Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: Джулия Джеймс

Соавторы: Сейбл Грей,Дороти Уильямс,Сильвия Холлидей,Марк Энтони,Марк Моррис,Ребекка Мейзел,Жозеф Зобель,Элберт Карр,Энрике Сирулес,Ж. Алексис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Короче говоря, Рам получил комнату на первом этаже, рядом с комнатой Чана, и перебрался в нее в тот же вечер.

Шли дни, и Рам продолжал игру в кошки-мышки со своим соседом. Каждый раз, завидев его, он спешил уклониться от встречи из опасения, что тот начнет опять разговаривать на своем треклятом хиндустани или станет расспрашивать о матери-Индии. К концу недели у Рама сдали нервы, и он решил любым путем избавиться от своего соседа. «Этот дом тесен для нас двоих!» – сказал он себе и направился к домовладельцу.

– Я занимался оккультизмом у себя на родине и добился некоторых успехов, – сказал он хозяину. – И я считаю своим долгом предупредить вас, что мой сосед Чан – плохой жилец. Он запустил ванную комнату да и жилую не прибирает совсем; кроме того, он очень громко читает нараспев молитвы и мешает другим жильцам.

– Но мне до сих пор никто не жаловался, – сказал домовладелец.

– Поверьте, от меня его отделяет только стена, и когда я сконцентрирую свою волю, то способен видеть все, что делается в его комнате. Этот человек принесет вам зло, и лучше вам поскорее от него избавиться! У вас такой хороший дом, и очень неприятно, что один человек отравляет жизнь остальным квартирантам.

– Ладно, я с ним поговорю, – пообещал хозяин.

На следующий вечер – Рам был дома – в дверь вдруг постучали. Он бросился в угол комнаты, встал на голову, опершись о стену и крикнул:

– Войдите!

Вошел хозяин.

– Это гимнастика йогов, – пояснил Рам.

– Я беседовал с мистером Чаном, – без обиняков начал домовладелец. – И у меня есть все основания подозревать вас во лжи и клевете. Вы приехали не из Индии, а из Вест-Индии!

Рам мгновенно возвратил свое тело в нормальное положение.

– Я – гражданин всего мира, космополит, – сказал он.

– Вы просто лжец и лицемер, «плавающий под чужими флагами», – продолжал домохозяин. – Во-первых, волосы у вас не такого темного цвета, как у мистера Чана, и одеваетесь вы не так, как мистер Чан, и говорите не так, как он.

– Дайте мне хоть отсрочку, хозяин… – Рам перешел на вест-индский диалект.

– Нет, поздно… Вы причинили мне достаточно неприятностей и должны покинуть мой дом.

И вот на следующий день мы опять видим Рама, скрупулезно изучающего уличные объявления. И снова ему навстречу попадается Фрезер.

Рам, естественно, поведал ему о своей неудаче и начал рассказывать о том, к каким ухищрениям приходилось ему прибегать, чтобы не попадаться на глаза пресловутому Чану…

– Постой-ка! – перебил его Фрезер. – Огромный такой верзила с бородой и тюрбаном на голове, который он никогда не снимает?

– А ты откуда его знаешь? – удивленно воскликнул Рам.

– Как же не знать, старик, ведь этот парень с Ямайки, я сам послал его в свое время по этому адресу!

ЕСЛИ УЖ ВЫ ЖИВЕТЕ В АНГЛИИ, ТО БУДЬТЕ ДОБРЫ ЛЮБИТЬ ЖИВОТНЫХ

_{Перевод с английского Г. Головнева}

У нас в Вест-Индии существует два вида собак. Один вид мы называем «кухонный пес», потому что особи этой породы проявляют активность только там, где готовится еда. Другая порода носит также условное название «вешалка-для-шляп» – настолько эти собаки худые и ледащие, что вы вполне можете повесить свой головной убор на любую выпирающую из их тела кость.

Но не думайте, пожалуйста, что этими двумя видами и ограничивается собачье население наших островов. Просто эти два – главные.

Дело в том, что люди у нас особой любви к животным не испытывают, ибо собака есть собака, а человек – это человек, и никогда эта пара земных существ не вступает здесь в те особые взаимоотношения, которые существуют в самой Англии.

Вы бросаете собаке кость, и дело с концом. Иногда ей достаются еще объедки. Вот и все. Никаких там нежных бифштексов или специальных магазинов для собак и уж тем более – маникюра для их когтей и теплых штанишек на зиму.

В нашем рассказе речь пойдет о лучшем друге человека. Владелица дома на Бэйсвотер-роуд^[75], где жил в ту пору м-р Джексон, была вдобавок и владелицей сучки, которая, как и положено, в один прекрасный день принесла ей выводок щенят, о чем в ближайшее же утро она и оповестила своего постояльца.

– Мистер Джексон, – сказала она ему, – для вас есть щенок! Я заметила, как вы любите мою Бесси, и уверена, что будете хорошо заботиться о ее детеныше.

Как вы уже, вероятно, догадываетесь, мистер Джексон имел обыкновение, увидев Бесси, гладить ее по голове, говоря при этом, что она замечательная собачка. А однажды он проявил неосмотрительность и сводил Бесси гулять в Гайд-парк, потому что хозяйка была занята.

И те побуждения, которые заставили постояльца вести себя подобным образом, я думаю, тоже вам ясны. Как говорит старая пословица: «Если любишь меня, люби и мою собаку». Вы ведь знаете, как трудно молодому человеку, неангличанину, найти себе жилье в Лондоне. А уж если тебе повезло на этот счет, старайся всеми силами поддерживать добрые отношения с хозяином и его женой.

В ответ на слова хозяйки мистер Джексон с серьезным видом покачал головой и после некоторого раздумья произнес:

– Миссис Фелтин, если этого щенка произвела на свет Бесси, то он заслуживает более достойного хозяина, который сумеет вырастить и воспитать его в духе, достойном джентльмена.

– Это сука, – сказала миссис Фелтин.

– Тогда дело осложняется, – сказал Джексон. – Ведь насколько я понимаю, она должна воспитываться, как леди. Не позволите же вы держать ее в одной комнате со мной.

– О, пусть это вас не волнует, – сказала миссис Фелтин. – Она будет спать под внутренней лестницей. Главное, что я угадала ваше тайное желание – иметь собачку, не правда ли?

Что верно, то верно. Усвоив простую истину, что произносить приятные слова ничего не стоит, Джексон проявил однажды еще большую неосмотрительность, чем в случае с Гайд-парком, и осмелился сказать своей домовладелице:

– Миссис Фелтин, прошу вас: где бы я ни был в тот день, когда Бесси разрешится от бремени, оставьте, пожалуйста, одного отпрыска мне!

Сейчас ему оставалось только молча разглядывать этого «отпрыска», запеленатого в чистую белую тряпицу. Миссис Фелтин держала его на руках, как новорожденное дитя.

– А у вас не осталось мальчика? – спросил он с надеждой.

– Нет, – ответила домохозяйка, – всех уже раздала. Вы не хотите ее брать?!

Как же быть?.. Джексон уже знал, что в этой стране собакам и кошкам можно только позавидовать. Люди обращаются с ними так, будто верят в переселение душ. Он понимал также, что, если он сейчас скажет «нет», ему придется искать другое пристанище. И все-таки он попытался увильнуть:

– Миссис Фелтин, а нельзя мне взять ее потом, когда она подрастет?

– Она уже вполне нормальная собака, – возразила домохозяйка, – и, кроме того, она не призна́ет в вас потом хозяина.

– Да, действительно, я об этом не подумал. – Джексон помолчал с минуту. – Но я не знаю, чем ее нужно кормить, и тому подобное…

– Об этом не беспокойтесь. Ей нужен всего лишь маленький кусочек вырезки или крошечный бифштексик – вот и все. У нее пока еще не развит аппетит.

Джексон в душе содрогнулся: тушенка – самое большое, что он мог даже себе позволить, если не считать бройлера в воскресенье. Но, заметив тень подозрения на лице милейшей домохозяйки, быстро проговорил:

– Ну тогда все прекрасно… Большое, большое вам спасибо!

Взял у нее щенка и закрыл дверь.

«Да, в хорошенькую историю я впутался! – подумал он про себя. – Сам виноват. Что же теперь делать? Отдать ее кому-нибудь? Отнести в метро и оставить на Хай-Барнет, или Родинг-Велли, или еще на какой-нибудь станции с этими невообразимыми названиями?»

Так ничего и не решив, он налил в блюдце немножко молока, поставил его в угол комнаты и ушел на работу.

Вечером к нему заглянули приятели и, завидев щенка, стали подтрунивать над бедным Джексоном.

– Помаленьку обзаводишься хозяйством, старик?

– Ты можешь научить его брать след и будешь зарабатывать деньги в полиции да еще какие!

– Как ты собираешься назвать это существо?

– Она у меня всего один день, – отвечал Джексон, – и я еще не успел дать ей имя. Может, кто-нибудь из вас захочет взять щенка себе?

Щенок смотрел на них так, будто все понимал и считал их по меньшей мере уголовниками. Презрительно фыркнув, он заковылял к двери – словно желая поскорее избавиться от этой зловредной компании.

– Почему бы тебе не утопить ее в Серпентине?^[76]

– Или продать для опытов в лабораторию – пару шиллингов заработаешь!

– Живодеры вы больше никто! – возмутился Джексон, хотя, по правде говоря, эта мысль и самому ему уже приходила в голову, но он отверг ее как слишком жестокую.

– Если ты всерьез намерен избавиться от щенка, – сказал ему один приятель, – сунь его в бумажный пакет, а я по дороге домой оставлю этот пакет на улице – где-нибудь подальше отсюда.

Джексон согласился, и приятель унес щенка и «забыл» его у станции метро Финсбери-парк.

На следующий день, в семь утра, когда Джексон «добирал» последние четверть часа сна перед тем, как встать и идти на работу, он услышал тихий скулеж и царапанье у наружной двери. Он поднялся с постели, вышел и открыл дверь. На пороге сидел его щенок.

Джексон втащил собачонку в комнату, дал ей молока с хлебом и стал лихорадочно перебирать все возможные способы избавиться от этого милого создания.

Выходя из дому, он встретил миссис Фелтин.

– Доброе утро, – сказала она. – Как наша девочка? Какое имя вы ей дали?

– Я… назвал ее… м-м… Флосси, – ответил он заикаясь.

– Прелестное имя! – воскликнула миссис Фелтин. – Если вы оставите мне немного денег, я сама куплю ей хороший кусочек вырезки на ленч. И у вас душа будет спокойна, пока вы на работе…

Бедняга Джексон вынужден был раскошелиться на «хороший кусочек вырезки» – за три шестьдесят, – самому же ему пришлось довольствоваться в этот день супом из бараньих потрохов.

Таким образом, поскольку день приобретения Флосси пришелся на понедельник, то за всю последующую неделю Джексон основательно истощил свой кошелек на вырезки для Флосси. Да к тому же ухаживать за собачонкой оказалось гораздо обременительнее, чем он предполагал вначале.

В пятницу он не выдержал и поделился своей бедой с коллегами на работе. Один из них, англичанин, сказал:

– Моя супруга как раз ищет хорошего щенка-сучку. Я могу купить вашу Флосси.

Это было бы лучшим решением проблемы. Но Джексон помедлил с ответом.

– Сучка довольно породистая, – сказал он. – Мать настоящая восточноевропейская овчарка, а отец – чистокровный фокстерьер. Я не знаю даже, сколько может стоить такой щенок…

– Я дам за него десять шиллингов, – сказал англичанин.

– А что если фунт? – Джексон заметил, что англичанин готов согласиться, и быстро добавил: – Или даже, пожалуй, гинею. Давайте гинею, на том и порешим.

– Это многовато, – сказал англичанин.

– Зато собака-то какая!

– Ладно, – согласился англичанин. – Я пойду с вами за ней после работы.

Джексон оставил своего коллегу на всякий случай возле станции метро, а сам пошел домой – за Флосси – один. И надо же ему было, когда он уже выходил из дома, встретиться с миссис Фелтин!

– Куда это вы несете Флосси? – спросила домохозяйка.

– В ветеринарную лечебницу, – ответил Джексон, лихорадочно соображая, чего бы ей такого наплести. – Что-то мне не нравится, как она выглядит. Думаю, ничего серьезного, но показать врачу надо.

– Да, конечно, будем надеяться… – заговорила миссис Фелтин.

Джексон, не ожидая дальнейших расспросов, ринулся к станции метро и там передал щенка англичанину.

– По-моему, это обыкновенная дворняга, – заметил тот.

– Что вы, это же настоящий маленький Эннесси^[77],– запротестовал Джексон.

– Десять шиллингов! – отрезал англичанин.

– Хорошо, – согласился Джексон. – Пусть я буду в накладе.

Англичанин дал ему десять шиллингов, и он зашел в ближайший бар, чтобы выпить милд энд биттер^[78] и на досуге обдумать, как объяснить хозяйке исчезновение Флосси.

Вернувшись домой, он постучал к мисс Фелтин.

– Что случилось, Джексон? – удивилась она позднему визиту.

– Миссис Фелтин, – произнес он с дрожью в голосе. – Судьба обрушила на меня удар. Случилось нечто ужасное…

У миссис Фелтин перехватило дыхание.

– Не с Флосси? – еле выговорила она хрипло.

– В том-то и дело… Она скончалась во время операции у ветеринарного врача.

– Почему? Отчего так… вдруг?

– Я толком не знаю. Врач назвал каким-то длинным, непонятным словом ее заболевание… Подумать только, всего несколько дней я побыл с ней…

– Какая трагедия… – произнесла миссис Фелтин, приготовившись заплакать.

Джексон воодушевился.

– Все мои друзья поражались этой маленькой собачке и удивлялись, как мы подружились с ней за такое короткое время. О, будь у меня хоть крохотный участок своей земли в Англии, я непременно похоронил бы ее там. А ведь я уже подумывал, не подготовить ли из нее актрису для анималистических кинофильмов… Чем она хуже Лэсси?! Бедная моя Флосси! Ей уготовано место в раю, и сейчас она уже там, я не сомневаюсь…

– Не надо так убиваться, прошу вас! – сказала миссис Фелтин.

– Я не в силах передать вам, как мне сейчас тяжело!

– Как я хотела бы облегчить ваше горе, – сказала миссис Фелтин. Она вдруг задумалась. – Ну да! Конечно… – Пробормотав это, она снова обернулась к нему: – Послушайте-ка, я могу отобрать другого щенка Бесси у моего брата – его жена, как ни странно, не выносит животных в доме… И я отдам этого щенка вам! Нет, нет, все устроится великолепно, и не надо меня благодарить! Я с первого взгляда угадала в вас родственную душу, поняла, что вы любите собачек…

СОЧИНИТЕЛЬ КАЛИПСО

_{Перевод с английского В. Рамзеса}

Трудные времена настали на Тринидаде, и Лезвие никак не может найти работы. Куда бы он ни обращался – везде отказ. Работа сейчас на вес золота, и вот уже шесть месяцев Лезвие околачивается без дела.

Он задолжал в китайской закусочной около пяти долларов, и, когда он просит сандвич и лимонад, китаец говорит, что ничего не даст в кредит, пока Лезвие не расплатится за предыдущее. У китайца все записано в тетрадочке, которую он держит под прилавком.

– Вот подожди, начнется сезон калипсо, – говорит ему Лезвие. – Соберу я урожай. Помнишь, в прошлом году, сколько денег у меня было?

Китаец отлично помнит прошлый год, но остается неумолим, и Лезвие, голодный, в грязных отрепьях, близок к отчаянию – ведь до сезона калипсо еще четыре месяца.

В довершение всего каждый день идут ливни, а в ботинках у него огромные дыры, точно эти ботинки смеются над ним.

Ничего не остается, как стянуть пару башмаков у сапожника на Парк-стрит. Это его первая в жизни кража, и он долго-долго не решается. Он стоит на тротуаре рядом с будочкой сапожника и думает: «О господи, на прилавке полно ботинок, на земле вон их сколько валяется, старых, новых, одни нуждаются в набойках, другие – в новых подметках».

Есть тут и точно такая же пара, как на нем.

На высоком прилавке стоит надтреснутый горшок с горячим крахмалом. Этот крахмал похож на кашу. Лезвие так голоден, что готов его слопать.

Сам сапожник возится в будке, а прохожие попрятались от дождя кто куда. Кажется, чего проще – скинуть свои башмаки и влезть в чужие. Ведь и размер подходящий!

Лезвие вспомнил, каким франтом ходил он в прошлом году: двухцветные мокасины, габардиновый костюм, яркий галстук. Теперь остается только вздыхать по тем золотым денечкам. Вернутся ли они когда-нибудь?

Ему кажется, что воровать нетрудно. Хозяева часто оставляют лавки и товары и отлучаются куда-то, вот как этот сапожник. Надо только спокойно поменять башмаки и не спеша шагать дальше.

Словом, ничего не стоит стать вором. Дела идут из рук вон плохо, работы нет. Ходишь, ходишь вдоль лавок, ненароком что-нибудь и утащишь: апельсин, или буханку хлеба, или еще что-нибудь.

Вот как эти башмаки. Лезвие торжествует победу. Насвистывая, идет он по дороге, и все-таки сердце сжимает, будто клещами, страх.

Теперь бы еще поесть!

И тут же, на Квин-стрит, перед входом в китайский ресторан его осеняет идея: украл же он башмаки, и все сошло с рук. Лиха беда начало!

Отгадайте, что он задумал! Он задумал войти в китайский ресторан, заказать хороший обед, а потом улизнуть, не расплатившись. Легче легкого! Странно, что ему это раньше в голову не приходило.

Подходит официантка с карандашом за ухом, подает меню. Она ждет. Вид у нее сонный, а тело гибкое, будто медная проволока. Наверное, в ресторане работает сверхурочно. А что делать? На те крохи, что ей платит китаец, не проживешь.

Он ловит себя на том, что думает о женщинах, а в его положении не до них. «Займись-ка лучше меню!»

Решил заказать всего понемногу: рис, рубленая курятина, жареная свинина, суп из ласточкиных гнезд, куриный бульон и салат из помидоров с луком.

И снова вспомнился ему прошлогодний сезон калипсо, когда дела шли на славу. В те времена он обедал каждый день в первоклассном китайском ресторане на Винсент-стрит. Вот забавно: то у тебя еды сколько хочешь – ешь до отвала, а в другой раз и сухой корочки не сыщешь.

Если бы можно было наедаться впрок! Поел разок, и целую неделю, а то и месяц сыт… Видит бог – если у него снова появятся деньжата, он внесет большую сумму хозяину ресторана и потом уж будет есть там, когда пожелает.

Официантка проявляет нетерпение.

– Что-то вы долго выбираете, – говорит она, – словно в первый раз в ресторане.

Лезвие думает о том, что, когда у него водились деньжата, официантки не смели с ним так разговаривать. Они роем носились вокруг него, а однажды посетители пронюхали, что сам Лезвие – знаменитый сочинитель калипсо – находится тут, и упросили его что-нибудь спеть. Что он тогда спел им? Ах да – «Дом и холостяк».

– Скорее решайте, мистер. Вы у меня не один.

Он заказывает вареный рис и куриное жаркое, ему сейчас не до замысловатых китайских блюд, надо чего-нибудь попроще до посытнее, чтобы живот набить.

И еще он просит принести порцию барбадосского рома, да поскорее, потому что он знает, как долго здесь обслуживают, а с ромом ждать веселее.

Когда приносят еду, он с жадностью набрасывается на нее и в три минуты все подчищает.

Такое чувство, точно ты заново родился, точно ты король и в кармане у тебя – миллион долларов! Лезвие громко рыгает.

Он вспоминает, как однажды один американец услышал на Тринидаде калипсо, увез его к себе в Штаты, положил на музыку, и потом его пели знаменитые сестры Эндрюс. Американец заработал на этой песне кучу денег, ее каждый день крутили по радио, прохожие мурлыкали ее на улицах. А бедный сочинитель тем временем помирал с голоду на своем Тринидаде, пока один ловкач адвокат не открыл ему глаза и не рассказал об авторском праве и тому подобное. Сочинитель отправился в Америку, подал в суд и сорвал огромный куш.

Лезвие знает эту историю назубок. Всякий раз, сочиняя калипсо, он молит бога, чтобы и ему подвернулся какой-нибудь американский толстосум – тогда все пойдет как по маслу. Лезвие часто захаживает в музыкальные магазины на Фредерик-стрит и Марин-сквер и разглядывает слова и ноты популярных песен с именами и даже фотографиями сочинителей на обложках. И думает: чем я хуже, вот сочиню такую песню, и мое имя тоже будет известно всюду.

Когда дела у него шли неплохо, он хвастался перед продавцами этих магазинов, что тоже пишет калипсо. Но те только посмеивались над ним, потому что они калипсо и за песню-то не считают. Настоящие песни пишут американские композиторы. «Ты у меня под кожей» или «Сентиментальное путешествие» – это вот песни, не то что какие-то там калипсо.

Но Лезвие твердит, что будет и на его улице праздник: настанет день, когда весь мир начнет сходить с ума от его калипсо.

Вот о чем он думает, развалясь за столиком китайского ресторана.

Ну, кажется, пора сматываться! Надо встать с таким видом, будто он здесь хозяин, и спокойненько выйти на улицу.

Он встает – официантки поблизости нет (наверное, обслуживает других посетителей) – и не торопясь идет к двери, мимо кассира, который что-то пишет.

И хотя с виду он спокоен, сердце у него сжимается, будто в клещах, и ноги едва слушаются.

Когда официантка обнаруживает, что Лезвие удрал, не заплатив, она поднимает шум, сам китаец прибегает с кухни, но Лезвие уже мчится что есть духу по Фредерик-стрит.

Хозяин говорит официантке, что ей придется заплатить за то, что съел Лезвие, – это ее вина. Она заливается слезами, потому что Лезвие слопал много, и теперь у нее вычтут из зарплаты два, а может, и три доллара.

А Лезвие счастливо хохочет. Он уже у вокзала, и никто его теперь не догонит.

Внезапно начинается ливень, но Лезвие чувствует себя королем в новых башмаках – подметки целехонькие, и дождь ему нипочем.

Он и сам не знает, как в голове рождаются слова калипсо. О бедняге, который не может найти работу. Грустным будет это калипсо. Лезвие шагает под дождем и бормочет:

Ну, настали времена:

Все богаты, беден я.

Не могу найти работы,

Нет мне счастья, лишь заботы!

Он пробует напеть их на мотив старого калипсо, чтобы посмотреть, укладываются ли они в размер, и тут вдруг вспоминает об Одноногом Арфисте – вот кто поможет ему с мелодией!

Однажды с Одноногим сыграли злую шутку. Он заснул под плакучей ивой на Вудфорд-сквер, и кто-то стянул его костыль. Целый день проторчал Одноногий на Вудфорд-сквер и ругался последними словами. А зеваки стояли вокруг и хохотали. И если бы не Лезвие, Одноногий до сих пор, наверное, сидел бы под той ивой.

Но Лезвие помог старику, и с тех пор они стали друзьями.

Лезвие сворачивает к лавке портного, где обычно околачивается Одноногий, потому как он нигде не работает, сидит себе целый день на ящике из-под мыла да языком чешет.

Но не беспокойтесь, Одноногий не дурак; было время, когда его называли Королем калипсо, и звали его так недаром. Ему бы деньжат немного или образование, он бы далеко пошел. Ведь это он первый придумал, что про калипсо должны узнать в Америке и в Англии. Но теперь, когда Одноногий говорит об этом, все над ним смеются.

Лезвие застает Одноногого на обычном месте, тот рассказывает о знаменитом пожаре, когда дотла сгорел муниципалитет (Одноногий божится, что знает, кто был виновником пожара). Завидя Лезвие, Одноногий прерывает рассказ и говорит:

– Как делишки, приятель? Давно не виделись!

– Послушай, старина, – говорит Лезвие, – у меня получается недурное калипсо. Пойдем-ка в чулан и малость поработаем.

Но Одноногому и здесь хорошо, на ящике из-под мыла.

– Тихо-тихо, – говорит он, – не торопись. Как насчет шиллинга, что ты занял у меня на прошлой неделе?

Лезвие выворачивает карманы, и на землю вываливается перочинный нож и игральные кости.

– У меня ни гроша, дружище, я на мели. Ни кровинки не осталось, хоть булавкой ткни.

– Можешь не продолжать, все вы такие. Берете в долг у порядочного человека, а потом бегай за вами.

– Говорю же тебе, – Лезвие хочет поскорее свернуть с этой темы, – неужто ты мне не веришь?

– Ладно, ладно, – отмахивается Одноногий, – но только больше не проси. Пока не вернешь шиллинг, гвоздя у меня не выпросишь.

Одноногий, опершись на костыль, встает с ящика.

– Пойдем, пойдем, – торопит его Лезвие, и тут в глубине лавки он видит Рахамута, портного-индуса.

– Как дела, индус, все хорошо?

Рахамут перестает шить и поднимает голову.

– Вы с Одноногим все время сочиняете калипсо в моей лавке, придется брать с вас за это комиссионный сбор.

– Если бы дела шли получше, тогда конечно. Но сейчас времена не те, так плохо давно не было.

– Когда дела идут хорошо, ты к нам не заглядываешь.

– Вот подожди, скоро начнется сезон калипсо.

– Только мы тебя тогда и видели. Тогда ты важная птица и тебе не до бедного Рахамута.

Лезвие не знает, что ответить, потому что Рахамут говорит чистейшую правду. И то, что они с Одноногим вечно околачиваются в лавке портного, тоже верно. Все, что он может сказать, – это «подожди, вот начнется сезон калипсо», будто сам господь бог тогда спустится на землю и всех осчастливит.

Лезвие ничего не говорит, а только хихикает и хлопает Рахамута по спине, словно ближе нет у него друга. Потом они с Одноногим идут в чулан и садятся за колченогий стол.

– Послушай, какие слова, старина, – говорит Лезвие, – такого калипсо ты еще в своей жизни не слыхал.

Но едва он начинает, как Одноногий затыкает пальцами уши и орет:

– О господи, придумал бы что-нибудь поновее, каждый год одно и то же.

– Да что ты, что ты, – говорит Лезвие, – ты до конца послушай.

Они принимаются за работу, и Одноногий в два счета сочиняет мелодию. Лезвие берет пустую бутылку и стучит по ней палочкой, а Одноногий барабанит руками по столу, и вот они уже исполняют новое калипсо собственного сочинения.

Приходит Рахамут и его помощник, тоже индус, они стоят и слушают.

– Что скажешь об этом номере, папаша? – спрашивает Лезвие.

Рахамут чешет в затылке:

– А ну дай еще раз послушать.

Лезвие и Одноногий начинают сначала, стучат по столу и по бутылке. Лезвию чудится, что перед ним огромная толпа зрителей, и он старается что есть мочи.

Когда они кончают петь, помощник Рахамута говорит:

– Это вроде не калипсо, а блюз.

– Заткнись уж лучше, – вскипает Рахамут. – Что вы, индусы, понимаете в калипсо?

Все хохочут, потому что ведь Рахамут – сам индус.

– Ну и потеха, – говорит Одноногий Лезвию, – надо же, как сцепились эти два индуса из-за нашего креольского калипсо.

– Никакой я не индус, – говорит Рахамут, – а тринидадский креол.

– Ну ладно, кроме шуток, – говорит Лезвие, – понравилось вам?

Рахамуту хочется сказать: «Да, понравилось», но вместо этого он мнется и говорит:

– Да так, ничего, бывает хуже.

Зато помощник Рахамута прямо без ума от нового калипсо, он хлопает сочинителей по плечу и орет, что никогда не слышал ничего лучше и что эта мелодия станет маршем будущего карнавала. Он так размахивает руками, что в конце концов случайно толкает Рахамута под локоть. И тот накалывает себе иглой палец.

Портной кладет палец в рот и сосет его, а потом набрасывается на своего помощника с бранью: лучше бы, мол, помалкивал, а то вот что натворил.

– Ну и что с того? – оправдывается помощник. – От этого никто еще не умирал.

Поднимается шум. Все забывают о новом калипсо и говорят о том, как легко получить заражение крови, уколовшись иглой или булавкой.

А калипсо даже нечем записать. Лезвие выучивает на память слова и мелодию, и дело с концом. Вот так, без особого шума, рождается калипсо. Тут, в каморке позади лавки Рахамута, появились на свет такие шедевры, как «Я поймала его вчера», «Это то, что я могу делать везде и всегда», «Старушка, твои цветы увяли».

Рахамут и его помощник, обсудив всевозможные последствия порезов и уколов, отправляются дошивать костюм, за которым вечером должен прийти заказчик.

Лезвие хочет попросить у Одноногого шиллинг взаймы, но не знает, как начать, – ведь он уже и без того ему должен. Начинает он с того, что принимается расхваливать придуманную Одноногим мелодию, ничего приятнее, мол, не слышал, прямо прованское масло, а не музыка.

Но Одноногий сразу настораживается и говорит:

– Знаешь, старина, ты меня не проведешь.

Лезвие смиряется с неудачей – все-таки живот-то у него набит, – по все еще вяло пытается уговорить Одноногого одолжить ему шиллинг, и тут ему приходит в голову сногсшибательная идея.

Он рассказывает Одноногому, как провел утро, про то, как спер ботинки на Парк-стрит и поел досыта.

– Вот увидишь, – говорит Одноногий, – добром это не кончится. Все вы, смелые ребята, рано или поздно сворачиваете себе шею.

– Дружище, – говорит Лезвие, – ничего не может быть легче. Было бы у тебя две ноги и мог бы ты бегать, ты бы так не говорил.

– Полегче, дружище, я не люблю, когда шутят по поводу моей ноги.

– Но, послушай, дружище, – говорит Лезвие. – Не будь глупцом. Мы бы могли придумать дельце и недурно заработать. Воровать, так уж по-крупному.

– Это ты воруй, а меня не впутывай.

– Но послушай, Одноногий, – Лезвие перешел на шепот, – я сам все сделаю, ты только посторожишь, не идет ли кто.

– А что у тебя за план?

Сказать по правде, никакого плана у Лезвия нет, но он непременно что-нибудь придумает. Он чешет в затылке и тянет себя за уши, как Спенсер Треси в фильме, и говорит:

– Могли бы взять кино «Рокси» на Сент-Джеймс.

Он говорит и чувствует дрожь во всем теле; кажется, будто волны накатывают на него. Лезвие хватает Одноногого за руку.

– Не думал, – говорит Одноногий, – что доживу до такого дня, когда мой друг Лезвие станет вором. Тебя же поймают, вот увидишь, поймают. Нашел бы какую-нибудь работенку, пока не начался сезон калипсо.

– Я искал – работы нет нигде.

– Но и вора из тебя не выйдет. Тебя непременно схватят, поверь мне.

– Дружище, ты же видишь, как все легко сошло с ботинками и в ресторане. Главное – это храбрость, ведь человек может даже убить и не попасться.

Одноногий напевает старое калипсо:

Если только денежки есть,

Может убийца купить себе честь

И с губернатором дружбу свесть…

Лезвие начинает нервничать.

– Значит, тебе не по душе моя идея? Считаешь, у меня ничего не выйдет?

– У тебя нет опыта. Ты же новичок. И потом на преступлении не наживешься.

– Презренный трус!

– Сочинители калипсо должны хранить свое достоинство.

– Иди ты к черту! Не хочешь помочь, я и один справлюсь, вот увидишь. Не стану рисковать по мелочи, проверну настоящее дельце.

– Не говори потом, что я тебя не предупреждал!

– Дело в том, дружище, что у тебя всего одна нога, поэтому ты вдвое глупее меня.

Одноногий сердится.

– Я тебя просил, – кричит он, – не шутить насчет моей ноги, неужели не ясно? Можешь шутить по поводу отца и матери, а ногу не трогай.

– Извини, Одноногий, – кротко говорит Лезвие, – я знаю, что ты не любишь такие шутки.

Их окликает Рахамут:

– Что расшумелись? Вы не на рыбном рынке!

Они умолкают. Лезвие прощается с Одноногим, и Одноногий говорит:

– До скорого, приятель. Слова только не забудь. И еще скажу тебе – не ввязывайся в сомнительные дела!

Лезвие выходит из лавки портного и опять думает о том, что легко можно провернуть крупное дело. Он один справится, обойдется и без оружия…

Подумать только, Одноногий обозвал его «новичком»! Все, что требуется, – это беспечный вид, невинное лицо, точно ты ангел, и, если тебя о чем-то спросят, надо только удивленно вскинуть брови, всплеснуть руками и воскликнуть: «Господи, кто? Я?»

Он доходит до Квинз-парка и видит старуху, торгующую апельсинами. Старуху, видно, сморила жара: подперев подбородок рукой, она низко опустила голову. Прохожих на улице мало. Лезвие в мгновение ока оценивает ситуацию.

Сейчас он сопрет апельсины с прилавка, просто чтобы доказать, что может это сделать и ничего ему не будет. Пройдет мимо, даже не глядя на прилавок, незаметно схватит апельсин и сунет в карман.

Жаль, что Одноногого здесь нет, – посмотрел бы, как это просто делается.

Но едва он опускает апельсин в карман, как старуха вскакивает с места и вопит что есть мочи: