Текст книги "Теплая вода под красным мостом"

Автор книги: Ё. Хэмми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Бананы

Я в очередной раз прошёл по красному горбатому мосту. Саэко, сидя на корточках на помосте для сушки белья, кормила Пепе и Пипи мелкими кусочками банана:

– Представляешь, у этих детишек есть и клычки, и коренные зубки. Это единственные млекопитающие, способные летать. Крылья у них прикреплены прямо к лапкам, изумительные создания, на такое способны…

Когда женщина палочкой подносила к носику летучей мыши кусочек банана, рот у мышки – не то у Пепе, не то у Пипи – раскрывался до самых глаз. Саэко научилась различать, кто из них Пепе, а кто – Пипи, я же так и не научился. У них в самом деле оказались маленькие зубки, как на верхней, так и на нижней челюсти. Когда зубки обнажались, мордашки мышек на мгновение приобретали устрашающий вид. Как у настоящих летучих мышей. Но мне всё-таки было жалко этих тварей, привезенных сюда издалека – не то с Аравийского полуострова, не то из Северной Африки – и вынужденных показывать свои зубки японскому мужчине, который к тому же ещё и критиковал их за «угрожающие» мордочки… Случись всё по-другому, им бы не пришлось демонстрировать свои зубы здесь. Так я пытался размышлять о бесчисленных связях, в которые оказались вовлечены эти летучие мыши, и о столь же многочисленных связях, которые затрагивали мою личную судьбу. Под заходящим солнцем море простиралось за помостом для сушки белья, как огромное покрывало изумрудного цвета.

Саэко сообщила:

– Осенью они спариваются. Говорят, что в теле самки сперма сохраняется в течение нескольких месяцев. Получается, что даже при всяких перемещениях самочка бережно хранит в себе эту жидкость. Весной будущего года произойдёт оплодотворение, а в начале лета, наконец, появится малыш, один.

Мне подумалось, что по времени это событие наложится на нашу свадьбу. Совершенно очевидно, что о летучих мышах Саэко узнала подробности от хозяина зоомагазина, где она украла Пепе. Пипи была куплена, поэтому женщину, вероятно, можно считать виноватой только наполовину. Но временами я подмечал в Саэко какое-то необъяснимое бесстыдство. Вода из тела женщины, однако, смывает и уносит подобные мысли. Мне наплевать, даже если таким образом вода бы смыла всё-всё, и у меня не осталось бы ничего – она несравненно прекрасна!

Женщина спросила:

– А что бывает с новорожденным детенышем во время полета родителей?

Я ответил, что не знаю.

У нас не было опасений по поводу возможной беременности Саэко. Видимо, вода смывала саму вероятность подобного. Может быть, учитывая это, она и заговорила об ожидаемом появлении малыша у летучих мышей. А ведь если когда-нибудь вода иссякнет, то она вполне может забеременеть… Когда-нибудь. В самом конце длинной цепи. Когда-нибудь.

Саэко вновь заговорила:

– Детеныш вцепится молочными зубками в грудку матери, присосётся и будет летать вместе с ней. Это мне рассказал дяденька из зоомагазина.

Эти Пепе и Пипи в младенчестве, присосавшись к матери, наверное, летали вокруг пирамид.

– А теперь летучие мыши здесь.

Внезапно Саэко сменила тему:

– Они такие хорошенькие, а бабушка требует, чтобы я выпустила их на волю, так как они вестники несчастья. Убеждает, что иначе нагаданная мне удача не придёт.

Слабоумная бабушка только про это и говорит, как нормальный человек.

Я ответил, что мыши не смогут жить на природе: ведь в округе нет банановых деревьев. На это Саэко удовлетворённо кивнула:

– Некоторые виды летучих мышей, например, их американская разновидность, сосут кровь из животных, но подавляющее большинство летучих мышей по характеру мягки и спокойны; они питаются фруктами, мухами, комарами и мотыльками. К сожалению, к летучим мышам часто относятся предвзято. А вот в Китае они считаются символами счастья. Об этом я тоже узнала от хозяина зоомагазина.

Завернувшись в свои угловатые мантии, египетские летучие собаки до отвала наелись бананов, нарезанных мелкими кубиками. Они висели вниз головой, однако пища отлично проходила по пищеводу. Животики, прикрытые мантиями, слегка раздулись. Они казались вестниками счастья, как говорил хозяин зоомагазина, – и вестниками несчастья, как говорила бабушка Саэко.

В этот день, расположившись на нашем темно-синем плаще, я как обычно, помог воде выйти из тела Саэко. Тепловатая жидкость вытекала обильной струей. Но когда Саэко сказала, что воды в ней осталось мало, это совпало с моими собственными ощущениями. Она повторила с нажимом, словно убеждая сама себя:

– Здорово убавилось! Вылилось даже меньше того раза, когда мы ели бобовое желе!

Она была вне себя от радости. Я же чувствовал себя так, будто кто-то незаметно и противозаконно отнял у меня половину моих банковских сбережений.

Стаканы

С этого времени в наших отношениях наметилось легкое охлаждение – подул этакий сквознячок. Я имею в виду зазор между элементом желания и элементом долга.

Это было продолжением противоречия, возникшего после того, как я уличил Саэко в краже летучей мыши, в результате чего она исторгла из себя воду. Это я заметил спустя несколько дней. Тогда она отреагировала достаточно резко. «Если ты считаешь, что воды вышло мало, то тут можно только порадоваться! Ведь я к этому и стремлюсь, к полному избавлению от воды!» Смысл её фразы был таков: «Ты ведь тоже должен порадоваться вместе со мной!» Но меня это как раз не радовало. Вот тут-то и возникло некоторое противоречие. Мало того, что Саэко опять совершила кражу. Да, я взял на себя ответственность, пообещав раз и навсегда отучить её воровать, однако я жаждал, чтобы вода её тела омывала меня вечно. Если я добьюсь выполнения первого пункта, то второй окажется под угрозой. Если с первым будет всё в порядке, значит, второй потерпит крах. Вот такая простая, ясная логика.

Я терзался по поводу собственной недальновидности. Ну почему я с самого начала не принял необходимые меры? Почему я, подобно рачительному смотрителю водохранилища, не стремился ограничить объём выливающейся жидкости? Но тогда она бы продолжала красть… В этом-то и крылось противоречие, разрешить которое было чрезвычайно сложно. Иными словами, чем больше ты стараешься, тем скромнее становится вознаграждение за твои труды. Вероятно, суть этого противоречия можно свести к следующему: ты изо всех сил роешь яму, в которую тебя же и закопают. Что фактически представляла собой моя личная акция, начавшаяся в тот жаркий летний день?

В первую очередь следует обратиться к фактам. Пока не вывернешь всё наизнанку, до сути не докопаешься. Люди, как правило, склонны предаваться иллюзиям. Во всяком случае, когда они чего-то очень хотят. Оптимисты со своими оптимистическими иллюзиями плачут, а пессимисты со своими пессимистическими иллюзиями – смеются. К первым принадлежит Саэко, а ко вторым, – возможно, я. В самом деле, если считать иллюзией её мнение, что воды стало меньше, – я поднял опущенную голову, – то мне особо не о чем беспокоиться. Может, она будет изливать воду из своего тела до конца своих дней, а это означает, что мои желания не будут противоречить чувству долга в обозримом будущем. Они будут пребывать в сладком согласии. Если само такое допущение тоже не является иллюзией.

Во второй половине августа я, наконец, принял решение. Предложил Саэко измерять количество вытекающей из неё воды.

Как и ожидалось, она запротестовала.

– А разве есть способ измерить?!

Я, однако, подготовился к неудачам и решил не отступать. Подобно афинскому оратору и политику Демаду, я сказал максимально убедительным голосом:

– Мы не будем делать из тебя сосуд с мерной шкалой. Давай будем исходить из факта существования луж как таковых. При всём их своеобразии это всё-таки лужи, а объем лужи можно измерить с помощью какого-нибудь прибора.

Саэко так тряхнула своей тонкой шеей, будто вывернула её на всё триста шестьдесят градусов:

– Разве можно делать такие ужасные вещи?!

– Но ты подумай сама. Сколько радости тебе принесет подтверждение, что воды стало меньше! Мы сможем убедиться в этом воочию! Что воды меньше, меньше… Исчезнут позывы к воровству. Тогда со временем отпадёт необходимость сушить вещи: и матрац, и плащ. Да и не только ты будешь радоваться. Подумай о бабуле!

Облизывая губы кончиком своего тонкого языка, Саэко будто пробовала на вкус сказанное мною, слово за словом. Ещё один нажим:

– Если же объём воды не сокращается, а даже – увеличивается, то я буду стараться ещё больше…

Демад одержал победу.

Была вторая половина воскресного дня, в небе над заливом Сагами клубились тучи. Саэко расположилась на втором этаже дома, на циновке, в необычной позе. Пробивавшееся из-за туч солнце освещало половину её тела так ярко, что она словно вся полыхала. Если бы посторонний человек случайно заглянул с улицы в окно, то, возможно, принял бы изогнувшуюся Саэко за женщину, которая при виде оборотня, хотя был ещё яркий день, от испуга упала на ягодицы и не могла стоять на ногах.

Я со стаканом в руках разместился на циновке таким образом, что моя голова оказалась между её разведёнными ногами. Я так распластался перед ней, что стал похож на послушника, кладущего приношения на чрезвычайно низкий алтарь. Я обращался к чреву женщины, говоря с ним нарочито грубо, как какой-нибудь выскочка-следователь из криминального отдела. С наигранным пафосом я принялся толковать о том, что воровство – это очень постыдно. И добавил:

– …К тому же, ты не просто вор, ты хуже. Ты вор на сексуальной почве! Разве тебе не стыдно перед людьми?!

Я говорил всё более грубо, пытаясь тем самым воздействовать на Саэко. Она была объектом эксперимента, однако заинтересованы в его результатах были мы оба – и потому действовали согласованно и максимально активно. Её чрево было «ухом», внимательно прислушивавшимся к моим критическим высказываниям. В самом деле, этот самый орган в целом имел форму некого изящного уха.

Вначале оно действительно проявляла большое терпение. Выступая в роли следователя, я очень старался.

Это ухо со всеми силами старалось игнорировать меня.

– Эй, не манерничать. Ну, пусти воду при мне!

Мочка воображаемого «уха» окрасилась в светло-розовый цвет, тело начало понемногу подрагивать. Мне в лоб ударило несколько тонких, как иголка для шитья, струек прозрачной воды. Затем эти иголочки соединились друг с другом и образовали самую первую короткую параболу. Когда я ещё наддал жару, серебристая парабола поднялась выше, стала длиннее и словно застыла в воздухе. Под лучами солнца со стороны моря струя воды ослепительно заблестела. Это походило на своего рода водный аттракцион и было очень красиво. Думаю, что это было красивее водного аттракциона «Белые нити», хотя, я по правде сказать, его не видел. Это была прозрачная сверкающая вода, в которой не было ничего загадочного; она сверкала, как мысли, приходящие в голову на осеннем морском берегу после полудня.

Залюбовавшись, я на какое-то время отвлёкся от струи, но потом вдруг вспомнил всё и подставил под конец прозрачной струи стакан. Он сразу заполнился наполовину. По мере того как я убеждал Саэко навсегда покончить с воровством, вода продолжала течь. Она хлестала то сильней, то слабее – в зависимости от жесткости обвинений. Струя отскакивала, как мячик, журчала, а потом слабела и равнодушно смирялась.

Вода наполнила первый стакан, наполнила второй, а затем и третий и на этом остановилась.

Я поставил всё три стакана на низенький столик и стал смотреть на них.

Светло-лазоревый до бесцветности цвет воды был таким же, как цвет тонких стенок стаканов, поэтому когда струя наполняла стакан доверху, граница между водой и краем стакана была совсем не видна. Создавалось впечатление, что однородная масса жидкости заключена не в сосуд, а элегантно и привольно расположилась на краю какой-то длинной и прозрачной цветной субстанции. Казалось, что вода находится не в сосуде, а вроде бы свободно плавает по поверхности маленького столика. Я совсем забыл, что надо измерить объём жидкости, и всё вглядывался и вглядывался в неё.

Кончилось тем, что Саэко разочаровалась во всяких там замерах, а я смирился с тем, что мы стали вести себя так же, как раньше.

Вода по-прежнему была тепловатой. Выпив воды, я предался приятным памятным воспоминаниям о своей первой встрече с Саэко: о вкусе сока из того итальянского сыра с длинным названием и о слабом запахе овечьего молока; язык как бы вновь ощутил всё это. По вкусу вода из Саэко не была ни пресной, ни солёной; так, слегка солоноватой. Я много раз проходил туда и обратно по красному мосту и, следовательно, помог выходу из тела Саэко не одного десятка литров. С лёгкой грустью вспоминая недалёкое прошлое, я испытывал двойственные ощущения: с одной стороны, неуверенность и лёгкую робость, с другой – решимость и твёрдость; это относилось как к прошлому, проведённому с водой, так и к будущему, которое также хотелось провести с водой.

Поднимая один из стаканов, я со значением произнёс:

– Воды набралось три полных стакана. Давай в дальнейшем отталкиваться от этого объёма.

Вероятно, я выглядел как учёный-физик, занимающийся проблемами тяжёлой воды для атомных реакторов. Разумеется, количество воды, налитой в три стакана, на порядок меньше, чем объём, выделявшийся при нашем соитии, однако в сравнении с другими случаями оно могло бы объективно отразить реальное положение. Так мне представлялось.

Саэко наклонила голову:

– Я думала, что воды из меня вышло меньше, но, похоже, это не так.

Я постарался успокоить женщину:

– В следующий раз узнаем точно: без перемен, больше, меньше. Мне казалось, что уже стало немного меньше.

За окном послышался шум сильного дождя. Издалека донеслись раскаты грома.

Лирическое отступление

В те времена, глядя на Пепе и Пипи, я каждый раз вспоминал басню Эзопа «Канарейка и летучая мышь». Вы наверняка читали её.

Летучая мышь, обращаясь к сидящей в клетке и поющей по ночам канарейке, спрашивает, почему та не поёт днём. Канарейка отвечает, что не поёт днём потому что боится, что её поймают люди. На что летучая мышь замечает, что следовало быть осторожной раньше, до того, как её поймали, а не сейчас, когда она уже сидит в клетке. Смысл басни таков – когда всё свершилось, поздно о чем-то сожалеть. То есть, после драки кулаками не машут.

Лёжа с мерными стаканчиками на циновке у ног Саэко, я ощущал, будто Пепе и Пипи, пойманные где-то на Аравийском полуострове или в Северной Африке и привезённые потом в Японию, преподают мне теперь уже ненужный урок, суть которого изложена в басне. В такие моменты я чувствовал безотчетное раздражение, и мысленно говорил Пепе и Пипи, что мораль сей басни относится не ко мне, а к тем, кто уже попал в клетку, поэтому этот урок (который они мне преподали) я верну им. Не уступая мне ни на йоту, Пепе и Пипи возражают в своем ультразвуковом диапазоне и смеются надо мной.

– А сами-то? Что с возу упало, то пропало, разве это не о вас?

Вот как? Значит, и я попался в ловушку… И я могу посмеяться печальным смехом вместе с Пепе и Пипи, в их ультразвуковом диапазоне.

Однако продолжим рассказ.

Писсуар

Мы продолжали вполне серьезно измерять объём воды, выделявшейся из тела Саэко, ориентируясь на исходные три стакана. Я подползал к ногам Саэко и, будто кланяясь, наполнял стаканы параболической водой. Но, сколько бы я ни кланялся и не молил богов, количество воды не увеличивалось. Более того, оно понемногу сокращалось. Сначала было три стакана, а в третьей декаде августа стало всего лишь два с половиной. Я даже переворачивал и поднимал тело Саэко, словно искал места прокола в автомобильной шине. Ничего необычного я так и не обнаружил. Но вода всё-таки иссякала.

Я похудел. Появилась одышка. Заведующий Судзуки с иронией заметил: «У тебя что-то так ввалились щёки, будто ты до сих пор участвуешь в нашей акции». Тётушки-внештатницы хрипловато-вкрадчивыми голосами твердили: «Вы живёте один и потому, вероятно, плохо питаетесь. Может быть, зайти помочь?» Ежеутреннее хоровое исполнение гимна компании повергало меня в усталость. В конце августа воды стало только два стакана.

Было первое воскресенье сентября.

Поднявшись в сумерки на красный горбатый мост, я почувствовал, что ноги у меня такие тяжелые, будто налились свинцом. Опершись на перила моста, чтобы отдышаться, я увидел, что в тёмно-голубом небе на небольшой высоте летает пара каких-то существ, похожих на половинки чёрных носовых платков. Может, померещилось?

Чернильные пятна то приближались к поверхности воды, то отдалялись от неё. Это были Пепе и Пипи. Они впервые свободно летели в японском небе. От долгого сидения в клетке грудные мышцы у них ослабели, и им было трудно в полную меру работать крыльями, поэтому порой казалось, что они вот-вот рухнут на речную поверхность; но всё же они, собравшись с силами, опираясь на воздух, снова взмывали вверх.

Саэко в расстройстве пояснила:

– Вернулась из магазина и вижу, что дверца клетки открыта! Думаю, что это дело рук бабули. Она не раз твердила, что летучие мыши – вестники несчастья, и потому их следует выгнать из дому.

– Они не улетели далеко, я только что видел, как они кружат вокруг горбатого моста! Они даже подлетали ко мне.

Мы высунулись из окна, выходящего на реку Кигосигава, и в течение некоторого времени наблюдали за полетом Пипи и Пепе. Саэко сказала, что, может быть, это и к лучшему:

– Видно, в клетке им трудно спариться, может быть, у них получится на воле. Постепенно они восстановят способность летать, а потом уж и до любви дело дойдет.

Послушай, ты ничего не слышишь? Что-то вроде ультразвуковых волн…

Я подумал, что это Пипи и Пепе подняли свой писк в районе красного горбатого моста. Вскоре летучие мыши исчезли в темноте под мостом. Вероятно, дружно уцепились за какую-нибудь из опор и повисли вниз головами.

В тот вечер набрался только один стакан воды.

В соответствии с объёмом жидкости, в три раза уменьшилась моя радость, которую я испытывал от омовения тепловатой водой, изливавшейся из тела Саэко во время наших объятий. Сколько ни обнимайся и сколько ни отжимай после этого полотенца, три раза есть три раза. Когда воды было втрое больше, ощущения я испытывал более острые; теперь всё это вспоминалось как нечто очень далекое, полузабытое. Я спрашивал себя: а куда, собственно, делись две трети прежнего объёма воды?

У Саэко в туалете на втором этаже был замечательный писсуар, прямо-таки раритетная вещь. Писсуар для мужчин, на который прежде я не обращал никакого внимания, теперь стал вызывать у меня повышенный интерес. Это было воронкообразное устройство из зеленовато-голубого фарфора, украшенное искусным изображением пиона. Меня терзали острые подозрения – а что, если этим писсуаром пользуется какой-то другой мужчина?

К тому же, я вдруг заметил, что когда я прихожу к ней после моего двухдневного отсутствия, изображённый на внутренней поверхности пион всегда характерно поблескивает, будто смоченный водой. Как собака-ищейка я сунул туда свой нос, пытаясь обнаружить соответствующие следы. Однако никаких доказательств добыть не удалось, поскольку Саэко регулярно тщательно протирала писсуар, словно он был вазой для цветов.

Дверь той кабинки туалета, где стоял писсуар, не была закрыта на задвижку. Саэко сказала мне, что эту задвижку называют «обезьянкой». Когда я сказал об этом Саэко, она ответила вопросом на вопрос: «Что это с ней случилось?» В её словах мне послышалась какая-то фальшь.

А не заглядывает ли в этот дом другой мужчина? Может быть, он не любит летучих мышей, и поэтому не бабуля, а сама Саэко выпустила Пепе и Пипи на волю? Не появился ли новый ключ, который тайком от меня помогает Саэко избавляться от переполняющей её воды? Вероятно, он крупнее и сильнее меня. Возможно, этот тип со смехом уменьшил объём воды на две трети, а третью её часть, из сочувствия и жалости оставил мне? Что же до Саэко, то её, вероятно, можно понять, если она считает, что главное – избавление от воды? Похититель воды!

Теперь, приходя в дом Саэко, я каждый раз измученными глазами оглядывал «хозяйство»: не появились ли цветовые отметины на зеленовато-голубом фарфоре, нет ли каких-либо следов на дверной задвижке-«обезьянке». К тому времени, объём воды, которой до недавнего времени был набран ровно стакан, вскоре уменьшился до половины.

Наклоняясь к ногам Саэко, я не смог обнаружить больше ни капли. Дело дошло до того, что однажды ночью я даже устроил засаду под красным горбатым мостом. Я хотел поймать с поличным ненавистного похитителя воды. Никто, однако, не появился. Вокруг моста лишь беспорядочно кружили Пепе и Пипи и смеялись надо мной своими пронзительными высокими голосами, распространявшимися, как сверхзвуковые волны.