпустить из заточения Марка Теренция Варрона – и Александр Тенгизович пошел за ним в комнату бабушки.
...Аид Александрович плотно закрыл за собой дверь в кухню. Эвридика обернулась на щелчок магнитного запора.
– Я специально закрыл. – Аид перешел на шепот. – Скажите мне, чей это телефон? – Он протянул Эвридике изрядно мятую уже бумажку.
Эвридика долго смотрела на цифры, потом сложила губы эдакой трубочкой: ту-ту-ту...
– Я не могу Вам сказать. – И, тряхнув головой, подошла к плите. Диктуйте, пожалуйста, рецепт... номер девятнадцать.
– Я знаю только номер один. Эвридика, чей это телефон? – Он не допрашивал, он просил, он молил сказать – лучше б уж допрашивал: отказать проще! Но он просил.
– Аид Александрович, не мучьте меня... пожалуйста. Я не скажу.
– Так-с, хорошо. Тогда выслушайте меня. Выслушать – можете?
– Могу.
– Это страшная личность, я говорил с ним. И надо бы Вам... Вы простите, что я вмешиваюсь: наверное, Вы понимаете... я далеко не всегда, я никогда просто не вступаю с моими пациентами в какие бы то ни было отношения, кроме служебных, но Вам надо предпринять все меры для того, чтобы история, связывающая Вас...
– Это невозможно, Аид Александрович. – Эвридика на лету подхватила мысль Аида и на лету отбросила ее. – Это никак невозможно.
– Но я хочу помочь Вам, я знаю людей такого типа: слава богу, не раз и не два попадался...
– Как, и Вы попадались?
Эвридика упустила кофе и теперь вытирала плиту, делая вид, что на самом деле ее совсем не интересует ответ на вопрос, заданный ею же с таким жаром.
– Девочка, – вздохнул Аид, – всякое бывало уже на моем веку. И потому я не могу, не могу спокойно видеть, как эта тварь...
Эвридика поставила новый кофе и строго посмотрела на Аида Александровича.
– Наверное, мы с Вами говорим о разных вещах, Аид Александрович. Я не знаю, что именно Вы имеете в виду, но это слово... "тварь" – оно непригодно в моей ситуации. Тут тоньше все, простите...
– Вы надрываете душу мне, Вы молоды и не отдаете себе отчета в том, к чему приведет Ваша зависимость от него. А что до тонкости, так они все тонкие, все с подходами. Между прочим, я, кажется, тоже увяз.
– В чем увязли?
– Да вот, видите ли... Про меня ему кое-что известно. Причем самое сокровенное, так высокопарно сказать...
И тут Эвридика улыбнулась.
– Кофе! – воскликнул Аид Александрович, но кофе уже побежал – и не догнать его было ни Эвридикиной улыбке, ни Аидову отчаянью: он пузырился и благоухал пережженными маслами...
– Варим по третьему разу? – спросила Эвридика, и словно бы в ответ на ее вопрос раздался магнитный щелчок двери: на пороге кухни во всей красе появился голубой Марк Теренций Варрон с золотым кольцом на лапке.
Он перепорхнул к ногам Аида Александровича, поднял голову и произнес человеческим голосом:
– Ihre Kцnigliche Hoheit?
Глава ДЕВЯТАЯ
Слон-из-слоновой-кости,
ИЛИ застенчивый болтун
Уже знакомая читателю старая женщина по имени Эмма Ивановна Франк сидела в пенной ванне и пела романс "Ах, эти черные глаза". Автору неизвестно, чьи конкретно черные глаза в данном случае имелись в виду, но зато известно, что настроение у Эммы Ивановны Франк было препаршивое. Она допела романс и стала размышлять о том, что нужно сделать, чтобы захлебнуться в ванне. Действия, которые следовало предпринять, показались ей невыполнимыми – и она начала уже подумывать, какой бы еще романс запеть, но раздался звонок в коридоре и с романсом пришлось повременить. Эмма Ивановна Франк дотянулась специальной палкой до двери ванной, толкнула дверь и спросила громко:
– Кто там?
– Это я. – И голос, что самое интересное, был мужской.
"Мужчина", – не ошиблась Эмма Ивановна Франк.
– А кто это "Вы"?
– Дмитриев я, Дмитрий Дмитриевич.
– А, Дмитриев! – радостно воскликнула Эмма Ивановна Франк и, помолчав немного, радостно воскликнула снова: – Кто Вы и откуда, Дмитрий Дмитриевич?
– Я Вам снился! – надсаживался у дверей незваный-гость-хуже-татарина.
– Ах, снились!..
Эмма Ивановна Франк вылезла из ванной – вся в пене, как Афродита, и не смогла вспомнить сна о Дмитриеве Дмитрии Дмитриевиче. Но завернулась в мохнатую простыню и пошла в коридор.
– Я открою сейчас, только я голая, потому что сию секунду из ванной, Вы стерпите или нет?
– Посмотрим, – не поручился за себя Дмитриев Дмитрий Дмитриевич.
Но Эмма Ивановна Франк все равно отворяла уже дверь. – Ой, какой Вы смешной Дмитриев! – отнеслась она прямо здесь. -Ужасно смешной, я таких смешных Дмитриевых не видела никогда, – и упорхнула в ванную, где заперлась от не поручившегося за себя гостя. Они определенно были знакомы, но при каких обстоятельствах – бог весть.
– Мы с Вами в Воронеже встретились, – Дмитрий Дмитриевич перешел на шепот, сознавая некоторую как бы интимность ситуации: говорить приходилось в щелочку двери все той же ванной комнаты. – Вы тогда подошли ко мне и сказали, что я Вам снился и что Вы хотите мне принадлежать... или чтобы я Вам принадлежал... и, в общем, жить вместе и все такое, помните? Я тогда не мог, а теперь вот... могу.
– Жить вместе и все такое? – с ужасом переспросила Эмма Ивановна Франк – рафинированная, как мы помним, особа – и смыла с себя пену "Бадузан", в сердце своем вспомнив все и сказав там: "Кошмар".
– Когда же это было? – И принялась вытираться мохнатой простыней с двумя небольшими драконами.
– В одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году.
– В одна тысяча? – акцентировала Эмма Ивановна Франк. – Боже, какая древность...
– Да Вы войдите в комнату и сядьте в ней на что хотите, – сказала она, вытеревшись. – Мне еще минут десять надо.
– Вы не торопитесь, – из-за двери посоветовал гость. – Я навсегда приехал.
– Понятно,– вздохнула Эмма Ивановна Франк и осознала, что погибла. Ну, раз навсегда... – Десяти минут не потребовалось: она так и вышла – в халате, с распаренным лицом. – Что ж... Дайте я на Вас хоть нагляжусь, Дмитриев Вы Дмитрий Дмитриевич.
– Будет еще время, – пообещал тот. – Вы лучше пока в порядок себя приведите.
Да, заявочки... Но делать нечего. И Эмма Ивановна Франк подчинилась.
А был Дмитриев Дмитрий Дмитриевич небольшим пухлым старикашкой с лысою головушкою. И нос пуговкой, причем пуговкой женской, то есть некрупной, красной и блестящей. На пуговке в беспорядке росло несколько волосков очень черных. Глаза же были совсем маленькими и непонятно какими по цвету. Тот еще вид, в общем...
Эмма Ивановна Франк надела зеленое платье с черным поясом и черные же лодочки. Взбила волосы, глаза подвела, попудрилась – все без энтузиазма: не оценят... И – вышла. Старикашка, сняв пальто, оказался одетым в новый с иголочки костюм – отчетливо коричневый, неотчетливо коричневую рубашечку; вокруг шеи имел синий галстук, а на ногах – желтые-прежелтые ботинки нашего-пренашего производства. У ног же имел чемодан, обклеенный многочисленными видами немецких городов и украшенный еще надписью по диагонали (сине-красной) – "С приветом из Германии".
– Так, – сказала Эмма Ивановна Франк. – Вы ко мне с приветом из Германии?
– Нет... то есть да, – не понял старикашка, скосив глаза к чемодану. Это внуков. Он из Германии на той неделе вернулся – и мне сразу стало негде жить.
– На той неделе – это на какой? – придралась Эмма Ивановна Франк.
– На прошлой, – уточнил Дмитрий Дмитриевич.
– Ну-ну... Я сейчас чай поставлю. Чаю хотите, конечно?
– Я ел,– отчитался образцовый гость.
– Есть я Вам пока не предлагаю. Я чаю предлагаю – выпить.
– Сами-то будете?
"Заботливый!" – умилилась Эмма Ивановна Франк и интеллигентно ответила: – Если позволите.
– Ну, что ж, побалуемся...
Вот так и будем с ним – жить и баловаться, жить и баловаться. Заплакать, что ли, тут... на кухне? Поздно, голубушка, плакать: доигралась. И угораздило же – придумать игру эту дурацкую. Зачем? А затем, что с ума сходила от одиночества. В Воронеж поехала – кого навещать!.. Поленьку Лиознову, с которой лет сорок не виделась и могла бы еще сорок, если осталось сорок... Говорить с Поленькой не о чем, скучно, пошла в скверик, там Дмитриев этот Дмитрий Дмитриевич весь в снегу ходил: туда – и обра-а-атно, туда – и обра-а-атно, челночком эдаким. Туда – и обра-а-атно... Ну и сыграла с ним в "Вы-мне-снились". С тоски, конечно, и безо всяких намерений. Текст традиционный. У-каждого-психа-своя-программа, кто это сказал? У нее – игра в "Вы-мне-снились", и что же? Дело, конечно, в объекте, а объект был явно не тот в Воронеже. Но ведь и не планировалось ничего особенного – поговорить планировалось. Поговорить и разойтись... Интересно люди иногда реагируют! Однажды вот какой-то совсем уж ненормальный старичок на бульваре в Москве схватил ее за плечи, целовать начал, умолял ночь с ним провести. Эмма Ивановна Франк бежала тогда по бульвару так быстро, как могла, а могла она не очень быстро. Впрочем, хулиган-старичок, кажется, вообще никак не мог -во всяком случае, не гнался, слава богу. Пришла домой, рассказала Манечке – компаньонке своей... та в ужасе была: Эммочка-как-Вы-можете-это-же-безнравственно-я-бы-со-стыда-умерла! Почему безнравственно? У каждого психа... и так далее, почему безнравственно? Скорее уж глупо... хотя бы и потому, что без-ре-зуль-тат-но: никто всерьез не клюнул на "Вы-мне-снились"! В такие игры в молодости хорошо играть теперь что уж... Теперь только если вот Дмитриев, Дмитрий Дмитриевич с-приветом-из-Германии.
Чайник вскипел быстро, как никогда. И заварился, и настоялся -все в одну минуту. Пожалуй, идти туда пора... Тут где-то конфеты были коробочка и пачка какого-то печенья. Почему неизвестно, но все хотелось унести за один раз – и удалось. Бухнула чайник на стол, почти уронила печенье с конфетами.
– Балуйтесь, – сказала и добавила: – Озорник.
Дмитрий Дмитриевич сконфузился весь и за стол не садился – стоял около.
– Сесть бы Вам, Дмитрий Дмитриевич, а?
– Это можно, – согласился тот, помявшись. – В ногах правды нет.
Мудрый... Будет пословицами говорить, афоризмами. Кладезь, небось, мудрости. Ну, уселся наконец. Жалкий такой... уселся и в комочек съежился.
– Вы чего так съежились, Дмитрий Дмитриевич?
– Стесняюсь еще.
Непосредственный... Скоро перестанет, наверное, стесняться – такое начнется, держись! У меня только пятки замелькают... Но пока стесняется. Чай, вон, остывает – не притронется.
– Ну, Дмитрий Дмитриевич!..
– А?
– Чай же надо пить: холодный невкусно.
– Вы первая начинайте.
Торгуется... Да-а, не жизнь будет – малина. И на меня смотрит: сделаю глоток – как начнет из блюдца баловаться!.. Начал уже: ух, до чего ж замечательно балуется – загляденье просто. Разрозовелся весь, головушка взмокла... Бедная ты Эмма Ивановна Франк!
– Зовут-то Вас не помню как. У меня только адрес записанный.
– Эмма Ивановна меня зовут. Эмма Ивановна Франк.
– Спасибо, Эмма Ивановна. Имя у Вас красивое, нерусское вроде.
– Немецкое. Вы вот... печенье берите.
Дмитрий Дмитриевич ел печенье так, как будто и не печенье это вовсе было, а, скажем, картофель-жареный-фри, ухватывая сразу по две, а то и по три печенины.
"Голодный! – затосковала Эмма Ивановна. – Надо бы супом его накормить, а я чай даю..."
– Я вообще-то мало кушаю, – отрекомендовался тот. – А сейчас – это потому что волнуюсь сильно. Не знал ведь, как Вы меня встретите. Может, думаю, совсем забыли; скажете – не знаю, мол, такого; придется назад уезжать.
У Эммы Ивановны защипало глаза: Дмитрий Дмитриевич был похож на щенка.
– Вас невозможно забыть, – сказала она с трудом.
– Правда? – обрадовался гость. – Мне это лестно. – И стал дальше печенье есть.
А Эмма Ивановна вдруг поняла, что когда женщина хочет есть -это как-то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, невыносимое...
– Мы с Вами немножко погодя супчику поедим, ладно? Сейчас пока червячка заморили, а потом супчику... колбасы пожарю...
– Это можно... тьфу, черт, опять забыл, как Вас зовут!
– Эмма Ивановна Франк.
– Ах, вот что... Ну, извиняйте. А внук – он ничего у меня, вы плохо не думайте.Положительный человек, два года – как один день, от звонка до звонка оттрубил, сержант теперь. Сержант Дмитриев. Я и подумал: квартира-то у нас двухкомнатная казенная, раньше мы с ним в одной комнате жили, а теперь он уж большой вырос – девушка объявится хорошая или что... куда ж я им? Поеду, думаю, в Москву, буду у Вас жить, чтоб молодых не стеснять. Так вот и решил... Правильно решил-то? – И поднял на Эмму Ивановну крохотные глазки свои.
– Правильно, все Вы правильно решили. Вместе веселее, у меня квартира большая.
– Метраж... метра сорок два будет?
– Наверное. По-моему, сорок два и есть.
– У меня глаз как алмаз. А я, если что, и за квартиру платить могу: пенсия-то большая, к восьмидесяти рублям подбирается. Вот только им в Воронеже разве что помогу когда.
– Спасибо, Дмитрий Дмитриевич, но в деньгах нет недостатка.
– Да я уж вижу. В человеческом разговоре недостаток наблюдается, но это мы поправим, дело нехитрое.
– Нехитрое? – Эмме Ивановне ужасно хотелось плакать: сил не было как хотелось!
– А чего же? Из дому меня легко отпустили: поезжай, говорят, раз у ней к тебе такая любовь. Я сказал, что без глупостей жить будем. Ну, если что когда позволю, Вы уж не серчайте.
И заплакала Эмма Ивановна Франк – ничего не поделаешь: слеза, как и пуля, – дура... Не навзрыд, конечно, заплакала, а так, тихонько.
– Я хозяйственный, – утешал ее Дмитрий Дмитриевич. – В магазин там или починить что – это я всегда. Ой, – спохватился, – я же подарочек... сувенир воронежский! – Из чемодана вывалилась куча нестираного белья, потом появилась небольшая коробочка. – Это вам.
– Спасибо. – На коробочке было написано "Воронежский сувенир" точь-в-точь как обещал Дмитрий Дмитриевич, – а оказался в ней утюг.
– Утюг, – сказала Эмма Ивановна Франк. – Хороший утюг. Самый лучший утюг из всех возможных утюгов.
–А то я думал-думал, что бы такое вам привезти, – прервал ее медитацию Дмитрий Дмитриевич. – Мне говорят, книга – лучший подарок.
– Нет, – сквозь слезы возразила Эмма Ивановна. – Лучший подарок утюг. – Она промокнула глаза галстуком платья.
Дмитрий Дмитриевич заулыбался, горячо заговорил о чем-то, а Эмме Ивановне вдруг показалось невероятно странным слово "утюг": утюг, утюга, утюг, утюгу... Утюг вплыл в сознание, как огромный корабль вроде лайнера или крейсера, произвел там чудовищные разрушения и застрял. До слуха долетали обрывки длинной и подробной, подро-о-о-бной истории о том, как Дмитрий Дмитриевич покупал подарок, как сомневался, как долго не решался выбрать...
– Можно я переоденусь? – неожиданно услышала она сквозь утюг и мужественно произнесла:
– Конечно, что за вопрос!
– Только Вы отвернитесь, ладно? Я еще к Вам не совсем привык. – Дмитрий Дмитриевич смутился, как девушка, причем страшненькая. – Или нет... я лучше в туалете переоденусь.
– Господь с Вами! – замахала руками Эмма Ивановна. – Не нужно этого... в туалете. Я ведь могу и выйти. – И вышла в другую комнату.
За дверью переодевающегося долго слышалось пыхтенье. Потом Дмитрий Дмитриевич полупросунулся в комнату к Эмме Ивановне.
– Иголочки с ниточкой не найдется у Вас? – В дверном проеме убедительно заколыхались полосатые штаны.
Уменьшительно-ласкательное отношение к иголке с ниткой растрогало Эмму Ивановну.
– Что там случилось? Я не понимаю по штанам: мне их видно плохо.
– Да вот же! – Дмитрий Дмитриевич развернул штаны как знамя. – Пуговица оторвалась, а мне пока стыдно перед Вами в таком виде.
Он все время говорит "пока"... ах да, мы же с ним отныне вместе вместе до самой смерти!
– Иголка с ниткой на кухне, только Вы вряд ли найдете. Я сейчас принесу.
– Но тогда Вы с закрытыми глазами идите, – потребовал Дмитрий Дмитриевич. – Мы же еще не в таких отношениях...
Эмма Ивановна без страха вошла в комнату и остановила взгляд на Дмитрии Дмитриевиче, стоявшем в трусах и прикрывавшем пижамными брюками мужские части тела.
– Я не умею ходить с закрытыми глазами. У меня от этого голова кружится... Да перестаньте Вы так нервничать – что я, по-Вашему, мужчина трусах не видела?
– Не знаю, – призадумался мужчина-в-трусах, одновременно рдея, как венгерское яблоко.
– Давайте штаны, я сама пришью. Пуговица где?
– Потерялась... – Протягивая брюки, Дмитрий Дмитриевич стыдливо соединил пухлые колени.
И вдруг Эмма Ивановна начала хохотать. Не смеяться, заметьте, хохотать, и не нервически, а от всей души. Неизвестно откуда пришел хохот этот – внезапный, как почтальон. Она в упор смотрела на гостя и просто-таки умирала от смеха. А тот совсем сначала скис, однако через минуту уже тоже улыбнулся... заулыбался, заулыбался и неожиданно, прежде всего для себя, залился тоненьким смехом, время от времени попискивая. Он все-таки удивительно был похож на щенка, ну вылитый щенок! Насмеявшись, они внимательно посмотрели друг на друга – и внезапно смутившаяся наконец Эмма Ивановна отправилась на кухню пришивать пуговицу к штанам. Дмитрий Дмитриевич кряхтел одиночестве, потом сказал:
– Я, извиняюсь, опять забыл, как Вас зовут...
"Склероз... Склеротик еще!" – с непонятной радостью подумалось ей.
– Прошу Вас запомнить: Эмма Ивановна Франк. Постарайтесь, пожалуйста, не спрашивать больше. Эмма Ивановна Франк, 1918 года рождения, немка, беспартийная, незамужняя. – Она сделала паузу и с удовольствием произнесла: – Певица.
– Спойте, пожалуйста, мне какую-нибудь песню, – быстро среагировал гость и умолк, судя по всему собираясь слушать.
–Какую же песню Вы хотели бы услышать, драгоценный Дмитрий Дмитриевич Дмитриев? – Она вернулась с его штанами.
– Можно вас попросить, – обиделся тот и от обиды стал надевать штаны прямо посреди комнаты, – не употреблять моей фамилии: у вас это как-то легкомысленно получается.
– Пардон, – извинилась по-французски Эмма Ивановна. – Так какую же песню?
–"Миллион алых роз", – размечтался Дмитрий Дмитриевич, окончательно облачась в чешскую свою пижаму: причем, стало ясно, что пижам до этого он не носил никогда, поскольку вел себя в ней, как если бы на нем был надет фрак.
– Это не мой жанр, – улыбнулась Эмма Ивановна. – Я исполняю старинные романсы.
– А-а, – разочаровался Дмитрий Дмитриевич, упихивая вещи в чемодан. Ну... тогда можно не петь.
– Я и не собираюсь, – успокоила его Эмма Ивановна и отвернулась к окну.
– Ой, я, кажется, не то сказал...Вы пойте, конечно, я не против!
– Ни за что! – отрезала она и пошла разогревать суп, наказав гостя паузой – достаточной, чтобы воспитать целую гимназию.
Они и суп ели молча. Дмитрий Дмитриевич даже не поднимал глаз от тарелки, с отчаяньем наблюдая за собой, как быстро он ест. Однако после супа отчаянье почему-то пропало – более того, начал он поклевывать носом и даже всхрапывать. Продолжая педагогический террор, Эмма Ивановна без единого слова вымыла посуду, потом нечаянно поймала Дмитрия Дмитриевича за его занятием и улыбнулась. Они перешли в комнату. Гость зевал как заведенный.
– Я всю ночь не спал от волненья перед встречей. Вы извините меня за мой сон сейчас, это неделикатно я делаю.
– Вот Ваша кровать... то есть диван, можете укладываться.
– Только я постельного белья не привез. Я думал, Вы скажете нам надо вместе спать.
– Этого-то уж я Вам никогда не скажу! – возмутилась Эмма Ивановна, готовая было к примирению. – Не пугайтесь, пожалуйста.
– А чего мне пугаться? – расхорохорился сонный Дмитрий Дмитриевич. – Я на своем веку не с одной женщиной спал.
– Думаю, что на Ваш век и хватит, – закрыла тему Эмма Ивановна и поинтересовалась: – Вам руки не надо перед сном помыть?
– Да у меня чистые. – Гость проверил. – Мне вот в уборную хочется – это да. У Вас совмещенная?
– Отдельная, – отчеканила Эмма Ивановна.
– Это я люблю, в Воронеже тоже отдельная была. А то все время кажется, что пока ты там, так сказать, сидишь, кому-нибудь обязательно руки мыть надо.
И бодрым, как ни странно, шагом направился Дмитриев Дмитрий Дмитриевич в туалет – словно в бой, на штурм, в поход! Только что военных песен не пел... и из ружья не стрелял. В ванную пошел все-таки, но по-другому уже, миролюбивее. Там долго фыркал, плевался, вылез мокрый, полотенце попросил. Лег в приготовленную постель, сказал: – Бывайте, – и уснул с пол-оборота.
Эмма Ивановна посидела на кухне, выпила цитрамон: голова разболелась. От цитрамона голова не прошла. Давление подскочило, наверное. Плохо. Это она понервничала – и было, между прочим, от чего. Жизнь, в общем-то, рушилась... не шуточное дело! Значит, что же – обед надо на завтра варить? И не овощной, между прочим, супчик, вроде сегодняшнего, а какой-нибудь борщ там... наваристый. С костью во всю кастрюлю – этой, как ее... мозговой. И на второе – ой, второе теперь будет!.. – опять же мясо. Да, мясо-по-домашнему. По-домашнему... ужас. И компот. Ну уж компот – это дудки. Без компота обойдется... Она закрыла глаза, опустила голову на руки – и нечаянно задремала, даже уже снилось что-то: облако такое пушистое, белое. И вышел из облака этого Дмитриев Дмитрий Дмитриевич с винтовкой, стал стрелять и кричать: – Компот давай, пора! – Пришлось вздрогнуть и проснуться. Из комнаты в кухню и обратно, как маленькая тележка на многих колесиках, катался не то чтобы оглушительный, но густой и вместе рассыпчатый храп именно того самого тембра, который лучше всего улавливает человеческое ухо. "Восхитительно", – вслух сказала Эмма Ивановна и пошла на храп с намерением прекратить его раз и навсегда, но в темноте наткнулась на что-то: прямо под ноги в освещенную переднюю снова вывалилась куча белья – все та же. Замачивая белье, поймала себя на том, что напевает: "Миллион, миллион, миллион алых роз из окна, из окна, из окна видишь ты..."
"Деградируем?", – спросила и взглянула в зеркало: оттуда смотрело моложавое лицо – и написано на лице этом было немыслимое, бурное счастье.
– Чему радуешься, дура? – обратилась она к лицу, стерла всю косметику и пошла спать – мимо тележки на множестве маленьких колесиков, которую все еще возили по квартире, на тележку эту стараясь не глядеть. Между тем с тележки съехало на пол одеяло. Дмитрий Дмитриевич лежал на диване как зародыш: поджав пухлые колени чуть ли не к подбородку – и светился во сне бледным светом чешской пижамы. Пришлось одеяло поднимать и укрывать спящего.
– Спасибо большое, – сказал зародыш и открыл глаза. – Ручку... разрешите поцеловать?
"Версаль!" – подумала Эмма Ивановна и, быстро наклонившись к дивану, неизвестно зачем поцеловала Дмитрия Дмитриевича в губы. И вышла из комнаты. И закрыла за собой дверь. В своей комнате плюхнулась в кресло и сказала: "Ну и глупо". Прислушалась: тележку перестали возить. Значит, начинается... сейчас начнется. Дмитрий Дмитриевич ищет уже ногами под кроватью тапочки тапочки у него новенькие, немецкие... пантофельн. С минуты на минуту он появится перед нею во всей красе. Эмма Ивановна зажмурилась от ужаса и бросилась в ванную – только бы успеть проскочить мимо двери, за которой подозрительно долго уже не возят тележку!.. Успела – и дверь на задвижку: ррраз! Привет, Дмитрий Дмитриевич.
Сидя на краешке ванны, она чувствовала себя в безопасности. Не станет же он дверь ломать, в самом деле! Ему ведь жить тут еще, а со сломанной дверью не очень-то... Господи, что за мысли! Даже если я... как бы сказать... взволновала Дмитрия Дмитриевича, то он, скорее всего, просто встал с диванчика и теперь ждет ее в комнате. Это, между прочим, ужасно... Сколько же мне тут сидеть, на краешке ванны? А пока Дмитрий Дмитриевич не устанет ждать и не пойдет опять к себе на диванчик. Она поднялась, приложила ухо к двери: вроде тихо пока. Постояла... Взяла тюбик с дневным кремом, прочитала: нанести крем тонким слоем. Нанесла. Покончив с этим, тщательно напудрила лоб, нос, щеки, немножко шею. Чуть-чуть подкрасила губы, самую малость подвела глаза... Ну и как? Да в общем опять порядок!
И, громко щелкнув задвижкой, Эмма Ивановна Франк вышла в коридор с совершенно победительным видом... В комнате у нее никого не было. Зато по соседней комнате продолжали возить тележку – причем с удесятеренной скоростью.
"Вот как!" – вслух сказала Эмма Ивановна, покачала головой, подошла к окну и улыбнулась всем, кто шел в этот поздний час по ночным улицам. Спокойной вам ночи, дорогие мои... И осталось совсем немного: еще раз смыть косметику и лечь наконец спать, чтобы прекратить как-нибудь бесконечный день. Лечь спать и назло им, назло нам увидеть-таки до конца тот самый сон, который вот уже много лет кому она только не пересказывала, кому только не дарила! Пресловутый сон о хорошем человеке, о стране, где она не была никогда, – стране по имени Германия. И домик – весь в плюще, и двор – весь в гравии, и стол – весь в рукописях... А хороший человек – Он тогда еще молод, красив и черноус. Она в шутку называет Его "магистр", хотя какой Он магистр!.. Это когда-а-а еще будет! Пока же Он просто весельчак, просто балагур – и основы мироздания, потрясаемые Им, рушатся лишь в Его дознании. Она вышивает Ему кисет – вот, значит, как он выглядит, этот кисет: с узорами желтым по черному. А что, хорошо, между прочим, вышит кисет, со вкусом – и нечего смеяться. Но Он всегда смеется – что с Него взять? Пусть смеется, пусть считает ее девчонкой, но ведь приглашает все-таки на лекцию – и надо наконец послушать эту лекцию, надо наконец узнать, о чем она. Впрочем, кажется, Он прав, когда смеется над ней: лекция слишком трудна для нее... и потом ей плохо слышно, она выбрала неудачное место – долетают лишь отдельные слова. Она напрягается, чтобы уловить хоть какой-то смысл, но – увы... И тогда она начинает смотреть по сторонам.
