Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: Джулия Джеймс

Соавторы: Сейбл Грей,Дороти Уильямс,Сильвия Холлидей,Марк Энтони,Марк Моррис,Ребекка Мейзел,Жозеф Зобель,Элберт Карр,Энрике Сирулес,Ж. Алексис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Он предвкушал, как расскажет про все свои злоключения приятелям за рюмкой рома. Наплетет им с три короба – ведь никто все равно не сможет уличить его во лжи. Пусть думают, будто к нему пришел губернатор и признался, что Кэшью посадили по ошибке. Это прозвучит неплохо, и друзья угостят его ромом.

Те приятели, что остались в камере, пожелали ему на прощанье удачи. А старина Том Богл, приговоренный к пяти годам, даже крикнул ему вслед: «Гладкой дороги! Ни пуха ни пера!» Это было приятно. Видно, что Том и вправду желал Кэшью счастья. Его не пугал предстоящий долгий и трудный путь, так как каждый шаг приближал его к дому, к холмам, где он вырос. Все-таки неплохо быть свободным человеком.

«Бедная Эсси, – подумал он, – туговато ей, наверно, приходилось, пока меня не было. Как она горько плакала, когда констебль явился за мной. Оле Умэн – та не плакала, только причмокнула губами. Это потому, что она беззубая. Но в глазах – до чего живые глаза у этой старой-престарой женщины – было настоящее горе».

Он написал Эсси, что возвращается домой, но, похоже, она еще не получила письма. Почта в трех милях от села, а Эсси, видно, не пришло в голову пойти и узнать, есть ли что-нибудь для нее. Если почтмейстерша встретит кого-нибудь из деревенских, она передаст письмо, а если нет – письмо будет валяться на почте не одну неделю.

Междугородные автобусы и тяжелые грузовики с грохотом проносились мимо, вздымая тучи белой пыли. Он знал, что этих нечего и пытаться останавливать. Вот если проедет какая-нибудь маленькая неказистая машина, тогда он попытает счастья. Он уж совсем было отчаялся, когда сбоку от дороги, на тропе, которая была чуть шире железнодорожной колеи, увидел старомодный кабриолет. Тот остановился перед закрытыми воротами, и Кэшью решил, что этот экипаж как раз для него. Он поспешно перешел дорогу и крикнул вознице:

– Не вставайте, сэр. Я открою вам ворота.

Владелец кабриолета в тускло-черном костюме выглядел внушительно. Он был похож на священника. Кабриолет тащила старая гнедая лошадь с бельмом на глазу. И при этом, как ни странно, у нее было такое же выражение мрачного достоинства, как и у ее хозяина.

Владелец кабриолета удостоил Кэшью холодного кивка и процедил что-то в знак благодарности. Кэшью долго не мог решиться попросить подвезти его и размышлял о долгом пути, который ему предстоит. Вполне возможно, этот тип не такой уж важный, как кажется.

– Подвезите меня, прошу вас, сэр, – неуверенно пробормотал он.

Мужчина изучающе рассматривал его.

– Ты христианин, брат мой? – спросил он.

– Да, сэр, – быстро ответил Кэшью. – Я баптист.

– О, баптисты – достойные люди, – снисходительно произнес человек в черном костюме. – А я адвентист седьмого дня.

Кэшью взобрался в кабриолет и уселся рядом с хозяином, хотя приглашения он так и не получил.

– Вы священник? – спросил он.

– Меня призвал господь, но я не посвящен в духовный сан.

– Это все одно, – сказал Кэшью, – и скажу вам, сэр, встречается немало в сан посвященных, которые проповедуют без зова господня.

– Как тебя зовут? – спросил адвентист.

– Чарли Эллис, но обычно меня называют Кэшью Эллис. Это потому, что моя голова похожа на орех кэшью, – объяснил он.

– Откуда ты идешь?

– Я работал в Кингстоне, – осторожно сказал Кэшью, – да вот узнал, что жена заболела. Она живет в Кларендоне, а у меня нет денег на поезд. Все, что заработаю, сразу домой отсылаю.

– Дьякон Браун, – представился наконец владелец кабриолета. – Рад встретить человека, который так заботится о своей семье. Могу довезти тебя только до Старой Гавани, у меня там проповедь сегодня вечером.

Кэшью поблагодарил его и принялся набивать трубку. Он предложил дьякону закурить.

– Я не курю и не пью с тех пор, как стал служить богу. Уж скоро десять лет, как мне открылась Истина.

– Такой человек, как вы, – сказал Кэшью тоном добродетельного прихожанина, – показывает пример всем нам. А я вот не могу обойтись без трубки и рюмки рому, когда в брюхе пусто.

– Когда служишь богу, как я, – сказал дьякон, – не придаешь подобным пустякам никакого значения.

У Старой Гавани подслеповатая лошадь сама остановилась. Кэшью отметил это проявление высокого разума, и дьякон пояснил, что лошадь знает каждый город, где ее хозяин читает проповеди. Он расстался с Кэшью куда сердечнее, чем можно было ожидать от человека со столь мрачной внешностью. «Я помолюсь о спасении твоей души сегодня вечером», – сказал он на прощание.

Кэшью, хоть и был благодарен дьякону за то, что тот его подвез, все же рад был избавиться от такого нудного попутчика. До чего же утомительно было «внимать его речам»! Желая избавиться от неприятного осадка после этой встречи, он направился в ближайший бар и заказал на три пенса рому. Бар был полон людей, которые пришлись ему больше по душе: тут были торговцы, приехавшие в город на рынок, завсегдатаи ипподрома, забежавшие освежиться. Внимание Кэшью привлек шикарный молодой человек, который уже прикончил две порции рому и заказал третью. Ром развязал ему язык, и он теперь объяснял, что едет в Мэй Пеп, в суд. Там сегодня слушается дело об убийстве. Судить будут, сообщил он, его доброго приятеля, который, само собой, не совершил никакого преступления.

Кэшью слушал с интересом и решил, что такая встреча – добрый знак. Человека, как и его когда-то, обвиняли в убийстве, и человек этот тоже не виновен. Посетители бара, впрочем, с недоверием отнеслись к заявлениям франта о невиновности его друга. А бармен мрачно бросил: пусть, мол, суд решает, виноват или нет. Великолепный молодой человек с возмущением заявил, что, раз его слова подвергают сомнению, он немедленно покидает бар.

Кэшью последовал за ним к автомобилю, маленькому, скромно окрашенному «форду», и робко попросил подвезти его до Мэй Пена. Молодой человек неодобрительно оглядел Кэшью с ног до головы.

– Милейший, – высокомерно сказал он, – вы же видите: это не такси. У меня частная машина.

– Вижу, сэр, – ответил Кэшью, – и, если бы жена не заболела и если бы у меня были деньги на поезд, я бы не просил вас.

– А-а, – сказал молодой человек, который испытывал потребность поговорить с кем-нибудь и понимал, что сейчас для него и такая компания лучше, чем никакой.

– Раз такое дело, я, пожалуй, подвезу вас.

Приняв это за согласие, Кэшью полез в машину.

– Я слыхал, что вы рассказывали в баре, – сказал он. – Конечно, закон есть закон, но ведь и мудрец может ошибиться.

Молодой человек игнорировал это замечание.

– Меня зовут Арчибальд Годфри, – важно сообщил он. – Я работаю в гараже в Кингстоне.

Роскошный молодой человек, снизошедший до знакомства с ним, произвел на Кэшью огромное впечатление. Он не мог выжать из себя ни слова и только промямлил: мол, он с первого взгляда понял, что перед ним человек солидный.

Возможно, впервые в жизни Арчибальду удалось произвести на кого-то столь глубокое впечатление. И он пустился в откровения со своим жалким спутником.

– Будь у меня капитал, – горько заметил он, – я бы достиг немалого при моих исключительных способностях к технике. Но хозяев трудно убедить.

Воспоминание о хозяевах вызвало у него длинную тираду на тему, которая, видимо, задевала его за живое, – о полнейшем равнодушии владельцев гаражей к ценным работникам.

– Но, – добавил он мрачно, – осталось недолго ждать, скоро все изменится и хозяевам самим придется туго.

На Кэшью, хотя он мало что понял, все это опять-таки произвело большое впечатление.

– Светлая голова! – восхищенно воскликнул он. – Вот именно, сэр, у вас светлая голова.

Это был как раз тот тип слушателя, который устраивал Арчибальда, и на протяжении следующих десяти миль он выложил всю историю своей жизни. Его не понимают и не могут оценить, говорил он, но близится день, когда он покажет им всем – особенно некой личности, чье инкогнито он раскроет, – когда пробьет час, что он, Арчибальд, не тот человек, которым можно пренебрегать.

Кэшью, мысли которого вертелись вокруг маленького поросеночка и Эсси, вскоре утратил интерес к чужим делам. Ему не приходило в голову, что любимого поросенка, который за три года стал взрослой свиньей, наверное, уже давно зарезали, если только не держат для приплода. Он только помнил пухленькое тельце и прозрачные глаза, которые, казалось, смотрели на него с обожанием. Кэшью думал: интересно, узнает ли его свинка.

– Ах, как бы мне хотелось скорее попасть домой, – сказал он. – У меня там отличный поросенок.

– Поросенок! Как вы можете думать о каких-то свиньях, когда человек рассказывает вам о своем горе! – Арчибальд бросил на него свирепый взгляд.

– Простите меня, сэр. – Этот взрыв негодования испугал Кэшью.

– Вы говорили, у вас жена болеет. Удивляюсь, как вы можете вспоминать сейчас о поросенке. А я-то еще собирался предложить вам задержаться в Мэй Пене и сходить со мной в суд.

Этого как раз Кэшью хотел меньше всего. Хватит с него судебных разбирательств.

– Большое спасибо, – вежливо сказал он, – но я должен добраться домой к вечеру. Жена ждет меня.

С Арчибальдом, как и с дьяконом, он расстался без малейшего сожаления. Они сделали свое дело. Ему оставалось пройти еще десять миль, причем большей частью в гору. Кэшью надеялся, что Эсси все таки получила письмо и приготовила праздничный обед в честь его возвращения. Кусок соленой говядины с жареным горохом был бы как раз кстати. Не забыла же она, как он любит жареный горох. Или, может быть, Эсси приготовит соленую рыбу с запеченным картофелем. После трех лет тюремной баланды любое блюдо покажется вкусным. И все же сегодня ему хотелось чего-то особенного.

С каждой пройденной милей он приближался к родному дому, к знакомым местам. И от этого желание поскорее добраться до дому становилось еще сильнее. Теперь ему казалось глупым, что он так боится Биг Боя. Не станет тот ему мстить. Они ведь дружили с детства, и драка вышла только потому, что поспорили из-за чего-то. Кэшью даже не мог теперь точно припомнить, из-за чего именно произошла ссора. Это касалось Эсси – вот все, что он мог вспомнить. Вот чем плохи женщины – всегда и всюду они вносят разлад. С первого же дня, как они поженились, Эсси стала болтать всякие глупости про Биг Боя. Дурак он был, что позволял ей это. В первый же раз, как она завела об этом разговор, надо было врезать ей как следует, и дело с концом. Бабы только такое обращение и понимают. Вообще-то, конечно, Эсси лучше многих. Если не считать истории с Биг Боем, ему на жену жаловаться не приходилось. Кэшью не знал точно, который час, но солнце уже клонилось к закату и он проголодался. «Наверно, уже шесть пробило, – подумал он. – Если Эсси не получила письма, она не приготовила мне обед».

Он пришел в деревню, когда солнце садилось. Первая же старуха, которую он встретил, сразу узнала его. Она ковыляла по улице, тщетно пытаясь загнать двух больших цыплят в клетку, сколоченную из перевернутого ящика из-под апельсинов. Увидев приближающегося путника, она закричала: «Господи Иисусе, Кэшью вернулся!»

Кэшью очень волновался, торопясь домой, и не услышал испуга в ее голосе. Он быстро поздоровался и поспешил дальше. По дороге он все-таки решил заскочить в китайскую лавчонку и пропустить там в баре стаканчик, надеясь, что, как обычно, в этот час там окажется кто-нибудь из старых приятелей. Однако в лавке никого не было, кроме двух малышей, покупавших на четвертак риса и кукурузной муки.

– A-а, – приветствовал его китаец, – вернулся. Поздравляю.

Кэшью бросил на прилавок трехпенсовую монету, но китаец возвратил ее.

– Никаких денег!

– Спасибо, сэр, – сказал Кэшью, согретый ромом и добрым обращением. Он облокотился о стойку: – Видел ты Эсси на этих днях? – Китаец рассеянно кивнул, явно не желая распространяться на эту тему. Кэшью даже усомнился, расслышал ли тот его вопрос. Когда он вышел на улицу, девочка, покупавшая рис, выбежала следом.

– Я видела мисс Эсси сегодня утром, – сообщила она.

– Она сказала тебе, что я сегодня возвращаюсь?

– Нет, сэр. – Что-то насторожило Кэшью в поведении девочки. Но он не стал расспрашивать ее. Так или иначе, раз девочка видела Эсси сегодня утром, значит, она здорова и никуда не уехала.

Темнело. Когда он взобрался на гору, ему стало холодно. За последние три года, которые Кэшью провел на жаркой равнине, он отвык даже от прохладного ветерка. Моросил дождь, а тонкая полотняная куртка была плохой защитой. Спустился туман, несущий с собой лихорадку. В лесу голубь напевал песню, ту самую, которую знала Оле Умэн и которую они с Кэшью частенько распевали в сумерках: «Эй, солнышко, выгляни и высуши меня!»

Кэшью дрожал, кутаясь в куртку. Несколько человек прошли мимо. Они не узнали его в сгущавшихся сумерках, а он не окликнул их. Единственной его мечтой было добраться домой, войти в теплую комнату, увидеть Эсси и детей. Даже о поросенке он больше не вспоминал. Когда он увидел свой маленький тесный домишко, сердце его колотилось от счастья. Три года ждал Кэшью этой минуты. И вот она настала: все, что у него есть на свете, – здесь, за этой низкой каменной стеной. Да еще вот эти густые ветви кофейных деревьев, растущих у самой дороги…

Он подошел к дому. Оставалось только открыть дверь и войти. Из комнаты доносились голоса, и он услышал звонкий, счастливый смех Эсси. Ей отвечал мужской голос. Кэшью сразу узнал его. Он услышал этот голос, когда уже поднял руку, чтобы толкнуть дверь. Три года назад в суде этот человек обвинял его в покушении на убийство.

– Господи боже, – пробормотал Кэшью, – Биг Бой здесь, с нею.

Он подкрался к окну и замер, прислушиваясь.

– Один малый предложил мне шиллинг с четвертью за кофе, – сказал Биг Бой. – Я думаю продать ему целый бушель.

Его кофе. Плоды деревьев, которые Кэшью посадил и вырастил. Такого превосходного кофе не было во всей округе.

– Ты бы поторопился, – это был голос Эсси. – Сам знаешь, срок у Кэшью кончается.

– Плевать я хотел на Кэшью, – ответил Биг Бой. – Пусть явится хоть сейчас!

Эсси рассмеялась. Этот грудной хрипловатый смех он знал хорошо.

– Бог с ним, с Кэшью. Я не думаю, что он вернется. Он же знает, что ты убьешь его, если встретишь.

В ближнем пруду квакнула лягушка, и Кэшью с беспокойством оглянулся. Можно было подумать, что лягушка насмехается над ним вместе с теми двумя. Значит, как и опасался Кэшью, все эти три года Биг Бой замышлял месть. Кэшью сделал глупость, вернувшись сюда. Один он забыл все, как только улегся гнев. Он помнил лишь, что Биг Бой был его другом. Крадучись и не проронив ни звука, он двинулся назад мимо кофейных деревьев. Лучше уйти сейчас, пока не произошло самое худшее. У стены он споткнулся о надгробный камень и заметил позади него продолговатый холмик. Это какая-то новая могила, ее не было, когда его забирали. «Оле Умэн, – с горечью догадался он. – Так даже лучше. Она бы рассердилась на Эсси… Хорошо, что они похоронили ее у каменной стены. Она сама просила зарыть ее здесь, у дороги, чтобы она могла слышать, как ходят люди».

Вдруг он вспомнил о поросенке и рассердился. Нет, он не уйдет отсюда, пока не увидит своего любимца. Хлев был недалеко, позади кофейных деревьев. К счастью, светила луна, и он сразу нашел дорогу. Свинья лежала великолепная, жирная. К ее брюху прижимались поросята. Кэшью наклонился и почесал за покрытыми засохшей грязью ушами. Она хрюкнула от удовольствия и гордости, будто хотела сказать: «Посмотри, я прекрасна, как ты и ожидал».

Кэшью подумал, что никогда не видел такого великолепного помета – все поросята толстые и гладкие, как на подбор. Но тут он заметил, что один поросенок совсем маленький, вдвое меньше своих братьев и сестер. Он поднял его и осторожно прижал к себе. Маленькое существо тыкалось пятачком в грудь Кэшью, согретое теплом его тела. На душе у Кэшью стало легче.

– Ну, пойдем! Будем с тобой путешествовать. Из этих заморышей, – пробормотал он, – иной раз вырастают хорошие свиньи, ничуть не хуже, чем из здоровых поросят.

Д. Хирн (Ямайка)

ТРАГЕДИЯ В ДЕРЕВНЕ

_{Перевод с английского Г. Головнева}

Старый вепрь пропорол Эмброузу Бекетту живот. Зверь дважды пронзительно взвизгнул, и все было кончено… Это случилось на повороте сырой, глинистой тропы в тот самый момент, когда эхо последнего, уже ненужного выстрела Бекетта отправилось блуждать по окружавшим долину горным вершинам.

Люди, охотившиеся вместе с Бекеттом, обернулись и увидели только изборожденную рыжими щетинистыми складками спину зверя, со скоростью пушечного ядра мчавшегося к спасительным зарослям бамбука, который держит тебя в тенетах и ранит, и царапает, будто тысячью осколков стекла, если ты человек, а не дикий кабан, за которым охотятся уже больше пяти лет и который запорол за это время четырнадцать собак, а сейчас – человека.

Еще издали, когда они бежали к Бекетту, им бросилось в глаза его неузнаваемо изменившееся, серое как камень лицо и темные разводы крови, обагрившей тусклую, влажную глину под древовидным папоротником. Потом Бекетт со сдавленным, гортанным стоном повалился на землю, царапая ее слабеющими пальцами, и распластался на прелых листьях.

Его кое-как перевязали, заткнув рану клочьями рубашек и носовыми платками. Но ничего нельзя было поделать с обильным потоком крови, бьющим из рваных ран. И нечем было облегчить его страдание, прорывавшееся в приглушенных вскриках. Они соорудили некое подобие носилок из двух гибких ветвей и своих пончо и понесли его через горы в деревню.

Тропа была очень узкой, а лесной перегной от дождя стал мокрым и ноги скользили; каждый раз, когда кто-нибудь подскальзывался, носилки встряхивало. Потом носильщики приноровились и раненый перестал вскрикивать. Но вскоре он начал безостановочно стонать и из его рта медленно потекла темная струйка крови. Это означало, что Эмброуз Бекетт вряд ли дотянет до дому.

И когда им это стало ясно, они решили послать вперед слабоумного Джозефа, сына массы Кена, за доктором и за священником.

Джозеф был самым слабоумным из всех дурачков в деревне. Он жил в мире полуосознанных фантазий и невероятно путанных представлений о жизни. Сильный парень, который мог прикончить голыми руками взрослого человека, он плакал от одного неодобрительного взгляда ребенка.

В Кайуне дети не швыряют камнями в деревенских дурачков, они только дразнят их; и Джозеф, который любил поджидать детишек после уроков у школы, отчаянно рыдал, припав к корням огромной шелковицы, если ребятишки, проходя мимо него, сердито спрашивали: «А ну-ка, Джозеф, ты что здесь делаешь?!»

Его ничему нельзя было научить, и самые простые наставления он помнил минуту-другую, не больше, и то лишь если ему буквально вдалбливали их в голову, то есть сопровождали подзатыльниками.

Зато в горах он был незаменим.

– Доктор! – говорил сыну масса Кен, стуча костяшками пальцев по его здоровенной башке. – Доктор! Ты понял? – Он снова легонько стукнул его по лбу. – Скажи доктору и скажи священнику, чтоб они ехали скорей сюда. Скажи, чтоб скорее, понял? Скажи им, что массе Эмброузу очень плохо! Очень, очень плохо, понял?

Огромная, как каменная глыба, голова Джозефа последний раз покачнулась от удара, и плоскости его до сих пор неподвижного лица вдруг сместились, сблизились, образовав некое подобие улыбки, если так можно назвать полузвериный оскал зубов… И он бросился бежать прямо сквозь густую, залитую дождем чащу. Через десять шагов его уже не было слышно.

До деревни было двенадцать миль и четыре тысячи футов. Этот путь Джозеф проделал часа за четыре и уже в десять вечера самозабвенно колотил в дверь пасторского дома, пока преподобный Макиннон не высунулся из окна. Услышав хлопанье ставен, Джозеф кинулся на середину лужайки перед домом и начал выделывать замысловатые прыжки, выкрикивая что-то невнятное.

– Что?.. Что случилось, Джозеф? – окликнул его преподобный Макиннон.

При слабом свете звезд пастор ничего не мог разглядеть, он различил только неясное, расплывчатое пятно, подскакивающее на газоне, и узнал дурачка по этим хаотичным движениям.

Джозеф подпрыгнул повыше и закричал снова; крик этот был напряженным и отчаянно-звонким, исполненным какого-то особого смысла. В конце концов преподобный Макиннон спустился по лестнице, и, когда Джозеф бросился к нему, он несколько раз шлепнул парня по лбу, чтобы тот успокоился. Только после этого священнику удалось уяснить, в чем дело.

– Доктор! – сказал он сразу же, поворачивая Джозефа кругом и подтолкнув его в спину.

Джозеф прямо через газон, по мокрой багамской траве^[84] бросился туда, где светилось желтым пятном окно докторского дома, стоявшего у самой дороги. Доктор Раши еще не ложился: он, как обычно, пил в одиночестве, что случалось с ним не реже, чем двадцать раз в месяц.

– О великий боже, – сказал доктор. – Где это случилось, Джозеф?

Джозеф увлеченно жестикулировал, но понять ничего было нельзя, потому что расстояний и мер длины, кроме тех, что обозначались футами и ярдами, он не воспринимал.

– А пастору ты сообщил? – спросил у него доктор.

Он был пьян, но не сильно. Если бы это известие пришло немного позже, он был бы уже невменяем. А сейчас он еще только «приступил» и способен был действовать. Он подошел к окну и стал громко звать своего слугу, пока тот не откликнулся сонным голосом из какого-то закутка за домом.

– Седлай мула! – крикнул доктор. – И одевайся сам! Возьми фонарь. Да поживее!

Через пять минут доктор выезжал из деревни, его слуга трусил рысцой впереди, словно ведомый кружком света от фонаря, метавшимся по вьючной тропе. Рядом долгое время тянулась полоса фруктовых деревьев, опавшие плоды которых, смятые и раздавленные копытами мула, источали стойкий приторный аромат. Этот аромат заглушал горячий маслянистый запах фонаря и разливался в холодном воздухе.

Доктор нагнал преподобного Макиннона, который ехал на своем коренастом сером мерине в темноте и одиночестве.

При свете фонаря доктор разглядел бледное продолговатое лицо пастора и его гладкие седые волосы, падавшие сейчас на лоб и полные колючек с высоких сорняков, росших по краю обрыва, вдоль которого пролегла тропа.

– Вы уже слышали?! – произнес доктор вместо приветствия, и они продолжали свой путь вместе, ведомые раскачивающимся и подскакивающим фонарем.

Пастор как будто клевал носом.

Оставшись один на дороге, Джозеф присел на камень возле докторского дома. Никто ведь не научил его, что ему делать после того, как он выполнит поручение отца, и он чувствовал смятение и беспокойство. Дома доктора и преподобного Макиннона стояли у выезда из деревни. Кто же сообщит людям в долине о том, что случилось в горах? Джозеф вскочил с камня и побежал в деревню; там он начал бестолково метаться по улице от дома к дому, громко разговаривая с самим собой. Потребовалось совсем немного времени, чтобы от его криков проснулись люди.

– Джозеф, гадкий мальчишка, – пронзительно заверещал м-р Теннант, школьный учитель. – Ты почему шляешься по улице в такой поздний час?

Джозеф только махнул своей огромной грязной ручищей…

– Ах, так! Вот я тебя сейчас палкой!

Джозеф отскочил, как испуганный пес, от дома м-ра Теннанта, но громко бормотать не перестал.

М-р Теннант вышел на улицу – на его пухлых губах блуждала деланная улыбка, а в руках была крепкая длинная хворостина. Джозеф пулей помчался к дому сапожника. Только два человека в деревне умели довольно быстро извлекать смысл из сбивчивой, нечленораздельной речи дурачка: его младшая сестра Эльвира и масса Эммануэль, сапожник.

– Джозеф, – сказал ему масса Эммануэль. – Почему ты не спишь, а? Вот скверный парень! Хорошо бы учитель взгрел тебя как следует…

Сапожник положил руки на его дрожащие плечи, и тогда Джозеф стал объяснять массе Эммануэлю, что случилось с Эмброузом Бекеттом. Он с необыкновенной живостью изобразил быстрое, судорожное движение вепря, набросившегося на охотника, а потом принялся старательно корчиться от боли на земле, показывая, как это делал масса Эмброуз. А масса Эммануэль переводил его «рассказ» столпившимся односельчанам, которые смотрели на холм за деревней, где стоял дом Бекеттов.

Потом все тихо пошли к этому дому.

– О господи! – воскликнула мисс Вера Браунфорд. – Подумать только! Масса Эмброуз! Такой прекрасный человек! Бедная Луиза!

Вера Браунфорд была центральной фигурой в группе деревенских матрон, шествовавших к дому, где Эмброуз и Луиза Бекетт прожили вместе тридцать лет. Вере Браунфорд было девяносто восемь, если не все сто. А может, и еще больше. Ее первый внук родился раньше всех ныне живущих в деревне; всего несколько человек помнили ее – и то довольно смутно – в пору уже не первой молодости. Ее участие во всех рождениях, похоронах и свадьбах с давних пор стало обязательным ритуалом. Жизнь ее была столь долгой и насыщенной, что сейчас у старухи уже не осталось никаких желаний, кроме одного – не чувствовать боли. Временами в мире ее собственных чувств, желаний и надежд уже начинала стираться грань между жизнью и смертью. И, понимая лучше других весь ужас и смятение, какие овладевают человеком, когда он приближается к этой призрачной грани, она давала утешение людям, как дерево дает тень, как ручей дает воду – со всей щедростью и бескорыстием человека, прожившего большую жизнь. Это стало как бы ее профессией.

В гурьбе поднимавшейся на холм молодежи общим вниманием завладел Джозеф. Его мимические превращения то в Эмброуза Бекетта, то в дикого кабана начали приобретать завершенность искусства. За всю свою жизнь он еще ни разу не удостоился такого уважения к своим способностям и к своей осведомленности, как сейчас.

– Джозеф, – озабоченно сказал, подойдя к нему, масса Эммануэль, когда они поворачивали на тропу, что вела к спящему темному дому Бекеттов. – Джозеф, я совсем забыл. Нам нужен лед, чтобы обложить тело массы Эмброуза. Скажи им, чтоб дали лед. Лед, ты понял? Иди в магазин! В Ириш-Корнер!

Сапожник вручил парню пятишиллинговую бумажку и с улыбкой обнял его. Только два человека: Эльвира и Эммануэль – Джозеф это хорошо знал – не сопровождали свои слова и наставления подзатыльниками.

Джозеф повернулся и побежал по тропе вниз. Струйкой дыма проскользнул он в толпе и быстро скрылся из виду. Но еще долго после этого из долины доносились, постоянно утихая, его монотонные «песнопения» – мешанина из религиозных гимнов и всех известных ему песен. Он неизменно дополнял знакомые мелодии чем-то своим. И хотя эти его сочинения были осмысленны не более, чем, скажем, раскаты грома, каждая «песнь» обладала удивительной всепроникающей силой: казалось, она обволакивает вас со всех сторон.

Преподобный Макиннон и доктор Раши встретили группу возвращавшихся охотников милях в пяти от деревни. И пастор и доктор услышали впереди лай собак и увидели огни фонарей, мечущиеся на плантации ананасов в горной седловине.

Обе группы должны были встретиться на краю долины, на тропе, протоптанной в сплошном массиве хедихиума. Ночь была холодная; с высоких, потерявших очертания горных вершин спускался туман, заполняя постепенно всю долину. В воздухе слышался только слабый приглушенный звон: «Тванг-тванг!» Этот звук издавали копыта мулов, ступавших по камням, покрытым длинными листьями хедихиума.

– Эй! – крикнул слуга доктора, завидев свет фонарей. – Это ты, масса Кен? И ты, масса Хантли?

– Да-а! – Слабое эхо ответа медленно прокатилось и растаяло где-то в долине. – А кто здесь?

– Доктор. Доктор и пастор. Как масса Эмброуз?

– Ему конец…

Это была правда. К тому времени, когда обе группы встретились, он уже скончался. Фонари освещали его обескровленное, землистое лицо, с одним открытым глазом. Оно было так искажено, что приобрело не свойственное Эмброузу Бекетту при жизни выражение жестокости и циничной злобы.

– Ну и ну! Будь я проклят! – пробормотал доктор Раши. Потом, вспомнив о пасторе, обернулся к нему: – Прошу меня извинить, но взгляните сами!

– Взглянуть? На что? – отчужденно произнес преподобный Макиннон. Он всегда недолюбливал этого доктора Раши, а сейчас особенно.

– На его лицо. Вы много видели на своем веку мертвецов?

– Не считал. Столько же, сколько и вы, вероятно.

– Вот именно! – воскликнул доктор. – Во всяком случае, предостаточно. Но где вы видели, чтобы мертвецы были с одним открытым глазом. Как известно, обычно у умершего человека оба глаза широко открыты. Или оба закрыты. Дьявольщина какая-то, правда?

– Я полагаю, что это не имеет существенного значения, доктор, – сказал преподобный Макиннон. Его длинная некрасивая шотландская физиономия сморщилась в гримасе отвращения. Только присутствие охотников удерживало пастора в рамках вежливости.

– Конечно, существенного значения это не имеет, – отозвался доктор. – Я просто хотел обратить ваше внимание. А сейчас, мне думается, делать нам здесь больше нечего. Бекетта нужно доставить домой.

На обратном пути в долину доктор и пастор ехали позади всех.

– И как такое могло случиться, а, доктор? – первым нарушил молчание преподобный Макиннон. – Просто ума не приложу!

Его угнетало то, что он не любил доктора, «ближнего своего». Никогда раньше он не задавал самому себе этого вопроса: как случилось, что он, служитель бога, не сумел установить контакта с этим пьяным, диковатым, изолированным от общины существом.

– Ничего тут удивительного нет, – ответил доктор. – Знаете ли вы, сколько вообще существует способов умертвить человека? Я как-то подсчитал от нечего делать. Тысячи, буквально тысячи!

Преподобный Макиннон не нашелся, что на это сказать. Он знал по опыту – лучше не связываться с этим одиноким, ожесточенным человеком, который, что ни говори, оберегал здоровье жителей не только его прихода, а еще и двух десятков ближайших деревень.

«И не такой уж он хороший врач», – подумал было преподобный Макиннон, но тут же устыдился этой мысли и того, что она доставила ему удовольствие.

– А ведь вроде бы такой сильный и энергичный человек! – произнес пастор немного погодя. Его стала угнетать эта зловещая ночь – густой туман, обдававший лица холодом и сыростью и заполнявший всю долину, отчего казалось, будто путники бредут прямо по воздуху; и эти фонари, которые без конца раскачивались, освещая молчаливых мужчин, неловко карабкавшихся с самодельными носилками по горной тропе.

– Да, он был сильным человеком, – сухо подтвердил доктор.

– Совсем недавно я видел, как он корчевал с сыновьями деревья на участке – том, что вверх по реке. И знаете, он один делал вдвое больше, чем оба его сына… – продолжал преподобный Макиннон.

– Да, Бекетт был хорошим фермером, что верно, то верно, – откликнулся доктор все тем же тоном. – Судя по тому, что он сумел сделать за последние годы, он был именно таким. Он знал, чего хотел, – в этом все дело.