Текст книги "Книга теней"
Автор книги: Е. Клюев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
– Я так долго готовился к этой встрече. – И Станислав Леопольдович поднялся – впервые за весь вечер; Эмма Ивановна вздрогнула. – Который теперь час? – Он посмотрел на небо.
– Восьмой... десять минут восьмого. Вы спешите? – Если бы он спешил! Или, может быть, мне самой начать спешить?
– Да. Дело в том, что через час или немножко больше мне нужно будет... в общем, я перестану быть виден.
– Как это? – Эмма Ивановна на секунду забыла, что перед ней сумасшедший.
– Я – тень, – напомнил тот.
– А-а... Да-да, конечно, – поспешила согласиться она.
Станислав Леопольдович развел руками:
– Следовало бы исчезнуть на Ваших глазах, чтобы Вы поверили окончательно, но это крайняя мера. Зрелище не из заурядных... Впрочем, я избавлю Вас от него. Я мечтал о том, что Вы поверите мне на слово. И Вы поверили бы, если... – Гость прямо-таки ударил ее взглядом.
– Если... что? – смутилась Эмма Ивановна. Кажется, он догадался обо всем... – Телефон тут ни при чем! – Она вскочила.
– Телефон? Да бог с ним, с телефоном... Если бы Вы действительно любили меня – вот что я имел в виду.
И это смутило Эмму Ивановну Франк. Хотя с какой стати? Она не могла любить сумасшедшего, это же очевидно! Чего он хочет от нее?..
А если вправду дождаться ночи – посмотреть, что с ним станет? Но что с ним может стать: не растворится же он в воздухе, в самом деле... Нет, она пока еще в своем уме. Человек из плоти и крови не способен раствориться нечего и думать. Дождешься ночи, а он уже не уйдет потом. И придется до утра сидеть с сумасшедшим – нет, только не это!
– Послушайте, Станислав Леопольдович...
Гость не дал ей договорить. Он поднял руку и произнес:
– Я уйду. Я уйду, как только Вы меня об этом попросите, клянусь Вам... чем хотите. Не надо придумывать никакого срочного дела – дослушайте, я не сделаю вам зла.
Эмма Ивановна снова села.
Она не могла понять, что произошло, но страх куда-то исчез. Почти спокойно глядела она на Станислава Леопольдовича, а у того глаза были на мокром месте. Он, что же... плачет? Тень не может плакать! Значит, не тень. А если не тень – так сумасшедший, все-таки сумасшедший. Жаль...
– Я сейчас скажу Вам одну вещь. – Эмма Ивановна закрыла глаза – от ужаса перед тем, что она делала. Но она делала это. – Мне позвонили. Мне позвонили из Склифософского. И все рассказали про Вас. Там, – она вытянула руку в сторону окна, – ждет машина. Вас собираются забрать, как только Вы выйдете отсюда. Они уже знают, что Вы здесь. Идемте, я покажу Вам черный ход.
Она не открывала глаз. Если он сейчас задушит ее – так ей и надо.
– Откройте глаза, Эмма Ивановна. Мне хочется в них посмотреть.
Глаза пришлось открыть: не задушит, стало быть. Но как же он измучил ее!..
– Мне ни к чему уходить через черный ход – повторяю, я могу исчезнуть в любую минуту. Но даже если бы мне действительно что-то угрожало... Вы спасали меня, я понимаю и ценю... я бы и тогда не ушел через черный ход. Вы забыли одну частность: я люблю Вас.
"Но что, что мне делать? – хотелось закричать Эмме Ивановне. – Я играла в игру... в "Вы мне снились"! И пришел Дмитриев Дмитрий Дмитриевич – да, смешной, да, убогий... какой угодно, но я уже сказала ему все, чего добиваетесь от меня Вы! Уже сказала, поймите. И не могу теперь говорить то же самое Вам, это... это безнравственно. Ну хорошо, я согласна, я не любила его, я делала вид! Пусть... Но я еще помню, как я делала вид, – ведь и дня не прошло. И я не имею права так быстро отречься... даже от лжи".
– Ладно, – тихо сказал Станислав Леопольдович, словно услышав все это. – Я попробую по-другому. Я попробую объяснить Вам, что мы с Вами, именно мы с Вами обречены, – он почти прокричал слово "обречены", – любить друг друга, только друг друга – и никого больше. Нас обрекла на это... история, если хотите. Помните, я спросил про имя – Клотильда... Кло? Вы должны, Вы обязаны вспомнить! Это Ваше имя.
Эмма Ивановна встала опять. "Боже, – подумала она, – доколе?"
– Меня зовут Эмма Ивановна Франк.
И вдруг ей вспомнилось, вспомнилось очень отчетливо, что в детстве была у нее кукла и куклу звали Клотильда. Она хотела прочь прогнать воспоминание это, а оно прочь не прогонялось. Впрочем... кукла – только кукла, какая разница, Клотильда звали ее или нет'
– Вы что-то вспомнили?
– Нет,– решительно сказала Эмма Ивановна. – Ничего.
– М-м, – простонал гость. – Что ж Вы так не бережете воспоминаний своих! Ну, допустим... теперь вас действительно зовут Эмма Ивановна Франк. А раньше?
– Когда... раньше? – мысль о том, что Станислав Леопольдович сумасшедший, начала куда-то ускользать... именно в тот момент, когда он выглядел совершенно уже безумным: глаза блестят, весь лоб в поту ("Не тень ведь, не тень!").
– Раньше... давно, – бормотал безумный старик, – в сороковых годах осьмнадцатого столетия. – Голос его стал совсем глухим. – Тогда Вы были Клотильдой Мауэр, Кло, моей женой!.. И мы любили друг друга – не в первый раз, как я полагаю, но оставим это, оставим... Итак, в сороковых годах осьмнадцатого столетия мы с Вами любили друг друга. Вам же снилось это! – Он горько покачал головой. – Разве можно забывать свои сны? Снов своих нельзя забывать, заклинаю Вас... У меня тогда был маленький домик, домик моего отца, – весь в плюще. И двор при домике – весь в красном гравии. И Вы, Вы!.. Что в Вас было тогда, Кло? Ах, одна, одна только тирольская песенка была в Вас – крохотная такая старинная песенка, всеми на земле к тому времени забытая уже, – раньше забытая: лет за двести до Вашего появления на свет. Где Вы взяли ее, где взяла она Вас – не знаю. Но без песенки этой не было Вас для меня. Все, все с песенки этой началось тогда: я, помню, прислуживал в храме – и люди, прихожане, на Пасху Христову пели... И вот, слышу вдруг: один голосок выбивается из хора – неправильный голосок, колоратурка такая, явно выбивается. Смотрю по сторонам: нашел – девушка, ребенок почти, лет тринадцати. Волосы совсем льняные... прямые – сосулечки такие. И хрустальные глаза: прямо перед собой смотрят и тоже поют: про дол зеленый. А вокруг никто не замечает, что один голос – выбивается, что про дол зеленый. Я совсем близко придвинулся – песенка и пропала. Потом все из церкви – я за Вами.
– Что это Вы пели в храме? – спрашиваю.
А Вы смутились и молчите. Я настаиваю. Тогда Вы и говорите – тихонько:
– Это моя песенка. Мне бабушка ее завещала. Тирольская песенка... мирская.
– Разве можно мирскую – в храме?
– А нельзя?
Тут уж я смутился. Стою столбом, а Вы мне:
– Догоняйте! – и бежать...
И я догонял Вас – я Вас пять лет потом догонял... и догнал, и обнял, помните?
И все просил песенку мне эту тирольскую... мирскую спеть. И Вы пели просто, как дети поют, каждый раз – безотказно, дол зеленый, йо-хо!
Только песенка и была в Вас, Кло... Она главным в Вас была: а всего-то слов двадцать, остальное – повторы да припев тирольский, ничего больше. Но душа ваша, Кло, – та самая песенка про дол зеленый, как же Вы могли забыть об этом, как могли разрешить себе забыть... даже став Тенью Кло, но не буду, не буду про тени! Пока не буду, рано пока... Так, что еще?
Вы называли меня "магистр", "магистр" Себастьян, а я тогда не был еще магистром – школяром был, студентом в Гейдельберге. Я изучал теологию, а Вы стали моей женой. И я забросил теологию. Я ничего не делал – только любил, видит Бог. Только ходил за Вами, только смотрел на Вас... Лет шесть или семь я не читал, не упражнялся в вере и молитве, я не ходил в храм, потому что Вы стали божеством моим, милая, милая Кло!.. И подумать только, как беззаботно, как весело жили мы! Взгляните на птиц небесных, они не сеют и не собирают в житницы...
Бог свидетель, я опомнился не слишком поздно. Ради Вас, Кло, должно было мне становиться кем-то: шутливое прозвище "магистр" уже чуть ли не обижало меня. И я принялся читать, принялся писать – ежедневно, без остановки, до глубокой ночи. Я стал наконец магистром, Кло! Но Вас не было уже со мной, то есть нет... физически Вы были еще, мы жили вместе – все в том же маленьком домике моего отца... только в сердце своем Вы давно оставили меня. На Вас смотрело слишком много глаз – я посмеивался над Вами, я постоянно шутил по поводу этих глаз, когда нельзя уже было шутить: слишком многие любили Вас и слишком многим тогда Вы платили любовью. А однажды после лекции, после публичной моей лекции, Вы отправились в дом Вебера, из дома Вебера – в другой дом, потом – в третий... О Боже, праведный Боже, что Вы сделали с жизнью своей, бедная, бедная моя Кло!..
Станислав Леопольдович, не стесняясь, вытирал слезы – широкими, грубыми жестами, а слезы текли и текли, текли и текли. Эмма Ивановна не плакала. Ясными сухими глазами смотрела она на безумца, на этого сумасшедшего, сбежавшего из клиники, который метался по комнате и душу ей наизнанку выворачивал воспоминаниями о жизни не бывшей, не бывшей, не имевшей возможности быть! Но щемило в груди и понятно было: ушло что-то безвозвратно, давно ушло, а куда – неизвестно... И буйствовал голос – совсем глухой теперь, страшный. Гость закрыл лицо руками и сидел так.
– Нет, я вспомню сейчас, я вспомню... Я не хотел сегодня об этом, о песенке тирольской! Но вот, оказывается, за тем и пришел к тебе, чтобы сказать про песенку, про дол зеленый... Есть ли он сейчас в тебе, где он? Мука была в глазах его, а Эмма Ивановна подалась вперед – сказать что-то... – Молчи, молчи! – закричал он, – я сейчас, я должен вспомнить.
И тихо, как из-под земли, он запел, нет – завыл, без музыки... без мелодии, без ритма:
Дол зеленый, йо-хо,
дол зеленый, йо-хо...
Собирались...
Собирались... Собирались... Ах, я забыл, Кло! Я не помню, вот дурак старый, забыл про дол зеленый!.. Ты же потом мне много раз пела... да уж не так, но был в тебе дол зеленый, всегда был. И потом – тоже, через много лет, когда ты изменилась, страшно изменилась и я встречал тебя... изредка, всегда с кем-то другим, вдруг – в глазах, в голосе, в походке: дол зеленый, йо-хо! То, чего ни в ком не было... ни в одной праведнице, схимнице ни в одной, все, хватит, я могу умереть от этого. – Он умолк и внезапно захохотал: Умереть? Я? Нет, ты послушай, Кло!.. Я-могу-умеретьот-этого, ну же, смейся! Тень, которая боится умереть! Тень, которая дважды, трижды, четырежды мертва... И которая умирала каждый раз, увидев тебя... ты была красивой, ты была безумно красивой, Кло! Каждый шел за тобой, не будучи в силах не идти, – ты думаешь, это случайно, что в теперешнем твоем витальном цикле не тебя преследуют – ты преследуешь, Кло! Даже в последние годы – по московским бульварам, в воронежском сквере: здесь, на земле, и там, в Элизиуме, в часы Большого Собрания, ты ищешь любовь, красавица Кло... Эмма Ивановна Франк! И не находишь любви. И летят мимо тени – мимо, мимо, мимо... вот какая расплата, страшная расплата...
– Остановитесь, – сказала Эмма Ивановна Франк. – Остановитесь, я не могу больше. Я люблю Вас.
Станислав Леопольдович сел и опустил голову.
– Полчаса назад или... час я говорила Вам, что мне позвонили. Да Вы и сами слышали. Кто-то сказал, что Вы сумасшедший. Что у Вас систематический бред по поводу античной мифологии. Мне посоветовали обещать Вам все, что Вы будете просить. Я поверила... я то верила, то не верила, что Вы безумны. Теперь я точно знаю: Вы безумны.
– И... что же? – не поднимая головы, спросил Станислав Леопольдович.
– Я люблю Вас, – торжествующе крикнула Эмма Ивановна. Станислав Леопольдович, голубчик, я ведь тоже сумасшедшая, мы все сумасшедшие, кругом одни сумасшедшие... да здравствуют сумасшедшие! Но надо уметь сойти с ума так! Сойти с ума на любви... неизвестно к кому! Какое счастье, что Вы сумасшедший, а не тень... – и, бросившись к Станиславу Леопольдовичу (он отпрянул было), она обняла его и хотела поцеловать...
В тот же самый миг, словно обжегшись, она отдернула руки и... и смотрела на них, будто не ее это руки, будто чужие.
И только потом – вздрогнула: всем телом, всем существом своим.
Кожа гостя была холодна, как мрамор, и никакого запаха, никакого человеческого запаха, теплого запаха тела – не было. Лишь слабый запах хорошего ледяного одеколона. Она потрогала свои губы пальцами, подняла глаза.
– Что это было?
– Это тень, – ровным голосом сказал гость.
– Но зачем? – Эмма Ивановна опустилась в кресло, обхватила голову и, раскачиваясь во все стороны, закричала: "А-а-а, а-а-а-а", – без силы, без интонации.
– Не кричите, – тихо попросил Станислав Леопольдович.
Эмма Ивановна подчинилась сразу. Они молчали – недолго: день шел к концу.
– Когда Вы исчезнете? – спросила она.
– Кажется, через полчаса. – Станислав Леопольдович снова взглянул на небо.
– А когда появитесь снова?
– Зачем Вам это, Эмма Ивановна?
– Я спрашиваю, когда? Я люблю Вас. Я Вас больше всех на свете люблю. Так... когда же? Через год? Через десять лет? Я буду ждать Вас, если... если не умру. Я не пойду больше на бульвар – никогда.
– Я могу материализовываться каждый день. Но на Атлантиде есть закон... один из законов: нельзя открывать живым тайну бессмертия. За это тень рассредоточивают. То есть, попросту говоря, уничтожают. Если кто-нибудь узнает...
– Кто может узнать?
– Любая тень.
– И... сейчас? Здесь, с нами, тоже есть какая-нибудь чужая тень?
– Нас в любую минуту подслушивают. И подглядывают за нами в любую минуту. Мы никогда этого не замечаем.
– Что же делать?
– Надеяться на порядочность присутствующих здесь теней, – парламентским голосом произнес Станислав Леопольдович и улыбнулся простой улыбкой. – Не бойтесь, дорогая моя, любимая моя Эмма Ивановна!
– Нет, Кло. Пусть я буду Кло, ладно? И "на ты".
– Хорошо, Кло.
– Как же мы будем жить, магистр Себастьян?
– Как получится, Кло. Как получится и... и сколько получится.
Она медленно, очень медленно подошла к нему и сухонькой, сморщенной рукой провела по его лбу.
– Холодно, – сказала она.
– Холодно, – подтвердил он.
– Скоро? – спросила она.
– Скоро, – ответил он.
– А может быть... – начала она.
– Не может быть, – закончил он.
– Даже если мы свет во всех комнатах?
– Глупышка...
Оба вздрогнули от телефонного звона – долгого, как история их души.
– Подойти, магистр?
Станислав Леопольдович пожал плечами.
– Воронеж вызывает, – сообщил ненужный женский голос,
– У меня никого нет в Воронеже, – ответила Эмма Ивановна и трубку опустила. И пошла к окну. Небо было печальным.
– Сколько осталось, мало?
– Несколько минут... очень мало. Мне лучше уйти. я не хочу. чтобы ты...
– Ничего, мне хватит, – быстро сказала Эмма Ивановна, вышла на середину комнаты и остановилась, опустив руки.
Это была очень старая уже женщина в нелепом зеленом платье с галстуком, из кармана которого торчал пестрый носок чужого человека. У нее немножко подрагивала голова и глаза были мокрыми, блеклыми. Но это была красивая женщина, которая знала, как она красива. Она набрала много-много воздуха может быть, даже слишком много, потому что закашлялась, но, справившись с кашлем, произнесла, словно извиняясь:
– Мне казалось, я не помню, но вот же... помню. Было бы кощунственно забыть навсегда, слушай:
Дол зеленый, йо-хо,
дол зеленый, йо-хо,
собирались вместе,
начинали песню
про зеленый дол.
Дол зеленый, йо-хо,
дол зеленый, йо-хо,
птица пролетела,
песню подхватила
про зеленый дол.
Дол зеленый, йо-хо,
дол зеленый, йо-хо,
кто ж найдет отныне
песню на чужбине
про зеленый дол?
Дол зеленый, йо-хо,
дол зеленый, йо-хо,
а все та же птица
с песней возвратится
про зеленый дол!
Доля моя, доля
птица в чистом поле!
дол зеленый, йо-хо,
дол зеленый, йо-хо,
мой зеленый дом!..
Глава ОДИННАДЦАТАЯ
Обалдеть!..
– "Вознамерясь действовать в соответствии с этими обязательствами, Тень Ученого приступила к исполнению "контактной метаморфозы". Но ведь это была совершенно ненормальная тень..." Все. Больше я ничего прочитать не успел: мама твоя подошла, – закончил Петр.
– Сцену с мамой можно опустить, знаю в подробностях. -Эвридика покачала головой. – Ну, и что ты думаешь? Он написал эту книгу?
– Да нет, вряд ли... Бредовое, конечно, предположение. Чем больше я об этом думаю, тем меньше верю.
– Ничего удивительного. – Эвридика поджала ноги и стала похожа на черного лебедя. – Надо верить не думая. Или верь, или тогда уж думай – одно из двух. Вместе не получится: ни у кого не получалось. А хочешь, – она быстро вскочила со скамейки, – пойдем сейчас прямо в библиотеку и возьмем это руководство, а? Петр! – Эвридика подошла к пруду и, прищурившись, смотрела на двух черных лебедей, про которых Петр сказал: "Это мы. Ты тот, который красивее", – а она ответила: "Они одинаковые".
– Посиди, – попросил Петр. – Посиди, поджав ноги. Будет еще один лебедь.
– Они по три не обитают, – засмеялась Эвридика. – Орнитолог!.. Булочку дать тебе?
– Дать, – сказал Петр.
Булочки они покупали тут же, в Южинском переулке, где их прямо и пекли, – замечательные булочки со всеми делами... изюмом, орехами, цукатами, и очень свежие, всегда очень свежие.
Петр разломил булочку пополам и отдал половину Эвридике. Молча жевал, глядя в пруд; вода была зеленоватой: от весны, наверное. Конец марта.
– Вода зеленая, – сказала Эвридика. – От весны, наверное.
– Ты у меня как Станислав Леопольдович... тоже мысли читал, – вздохнул Петр.
– Прости, – опять засмеялась Эвридика, – я нечаянно. – Она выковыривала из булочки орехи. – А что такое "дол", как ты думаешь?
– Дол?.. Долина. Das Та1. Поэты говорят: die Та1е. Почему ты спрашиваешь?
– Не знаю: просто смотрю на воду и думаю: дол. Странное слово – дол, да? Доля. Плохо не знать немецкого...
– Скорбь... Знаешь, по-немецки тоже: die Та1е – долина и еще скорбь, страдание.
– Юдоль, в общем... Дол – юдоль. – Она протянула ему полбулочки. Продолжай. Когда женщина хочет есть – это как-то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, не-вы-но-си-мо-е.
И Петр продолжил – не без аппетита, надо сказать.
– В библиотеку не пойдем? – беспечно спросила Эвридика.
– Не хочется. – Он опять вздохнул. – И даже не то чтобы не хочется. а... страшно. Я уверен, книги там нет уже. Убедиться страшно. Лучше думать, что она есть. И потом... все равно не он ее написал, чего ты так ухватилась за это мое предположение дурацкое?
– Просто люблю все дурацкое: оно самое надежное, между прочим. Дурак-дураку-сделал-дырку-в-боку, дурак-дураку-сделал-дырку-в-бо-ку... Скороговорка.
– Я не могу представить себе, что ты заикалась, – развел руками Петр.
– Я и сама не могу! А ведь всю жизнь заикалась – вспомнить страшно... Вообще говорить не могла. И всего-то два месяца прошло, а кажется – никогда не заикалась. Я ведь уже приготовилась к тому, что это навсегда – по крайней мере. Бр-р-р... – Эвридика поежилась. – Холодно от этих его сведений. Холодно, но... высоко! И пусть, что холодно.
– Да не его это сведения! – махнул рукой Петр: и ста-а-арая тоска в голосе. – Мы ведь с ним, в сущности, не поговорили как следует – начали только...
– ...и ты сразу заснул. Не понимаю, что с тобой было!
– А он ведь все знает... Хотя, – Петр улыбнулся Эвридике, – меня теперь гораздо меньше интересует все. После того, как появилась ты.
– Плохо, – сказала Эвридика очень серьезно. – Я бы даже, кажется, предпочла не появляться – пусть бы тебя лучше интересовало все. Я – это пустяк. И, знаешь, со мной произошло как раз наоборот. Незадолго до тебя я хотела уже умереть: меня ничто не интересовало. Зато сейчас интересует все.
– И, стало быть, я для тебя – пустяк? – подмигнул ей Петр.
– Да ну... я какие-то важные вещи говорю, а он смеется!
– Потому что я тебя люблю, а ты меня – нет, – резюмировал он.
– Бог-с-вами-барин... – задумалась Эвридика и внезапно, без перехода, предложила; – Хочешь, я устрою тебе встречу со Станиславом Леопольдовичем?
– Ты?!
– Во всяком случае, я могу попробовать – вдруг удастся. – Эвридика низко-низко опустила голову – чуть ли не до земли.
– Но как это может удаться? Эвридика... куда ты смотришь?
– Я сейчас. – Она резко поднялась и пошла по аллее. – Жди меня здесь! помахала она издалека.
– Жду... – тихо ответил Петр, понимая, что его уже не слышат.
Эвридика вышла из скверика, перебежала дорогу – к телефону-автомату.
– Алло... – ответили ей умирающим голосом.
– Добрый день! – пропела она голосом райской птицы. – Это Эвридика.
Абонент молчал.
– У Вас... какие-нибудь неприятности? Что-то случилось?
– Случилось, – буркнул абонент. – Я всю ночь не спал – голова разламывается. Тройничный какой-то нерв!
– Господи... – сказала Эвридика, – я, значит, совсем не вовремя. Мне, наверное, лучше позднее перезвонить, извините.
– Нет уж, сейчас говорите, если что-нибудь срочное.
– Да ничего срочного... я не о себе хотела, но это долгий разговор, давайте мы его отложим, пусть голова сначала пройдет.
– Я слушаю Вас.
– Ну тогда... Видите ли, в чем дело: я подумала, что имеет смысл обратиться к Вам... но мне в самом деле неловко в такой ситуации!
– Довольно уже извинений. Позвонили – говорите, что Вы как маленькая!
– Хорошо, хорошо, говорю. Скажите, пожалуйста, это в принципе в Ваших силах – найти в Москве одного человека, при том что известно имя и кое-какие подробности, в основном странные?
– Я должен найти человека? – возмутились на проводе.
– Да нет же, не должны, конечно... но я хотела попросить Вас помочь нам...
– Вам – это кому? – усмехнулись в трубке.
– Это мне и главным образом Петру... Ставскому, он очень страдает!
– Ничего он не страдает. – отрезал абонент. – Не надо придумывать.
– Я не придумываю, поверьте, он... он страдал.
– Вот так будет точнее. – На том конце провода не давали себя обмануть. – И чего Вы от меня хотите?
– Я просто предположила, что Вы с Вашими возможностями... Ваша профессия – все знать... – Эвридика сбилась.
– Вы же говорили, моя профессия – убивать! – Голос был ироничным.
– Да, я говорила, но не надо поминать старое... Поймите, Вы один могли бы спасти Петра!
– Эвридика, откуда такой пафос... И потом – с чего Вы взяли, что Петра следует спасать? С Петром, насколько мне известно, все в порядке. Я сделал ему королевский подарок.
– Да? Он не сказал...
– Просто не понял, что это мой подарок, – мы же с ним не общаемся. Решил – судьба, мол, и все такое...
– Тогда считайте, что я прошу Вас о чем-то для себя – не для него. Вы же, помнится, обещали исполнять мои капризы! – Тон Эвридики сделался игривым.
– Эвридика, я не расположен сейчас исполнять капризы, у меня голова болит... тройничный, понимаете ли, нерв.
– Вы сами согласились выслушать меня!
– Да, но искать кого бы то ни было в таком состоянии... увольте.
– Я чувствую... – Эвридика запнулась, – что Вы не хотите продолжать этого разговора. Может быть, я в чем-то виновата перед Вами?
– К чему реверансы, Эвридика! Мы же договорились: Вы мне ничем не обязаны. А если так, о какой вине идет речь? Мне, правда, прискорбно сознавать, что Вы звоните только тогда, когда вам что-нибудь нужно... – В трубке усмехнулись. – Наш последний разговор – коротенький, после больницы, помните? – вообще произвел на меня странное впечатление: Вы изволили приказать мне все отменить... я даже не успел ничего сказать в ответ, но я тем не менее далек от того, чтобы ставить Вам в вину такой... м-м... прагматизм.
– Извините меня... тогда мне просто неудобно было говорить, я звонила из дома. Папа мог услышать... мне не хотелось, – оправдывалась Эвридика.
– Но у Вас достаточно было времени потом, чтобы объяснить мне все это. Впрочем, я не в претензии. Не будьте и Вы в претензии: услуга за услугу! Я не хочу заниматься никакими розысками, идет? Давайте поговорим о чем-нибудь другом: я еще в прошлый раз собирался сказать Вам одну вещь... прекрасно, что Вы теперь не заикаетесь. Девушке с Вашими данными это, конечно, было ни к чему.
Абонент замолчал.
Молчала и Эвридика. Ее молчание, однако, благоприятного впечатления явно не производило, потому что довольно сурово было ей сказано:
– Наверное, мы можем попрощаться?
Эвридика опять не ответила. Потом заговорила – внезапно и немного раздраженно.
– Я согласна, что не слишком хорошо воспитана, что постоянно делаю какие-то промахи... но Вы-то, Вы-то ведь прекрасно воспитаны и всегда были так любезны со мной! Что же случилось – Вы ведь даже не выслушали как следует то, о чем я собиралась Вам сказать... и у меня возникают некоторые подозрения. Зная вас, я могу предположить, что и Станислав Леопольдович...
– Кто такой Станислав Леопольдович?
– А Вы спросите у меня еще, кто такой Петр, – за компанию! – с вызовом сказала Эвридика, но вызова абонент не принял. Она подождала некоторое время и продолжала наступление. – Вы, конечно, можете прекратить этот разговор... или продолжать говорить со мной как с дурой...
– Эвридика, выбирайте, пожалуйста, выражения!
– Да не в выражениях уже дело. Дело в другом: я начинаю подозревать, что Вы не всегда, мягко говоря, готовы отвечать за свои действия, что Вы... простите, я затрудняюсь выбрать нужное выражение, частенько увиливаете, когда Вам предлагают разговор начистоту. Но такое поведение для Вас саморазрушительно... Вы не чувствуете, что рубите сук, на котором сидите?
– Все-таки Вы слишком умны. Эвридика, чтобы играть в наши игры, вздохнули в трубке.
– Это уже давно не игры, дорогой мой человек. Слишком долго все продолжается и... слишком крутой замес. Так Вы не знаете, кто такой Станислав Леопольдович? Мне рассказать Вам? Я ведь могу рассказать!.. Боюсь только, Вам слушать будет – мучительно.
– Мне мучительно уже. – Акцент был сделан на слове "уже". – У меня сейчас голова лопнет. Считайте, что я отказался выполнить Вашу просьбу, поскольку она идет вразрез с моими представлениями о... о должном. Но могу дать вам один совет. Человек, который Вам нужен... не ищите его. Смиритесь с мыслью, что он выбыл... выбывает из игры – как раз в данный момент или, во всяком случае, очень скоро. Он сам поставил себя... так сказать, вне игры, нарушив некоторые неписаные правила. Самая логика обстоятельств против него – заметьте, не я, но логика обстоятельств. Она убьет его.
– Маньяк, – почти спокойно сказала Эвридика. – Я ненавижу Вас.
– Меня это не интересует, – ответил он ей.
– Напрасно, – возразила она и с сожалением констатировала: – Это непрофессиональный ответ.
– Ну знаете ли, кому-кому, голубушка моя...
– Вам осталось только напомнить мне, – рассмеялась Эвридика, – что Вы взяли меня с улицы.
– С улицы и взял! – крикнули на том конце провода.
– Так на улицу и пеняйте... если что, – посоветовала Эвридика. Совет прозвучал угрожающе.
– Что Вы имеете в виду? – удивился абонент.
– Мне это трудно предугадать. – От голоса Эвридики можно было замерзнуть. – Одно только обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы не дать Вашим планам осуществиться. Я не остановлюсь ни перед чем: скоро весь мир узнает, кто Вы такой!
– Весь мир? – переспросили в трубке, явно недоумевая. Но ответить было уже некому:
Эвридика, прекрасная гневная Эвридика, с алыми пятнами на щеках, бежало к Петру.
– Что с тобой? – вскочил тот ей навстречу.
– Сейчас, Петр, сейчас... – Эвридика схватила его за руку, и они быстро пошли по аллее, потом по Малой Бронной – причем Эвридика без остановки говорила, говорила, говорила... Петр шел молча, изредка на нее взглядывая с ужасом.
Примерно через час их можно было видеть на Садово-Кудринской, прямо посередине улицы: они ловили такси. Машина забрала их, почти не снижая скорости, и притормозила только на Колхозной – напротив Склифософского. Шофер ждал с полчаса – и юная пара, вылетев из подземного перехода, снова прыгнула в машину, которая, развернувшись, понеслась к аэровокзалу: там остановились и стояли минут двадцать, дожидаясь выбежавшего куда-то Петра. Следующую остановку сделали на Черняховского, около дома Эвридики. Шофер не успел покурить даже – Эвридика с голубым вороном, а Петр со спортивной сумкой в руках появились в арке и снова сели в такси. Дверца машины хлопнула и через десять минут хлопнула опять – уже у дома Петра, где тот пробыл совсем недолго.
– Пожалуйста, Шереметьево-1, – сказала Эвридика – и на уголовной скорости они подкатили к стеклянным дверям.
– Ну что, Эвридика, – спросил Петр уже у турникета, – ты потом не пожалеешь?
– Никогда. А ты?
– Никогда. Аид Александрович, наверное...
– Тш-ш-ш! – прижала палец к губам Эвридика, как будто кто-то мог их подслушать, черт побери!
– Тш-ш-ш! – раздалось из пластикового пакета с изображением носорога в джинсах: Марк Теренций Варрон давал понять, что проникся величавостью ситуации, – он летел контрабандой под видом носорога в джинсах.
Рейс 442 был обозначен как "Москва-Тбилиси"
... В то же самое время в Склифософского случилось страшное событие: заведующий отделением соматической психиатрии Аид Александрович Медынский сошел с ума. Он вызвал весь медицинский персонал в свой кабинет и торжественно объявил, что он Фридрих II (Великий), а потому требует отныне относиться к нему с преувеличенным почтением и обращаться не иначе как "Ihre Konigliche Hoheit" – причем все дамы должны делать реверанс, кроме самых пожилых, которым позволителен книксен; мужчинам же вменяется в обязанность отдавать поклон – "вот такой": тут Аид Александрович грациозно изобразил надлежащий поклон... Сотрудники разошлись в ужасе. Нянька Персефона причитала, надрывая всем душу. Рекрутов был мрачнее двух-трех туч. Пока остальные обсуждали случившееся, он проник в кабинет к Аиду, плотно прикрыв за собой дверь. Неизвестно, что произошло за плотно прикрытой за ним дверью, однако через несколько минут выбежал Рекрутов с совершенно невменяемыми глазами и, подойдя к хорошенькой лаборантке Оленьке, на которую до сих пор не обращал внимания никогда, во всеуслышание предложил ей немедленно венчаться с ним в церкви. Волоокая Оленька, похожая на коровку из мультфильмов, реагировала на это странно: она потупила взоры и согласилась. Впрочем, на ее месте так поступила бы каждая. Рекрутов кинулся к телефону и, прибегая к нецензурным выражениям, принялся требовать такси-к-психушке, по-видимому, добился желаемого и, обхватив несколько непомерную для себя Оленьку обеими руками, потащил ее по коридору к выходу. Та была в сабо на тоненьком тринадцатисантиметровом каблуке и постоянно подвертывала то одну, а то совсем другую ногу.
– Вот ужас-то, – перекрестилась нянька Персефона и, утерев слезы, утиной походочкой своею начала опасливо подбираться к кабинету, в котором, к вящему изумлению присутствовавших, и скрылась – впрочем, ненадолго. Возвратясь, она вдруг завизжала и захрюкала, начала метаться по непросторному холлу, остановила бесноватый взгляд на пишущей машинке – надо сказать, внушительных размеров, – вцепилась в машинку эту обеими руками и с удовольствием спихнула ее на пол, сопроводив вредительское сие действие отнюдь не характерным для нее криком: "Банзай!". После чего придурковато улыбнулась и села на стульчик, чинно сложив руки на коленях.
