Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: Джулия Джеймс

Соавторы: Сейбл Грей,Дороти Уильямс,Сильвия Холлидей,Марк Энтони,Марк Моррис,Ребекка Мейзел,Жозеф Зобель,Элберт Карр,Энрике Сирулес,Ж. Алексис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Она холодно посмотрела на него. Он нагло улыбнулся, ожидая, что она опять хихикнет в ответ.

– Судя по внешнему виду, ты тоже любишь все горячее, я угадал? – сказал он.

– Что-нибудь еще будете заказывать? – Она еле шевелила губами, глядя в потолок.

– Что будем пить, Монтиль? – спросил Робинсон. – Надо бы выпить перед едой.

– Это пожалуйста, – ответил Монтиль. – Как вы насчет виски с содовой?

– А почему не ром, дружище? – ответил Робинсон.

– Да, сказать по правде, Робби, я не любитель рома – и нашего местного в особенности. Виски же готов пить в любое время дня и ночи.

Официантка презрительно усмехнулась.

– Ну, вы зря, по-моему, пренебрегаете ромом, – возразил Робинсон. – Можете пить ваше виски, а по мне, так ром с имбирем – лучший в мире напиток.

Монтиль заказал американцу две рюмки рома. Девушка вызывающе повернулась и ушла.

– Все они такие – тринидадцы! – продолжал втолковывать своему «напарнику» Монтиль. – Эта проклятая сука так тупа, что не понимает хорошего обращения. И всегда у нас так: эти плебеи прямо врагами нас считают, и чуть что не так – обида. Даже не знаешь, как с ними быть…

– Да они везде такие. Но мне кажется, что в данном случае успех у такой девчонки – вопрос техники. И вам эта техника, конечно, знакома. Не нужно проявлять излишней поспешности. У нее ничего против нас с вами сейчас нет – просто набивает себе цену. Она к любому одинаково безразлична и любому одинаково доступна, поверьте мне.

Монтиль улыбнулся вымученной улыбкой.

– Хотелось бы вам верить, – сказал он. – Но я не привык к такому обращению, какая бы роскошная баба ни была. А уж такая тем более…

Они сидели в ожидании, пока им принесут заказ. Девушка несколько раз проходила мимо, обслуживая другие столы, а когда Робинсон напоминал ей о себе, отвечала коротко, что их заказ еще не готов. Дважды они просили еще виски и рома. Сидели, пили и ждали, пока наконец им не принесли китайские блюда.

Робинсон отдал должное супу из акульих плавников и жареному рису, но, казалось, несмотря на бурное проявление восторга, ему совсем не понравилась какая-то особая китайская котлета – клейкая и слизистая. Монтиль спросил, довелось ли ему уже отведать их знаменитого калалу^[54]. Робинсон ответил вопросом на вопрос: «А что это за чертовщина?» Оба рассмеялись и продолжали говорить о карнавале и конкурсе исполнителей калипсо, стил-бэнде^[55]и девчонках, которых можно взять на ночь на Райтстон-роуд. Робинсон высказал желание закурить. У него сигары, пояснил он, кончились. Монтиль позвал девушку, чтобы послать ее за американскими сигаретами.

– Давайте попробуем ваши?

– Да ну, что вы! Эту местную дешевку! – сказал Монтиль. – Не думаю, что вы их станете курить. Наши сигареты не идут ни в какое сравнение с американскими.

Робинсон недоверчиво улыбнулся.

– Вообще вы, американцы, люди первый сорт, – продолжал Монтиль. – Точно, точно! Без дураков. Во всем, что ни возьми, – на высоте!

Робинсон рассмеялся и все-таки взял у Монтиля местную сигарету.

А когда девушка принесла пачку заказанных сигарет и Монтиль сказал ей, что уже не нужно, она с шумом втянула воздух сквозь стиснутые зубы и пробормотала чуть слышно что-то недоброжелательное.

– Не будь так сурова, кьюти^[56],– сказал Робинсон и, перегнувшись через стол, слегка коснулся ее руки.

– Меня зовут не Кьюти! – сказала она и отдернула свою руку.

– Тогда как же тебя зовут? – обратился к ней Монтиль, откидываясь на спинку стула и ощупывая ее всю взглядом работорговца. Вид у него был надменный и наглый.

– Не ваше дело! – отрезала она спокойно. – Вам вообще лучше бы помалкивать. Вы из тех, что воображают себя чуть ли не белыми. Если бы все, что вы здесь плетете, говорил американец, вот как этот господин, еще куда ни шло. Но вы же тринидадец, как и я, даже чернее меня… Что вы тут из себя корчите?!

Монтиль был ошарашен. Он уже больше не откидывался на спинку стула и лихорадочно искал достойный ответ. Но ее атака была слишком неожиданной, и он никак не мог собраться с мыслями. А вместе с тем смолчать было нельзя.

– Ну! Ну! Ну! – примирительно воскликнул Робинсон, выдавливая из себя улыбку, чтобы как-то смягчить создавшуюся напряженность. Он улыбался все шире, показывая ей все свои гнилые зубы. – Так не годится себя вести.

– Не могу сказать, что мне нравится ваш тон, – промолвил наконец Монтиль, овладевая собой. – Вернее, он совсем мне не нравится!

Девушка издевательски рассмеялась.

– Делайте все, что вам заблагорассудится, – сказала она. – Но самое большее, чего вы можете добиться, – это лишить меня работы. А я не очень-то за нее держусь, подумаешь! За десять вонючих шиллингов в неделю как проклятая носишься здесь целый день между столами…

– По-моему, вы переходите границы дозволенного. – Монтиль уже пришел в себя и теперь желал только одного – избежать нового посрамления.

– Если вы не хотите, чтобы я «переходила границы дозволенного», то не делайте этого сами! – отпарировала она. Робинсон бросил на нее быстрый взгляд.

– Послушайте, давайте прекратим этот «пограничный инцидент», – сказал он. – Где я нахожусь – в ресторане или на пограничной заставе?

Монтиль самодовольно улыбнулся этой вынужденной шутке. Девушка весело рассмеялась, так, будто ничего не случилось. Из кухонного окна донеслось:

– Марджори!

Она повернула голову и отозвалась:

– Иду!

Потом обернулась к обоим мужчинам и сказала, что принесет им счет, если они больше ничего не будут заказывать. И направилась к кухне.

– Ничего не понимаю, что с ней такое… – сказал Монтиль озадаченно. – Откуда такая строптивость!

– Вы нравитесь ей, Монти, – сказал Робинсон. – Эта девочка определенно приметила вас.

– Ах, Робби, перестаньте. Не морочьте мне голову! – произнес Монтиль сокрушенным тоном. Он не был уверен, что Робинсон сказал это серьезно.

– Почему же! Я реалист и знаю женщин. Когда девушка так вспыхивает – это верный признак. Просто вы уделили ей недостаточно внимания, и она оскорблена, как всякая женщина.

– Вы и вправду так думаете? – Монтиль ухватился за спасительную мысль.

– Абсолютно уверен, дорогой мой.

– Я не видел ее здесь раньше, это точно. Но где-то она уже мне встречалась… – сказал Монтиль.

– Уже встреча-а-лась? – протянул Робинсон.

– Да-да. Я почти уверен… Но где?.. Наверняка в каком-нибудь «заведении»…

– Вы хотите сказать, что она проститутка или что-то в этом роде? Вставшая на праведный путь? Но это же абсурд. Они всегда возвращаются к старому ремеслу! – И он подтвердил свое безапелляционное суждение решительным взмахом руки.

– Вы правы, я прежде совсем не обращал на нее внимания. Знал только, что она есть, и все, – выдавил из себя Монтиль.

– Вот то-то и оно, старина. Вы, видимо, как это часто бывает, смотрели на нее и не видели. А женщина этого не прощает. Какой бы захудалый мужчина ни был – все равно она не стерпит такого равнодушия.

– Я, вопреки вам, не очень в этом уверен, Робби, но доля истины в ваших словах, видимо, есть. Только так и можно, наверное, объяснить этот неприятный инцидент.

Девушка возвратилась. Она положила на стол между ними счет и осталась стоять, почтительно держа поднос перед собой. Монтиль полез в карман за деньгами.

– У меня такое чувство, – говорил между тем Робинсон официантке, – что этот малый, который сидит со мной рядом, тебе нравится…

– Кто?.. Мне? Ни за что на свете! С чего вы это взяли? – ответила она.

– О, позвольте мне об этом судить, потому что я немного знаю женщин, – проговорил Робинсон с добродушной самонадеянностью.

Монтиль положил деньги и счет на стол, и девушка переложила их на свой поднос.

– Вам только кажется, что вы знаете женщин, – сказала она Робинсону, отходя к кассе, чтобы отдать счет и разменять купюру, которую положил ей Монтиль.

– Нет никаких сомнений, – заявил Робинсон, когда она отошла. – Ведь это написано у нее на лице! Она даже не смотрит в вашу сторону. А вы слышали, каким тоном она мне ответила?

Внезапно Монтиль зашелся смехом. Журчащим, заливистым смехом – будто его щекотали. Слова Робинсона ему явно льстили.

– Признаюсь, и я чувствую – что-то тут не то… вы верно подметили. – Он оживился. – У меня идея. Я хочу проверить вашу догадку… когда она вернется со сдачей. – И он снова откинулся на спинку стула. Девушка приближалась.

– Только не порите горячку, – сказал Робинсон, но Монтиль уже не слушал его. Он смотрел на ее покачивающиеся бедра с озорной улыбкой на губах.

Девушка поставила поднос со сдачей прямо перед ними на стол и со скучающе-равнодушным видом стояла рядом. Монтиль медленно наклонился к столу и начал подбирать монеты одну за другой.

– А это вам. – Он отложил один шиллинг в сторону, но не пододвинул его к ней, а, наоборот, положил подальше, притворяясь, будто сделал это невзначай. И остался сидеть, широко расставив локти на столе. Слегка разочарованная, но все же признательная за чаевые, она наклонилась, чтобы взять монету.

В этот момент Монтиль протянул руку и погладил ее грудь. Она оцепенела и в упор посмотрела на него, как бы желая удостовериться, не было ли это случайностью. У Монтиля по всему лицу расплылась довольная улыбка.

– Не будь так строга… – сказал он, не отводя глаз от ее лица. Пальцы его выбивали барабанную дробь по скатерти.

Она швырнула поднос на стол:

– Прекратите эти глупые выходки! Не валяйте дурака, слышите!

Монтиль побелел – это было заметно, несмотря на темный цвет его лица. Он торопливо огляделся. На его счастье, ресторан был уже почти пуст – лишь несколько посетителей и две официантки оглянулись в их сторону. Ее голос становился все громче:

– Какого черта вы ко мне привязались! Что вам от меня надо? Я не проститутка, вы ошиблись адресом! По-вашему, раз я здесь работаю, значит, меня можно лапать, как последнюю дурочку? Бросьте свои глупости! Со мной это не пройдет. Держитесь в своих «границах»!

Робинсон поднялся с места:

– Ну! Ну успокойтесь! Ну успокойтесь же. Ничего такого не произошло, чтобы выходить из себя. Мой приятель пошутил. Он не хотел вас обидеть, наоборот… Нет причины устраивать сцену. Вы ему просто нравитесь… Будьте благоразумны… Забудем об этом.

Прибежал встревоженный Юн Као.

– Что случилось, мистер Монтиль? Что натворила эта девчонка?

Монтиль поднялся со своего стула с видом оскорбленной невинности и, откинув голову назад еще больше, чем обычно, изрек:

– Эти неотесанные ниггеры! И вы их здесь держите, Као! Я уже предупреждал вас, что если вы хотите сохранить свою клиентуру, то не нанимайте таких наглых девок. Никто не станет к вам ходить, если они будут непочтительны к посетителям, а особенно к иностранным гостям. А вы, я вижу, не послушались меня, Као. Пеняйте на себя…

Китаец затараторил извинения. Он заверял гостей, что такое больше никогда не повторится. Девушка сделала попытку оправдаться:

– Этот мужчина оскорбил меня.

Као не стал ее слушать.

– Вон! – сказал он ей. – Получай расчет и уходи. Ты уволена. И никогда больше не будешь работать ни в одном ресторане – уж я об этом позабочусь. Убирайся!

Она непристойно выругалась в адрес Монтиля, с вызовом вздернула подбородок и пошла к выходу, на ходу стягивая передник.

– Лучше вернусь назад, откуда пришла! Там по крайней мере ни один скот не сможет меня оскорбить! Хватит!

Юн Као продолжал многословно извиняться, провожая Робинсона и Монтиля к выходу. Монтиль благосклонно принимал его заверения и под конец дал понять незадачливому китайцу, что тот прощен. Юн Као был доволен. Монтиль был доволен. И Робинсон был очень доволен.

Когда наши герои вновь стали добычей яркого солнца и зловонных улиц, Робинсон стал журить Монтиля за то, что тот упустил такой великолепный шанс из-за своей нетерпеливости.

Но Монтиль оставался непоколебим.

– Нет, нет, все черномазые одинаковы, – говорил он. – Дайте им палец, они отхватят всю руку. Да ну бог с ними, Робинсон, забудем этот инцидент. Лично для меня это все уже в прошлом… Давайте лучше обсудим, что будем делать дальше. Сегодня у нас гвоздь программы – конкурс исполнителей калипсо. Поспешим, если не возражаете?

– О’кей, – ответил Робинсон. – О’кей! Отлично.

И они продолжали свой извилистый путь между движущимися по узкому тротуару пешеходами. Монтиль гордо нес свою голову, слегка откинув ее назад.

С. Л. Р. Джеймс (Тринидад и Тобаго)

LA DIVINA PASTORA^[57]

_{Перевод с английского Г. Головнева}

Могу вас заверить, что в этой истории я не выдумал ничего. Добросовестно изложил все, как мне было рассказано, ничего не добавляя и не убавляя, – только своими словами.

Анита Перес жила со своей матерью в домике, где Главное шоссе пересекалось с Северной дорогой. У нее в жизни была одна вполне земная цель: она считала своим основным долгом и обязанностью как можно скорее выйти замуж; во-первых, потому что в такой глуши не может долго оставаться незамеченной и не вызвать кривотолков жизнь молодой одинокой девушки и, во-вторых, потому что женская молодость и красота, если они есть, увядают в этом краю очень рано от тяжелого труда на плантациях какао. Каждое утро, кроме воскресенья, Анита подвязывала волосы лентой и надевала короткую юбку до колен – не из-за того, что этого требовала мода, а просто так было удобнее с семи до пяти собирать бобы какао, лущить бобы какао, сушить их или делать еще какую-нибудь подсобную работу на плантации какао, принадлежавшей мистеру Кэйли-Смиту. Она делала всю эту работу за сорок центов в день, и делала безропотно, потому что и ее мать и отец делали то же самое и прожили жизнь – слава богу. В воскресенье она наряжалась в одно из своих немногочисленных платьев, на шею надевала маленькую золотую цепочку – свое единственное украшение – и шла к мессе. Ее не волновали проблемы женского равноправия и ибсеновские догматы морали. У нее была одна забота – выйти замуж, и тогда, если ей повезет, кончится ее тяжелая жизнь и работа на плантации какао.

Каждый вечер последние два года Себастьян Монтаньо приходил сюда из своего большого четырехкомнатного дома, расположенного в полумиле вверх по Северной дороге, и проводил час, а иногда и больше с семьей Перес. Он усаживался всегда на одно и то же место – на скамейку у двери – и курил самодельные цигарки из дешевого табака, наполовину скрываясь в клубах табачного дыма. Внешне он был не очень привлекателен, но Анита любила его. Иногда целых полчаса проходило в молчании: девушка спокойно вязала или шила, Себастьян с видимым удовольствием наблюдал за ней, а миссис Перес садилась рядышком с ним у двери, прямо на землю, курила Себастьяновы самокрутки и произносила нескончаемый монолог на местном диалекте. И всякий раз, когда Себастьян уходил, добрая женщина выговаривала дочери за то, что та недостаточно приветлива с ним. Себастьян владел несколькими акрами земли, где было несколько какаовых деревьев и большой плодовый сад, и миссис Перес лелеяла тайную мысль, что замужество Аниты значительно облегчит жизнь не только дочери, но и ей самой.

Анита же об этом даже не заговаривала. Она вообще была не из говорливых. Да и у Себастьяна все «душевные излияния» ограничивались лишь печатными поздравительными открытками, которые он посылал ей каждое рождество. На этих открытках были такие прекрасные слова, что Анита, оставшись одна, произносила их вслух, пока не запоминала наизусть. Больше ничего между ними не происходило. В то, что он любит кого-то еще, она не верила. И это было единственным утешением. Но любит ли он ее? Или он ходит к ним только потому, что ему скучно и одиноко в своем доме, а их дом расположен так удобно – как раз на перекрестке?

Проходили месяцы, и Анита начала всерьез беспокоиться, заметив в маленьком разбитом зеркальце, как теряет краски ее лицо. Оно осунулось и поблекло от непрестанного ожидания – когда же Себастьян заговорит? Она была не очень уж молода и хорошими манерами не отличалась. Соседские кумушки уже давно их с Себастьяном сосватали. И поэтому даже в маленьком танцевальном зале поселка (Себастьян не ходил туда, потому что не умел танцевать) Анита была постоянно одна. А главное – она любила его.

Случилось так, что тетушка Аниты, миссис Рейс, живущая в Сипарии, в одно из воскресений наведалась вдруг к ним с визитом. Она не появлялась в их доме годами, и, может быть, это был последний ее визит. Так что им было о чем поговорить. И прежде всего добрая леди задала вопрос: что же Анита, в конце концов, думает?!

– Когда же ты соберешься замуж, ма шер?^[58] – спросила она, надежно защищенная семейной (муж и трое детей) броней. Анита, давно ощущавшая острую нужду в наперснице, поспешила поделиться своими нехитрыми горестями с внимательной к ней дамой. А мать тут же разразилась тирадой о земных сокровищах Себастьяна. Миссис Рейс, как вы помните, прибыла из Сипарии.

– Собери-ка, дорогая, бельишко! – решительно сказала она. – Ничего не случится, если ты пропустишь неделю работы на плантации… Я знаю, кто тебе поможет, – La Divina.

О La Divina Pastora – сипарийской святой – можно писать много. Эта небольшая статуэтка в два фута высотой стояла в сипарийской римско-католической церкви. Со всего острова и во все времена года стекались к ней паломники: один надеялся избавиться от неизлечимой болезни, другой был удручен полосой неудач в делах, третий искал у нее спасения, будучи одержим завистью к ближнему, а некоторые приходили просто из любопытства. Раз в год устраивалось посвященное святой празднество – Сипарийский фестиваль, во время которого наряду с паломниками в маленьком городке собирались сотни зевак, картежников и мошенников, и эта вакханалия длилась целую неделю – бок о бок с религиозными церемониями. Со временем, правда, все нормализовалось, но паломничество продолжалось по-прежнему. Для многих эта статуя была всего только символом божества, для большинства же – людей типа Аниты Перес – она обладала чудодейственной силой, способностью помочь в любом деле, если хорошенько попросить. И вот те и другие несли к святой дары всех видов и достоинств, часто – монеты, но больше всего – золотые кольца, броши или другие мелкие драгоценности. У Аниты не было денег, даже за билет в Сипарию заплатила тетка, но она привезла с собой тоненькую цепочку – единственное свое достояние. Это было не фестивальное время, и она одна спокойно, без помех, не привлекая любопытных взглядов, прошла через городок к церкви, повесила цепочку на шею святой и начала молиться… Она молилась так, как это делала и делает каждая женщина на земле, если не считать Еву, чтобы ее полюбил мужчина, которого любит она.

В воскресенье вечером, когда Себастьян, как обычно, пришел к ним в гости, его ждала неожиданность… Аниты нет дома, она уехала в Сипарию и вернется только в следующее воскресенье с последним поездом… Можно ему войти и посидеть? Себастьян вошел и сел на свое постоянное место, у двери. Миссис Перес, усевшись тоже на свое обычное место – у двери снаружи, – комментировала цены в местной лавке, особенно на табак. Себастьян не отвечал; он испытывал какое-то незнакомое чувство. Ему недоставало Аниты, ее спокойного лица, уверенных движений ее пальцев, ее мимолетных взглядов, когда он что-нибудь говорил. Он чувствовал себя неловко: что-то нарушилось, что-то смущало и тревожило его… И вероятно, он понял причину своего волнения, ибо, когда Анита сошла с поезда на станции Принсис-таун в следующее воскресенье, к ней подошел Тони – владелец таксомотора – и сказал:

– Себастьян велел мне подвезти тебя до дома, Анита.

И он повторил ей это еще раз, прежде чем она смогла наконец понять. На протяжении всего шестимильного пути до дома Анита неподвижно сидела в углу машины, пораженная… в предвкушении чего-то. Она верила в святую, но к этому была не готова. Такой внезапный результат, как будто святая была тут ни при чем!

Они увидели Себастьяна, медленно идущего навстречу. Он уже больше часа стоял у ее дома и в нетерпении вышел на дорогу. Когда такси остановилось, у него хватило смелости помочь Аните выйти из машины. Шофер вышел что-то исправить – не горела одна фара, – и они, рука в руке, стояли рядом, ожидая, когда он уедет. Только после этого Себастьян повернул к ней голову.

– Нита, – впервые он назвал ее уменьшительным именем, – я скучал без тебя, Нита. Боже, как я скучал!

Анита была счастлива, что и говорить! В своем вновь обретенном счастье она забыла даже о святой, которая так быстро все уладила.

Себастьян был уже не тот, что раньше. Он, как и прежде, приходил к ним каждый вечер, как и прежде, миссис Перес курила его цигарки и размышляла о счастливом будущем, которое их ждет. Но что-то изменилось… Так изменилось, что в один прекрасный день Себастьян пригласил Аниту на танцы, которые должны были состояться в местном «танцевальном зале». Это было в первый раз с того памятного воскресенья, когда они показались на людях вместе. Теперь ни у кого не оставалось сомнений. Себастьян ведет Аниту на танцы – такого еще не бывало! Она надела голубое муслиновое платье, и светившееся в глазах счастье и возбуждение делали ее привлекательнее, чем она казалась самой себе. Бросив последний взгляд в зеркало, она подумала, что ей чего-то недостает.

– Как бы мне хотелось… – произнесла она с искренним сожалением в голосе. – Как бы мне хотелось надеть сейчас еще мою маленькую золотую цепочку!

Но тут мать, решившая не подвергать риску счастливое будущее, поторопила дочь, и та вышла, сияющая, на улицу.

Танцы продолжались до утра, но Аните велено было прийти не позднее трех. Себастьяну надоело сидеть в углу маленького зальца, пока она порхала где-то рядом. Он помрачнел, потому что хотел уйти пораньше, а она, опьяненная «коктейлем» из восхищения, успеха и собственного возбуждения, упросила его «остаться еще чуть-чуть». Они шли домой почти в молчании – он сонный, она усталая, – и каждый думал, чем он обидел другого. Это было первое маленькое облачко на их горизонте…

«Ну, ничего, – думала Анита, – завтра все наладится». Она подумала о чем-то еще и улыбнулась, но, посмотрев украдкой на Себастьяна и поймав его взгляд, напустила на себя серьезность. Завтра, не сейчас…

Войдя в спальню, она начала быстро раздеваться; вынула несколько булавок и подошла к столику, чтобы положить их в жестянку из-под сигарет, где держала свои безделушки. Ее мать, лежавшая в постели и слушавшая в полудреме отчет дочери о танцах, была поражена ее внезапным молчанием и последовавшим затем звуком падения чего-то тяжелого. Она мигом вскочила с кровати и нагнулась над распростертым телом Аниты, потом обернулась к туалетному столику, чтобы взять оттуда нюхательную соль. И тут же сама застыла на месте, будто громом пораженная: в жестянке из-под сигарет лежала на своем месте маленькая золотая цепочка…

Э. Карр (Тринидад и Тобаго)

ГАН-ГАН

_{Перевод с английского Е. Коротковой}

– Ты не больно-то резвись, сынок. Не забывай, что к белому молоку примешана черная патока.

Отец был на редкость весел сегодня и что есть сил махал им вслед рукой.

– Патока и молоко! Божественная смесь, – хихикая, добавил Марк Гринбург. Его синие глаза искрились беспричинным ликованием, лицо казалось ярче огненно-красной шевелюры.

– Лучше постарайся, чтобы, пока меня не будет, бутылка стояла вверх горлышком, – оглянувшись на отца, резко сказала мать. – Ты что-то слишком налегаешь теперь на другую смесь, Марк. И между прочим, совершенно напрасно.

Взволнованная и бледная, с загнанным выражением зеленоватых глаз, она сердито втолкнула Робби в машину.

«О чем они говорили?» – раздумывал Робби по дороге к бабушкиному имению. Бабушке принадлежало шестьсот акров плантаций в центральной части острова, засеянных какао и кофе. Мальчик хотел было спросить у матери, что такое наказала она отцу, но почему-то промолчал. С матерью следовало соблюдать осторожность. Вот у отца он спросил бы. В свои пять лет Робби отчетливо ощущал напряженную, гнетущую атмосферу, воцарившуюся с некоторых пор у них в доме.

Общество, к которому принадлежали родители Робби, не знало подобных себе в нашем мире. Выкристаллизовавшись под влиянием непререкаемо сурового этикета и неизменных жизненных стандартов, оно требовало от своих членов безоговорочного подчинения его обычаям. Дух рабовладельчества, почти до неузнаваемости замаскированный и перекрашенный, все еще витал в нем. Вот причина, по которой Робби никогда прежде не слыхивал о бабушке, женщине состоятельной по местным представлениям. Как ни удивительно, но именно этого требовал пресловутый этикет.

Робби весьма смутно представлял себе бабушку и, впервые увидев ее, не мог скрыть изумления. Мальчик еще ни разу не выезжал из квартала, в котором поселились его родители, приехав из США примерно за год до его рождения.

Старушка держалась так, словно ничуть не сомневалась, что ему отлично известно, кто она и кем ему приходится. «Стоит ли притворяться, будто ты не знаешь, что я родная мать твоей матери?» Робби казалось, что он слышит эти слова с такой же ясностью, с какой различает капли дождя на оконном стекле. Мальчик был потрясен.

Ребекку де Жюно не задевало и даже не удивляло, что дочь так редко навещает ее и никогда не приглашает погостить, не удивляло ее и то, что с зятем Марком она виделась лишь однажды: шесть лет назад, когда он приехал сюда из Америки. В ту пору еще жив был ее муж, француз Пьер де Жюно, и неудачливый молодой делец из Айовы, прогорев на картофеле, поспешил откликнуться на предложение тестя, сыскавшего ему местечко в своей процветающей фирме.

Сейчас финансовое положение Марка Гринбурга снова было под угрозой, и он топил тревогу в вине. Все это вынудило встревоженную Бланшетту отвезти в конце дождливого сезона своего единственного сына к его «ган-ган» – с безапелляционным видом собственницы старушка потребовала, чтобы мальчик называл ее только так.

Когда Робби вошел в дом, ган-ган нежно обняла его и поцеловала, а когда он снял ботиночки, она с лукавой и довольной усмешкой обратилась к дочери:

– Eh bien, oui^[59], Бланшетта, у малыша мои пальцы, фамильные пальцы – так, кажется, говорят в твоем кругу?

Мальчика, разумеется, и дома оставляли иногда на попечении какой-нибудь чернокожей старой служанки, однако сейчас он отлично сознавал (хотя и не мог бы объяснять почему), что это совершенно особый случай. И прежде всего потому, что ни одна служанка, насколько Робби мог судить об этой части человечества, не назвала бы его мать Бланшеттой. Впрочем, перед жадным взором мальчугана чуть ли не поминутно открывалось столько интересного, что перемена обстановки вскоре перестала его смущать. Едва освоившись с очередным чудом, мальчик уже не думал о нем.

Ему с первого взгляда понравилась и ган-ган и ее дом. Запах бродящего какао, который стоял в каждой комнате, придавал этому дому таинственность. Мальчика восхищало, что взбираться на мансарду надо по винтовой деревянной лесенке, перила которой оплетала огромная лесная лиана. А узнав, что ему не возбраняется заглядывать в птичьи гнезда на пальмах и крыше дома, Робби сперва не смел поверить своему счастью, а затем пришел в неистовый восторг.

В этом просторном, бестолково построенном помещичьем доме все подпорки и поперечные балки были сделаны из местных сортов дерева. Массивные, красновато-коричневые, они особенно бросались в глаза в голубоватой дымке предвечерних сумерек. Подоконники, о которые некогда облокачивались давно забытые красавицы креолки, и половицы, стонавшие когда-то под ногами разгулявшихся грубиянов плантаторов, поблескивали бледно-золотистым светом, а тонкие глинобитные стены, сложенные мастерами из далекой Гвинеи, словно светились в лучах закатного солнца и отливали то оранжевым, то розовым. Все это сочное изобилие красок и восторгало и умиротворяло мальчугана, который, сам не зная почему, неизменно связывал его с обликом ган-ган. Из увитого зеленью окна мансарды ган-ган показала ему покрытые дремучим лесом горы, которые ярко синели на безбрежном карибском горизонте.

Глубокое недоумение, охватившее мальчика при первой встрече с ган-ган, в какой-то мере было, очевидно, вызвано и внешностью старушки. Правда, она беспрестанно повторяла ему, что у них похожи пальцы ног, но и это он никак не смог бы проверить, ибо ее ноги были всегда закрыты шерстяными белыми чулками. «Чтобы у ган-ган не зябли ножки, – объяснила она ему, – я ведь уже старенькая, Робби». Но не одна лишь наружность ган-ган смущала мальчика. То, что мама приходится ему мамой, не вызывало у него никаких сомнений, он бессознательно усвоил эту истину, считавшуюся несомненной в их кругу: существует некая Бланшетта, а у нее есть сын по имени Робби. Но признать, как ему это внушали, что ган-ган приходится матерью Бланшетте, мальчик никак не мог: здесь явно чувствовалось что-то неладное. В конце концов он перестал ломать над этим голову, решив, что мама и ган-ган нарочно обманывают его, чтобы принудить остаться в деревне. Несколько месяцев назад уже был подобный случай. Робби своими глазами видел, откуда взялся козленочек, однако родители, не зная об этом, все время твердили, что приходил какой-то дядя и принес козленочка козе в подарок. Робби, конечно, не поверил им, но притворился, будто верит, хотя не очень-то понимал, зачем они все это выдумали. Вот и сейчас в нем снова зашевелилось возмущение против обманщиков взрослых. К чему все эти выдумки насчет ган-ган? Неужели мама не понимает (ган-ган, уж конечно, сразу все поняла и просто притворяется), что ему и самому хочется погостить в этом сказочном доме у приветливой и ласковой старушки.

– Ган-ган, ты, наверно, жила до сих пор в Нью-Йорке и поэтому не встречалась с мамой? – спросил он однажды, вспомнив слова родителей об одном из городских знакомых.

– О нет, малыш, о Нью-Йорке я только слышала и читала, и он ни капли не похож на то место, где прежде жила твоя ган-ган. Да и приехала я оттуда так давно, когда ни Робби, ни даже его мамы еще не было на свете, дружок, – ответила она. И странная, трепетная усмешка заиграла на ее губах. Так улыбаются, вспомнив о давней боли через много-много наполненных событиями лет. Старушка нежно потрепала его по головке и загляделась на широкие плантации какао, кофе и расстилавшийся за ними лес. Лицо покойного мужа вдруг всплыло перед ее глазами. Обрамленное бородой, красивое, белое лицо с голубыми глазами и крючковатым, как клюв попугая, носом. Лицо Пьера де Жюно, человека, для которого она была сперва стряпухой, потом возлюбленной, а позже законной женой.

– Ah! Bon Dieu!.. Bon Dieu!.. Merci, merci…^[60] – бормотала она.

Непонятные слова, которыми ган-ган пересыпала свою речь, казались приятно таинственными. Ган-ган превосходно читала и писала по-английски; за то время, что Робби гостил у нее, она прочла ему не только разные истории из Библии, но и «Странствия пилигрима» и «Робинзона Крузо». И вот что любопытно: она принадлежала к методистам, хотя Пьер всегда был добрым католиком. Позже Робби не раз вспоминал, как она пела гимны, – с трогательным волнением.