Текст книги "Книга теней"
Автор книги: Е. Клюев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– Соседи?.. А как Вы вообще узнали мой телефон? Кто Вам дал его?
– Я через справочную! По телевизору назвали вашу фамилию – и я... это просто, на самом деле.
– Если знать адрес – просто.
– А я сказал – Сивцев Вражек. Не знаю почему.
Внезапно Эмма Ивановна устала – ужасно, дико... до умопомрачения. У нее не было выхода – оставалось только поверить хорошему этому голосу. И она поверила – от усталости.
– Приезжайте ко мне, Петр. Станислав Леопольдович живет... жил здесь. Эмма Ивановна назвала адрес.
– Почему Вы так сказали – жил?
– Потому что я не знаю, что с ним... Приезжайте, у меня нет сил – по телефону. До свиданья.
Она села и заплакала. Петр приехал через полчаса. Было девять вечера.
– Почему Вы так сказали – жил? – спросил Петр с порога.
Эмма Ивановна рассказала ему о звонке с бульвара.
– Очень плохой звонок. – В вопросе Петра не было вопроса.
– Очень плохой звонок.
Они смотрели друг на друга. Смотрели долго, без интереса. Но увидели все. Она – обаятельного и сильно взволнованного юношу. Он – обаятельную и доведенную до отчаяния старушку.
– Вы красивая, – сказал он.
– Присядьте... куда хотите, – сказала она.
– Я присяду, спасибо. Нам трудно будет говорить?
– Только сначала. – Эмма Ивановна открыла дверь на балкон. – Очень душно. Вы... как живете?
– Спасибо. Я только что из Тбилиси. Несколько часов назад. Увидел дома передачу – и сразу позвонил. Но Вас долго не было дома.
– А что Вы делали в Тбилиси?
– Банк грабил.
– И что же – успешно?
– Вполне. Статья 206 прим. Штраф в размере двухсот рублей.
– Вы грабитель?
– Нет, филолог. А Вы та самая Прекрасная Дама?
– То есть?
– Ну... с которой Станислав Леопольдович жил... двести лет назад?
– Откуда вам это известно?
– Мне все известно. – Петр честно взглянул в фиалковые глаза.
– Ну и слава Богу, – вздохнула Эмма Ивановна.
– Я от Эвридики знаю, – уточнил Петр.
– А Эвридика это...
– Эвридика – моя невеста. Она тоже смотрела передачу. Она сразу позвонила мне после концерта. Кстати, Эвридика тоже знает эту песню... про дол зеленый, йо-хо. Правда, без слов – только мелодию. Эвридика не изучала немецкий. А мотив помнит с детства.
– М-да... – покачала головой Эмма Ивановна. – Я очень хотела бы поговорить с ней про дол зеленый... Со мной-то все понятно. Когда я была Клотильдой Мауэр...
– Простите? – переспросил Петр. И – привкус мяты: опять мята?
– Ну, раньше, давно, когда меня звали еще Клотильдой Мауэр... Почему Вы так смотрите?
Петр не понимал про Клотильду Мауэр. Он не понимал настолько сильно, что фиалковые глаза Эммы Ивановны сделались совсем темными и она спросила довольно сухо:
– Что Вас конкретно удивляет?
– Нет-нет, – сказал Петр. – Продолжайте, пожалуйста.
Но-будь-осторожна. Я буду, буду осторожна, магистр!
– А нечего продолжать! – со всевозможной беспечностью внезапно закончила Эмма Ивановна.
Петр не понял исхода. Но Эмма Ивановна уже молчала – и невозможно было представить себе, что она когда-нибудь заговорит. Петр так и спросил:
– Вы когда-нибудь заговорите или... или я сделал что-то не так? Но, поверьте, я не хотел. – От привкуса мяты сводило уже скулы.
– Дело не в этом, – вздохнула Эмма Ивановна. – Просто Вы сказали: "Мне все известно", – и я поверила вам. Но теперь я сомневаюсь в том, что Вам все известно. И не знаю, как быть.
– Значит так. – Петр закрыл глаза, чтобы собраться. – Я имел в виду восьмерки. Мне про восьмерки все известно. Эвридика...
– Восьмерки – это что? – испугалась даже Эмма Ивановна.
Теперь настала очередь Петра – замолчать. Теперь он смотрел на Эмму Ивановну темно.
– Кажется, мы говорим о разных вещах, – подытожила она. – Но, по-моему, об одинаково страшных, потому что... Я не знаю почему, у меня просто такое ощущение.
–У меня тоже.
Ситуация сделалась дурацкой: Эмма Ивановна и Петр опасливо поглядывали друг на друга. Не решаясь ни на что. Первым не выдержал Петр.
– Эмма Ивановна, может быть, мы расскажем друг другу все? Кажется, это единственный выход.
Но-будь-осторожна.
– Не знаю... Лучше дождаться его. Он скажет, как себя вести. Если... если вернется! – И – фиалковые слезы. Она вытерла их, эти слезы. Быстро и насухо. Спросила: – А Вы можете открыть мне вашу тайну только в обмен на мою? Дело в том, что я не уверена, разрешил ли бы мне Станислав Леопольдович... Это, в сущности, его тайна – во всяком случае, скорее его, чем моя. А у Вас тайна – чья?
Петр пожал плечами. Он не понимал, чья это тайна. Но едва ли тайна Станислава Леопольдовича.
– Я расскажу Вам все, – решился он.
И начал говорить. И по мере того, как говорил, фиалковые глаза отцветали. Они отцвели полностью, когда Петр закончил. Резко обозначились морщины на лице Эммы Ивановны – и стало понятно, что это очень старая женщина. Что она действительно старше Петра лет на двести.
Впрочем, сейчас он не думал о таких вещах.
– М-да... – сказала Эмма Ивановна. – Более чем двусмысленное положение. И более чем опасное. Никто не знает, что там взбредет в чужую голову. Но Станислав-то Леопольдович ждет опасности с другой стороны. Подозреваю даже, что об этой стороне он вообще не осведомлен.
– Ну уж как раз он... я хочу сказать, он мог бы раньше всех догадаться. Если учитывать некоторую... как бы это выразиться, полуреальность... Скажите, – словно опомнился вдруг Петр, – а Станислав Леопольдович пишет... писал книги?
Эмма Ивановна развела руками.
– Я, знаете ли, Петр, в общем-то недалекая женщина – и у меня короткая память. – Она усмехнулась. – Как, впрочем, почти у всех... у Вас, например. Но я к тому же еще недалекая женщина. Со мной он не говорил о своих книгах.
Петр не то кивнул, не то помотал головой.
– А почему Вас это интересует, – спросила Эмма Ивановна, – просто так или... или есть причина?
– Да неважно уже, – вздохнул Петр. – Было важно... раньше, месяца два тому назад, когда мы познакомились с ним. А Вы бывали в его квартире?
– Разве у него есть квартира?
– Была. Недалеко отсюда. В двух шагах.
– Вот как? Странно... Он никогда не говорил мне.
– Может быть, это не его квартира. Скорее всего не его.
Эмма Ивановна подошла к Петру, положила руку на его плечо.
– Вы простите меня, дорогой мой, если я обманываю Ваши ожидания... Мне и самой тяжело молчать – хотя бы потому, что я не знаю, как поступить. Но пусть уж Станислав Леопольдович сам расскажет Вам о том, о чем собирался, у него это лучше получится. И потом... он знает, а я только слышала. Впрочем, что-то надо немедленно решать. – Эмма Ивановна размышляла вслух. Сейчас, стало быть, за ним следит два... следят две... службы. – Она вздрогнула, найдя нужное слово. – И обе хотят с ним покончить. У него начнется мания преследования... две мании преследования. – Эмма Ивановна почти рассмеялась – нервно.
– Я ничего не знаю про ту службу... о которой Вы не решаетесь мне сказать, но эта служба... что ж, ее, по крайней мере, можно обмануть как-нибудь.
– Да, да, Петр! – Казалось, Эмма Ивановна уцепилась за удачную мысль. Там у Вас все же человек, человека можно обмануть, людей часто обманывают... Но как обмануть, Петр? Что сделать? Я готова, только... Вы должны мне посоветовать.
Теперь рассмеялся Петр.
– Милая вы Эмма Ивановна! Тут нельзя ничего советовать, тут каждый сам решает – и никому не сообщает о своем решении. Потому что эта система подслушиваний действует безотказно. Везде. Кажется, она подслушивает даже мысли. Так что решения следует принимать очень быстро – причем те, которые кажутся самыми дикими, самыми нелепыми: по-другому невозможно нарушить навязываемый ход событий.
Эмма Ивановна сжала голову ладонями и застонала почти:
– Ой, Петр, Петр... никаких диких мыслей не приходит на ум! Что же делать, миленький? Ах да... говорить же нельзя, я забыла. А за ним ведь сейчас уже охотятся – иначе его не предупреждали бы! Может быть, его даже... уби-и-или, – она закачалась в разные стороны, – или прямо теперь убива-а-ают. Убивают? – И Эмма Ивановна закричала в пространство: – Его убили, Петр, или вот-вот убьют!
– Есть у вас бумага и карандаш? Я все дома оставил, – быстро сказал Петр.
– Есть! – Эмма Ивановна спотыкаясь подошла к шкафчику, принялась искать. – Вот. А что Вы решили, Петр? Хотя... да-да, молчите, молчите, умоляю вас!
Петр что-то писал на листке – недолго. На короткое время задумался, встал. Прошелся по комнате. Эмма Ивановна стояла у стола увядшей такой фиалкой. А Петр остановился у двери на балкон.
– Я выйду покурить, можно? У меня привкус мяты во рту...
– Это я корвалолу напилась... Да Вы здесь курите!
– Не от корвалола... так уже было! Раньше... Я выйду все-таки. Он вышел на балкон и достал сигарету. Зажег. Посмотрел на улицу. Слегка повернув голову в сторону Эммы Ивановны, сказал: – Там листок на столе... прочитайте.
Эмма Ивановна потянулась за листком. На листке были цифры и что-то еще. Она взглянула на Петра – и увидела... увидела его в горизонтальном положении над перилами балкона.
– Петр! – крикнула Эмма Ивановна, все уже поняв, но успела сделать лишь один шаг к балкону. Над ним завис дымок и несильно пахло табаком. На улице было тихо.
– Петр выбросился из окна, – произнесла Эмма Ивановна и потрогала рукой сердце, выскочившее наружу и стучащее по платью. – Почему... выбросился... Петр? – Она задыхалась. Сердце грозило упасть на пол. Придерживая его, чтобы не упало, она дотянулась до телефона.
Взглянула на часы: одиннадцать. На улице уже может никого и не быть. Сивцев Вражек пуст вечерами. Набрала ноль-три.
– Человек выбросился с балкона.
– Фамилия?
– Немедленно приезжайте по адресу. – Она продиктовала адрес и уронила трубку. В трубке продолжали говорить. Потом трубка гудела, очень неприятно. Эмма Ивановна громко положила ее на место. Встала. Мир качался весь. Взяла записку Петра, долго читала короткий совсем текст:
"151-02-72. Эвридика Эристави. Позвоните сразу". "151-02-72. Эвридика Эристави. Позвоните сразу". "151-02-72. Эвридика Эристави. Позвоните сразу". 151-02-72...
– Алло. Эвридика Эристави?
– Да. Добрый... Добрая ночь.
– Это Эмма Ивановна Франк.
– Как? – опешила девушка.
– Эмма Ивановна Франк. Вы не могли бы сейчас прямо приехать ко мне?
– Куда?
Эмма Ивановна продиктовала адрес.
– Еду, – откликнулась Эвридика и опустила трубку. Спустя минут двадцать она уже вышла из такси в Сивцевом Бражке.
Дверь долго не открывали. В проеме еле держалась на ногах фиолетовая женщина-из-телепередачи. В облаке больничного запаха. Она почти упала на руки Эвридике. И заплакала – так тихо, что как бы и не заплакала. Эвридика стояла прямо и держала ее за плечи. Потом повела в комнату, усадила в кресло. Эмма Ивановна сидела, как посадили. Не двигаясь вообще. Не глядя на Эвридику. Не говоря ничего. Эвридика подняла листок бумаги около кресла. Прочитала. Почерк Петра. Позвоните сразу. Сразу – это когда? Сразу после чего?
– Там на улице – что, возле дома? – Голоса у Эммы Ивановны почти совсем не было.
– Я не понимаю Вас... Там ничего.
– Петр выбросился с балкона.
– Насмерть? – в голове у Эвридики стало пусто.
– Нет! – срочно солгала Эмма Ивановна. – Я уже позвонила в больницу. Его увезли на "скорой".
– Спасибо, – зачем-то сказала Эвридика.
– Вы сядьте, сядьте, – забормотала Эмма Ивановна. – Вы сядьте, девочка.
– Позвонить можно от Вас?
– Конечно.
Эвридика набрала номер. Долго ждала соединения. Когда соединение произошло, ровным голосом сказала:
– Преступник. – И трубку опустила.
– А-а, Вы туда... – догадалась Эмма Ивановна и слабо помотала чуть дрожащей головой. – Там не виноваты. Петр сам.
– Вы, значит, в курсе? – Эвридика присела на подлокотник, поближе к Эмме Ивановне.
– Теперь да. Мне Петр рассказал сегодня. Сейчас... – уточнила она, глядя, как в бинокль, в две фиалковые слезы.
– А СтаниславЛеопольдович... тоже уже?
– Он просто исчез за полчаса до звонка Петра. Я оставила его в очереди в булочной, а сама пошла чайник ставить. Дура.
– И я дура, – сказала Эвридика. – Надо было мне вместе с Петром к Вам идти. – Она долго молчала. – И Марк Теренций Варрон исчез. Это птица такая, синяя. Мы из Тбилиси вернулись, а его нет... Вообще-то, говорят, птицы целенаправленно не летают: зона-миграции и все такое прочее. Мы в самолете с орнитологом разговаривали.
Эвридика обняла Эмму Ивановну. Та пахла фиалками и корвалолом.
– Скоро и мы с вами исчезнем, – начала как бы утешать она старушку. Исчезнем или погибнем. Во-имя-общего-дела! – усмехнулась Эвридика, и ее передернуло. – Исчезнем-или-погибнем.
– Опять? – спросила Эмма Ивановна.
Эвридика пропустила это "опять" мимо ушей. И сказала:
– Надо куда звонить, чтобы узнать... о Петре?
– Как это называется... справки о несчастных случаях, вроде. У меня где-то есть телефон. Хотя, наверное, можно и в "скорую": они же забирали.
Эвридика взяла телефон на колени..
– Минут пять... или десять – подождите звонить. – Выслушайте меня, я постараюсь очень быстро. Выслушайте меня внимательно. И запомните все, что я скажу. Это, девочка, Вам нужно знать обязательно. Станислав Леопольдович благословил бы меня...
Телефон не зазвонил – он взвыл, взревел, как "скорая помощь", как пожарная машина, как милиция – как все сразу. Эвридика чуть не уронила аппарат с колен. Трубку взяла Эмма Ивановна.
– У Вас – что, не все дома? – почти что зло сказал уже знакомый ей очень низкий мужской голос.
– Не все, – громко ответила она. – У нас не все дома. Нет Станислава Леопольдовича и Петра!
Глава ПЯТНАДЦАТАЯ
А мир УЖЕ шумел
А мир уже шумел. Причиной же шума... Впрочем, разговор это долгий и начинать его придется издалека, сосредоточив внимание на том отрезке времени, который выпал из предшествующей главы. Теперь автору все чаще приходится делать не вполне понятные, наверное, читателю прыжки... события совпадают во времени, накладываются друг на друга, герои не хотят подчиняться, капризничают, м-да.
Сухими буратиньими шагами Аид Александрович возвращался домой, и – по мере того, как сухими буратиньими шагами Аид Александрович возвращался домой, – рассудок возвращался к Аиду Александровичу. Так, вместе с Аидом Александровичем, и рассудок возвращался домой – к маленькой старушке, носившей чай на подносике и любившей Аида Александровича. А маленькая старушка была когда-то давно прехорошенькой девушкой, еще раньше – тоже кем-нибудь была, правда, Аид Александрович никак не мог представить себе, кем именно, – тем более, что при нем никогда она не бредила, слава Богу.
А нянька Персефона и до сих пор – огонь. Деньги у буфетчицы украла чертову, между прочим, прорву денег... рублей пятьсот, не меньше. Смешная старуха, пламенная. Наверное, Жанна д'Арк в прошлом. Кто-любит-меня-за-мной!
До чего же приятно быть сумасшедшим... За поступки свои не отвечать: он-бежит-себе-в-волнах-на-раздутых-парусах! И как легко все сходит с рук: сумасшедший – что с него возьмешь? Я-тебя-сейчас-под-орех-разделаю-и-мне-нич его-не-будет... Глупый все-таки это был выбор: если уж идти в психиатрию так психом, но никак не доктором! Псих – это, по крайней мере, ярко. Я Наполеон. Почему-то чаще всего именно Наполеон. А что – очень продуктивная для психа фигура: маленький человек с несоразмерными замыслами... ходячее, так сказать, противоречие. Если придумывать психам символ, это непременно фигурка Наполеона.
Но ведь не каждый псих в прошлом – Наполеон: где ж взять столько наполеонов! Конечно, в состоянии бреда человек не обязательно сообщает, кем он точно был, но обязательно – кем он был в сердце своем. Интересный, между прочим, поворот: Наполеон и иже с ним как аккумуляторы человеческих желаний.
Однако вот я и дома. У подъезда – две темные фигуры, хохочут. Идут к нему навстречу: а-а, Рекрутов с лаборанткой – Оленькой, кажется.
– А мы Вас ждем – с отчетом! – прямо-с-ума-сойти! – это уже Оленька, тоже подшофе. – Мы, во-первых, в церкви венчались, а потом на защиту ходили в МГУ... филологическая защита – умрешь! Некто Продавцов Вениамин Федорович. Гениальную ахинею нес – про избыточность. Потом нас в милицию отвезли хотели дать пятнадцать суток за хулиганство, но отпустили.
– Со штрафом?
– Пустяки, – сказал Рекрутов.
– Издержки – за мой счет, – предупредил Аид Александрович, вынимая кошелек и по-царски расплачиваясь.
– Ни-ни-ни... – Пьяный Рекрутов отодвинул руку-дающего.
– Берите, Рекрутов. Деньги ворованные.
– Да ну? Тогда больше давайте.
– И так много даю, – отрезал Аид Александрович.
Рекрутов поделил ворованное на две части: одну часть Оленька взяла отнюдь не без удовольствия.
– А что у Вас, Аид Александрович? В смысле новостей.
– Все нормально. Ресторан и цирк. В ресторане кровавое побоище, в цирке – выступление с группой дрессированных собачек. Да, еще по Садовой гарцевали – на палочке верхом. Нянька Персефона – прелесть.
Утром как ни в чем не бывало Аид Александрович пришел на работу. Вахтер смотрел подозрительно:
– Вы, Аид Александрович, это... в порядке?
– В каком смысле? – невинно осведомился Аид Александрович.
– Ну... здоровы? – Вахтер смутился весь.
– Не вполне, – сокрушился Аид Александрович. – У меня сильное расстройство желудка. А у Вас желудок нормально функционирует? Не беспокоит?
– Да нет, спасибо, – обалдел вахтер.
С неделю Аид ходил подавленный. Никто не напоминал ему ни о чем: Аида явно избегали, стараясь не попадаться на глаза. Только развязный Рекрутов не стеснялся заглядывать к нему. Вот и сегодня...
– Ihre Konigliche Hoheit, – сказал он, отвесив грациозный поклон, – я хотел бы просить Вас о получасовой аудиенции.
– Будьте бесцеремонны, – посоветовал Аид Александрович и завалился в кресло. Рекрутов как мог завалился на стул.
– А Вам удивительно подходит титул, – польстил он. – Наверное, в прошлом Вы были королем. Или царем. Не припоминаете?
– Припоминаю, – буркнул Аид Александрович. – Во всяком случае, есть один свидетель, он утверждает, что я действительно Фридрих II, Великий. Только прошу Вас не расспрашивать меня ни о чем таком... это, видите ли, мое собачье дело, дорогой Сергей Степанович.
– Ну и ладно, – согласился Рекрутов. – Я тогда тоже не стану рассказывать Вам о моем прошлом, когда узнаю, – вот вам, Аид Александрович!
– Между прочим, – с некоторой уже серьезностью подхватил тот, -а что Вы сами о себе на сей счет думаете?
"Это мое собачье дело", – хотел огрызнуться Рекрутов, но не стал, а ответил – тоже уже вполне серьезно: – Видите ли... я не знаю такого состояния deja vu – можете себе представить? Оказывается, у всех было что-нибудь подобное, а у меня – никогда.
– Вас это беспокоит? – с улыбкой спросил Аид Александрович.
– Да. – Рекрутов сказал свое "да" почти обиженно и стал смотреть в окно.
– Сергейстепа-а-аныч! – позвал Аид. – Не горюйте, это ведь не у всех должно быть. И вообще... ничто не должно быть у всех сразу. Кроме того, есть ведь другая версия – более надежная, которая, я надеюсь, вам известна?
– Известна, известна, – пробубнил (вправду, кажется, огорченный) Рекрутов. – Это версия, в соответствии с которой воспоминания о прошлых жизнях объясняются тем, что в сознании человека смешиваются представления о прожитом и не прожитом, а только читанном, придуманном и так далее... криптомнезия. Скучная версия.
– Согласен, скучная. Но официальная.
– Ваша мне нравится больше.
– Да она не моя! Этой версии несколько тысяч лет.
– Как версии – да. Но вы же доказываете... Состояние бреда...
– Ничего я не доказываю, милый Сергей Степанович. Знаете, совсем недавно выяснилось, что и дневник, в общем-то, не мой.
– А чей? – обомлел Рекрутов. Аид Александрович пожал плечами.
– Не спрашивайте меня, Сергей Степанович, ни о чем, что касается этих дел. И, если хотите, примите один совет – примете?
– Приму. – Рекрутов окончательно перестал понимать Аида Александровича.
– Знаете, что... дорогой Вы мой коллега, не живите Вы так уж всерьез. Человек свободен лишь тогда, когда делает глупости ~ очаровательные непредсказуемые глупости, – вот такие, например...
Аид Александрович достал из портфеля бутылку явно-дареного-коньяку, очень импортного, взял со стола два стакана, налил по полному, потом подошел к окну и медленно, с глубоким-что-называется-чувством, вылил остальное на улицу. Оттуда полетели ругательства.
– Бранятся! – возмутился он. – Можно подумать, я им помои на голову вылил! Французский коньяк, между прочим... Наполеон! – Он перегнулся через подоконник. – Это Вам, – закричал он вниз, – для стимуляции мании величия!.. Здравствуйте. – Отошел от окна. Выругался. И пожаловался Рекрутову:
– Увидели меня, заулыбались, понимаете ли... Приветствовали. Рабы-с, Сергей Степанович, рабы! Я им всякую дрянь на голову – помои французские! а они приветствовать... Потому что это я сделал. А попробовал бы кто-нибудь другой – Вы или нянька Персефона... такой бы хай подняли! Рабы... Ну, что ж. – Аид поднял стакан. – За очаровательные глупости, а? Рекрутов кашлянул.
– Вроде нельзя на работе... Аид Александрович? Вы же никогда не позволяли себе... раньше.
– Раньше! – передразнил Аид. – Раньше я думал, что сам себе князь. А теперь, когда надо мной князь на князе и князем погоняет...
– Я не понимаю вас. – Рекрутов взглянул честными глазами. – И потом мне сегодня выступать. Встреча со школьниками московских школ... трансляция по телевидению. Я не буду коньяк... тем более столько.
– Вы должны хлопнуть этот стакан – весь. Не хотите за очарова-теяьные-непредсказуемые-глупости – давайте тогда за мое здоровье, Вам ведь мое здоровье дорого?
Рекрутов смутился. Аид был явно не в себе. Здоровьем спекулирует... странно.
– Ну, если пригубить только, – сбавил категоричности Рекрутов.
– Не пригубить, а стакан! – Аид категоричности не сбавлял.
– Но у меня же выступление!
– Тем более, милый человек! Явитесь туда – вдррабадан: наше Вам, дескать, с кисточкой! Выступление – подумаешь!.. У меня, вон, жена на сносях...
– Как, простите? – совсем потерял лицо Рекрутов.
– Так! Рожать скоро будем. Семерых. – Он сунул стакан в руки Рекрутову и произнес гипнотически серьезно: – Полный стакан, Сергей Степанович. По случаю беременности моей жены и позднего моего отцовства.
По такому случаю грех было не выпить – и Рекрутов, конечно, выпил... не веря, впрочем, ни одному слову Аида. Тот улыбался, как дитя, причем как не одно дитя – как несколько.
– Теперь идите встречайтесь со школьниками-московских-школ. Привет телевидению!
– Можно, значит? – усомнился Рекрутов. – Это ведь на полдня, но я Лену Кандаурову попросил за меня тут... с больными
– Да какие тут больные! – расхохотался Аид. – Тут их сроду не было. Я вот сейчас и Лену Кандаурову отпущу. Привет! – и он весело помахал Рекрутову.
Рекрутов вышел, имея в сердце страх – небезосновательный, кстати. Проходя мимо комнатки няньки Персефоны, заглянул к ней, спросил:
– С Аидом – что, Серафима Ивановна?
– Порядок! – засмеялась нянька Персефона, кушая гранат. Ну, если порядок...
На Шаболовке Рекрутов был уже пьян. Ну, не вдрррабадан, конечно, как обещал Аид, но все-таки... Однако встреча с московскими школьниками, старательно бубнившими наизусть явно-не-свои-вопро-сы, шла как по маслу.
– Сергей Степанович! – Хорошо отрепетированная девочка улыбалась во весь Союз Советских Социалистических Республик. – Как Вы думаете, сможет ли отечественная медицина добиться того, чтобы человек жил вечно?
– Отечественный человек или вообще человек? – слетел с катушек Рекрутов и сам не заметил как. Другие, впрочем, заметили...
– Вообще человек, – уточнила девочка-интернационалистка.
– А зачем тебе, чтобы он жил вечно?
– Ну как же... – Девочка облизала сразу высохшие губы, но нашлась: Это же так прекрасно – жить вечно!
– Прекрасно? – усомнился Рекрутов. – А мы и так живем вечно. И последние исследования, проведенные в нашей клинике, убедительно об этом свидетельствуют.
Кинокамера заплясала по стенам телестудии, по потолку: оператор, кажется, был опытным отечественным человеком.
– Простите-пожалуйста-не-могли-бы-Вы-рассказать-об-этом-по-подробнее, отбарабанил мальчуган, по-видимому, точно следуя предполагавшейся партитуре.
– С удовольствием, – обрадовался Рекрутов и начал рассказывать подробнее, прекрасно понимая, что делать этого не следует, поскольку права такого ему никто не давал. Однако же французский коньяк... Наполеон... для стимуляции-мании-величия, как говаривал Аид Александрович...
– Мы ведем – вот уже более тридцати лет – записи бреда больных, находящихся в состоянии глубокого шока. Изучая их речь, мы заметили интересные вещи. Многие из больных – почти все – рассказывают о событиях, которые просто не могли иметь место в их жизни: слишком уж давно события эти происходили. Представьте себе, например, человека, который в бреду сообщает новые подробности Отечественной войны 1812 года, причем подробностей этих вычитать негде... – И, стремительно трезвея, Рекрутов на память начал приводить примеры – много примеров, в частности пример с Эвридикой Александровной Эристави... Говорил он страстно – о душе, о духовной преемственности людей, о бессмертии, о многократности возвращений наших на землю. Едва лишь он сделал паузу, чтобы перейти к религиозно-философским системам греков и индусов, ведущая радушно произнесла:
– Благодарим-Вас-Сергей-Степанович-за-чрезвычайно-интересную-встречу. И – уже в камеру: – Наша передача окончена. До свиданья.
После этого на телевидении пустили чуть ли не двадцатиминутную музыкальную заставку на фоне чередующихся (неактуальных для весны) пейзажей.
Из студии Рекрутов выходил один. С ним даже не попрощались. Правда, кое-что все-таки ему было сказано. И поделом, кстати. А мир уже шумел...
И шумел Аид Александрович, вместе со всеми посмотрев в холле злополучную встречу-с-московскими-школьниками. Правда, шумел у себя в кабинете – одна только нянька Персефона его и слышала: под руку, что называется, подвернулась. А выходя из его кабинета, сказала у приоткрытой двери:
– Нашли кому довериться: Рекрутову! Лучше бы мне доверились: нешто я бы не поняла, что не один раз живем, – эка новость! Я про себя это самое, может, уж давно знаю!
И нянька Персефона гордо и очень плотно закрыла-за-собой-дверь. Идти к Аиду Александровичу, пьяному и в гневе, больше не захотелось никому. Кроме, оказывается, одного постороннего, по поводу которого заву позвонили по внутреннему телефону:
– Аид Александрович, тут просят разрешения к вам пройти. Старик-какой-то-очень-интеллигентного-вида.
– Пусть войдет.
Ну, началось, значит... И действительно началось. Старик представился Станиславом Леопольдовичем и продолжил:
– Я видел по телевизору передачу и сразу приехал к Вам.
– Сожалею, но я не имею к этой передаче ни малейшего отношения. Вам следует дождаться Сергея Степановича Рекрутова.
– Простите, это ведь Ваш сотрудник?
– Но он никогда не ставил меня в известность о своих изысканиях.
– Однако теперь, когда Вы видели передачу... Вас, что же, это совсем не заинтересовало?
– Ни в какой степени. Похоже, это заинтересовало Вас.
– Очень! – горячо согласился старик.
– Почему, позвольте спросить?
Ага-а-а, Аид Александрович!.. Врач-то в вас все-таки побеждает психа. Профессия, видите ли, великое дело!
– Почему заинтересовало? Потому что Ваш молодой коллега совершенно прав, – убежденно произнес посетитель.
И заинтриговал-таки Аида. Как автор, между прочим, и ожидал – не обманулся, стало быть, в своих ожиданиях.
– Вы присаживайтесь, – сказал Аид. – И разрешите спросить, чем Вы занимаетесь?
– Я тень, – с охотой и живостью отвечал гость.
– Очень интересно, очень и очень интересно! – Аид в минуту похудел и птичьими своими глазами вцепился в посетителя. – Станислав Леопольдович, кажется, Вы сказали?.. Значит, Вы, Станислав Леопольдович, тень. Оригинальное занятие. Расскажите, пожалуйста поподробнее, в чем оно состоит.
– У Вас тон очень психиатрический... Ну ладно. Всего несколько недель назад я мог бы легко доказать Вам, что со мной не нужно так разговаривать. Но теперь у меня нет доказательств, потому как я, кажется, больше не тень.
Так, агрессивность пошла, констатировал Аид Александрович, а вслух сказал:
– Что же случилось?
– Об этом есть смысл рассказывать лишь после того, как Вы поверите, что около двухсот лет я действительно был тенью. – Голос глухой, спокойный.
– Я Вам верю! – присягнул Аид.
– Все-таки психиатрический, крайне психиатрический тон... Впрочем, допускаю, что в заявление мое нелегко поверить нормальному человеку. Но Вы, пожалуйста, выслушайте меня. Sine ira et studio, так сказать.
– С превеликим удовольствием. Задержитесь только на минутку, можно? он набрал номер и попросил по внутреннему телефону: – Прошу вас, до моего распоряжения не впускайте ко мне никого, я буду занят с пациентом. – И обратясь к Станиславу Леопольдовичу: – Я весь внимание.
– Вы уверены, что я Ваш пациент? – улыбнулся Станислав Леопольдович. М-да... Ну тогда слушайте.
Рассказывал он вещи, не оставлявшие никакого сомнения в полном и застарелом его психическом расстройстве. Это была целая шизофреническая концепция – прекрасно, надо сказать, выстроенная на основе всего-навсего одной ложной мотивации: аз есмь тень. Под столом Аида Александровича бесшумно работал магнитофон: на кассету накручивался монолог посетителя самый потрясающий из тех, какие приходилось слышать заведующему отделением соматической психиатрии, который на сумасшедших собаку съел. А красивая, между прочим, концепция... поэтическая. Ничего удивительного: старик-то рафинированный, из недобитых. И древний очень, так что было, как говорится, время подумать. Schatten-Kultur, значит... А действительно, о тенях всерьез почти не задумываются. Вопрос, дескать, решенный. Как же решенный, когда вот сколько всего!
Станислав Леопольдович рассказывал, не останавливаясь: об Элизиуме, о порядках в "Атлантическом государстве", о своей многолетней работе. Наконец, о контактной метаморфозе – открытии, за которое его якобы наградили тенью-ордена. (Причем никакой тени-ордена... ни-тени-так-сказать-ордена на груди у старика не было!) Оказывается, сущность его открытия состояла в том, что при некоторой внешней стимуляции тень способна "материализовываться" в неотличимое от живых существо и даже создавать вокруг себя особого рода квазиреальное поле, то есть, попросту говоря, обстановку, на фоне которой данное существо удобнее всего воспринимать и которая добавляет происходящему реальности... Дальше шли какие-то немыслимые технические подробности – и в конце концов Аид Александрович понял, что речь идет о специфической разработке психологического навыка, известного под названием "выдавать желаемое за действительное". Специфика же состоит в том, что желаемое выдается за действительное не на словах, а материально – на деле, если угодно. Стало быть, достаточно живому человеку очень сильно захотеть встречи с тем, кого уже нет или еще нет, тень – путем исполнения контактной метаморфозы – может помочь ему в этом. Даже в случае, когда признаки "желаемого" не слишком хорошо осмыслены человеком, – правда, тогда и "действительное" оказывается несколько бледнее, не столь выразительным, как это-бы-нужно... Иными словами, контактная метаморфоза есть вид тончайшей духовной связи между человеком и тенью-оттуда: что, фигурально выражаясь, породил в душе своей, то и получай. И веруй в то, что кто-то опекает тебя, не дает тебе пропасть в мире эмпирических сущностей. Веруй в то, что не только они, эмпирические эти сущности, есть в мире, а и другое есть: высшее.
