Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: Джулия Джеймс

Соавторы: Сейбл Грей,Дороти Уильямс,Сильвия Холлидей,Марк Энтони,Марк Моррис,Ребекка Мейзел,Жозеф Зобель,Элберт Карр,Энрике Сирулес,Ж. Алексис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

«Он безумец, этот человек».

Лоренсо попытался презрительно улыбнуться, но улыбки не получилось. Он с невольным восхищением посмотрел на Майора. Этот человек совершенно не похож на всех политиков, которые правили страной.

И неожиданно взорвался:

«Подонок! Да чем он отличается от других? Такой же, как и все. Сейчас много говорит, интересно, каким станет, когда пролезет в правительство. И меня ему не обдурить! Для меня самое главное – выбиться в люди. Никогда больше у меня не будет такого шанса. Я стреляю в него и бегу отсюда прямо к Кастильо, сообщаю ему, что убил Майора, и получаю завтра или послезавтра награду».

Лоренсо приблизил пистолет почти к самой голове Майора и уже готов был нажать на спусковой крючок, и тут вдруг Майор повернулся на другой бок. Лоренсо замер, словно окаменел от страха. Ему начало казаться, что Майор открывает глаза. Он попятился назад, споткнулся о камни и налетел спиной на гамак. Ноги у него дрожали, пистолет он держал на уровне груди. Он ждал, что Майор вот-вот поднимется и увидит его. Прошло несколько долгих минут, однако ничего не произошло. Едва не теряя сознание, Лоренсо упал в гамак. Его бил озноб. Он не пытался бежать – силы оставили его. Ему послышались шаги. Наверняка это Майор. Он поднял руку, чтобы выстрелить, но вдруг обнаружил невероятное: пистолет исчез и руки до боли сжимали одна другую. А пистолет был под рубахой, за поясом – так он его и не вытащил. Всю ночь Лоренсо мысленно готовил преступление, но ему не хватило смелости решиться на это. Больное воображение заменило ему действительность…

Лоренсо так трясло, что он вынужден был сжать челюсти, чтобы не стучали зубы. Когда взошло солнце, он лежал с открытыми глазами.

Два дня спустя это самое солнце стало свидетелем любопытной сцены в горах. Несколько истребителей штурмовали гору Индио. Они бросали бомбы, прочесывали из пулеметов лес. Партизаны в это время находились в безопасности и, смеясь, наблюдали за невиданным сражением.

– Они уничтожат все деревья и кусты на этой горе!

– Что ты, они и гору разнесут на куски. Ведь они ее продырявили пулями…

Взрывы бомб заглушали хохот. Неожиданно Лоренсо заразился настроением повстанцев, ему захотелось посмеяться над ними самими, и он закричал:

– Это я их послал туда! Я им сказал, чтобы они бомбили гору Индио. Это я им сказал!

Он кричал, чтобы все это слышали. Он прыгал от радости. Он выиграл, отомстил. Если два дня назад у него не хватило мужества убить Майора, то сейчас он отомстит им, он покажет им свое могущество… Он смеялся над ними, смеялся им в лицо.

В полдень Майор собрал отряд и сказал, что они должны немедленно уйти из лагеря, так как слишком долго находятся на одном месте и крестьяне начинают их примечать. Пойдут они на Лас-Пеньяс, горный кряж в двадцати километрах отсюда, с отвесными склонами, покрытыми густым колючим кустарником. Майор посоветовался с Лоренсо по поводу выбранного места, тот одобрил план и добавил, что лагерь лучше всего разбить у истока ручья, куда он их приведет.

Они совершили этот переход ночью и на рассвете были на месте. Казалось, сама природа позаботилась о безопасности отряда: кругом были отвесные скалы и с одной стороны шумел большой водопад. Лоренсо усердно помогал партизанам разбить лагерь, когда к нему подошел Майор и попросил его пойти на разведку местности и на поиски продуктов. Это нисколько не удивило Лоренсо, ведь он был доверенным лицом партизан. Когда он уходил из лагеря по течению ручья, Майор следил за ним до тех пор, пока Лоренсо не скрылся из виду. Затем он вернулся к партизанам и приказал тотчас же собраться и подняться на вершину горы. Майор объяснил, что подозревает Лоренсо в предательстве и хочет это проверить. Он распорядился оставить в лагере охранение из трех человек. Под вечер караульные прибежали к Майору с известием, что вдоль берега ручья движется отряд регулярных войск. И через некоторое время, когда повстанцы спускались по противоположному склону горы, они услышали выстрел, за ним залп, а затем началась ожесточенная стрельба: солдаты бросились в атаку на оставленный повстанцами лагерь. Так повстанцы убедились в предательстве проводника.

Целую неделю Лоренсо не появлялся. Однажды отряд спускался в долину Рио-Негро, чтобы принять в свои ряды новых бойцов из числа жителей города, и тут было получено известие, что Лоренсо видели неподалеку. Майор приказал немедленно захватить его. Лоренсо не оказал никакого сопротивления, может быть, потому, что ничего не подозревал, а может быть, из страха. Когда его привели к Майору, он не показал и виду, что волнуется. Говорил без остановки, придумывал всякие небылицы, но, когда майор приказал обыскать его, лицо проводника стало неузнаваемым.

У него нашли пистолет, две гранаты и пропуск, подписанный Кастильо. Лоренсо понял, что погиб и что судьба его решена. Он опустил голову и пробормотал, чтобы его расстреляли.

– Почему ты это сделал? Почему ты нас предал? – спросил Майор.

Лоренсо рассказал все.

– Я не верил в тебя. Я видел солдат. Я видел их собственными глазами, когда меня повели в Эль-Хибаро. Их были тысячи, этих солдат, и все они были хорошо вооружены, все сытые. Я не думал, что вы долго продержитесь в этих горах, был уверен, что придет день и вы попадетесь в ловушку и солдаты с вами покончат. Вас было так мало, и у вас не было ни оружия, ни патронов, ни продуктов… Кроме того, я мечтал получить десять тысяч и погоны капитана, которые мне должны были дать… если бы я убил тебя.

– И ты верил, что Кастильо выполнит свое обещание? Ты что, не понимаешь, что он обманул тебя? Даже если бы ты убил меня, ты все равно ничего бы не получил. Наоборот, тебя моментально убрали бы. Разве ты не понимаешь, что такого свидетеля они не оставят в живых?

Лоренсо задумался, затем медленно проговорил:

– Может, ты и прав… Мне это не приходило в голову.

* * *

Выстрел стер все воспоминания. Он лежал с открытыми застывшими глазами. Командир группы вложил пистолет в кобуру.

– Давайте закопаем его.

Они рыли могилу, когда подошел Майор. Он смотрел, как комья земли, срываясь с лопат, падают на лежащее в могиле тело…

«Если, борясь с такой незначительной группой, плохо вооруженной и экипированной, они были вынуждены обратиться к помощи предателя и даже при этом не достигли своей цели, то сейчас, как никогда, я уверен, что они не победят нас», – думал Майор.

Время подтвердило его правоту.

М. К. Лопес (Куба)

ПОЦЕЛУИ, ЗАСТЫВШИЕ НА КАМНЕ

_{Перевод с испанского Ю. Погосова}

Ты смеешься, и каштановая прядь падает тебе на лоб, ты говоришь, но я не различаю слов, я лишь слышу твой голос, он звучит, как и прежде. А это было так давно…

У меня на коленях газета, и я закрыла глаза. Я вижу тебя в один из тех вечеров. Они навсегда запечатлелись во мне, и времени не стереть их. Они вечны, Лало! Ты слышишь меня? Рука моя движется под газетой, я глажу свои колени и вижу то, что так и не сбылось…

По комнате ходит Пабло, он роется в шкафу, стучит вешалками.

– Пойдешь со мной?

Медленно открываю глаза, боясь вернуться в реальный мир. Пабло надевает рубашку и смотрит на меня.

– Нет, Пабло, мне не хочется.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Как ничего? Смотришь как лунатичка. Ты что, заболела?

– Нет, Пабло.

– Ладно, перестань. Ты мне не нравишься такой. Если останешься – совсем раскиснешь. Пошли со мной.

– Нет, Пабло.

– Я ухожу.

Пабло наклоняется и целует меня. Он уходит, хлопнув дверью что есть силы.

Нехорошо говорить так, но временами меня удивляет, что рядом со мной – Пабло. Ты не знаешь его, мы поженились около года назад. Он не похож на тебя – и вообще никто не похож на тебя, – но он неплохой парень. О Лало, увидеть тебя семь лет спустя! Я вчера не пошла туда: боялась натворить каких-нибудь глупостей, разреветься или попытаться дотронуться до тебя. К тому же надо было выдержать столько чужих взглядов… Но я знала, сегодня ты ждешь меня в парке.

Я вырезаю заметку и прячу ее в коробку из-под конфет, которые ты подарил мне в тот знаменательный день. Твое именное кольцо в честь окончания колледжа. Никто не знает, что оно у меня. Открытки, которые я получала каждый четверг вместе с цветком. Только один цветок. Тебе повезло – у твоего отца был цветочный магазин. Это ты сам так сказал. Ты помнишь? Твоя зачетка за первый курс медицинского факультета. Ты хотел ее выбросить. Пистолет, который ты торжественно вручил мне в парке. И ни одной фотографии. После отъезда в Тампу^[39]ты не писал мне, а фотографии послал своей матери. Лидия собиралась попросить их, чтобы показать мне, но не то передумала, не то не решилась, а потом мы переехали в другой район города и я потеряла ее из виду.

У меня сохранились только три твоих письма. Я их так зачитала, что сейчас едва разбираю буквы. Две вырезки: из газеты «Революсьон» и журнала «Боэмия». Но в них напечатали не твои фото. Ты там не похож на себя. На них изображен не мой Лало. Не знаю почему, я не узнаю тебя на них… А сейчас я думаю о том, что осталось всего несколько часов до нашей встречи, когда я смогу обнять твою голову, смогу поговорить с тобой. При мысли об этом меня охватывает дрожь. Лало, ты остался таким же, каким я тебя знала? Я вне себя от нетерпения. Как и раньше. Нет. Сейчас я волнуюсь намного больше, чем тогда. Словно все эти годы мое волнение росло, усиливалось, побуждаемое надеждой и воспоминаниями. Я чувствую, как что-то сжимается у меня в животе, щекочет внутри, напрягает все тело, заползает в грудь, пальцы, волосы… Я оденусь так, чтобы тебе понравиться. На руке у меня будет твое кольцо, а в сумке – твой пистолет.

Я схожу у «Сорренто». Ты не знаешь, что это такое. Это пиццерия, которую открыли в помещении бывшего кафе «Аполо». Ведь на углу, где мы впервые встретились, уже нет остановки… Автобусные маршруты сейчас изменились. В Сантос-Суарес и Санта-Эмилию автобусы ходят не так, как раньше. Я переживаю сейчас все заново. Не знаю, для чего я это делаю. Для того чтобы воскресить прошлое, вспомнить каждый уголок, где мы встречались, каждый тротуар, по которому вместе ходили, или, может быть, я просто не решаюсь пойти на встречу с тобой? Меня начинает лихорадить, как только я подумаю о том, что ты меня ждешь, как всегда, в том парке.

Здесь мы познакомились. Ты был одет в форму католического колледжа маристов. В прошлый раз я увидела парнишку в голубой рубашке с инициалами, вышитыми на кармане… Сколько лет я не видела этой формы! Помнишь, в автобус, в котором мы ездили, в основном садились ученики вашего колледжа и нашей школы имени Эдисона. Я прохожу мимо цветочного магазина твоего отца. Теперь он закрыт, металлическая дверь покрылась грязью – отец с мачехой и твоим братишкой уехали. В первое время после победы Революции он еще надеялся, что ты вернешься. Тогда я еще встречала его на разных митингах и собраниях, а потом потеряла из виду. Я избегаю этих улиц, ведь каждая из них была свидетельницей нашей любви. Вот и Санта-Эмилия. Я поворачиваю на Раби, чтобы вернуться в Сантос-Суарес. Я еще не хочу видеть тебя. Не могу, не решаюсь. Лучше подожду, пока стемнеет. Я могу не спешить, так как знаю, что ты меня ждешь, что не уйдешь, не повидав меня, что с сегодняшнего дня ты – мой и я могу говорить с тобой, когда захочу.

На этом углу, где когда-то было общество имени Мануэля Курроса Энрикеса, сейчас районная контора управления городской реформы. В этом зале, заставленном столами, где громоздятся папки с бумагами, в день моего пятнадцатилетия праздновали мою конфирмацию и мы с тобою впервые танцевали. А вот и улица Сан-Бенигно. Я вижу дом твоей матери, в котором ты жил и продолжаешь жить. Она давала напрокат свадебные наряды, и в холле у вас всегда стоял женский манекен. Когда я смотрела на него, то вместо его гипсовой физиономии представляла свое лицо. Твой дом на замке. А напротив – кинотеатр. Туда мы не ходили, потому что он был слишком близко к дому. Поворачиваю на Флорес, чтобы пройти мимо дома, где жила я. Исчезли вьюнки, которые когда-то обвивали колонну галереи и поднимались до самой крыши. Помнишь тот вечер, когда ты, проходя мимо нашего дома, увидел меня? Ты начал кружить по кварталу и, каждый раз появляясь у нашей галереи, смотрел на меня, а я делала вид, что разговариваю с мамой об уроках музыки. И с того дня по четвергам я неизменно получала розовый цветок в целлофановой коробке с открыткой без подписи, но я знала, что она – от тебя.

Здесь каждая улица – воспоминание, каждый угол напоминает о встрече или расставании. Иногда я ищу какие-то уголки и не нахожу – все так изменилось, и мне начинает казаться, что они никогда не существовали. А ты существовал, Лало? А я существовала в те годы? Та девушка – это действительно я? После занятий в колледже мы ходили по этим улицам. Мы встречались на углу Сан-Мариано и улицы Десятого октября и шли домой пешком. Первым был мой дом, и на Сапотес мы расставались, чтобы нас не увидели вместе. Как раз вот здесь, на этом цементе, остались следы наших ног. Наши слившиеся тени бесшумно скользили по этим тротуарам, мы шли, ни на кого не глядя, боясь, что кто-нибудь узнает нас. Нам казалось, что все люди вокруг чем-то опечалены, и мы жалели их, ведь не было никого счастливее нас! И не было в мире ничего более прекрасного, чем шагать, взявшись за руки, и наступать на солнечные блики, пробивавшиеся сквозь листву. Мы молчали, но красноречивее слов были наши глаза…

Вот и кинотеатр «Аламеда». Он совсем не изменился, хотя, как сейчас внутри, не знаю – с тех пор я в нем не была. А вот и «Санта-Каталина». Здесь ты учил меня курить эти длинные «Честерфилд», и я, глотая дым и кашляя, пряталась от чужих взоров. «Лос-Анхелес», «Мара»… Они остались почти такими же. Но больше я в них не бывала. Помнишь, однажды в «Маре» мы, забыв обо всем, так целовались, прижавшись друг к другу, что не заметили, как подошла билетерша и осветила нас ручным фонариком. Она молчала, а мы растерялись – в эту минуту нам казалось, что мы умираем со стыда. Когда мы выходили, я попыталась заговорить, но у меня ничего не получилось. «Ты сильно покраснела», – сказал ты, а у самого лицо стало совсем пунцовым.

Пришло время, и ты окончил колледж и перестал носить форму. Поступил в университет. Вот в этом кафе ты рассказал мне о твоих разногласиях с отцом. О том, как вы поссорились за ужином и отец в сердцах разбил тарелку: он требовал, чтобы ты стал медиком, а ты не хотел. «Кем хочешь буду: адвокатом, социологом, философом, не знаю кем еще, только не медиком», – говорил ты.

А потом ты несколько раз попадал в тюрьму. Твой отец дружил с полковником: посылал его любовницам цветы, выпивал с ним, бывал у него дома.

«Я проклинаю все на свете, – говорил ты, – когда старик вынужден выручать меня». Ведь после каждого такого случая он злобно ворчит: «Если бы не я, тебя давно прикончили бы. Подумать только: мои сын, и такой подонок. Ты что думаешь – это детская забава?»

Университет закрыли, и однажды вечером в парке ты сказал:

«Мириам, я уезжаю. Я не могу больше здесь жить. Здесь нельзя жить, здесь мы не чувствуем себя кубинцами, как будто у нас на нашей родине нет никаких прав. Будто ты или я родились рабами на этой райской земле».

Это была настоящая речь, хотя и произнесенная тихим голосом. Ты крепко сжал мои руки. С того дня мы виделись только в парке, куда я сейчас иду на встречу с тобой. Ты теперь его не узнал бы – таким он стал красивым… К тому же – я знаю, тебе это очень понравилось бы, – в нем открыта школа с площадкой для игр.

Я приближаюсь к парку, и у меня подкашиваются ноги. Вспоминаю наши вечерние встречи… Ты сидишь на скамейке в окружении своих товарищей под тенистым деревом, которого сейчас, в темноте, не видно. Ты оживленно говоришь о чем-то, но, увидев меня, тут же прощаешься с приятелями и чуть ли не бегом спешишь мне навстречу. Ты берешь меня за руки и целуешь в лоб: ты уже никого не стесняешься и целуешь меня при всех.

А иногда сидишь у входа в библиотеку в ожидании, пока ее откроют. Ты поднимаешься, обнимаешь меня и говоришь: «Я люблю тебя и люблю этот парк, потому что он – единственный парк в Гаване, в котором есть библиотека».

В библиотеке мы вместе читали книгу, которую ты прятал на полке от старого библиотекаря, уважавшего тебя как единственного читателя, приходившего по вечерам. Он делал вид, что не видит, как мы целуемся, и разрешал тебе говорить громким голосом, когда ты собирался там с товарищами, чтобы почитать вместе эту книгу. В таких случаях он обычно уходил из библиотеки или сидел за дверью, давая тебе возможность произносить речи. Иногда он выходил прогуляться по парку и нарвать для меня цветов, а в это время мы целовались как сумасшедшие.

И вот я стою против тебя в этом самом парке, где в тот вечер мы попрощались с тобой, и ты ушел, напевая что-то вполголоса, пообещав писать письма и возвратиться. Ты здесь, и я смотрю на тебя, но ты не похож, я почти не узнаю тебя. Очень странно, но я не могу вспомнить, каким ты был на самом деле, как ты двигался, как ты смотрел на меня. Я бросаюсь к тебе, и моя рука касается твоего лица. Моя дрожащая рука гладит лоб, нос, задерживается у губ. Я прижимаюсь лицом к твоему лицу. Я не в силах сдержаться и целую тебя. Я целую тебя тысячу раз. Целую и плачу… Внезапно, как тогда в кино, меня пронизывает страх, что кто-то может увидеть нас, подойти и осветить лучом карманного фонарика… Нельзя так! Нельзя! Вы не уважаете нас! Оскорбляете! Почему? Да ведь я так давно жду его ласк, прикосновения его безжизненной руки…

Я делаю шаг назад.

Ты неподвижен, у тебя чужое лицо. Я не узнаю тебя, мне страшно, мне тяжело, но я не могу вспомнить, каким ты был на самом деле. Как смотрел на меня, когда я тебя целовала. Я должна запомнить тебя навсегда вот таким, неподвижным, замершим. Тебя должны были изобразить таким, каким ты был в действительности: высоким и худым. И поставить не здесь, в центре парка, а изобразить сидящим на твоей скамейке, слегка наклонясь вперед, левая нога на правой, рука с сигаретой – возле рта. Много раз ты сидел так, ожидая меня. Иногда, увидев тебя издалека, я делала небольшой круг, чтобы подойти к тебе из-за спины и напугать тебя… Если бы тебя изобразили таким, я села бы рядом с тобой, как и раньше, я прижала бы к своей груди твое бедное холодное тело. А потом они изобразили тебя слишком серьезным, слишком торжественным. Откуда им знать, что ты был очень веселым и, когда смеялся, волосы падали тебе на лоб.

Э. Сирулес (Куба)

ЛАГАРТО^[40]

_{Перевод с испанского Ю. Погосова}

Впервые увидев человека, мы судим о нем по внешнему виду. По росту. По зубам. По ногам, рукам и голове… А о его качествах мы судим только с помощью нашего воображения. Иногда мы судим о нем по тому, что он говорит и как говорит, хотя в действительности не знаем, что это за человек. В особенности трудно предугадать, как человек будет вести себя перед лицом смерти. Тем более если дело происходит в море, где смерть трудно одолеть, где вода давит на человека, душит его, хотя тело его еще пытается сопротивляться…

Лагарто никогда не думает о смерти. Для чего думать. В жизни и так хлопот больше, чем надо. В его возрасте все кажется новым. Вокруг все дышит правдой, а смерть – далеко-далеко, недосягаемо далеко. И есть ли у него имя или нет – ему безразлично, а родиться на островке он считает просто удачей. У него есть солнце, песок – конца края нет этому песку, а в воде – тысячи всяческих чудес.

Удар волны заставляет Лагарто крепче ухватиться за румпель: «Еще одна такая волна, и я пойду ко дну». С лодки, когда она взбиралась на гребень волны, он мог различить берег. А когда лодка скользила вниз, Лагарто видел только черную пенящуюся массу да лоскуток неба.

«Не выходи сегодня», – говорили ему. Он вспоминал эти слова после каждого удара волны. «Не выходи, ветер-то какой. Неужто тебе смерть не страшна?»

Но он выходил, чтобы забросить сеть.

Когда пограничники появились на островке, они решили, что он необитаем. И вдруг увидели гнездящихся там фламинго и голубей. Прильнув к камню, торчавшему в болотистом заливчике, на солнце грелся крокодил. А потом пограничники обнаружили собаку.

– Где есть собака, должен быть и человек.

* * *

– Где ты родился?

– Здесь.

– Как тебя зовут?

– Лагарто.

– А фамилия?

– Кажется, ее у меня нет.

– Где живешь?

– На том берегу. На ранчо. Раньше оно отцовское было.

– Ты один?

– Один.

– А семьи нет?

– Отец утонул три года назад. Больше я никого не знал.

– Ты знаешь, что мы пришли, чтобы остаться здесь?

– А что вам надо?

– Чтобы ты нам помог.

– Ладно.

Он сказал, что его зовут Лагарто, и все его стали так звать. В списке части его записали под именем Франсиско Родригес. Он помнил фамилию отца, помнил, как иногда тот наведывался в Гуанаху, чтобы продать вяленую рыбу и купить все необходимое для дома.

– Почему бы тебе не стать пограничником?

– Я должен одеться, как вы?

– Да.

– Ладно.

В короткий срок Лагарто научился обращаться с оружием, а тайны моря он познал раньше.

– Солдат Франсиско Родригес!

Лагарто бежал в строй. В ботинках, подтянутый, коротко остриженный. Курносый. На подбородке шрам. Рост пять футов девять дюймов. Восемнадцать лет. «Солдат такой-то явился!»

По воскресеньям отправлялись в Калета-Верде погулять в садике или освежиться прохладительными напитками. Там пограничники звали его просто Франсиско. А в море, где он командовал, хотя и не был командиром, они называли его Лагарто. Ведь только он знал, что и как делать, где бросать якорь, откуда утром подует ветер, знал глубину мели Эль-Гато, знал, как темной ночью пробираться с потушенными огнями по узким каналам среди островков на перехват врага. Тогда он становился Лагарто, хозяином моря. На берегу девушки звали его солдатом. В воскресенье ему напоминали, что он может гулять до девяти часов. Ну а если и задержится с товарищами в кафе, то не позже одиннадцати, так как в это время лодка должна возвращаться на базу.

* * *

Тысячи островков охраняют тайны моря. Между ними на дне прозрачных вод, усеянном кораллами и красными камнями, прячутся царственные звезды и рыбы, которые пытаются ускользнуть от взгляда человека.

Волны кренят лодку, а Лагарто, не выпуская руля, рассказывает, что знает об окружающих островках: откуда пошло название вон того островка или кто посадил пальмы на этом. Он показал пограничникам искалеченный корпус английского судна, разбившегося о прибрежные скалы. Рассказал, как уцелевшие после кораблекрушения, яростно загребая руками, плыли к берегу. Рассказал про бой с немецкой подводной лодкой во время второй мировой войны: пароход «Домино» был весь изрешечен вражескими снарядами.

Когда лодка удалялась от берега, Лагарто вспоминал истории о лежащих на дне, груженных золотом испанских галионах, которые потопили пираты. Пограничники смотрели в воду, но не видели ничего, кроме густой синевы за бортом. А Лагарто смеялся и говорил, что канал слишком глубок, чтобы можно было добраться до сокровищ.

Лодка, переваливаясь с борта на борт, шла своим курсом, и каждый из пограничников занимался своим делом: один возился с пулеметом, другой смотрел в бинокль, третий хлопотал возле жаровни, где тушилась картошка.

* * *

С первыми волнами, которые принес ветер, дувший с кормы, лодка на малых оборотах вошла в пролив Бока-де-Карабелас. Как всегда, на руле был Лагарто. Много дней продолжался их поход, и вот наконец лодка, накренившаяся на левый борт, в котором зияли пулевые пробоины, вошла в пролив. В лодке было двое убитых и трое раненых. Тела убитых лежали на носу. Раненые – ближе к корме, чтобы Лагарто мог дотронуться до них рукой, не выпуская руля, и дать им глоток воды, промокшую галету или напоить их соком из банки. Лодка шла к базе, цепляясь за подводные камни, пока не застряла среди них у самого берега.

В бою Лагарто потопил катер диверсантов, расстреляв его одной очередью. Он уложил тела погибших товарищей, а потом устроил поудобнее раненых и накрыл их одеялом от порывов холодного северного ветра.

Позже один из пограничников рассказывал, что на обратном пути Лагарто не проронил ни слова. Волны истязали лодку, но Лагарто вцепился в руль, словно намеревался сломать его. На корме, где он сидел, остались длинные, тонкие царапины – следы его ногтей, залитые кровью и соленой морской водой, в ярости хлеставшей лодку.

Э. Сумбадо (Куба)

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

_{Перевод с испанского Ю. Погосова}

– Привет, ну как ты там? Встретимся этой ночью у Бебо? После ужина. Идет?

Говоривший – кубинец. Кубинец – щеголь. Холеные усики ниточкой, двухцветные мокасины.

– Правду сказать, старик, я не знаю. Не знаю, старик. Должен признаться, последние годы в сочельники я чувствую себя отвратительно. Что-то тяжко мне и совсем не весело. Правда, рождество всегда… В общем, знаешь, в рождественскую ночь мне и раньше всегда было не по себе. Немного грустно. А сейчас как никогда. К тому же все, что творится вокруг…

Второй – кубинец иного склада. Кубинец задумчивый. Даже серьезный. Постоянно озабоченный жизненными перипетиями. С вечными проблемами. К тому же – другой формации. Другого происхождения. Из самых что ни есть средних слоев. Не из высших и не из низших. Из самых-самых средних. Из Гаваны. Район Буэнависта. Но все-таки с Девятой улицы, которая едва не врезается в район Альмендарис. А это уже кое-что значит. В детстве – колледж «Исолина диас». Затем «Авана бизнес экэдеми». Усвоил кое-что из бухгалтерского дела. Немного знал английский, владел машинописью. Стал членом клуба «Наутико». Работал, чтобы платить взносы – три песо в месяц. Завидовал членам «Комодоро», а еще больше завсегдатаям «Касино эспаньол», что высилось рядом. И с презрением смотрел на посетителей клуба «Конча»… Выписывал накладные на складе импортных товаров в Старой Гаване и получал девяносто песо в месяц. Он знал, что не в этом его будущее, что его ждет в жизни нечто большее. Кубинец с запросами, кубинец, кое-что читавший…

– Брось, дружище, «тяжело, тяжело!» Подумаешь! Идем к Бебо. Там соберутся все свои. Хуанито… Гуахиро… Фело… Идем. Ну же, встряхнись!

Кубинец – весельчак. Легкомысленный. Пройдоха. Жизнь нелегко дается ему. Тоже из Буэнависты. Но с самой отдаленной улицы. Четыре класса обычной школы – и все. Чистильщик ботинок. Неплохой бейсболист в команде автобусного парка (в особенности когда игра идет на деньги). Расклейщик афиш. Любитель обыгрывать в бильярд простофиль. Шофер в частном доме. Легкомысленный кубинец. Его голыми руками не возьмешь.

– Нет, старина, нет. И вправду мне сегодня что-то не по себе. Рождество сейчас не то, что раньше. Бывало, встретишься с друзьями. Закусишь как следует. С пивцом. Настоящим. «Полар» – вот это по мне. А после…

– Дружище! В каком мире ты живешь? Ты не видишь, что кругом творится? Что шарик вертится не в ту сторону? Пошли, пошли! Оставь-ка ты свои глупости, и давай завалимся к Бебо. Трахнем рюмашки по четыре. Гульнем так, что чертям тошно станет. Пошли, раз уж на свет родился – надо жить!

Практичный кубинец. Весельчак. Кутила. Беззаботный и легкомысленный кубинец.

– Нет-нет, я не пойду, спасибо тебе. Послушай, старина, и это ты называешь рождеством! Рождество – это совсем другое. У него другие корни. Понимаешь меня. Я говорю о нашем кубинском, национальном… О кубинской атмосфере. Да-да, об этом. О том, что нам дорого… О традициях… Да, старина, это очень важно. А ведь здесь ничего этого нет. И в довершение всего у меня куча неприятностей на работе. В прошлый раз я что-то сболтнул о Вьетнаме… Это пришлось не по душе тем… из профсоюза, и теперь они косятся на меня. Надо же, а еще разглагольствуют о свободе…

– Вьетнам? И ты впутался в эту историю? Кому это нужно, дружище? И какого черта ты несешь всякую околесицу в вашем профсоюзе, если знаешь, как они к этому относятся? Пошли, пошли! Забудь все, и никаких отговорок, старик. Идем к Бебо, старик! К Бебо, и никаких!

– А еще… семейные дела. Отец здесь… мать там… Все пошло прахом, беда, да и только…

– Послушай, дружище! Похоже, тебе просто хочется испортить себе настроение. Посмотри вокруг, почти у всех, кто здесь живет, семейные неурядицы. И если все они начнут из-за этого рвать на себе волосы, кто же тогда будет праздновать рождество… Нет-нет-нет, приятель, оставь эти штучки! Давай нагрянем к Бебо, и ты по-настоящему развеселишься. Клянусь матерью, мы славно гульнем!

– Что ты, что ты! Нет, я и правда не могу. Очень уж у меня на душе скверно. Здесь и рождество не рождество. Это… знаешь… дерьмо сплошное… Послушай, с того дня, как я уехал с Кубы…

У. Чинеа (Куба)

САБИНО

_{Перевод с испанского Ю. Погосова}

Их трупы остались на том берегу, в излучине, где Агабама суживается и поворачивает в обратную сторону. В этом месте она заросла тростником и травами, и все это сейчас буйно цветет, привлекая мириады пчел.

– Стойте! – крикнул я им.

Они испуганно озирались по сторонам, думая, что это милисиано. Мне они показались маленькими-маленькими, а я как бы неожиданно превратился в великана. Но по-настоящему испугался только Пепе, а Чоло нагнулся, чтобы набрать воды во фляжки, и даже не обратил внимания на мои слова.

– Сейчас я вас прикончу…

Пепе поверил. Он смотрел мне прямо в глаза, пытаясь, наверное, отыскать в них объяснение этим словам, и одновременно незаметно наводил винтовку в мою сторону. Тогда Чоло сказал:

– Он тебя подначивает, Пепе…

Но Пепе знал, что это не так. Он смотрел мне в глаза и понимал, что я не шучу, поэтому его винтовка продолжала движение в мою сторону… Но я опередил его, и из его живота вырвался клуб дыма… Он упал грудью вперед, прижавшись раной к земле. Едва раздался выстрел, как Чоло резко повернулся, бросился на меня и выбил винтовку из рук. Мы колотили друг друга до изнеможения, задыхаясь от усталости. Не выпуская друг друга, мы скатились к воде, и я, собрав все силы, ткнул его головой в воду. Чоло судорожно захлебывался, а я держал его голову. Наконец он замер, и в этот момент появились милисиано, человек двенадцать. Они пришли к реке за водой. Я вскочил и бросился наутек. Прыгая из стороны в сторону, я бежал зигзагами, чтобы уйти от пуль. Милисиано стреляли вдогонку. Я грудью прокладывал себе дорогу сквозь заросли лиан, натыкался на деревья, но все же ушел от них и добежал до лагеря. Появление милисиано меня обрадовало, так как оно избавляло меня от подробных объяснений. Ведь Рохас и сам прекрасно слышал стрельбу…

– А Чоло? Пепе? – спросил Рохас.

– Ты что, не слышал стрельбу? Их пришили, – ответил я.

– Невезучий ты… Сперва Рубе, а сейчас Чоло и Пепе?..