Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: Джулия Джеймс

Соавторы: Сейбл Грей,Дороти Уильямс,Сильвия Холлидей,Марк Энтони,Марк Моррис,Ребекка Мейзел,Жозеф Зобель,Элберт Карр,Энрике Сирулес,Ж. Алексис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

После долгой паузы она кивком пригласила его в дом. Дверь оставалась приоткрытой. Потом я услышал, что мама зовет меня. Сердце подпрыгнуло как мячик – сейчас я узнаю, кто этот незнакомец. Я заправил рубашку в штаны. Тут мама второй раз нетерпеливо позвала меня, и я вбежал в дом.

Он сидел на нашем единственном стуле, она примостилась на краешке кровати. Как только я вошел, оба они уставились на меня. Я постарался не встречаться с ним взглядом и смотреть только на маму. Она нерешительно кивнула в его сторону и пробормотала:

– Это твой отец.

Конечно, я был поражен и порядком смутился. Я знал, что он вообще где-то существует, но у меня было самое смутное и неопределенное представление о нем. Он был персонажем моего собственного фольклора: он мне нравился, даже снился иногда, словно золотая рыбка, но я легко обходился без него и не принимал его отсутствие близко к сердцу. И вот, увидев его перед собой, я так растерялся, будто к нам явился Шалтай-Болтай из сказки. Сказать мне было нечего, да от меня этого и не требовалось. Меня позвали поглядеть на него – пожалуйста, могу поглядеть.

Лоб у него был в морщинах, а щеки обветрены. Наверное, бреется каждый день. Отцы моих приятелей брились ежедневно. Вот был бы смех, если бы и маме надо было каждый день бриться! Впрочем, что за глупости лезут мне в голову!

Он глядел на меня и одобрительно кивал головой.

– Славный парень, – сказал он, и я задумался, что бы это могло значить. Потом он перевел глаза на маму и таким же неопределенным и неуверенным голосом повторил: – Он славный паренек.

Мама в ответ что-то буркнула и посмотрела на меня. В глазах ее не было того горделивого блеска, который обычно появлялся, когда кто-нибудь хвалил меня ей. Напротив, я уловил в ее взгляде суровость – что-то ее сердило. Я никак не мог понять, отчего она сердится. Потом она отвела глаза и опустила голову, и если б я знал ее хуже, то подумал бы, что ей стало вдруг чего-то стыдно. Она уперлась локтем в колено, подперла ладонью подбородок и вздохнула. Обычно такой вздох сопровождался словами: «Господи, что за жизнь!», но на сей раз она промолчала.

Я никак не мог понять, что происходит. Я и раньше был свидетелем странного поведения взрослых, но, несмотря на свою неискушенность, в других случаях мог хотя бы предположить, что за этим скрывается. Но теперь мама и незнакомец не на шутку озадачили меня. Почему они молчат? Они ненавидят друг друга? Разве так уж важно, что он мой отец?

Внезапно меня обуял страх: он пришел, чтобы отнять ее у меня! Вот почему они так взволнованы. Не знают, как мне сказать. Мама хочет оставить меня одного! Я вдруг понял, как она мне необходима, что она для меня значит! Я любил ее, слегка побаивался, потому что она часто меня колотила. Мир суров, и она напоминала мне об этом. И все же нас соединяли прочные узы. Потеряй мы друг друга, мы бы лишились всего на свете. Я называл ее мамой; она кормила меня, одевала, покупала мне учебники. Учила меня быть хорошим, хотя было не совсем ясно, что она под этим подразумевает. Скорее всего, я должен быть хорошим по отношению к ней и не должен расти неблагодарным – это одно и то же. Пожалуй, она была даже нежной по-своему. Но подсознательно она словно учила меня, что нельзя многого ждать от жизни, поэтому я ни о чем ее не просил. Одного хотел – чтобы она всегда была рядом. И вот нам грозит разлука.

Но это невозможно. Мои страхи нелепы. Лучше всего мне сейчас уйти, дать взрослым поговорить наедине. Я стал красться к двери и услышал, как он сказал, очевидно, уже не в первый раз:

– Да, Глэдис, много воды утекло.

Я решил окончательно, что их смущает мое присутствие и, уже не таясь, направился к двери. Внезапно мама окликнула меня по имени. Голос у нее был суровый и резкий; ей даже не надо было приказывать мне остаться – достаточно было одного тона.

Незнакомец недоумевающе посмотрел на меня и внезапно вскочил со стула. Он явно собирался уйти, но почему-то медлил. Потом он словно вспомнил что-то, вынул из кармана брюк пятишиллинговую бумажку и протянул ее мне.

– Купи себе что-нибудь, – сказал он.

Оробев, я молча глядел на деньги. Сумма не маленькая. С чего это он решил мне их дать? Я поднял глаза на маму, чтобы узнать, как мне поступить, и не удивился, когда услышал ее слова:

– Верни их ему.

Потом, обернувшись к отцу, она сказала:

– Все эти годы я растила его одна и теперь как-нибудь обойдусь без твоей помощи.

Я немедленно вернул ему деньги, чувствуя, что сейчас лучше не злить маму.

Незнакомец попытался что-то возразить, но внезапно умолк и спрятал деньги. Мне даже стало его жалко, видно было, что он обижен и опечален. Он взял свою фетровую шляпу, нахлобучил ее на голову и, не произнеся больше ни слова, вышел из дому. Больше я его никогда не видел.

В. Рид (Ямайка)

НОВИЧОК

_{Перевод с английского В. Рамзеса}

Королевская рыба – настоящий боец, от ее стремительных гибких движений рябит в глазах. Извиваясь в воде, ее длинное тело скользит к приманке. Рывок – и крючок у нее во рту. Челюсти смыкаются на леске, она может перерезать ее одним движением. Море холит ее, как скаковую лошадь. Ей нет равных, вот почему особенно обидно упустить ее.

Тина передала удилище Кеннеди. Долгое время леска была неподвижна. А потом вдруг футов тридцать раскрутилось с катушки – видимо, крупная рыба подошла к живцу и принялась высасывать сладкий сок из насаженной на крючок креветки. Королевская рыба не спешит проглотить приготовленное ей лакомство, она растягивает удовольствие, как истинный гурман.

Заслышав шум, Тай Брукс, матрос Тины, поспешил к Кеннеди и перехватил леску. Он даже негромко вскрикнул, не веря в такую немыслимую удачу.

– В чем дело, Тай? – спросила Тина.

– Это пища, достойная богов, – громким шепотом ответил Тай Брукс.

Девушка обрадовалась, узнав, что у американца клюнуло. Она сидела за рулем – эта маленькая рыбацкая лодка принадлежала ей. Туристы из Америки – чужаки на Ямайке. Некоторые проводят здесь по полгода, но так и остаются чужаками. Хоть они и соседи, никто их толком не знает. Но человек, с которым рыбачишь вместе, весь перед тобой как на ладони.

– Не спеши, чужестранец, – сказала Тина.

– Такую рыбу не стыдно подать и в «Лодже». Наверняка самец! – взволнованно пробормотал Тай Брукс.

Заметив насмешливые искорки в глазах матроса, Тина закачала головой. Она хорошо знает ямайских рыбаков – сама из их числа.

Тай Брукс снова коснулся провисшей лески. Его пальцы дрожали от нетерпения: он хотел сам вытащить сокровище. Но чужая добыча неприкосновенна.

Кеннеди не был рыбаком и попал в эту лодку случайно – хозяйка ему приглянулась. Ему было немного не по себе оттого, что он вдруг оказался в центре всеобщего внимания, он уставился на воду и застенчиво улыбнулся.

– Будь с ней помягче, – взволнованно шептал Тай Брукс, – как с девственницей. Не делай ей больно. Эта рыба – друг. Может, в нее вселилась душа моего отца, а он был дьяконом, спаси его бог!

– Заткнись ты, клоун несчастный, – огрызнулся Кеннеди, вспотев от страха, потому что леска вдруг совсем ослабла. Запасной моток у его ног таял на глазах, и Кеннеди осторожно выбрал несколько дюймов.

– Не руки, а крюки! Корова! Бананы ему таскать, а не рыбу, – застонал Тай Брукс, с отчаянием глядя на Тину. – Американец – tush, простофиля.

– Рыба его, Тай Брукс, – строго сказала Тина.

– Рыба общая, – возразил матрос. – Мы разделим прибыль. Это рыбацкая лодка, а не прогулочный катер с Монтегю-Бэй!

Тай Брукс никак не мог взять в толк, зачем это богу понадобилось поднимать со дна королевскую рыбу и сажать ее не на его крючок, а на крючок американца. Он нетерпеливо придвинулся к Кеннеди.

Рыба, двадцать фунтов мускулов, костей и божественного мяса, почувствовав прикосновение лески к спинным плавникам, резко повернула вправо, потом влево, пока леска не соскользнула. Леска совсем опала, и Кеннеди негромко чертыхнулся с досады. В сердцах он снова начал подтягивать леску, но Тай Брукс заорал так, будто ему самому сделали больно:

– Нет, нет! Она плывет назад, к нам. Это наша рыба, она не хочет, чтобы ты ее упустил. Выбирай плавно, без рывков, словно ты имеешь дело с девушкой!

Кеннеди услышал позади скрип и обернулся к Тине. Девушка перегнулась через борт, ее мокрые руки сверкали на солнце. Взяв легкое рулевое весло, она опустила его за корму. Вода забурлила под лопастью, Тина приготовилась к погоне за рыбой. Кеннеди подумал, что девушке не следовало отправляться на рыбалку в юбке.

– Думай о рыбе, не отвлекайся! – прикрикнула на него Тина. – Она заглотнула крючок?

Ее округлые руки и гладкое смуглое лицо были в брызгах.

– Черт, откуда мне знать? – раздраженно буркнул Кеннеди.

– Подожди, рыба позвонит по телефону и все тебе скажет, – мрачно съязвил Тай Брукс, опершись локтями о борт.

– Она дернет, – объяснила Тина. – Ей не понравится, что у креветки такой хвост – слишком длинный для ее глотки.

– Для ее восхитительной глотки, – добавил Тай Брукс. – Он совсем забыл о своей удочке и не отрывал глаз от лески Кеннеди. – Я прямо вижу ее глотку. Одна голова весит фунтов пять. Это лучшая в море рыба – зачем только она досталась американцу!

– Да заткнешься ты наконец! – завопил Кеннеди.

– Сейчас он спугнет лучшую в море рыбу. Пожалуй, я должен отнять у него удочку, – решительно заявил Тай Брукс.

– Ты до нее не дотронешься, – сказала Тина. – Здесь командую я.

– Лодкой командует рыба на крючке, – ответил Тай Брукс.

– Подумаешь, рыба. Вот возьмем и бросим ее, – пошутила Тина.

– Сначала вытащи ее и сними с крючка, – проворчал Тай Брукс.

«Американец рано затевает бой, – думала Тина, – не дает рыбе заглотнуть наживку, чтобы в животе у нее заболело. Я бы на его месте водила рыбу, пока она не встала бы на хвост и не запросила пощады, сама стала бы умолять взять ее в лодку. Леска толстая и прочная, надо так изнурить рыбу, чтобы ей стало не до борьбы».

Низкая деревянная лодка легко скользила по волнам. Леска запрыгала под рукой у Кеннеди, убегая в воду.

– Она проглотила наживку, – сказала Тина.

Кеннеди ухватился за леску и почувствовал трепещущую тяжесть.

– Во всем мире теперь никого, кроме тебя и рыбы. Один из вас станет мулом, и этому мулу будет крышка, – бубнил Тай Брукс.

– Что ты там блеешь? – переспросил Кеннеди. – Он надеялся, что Тина и Тай Брукс не заметят, как у него дрожат пальцы. «Это не спорт, а верный разрыв сердца, – сказал он себе. – Надо успокоиться, взять себя в руки». Он посмотрел в сторону берега и различил голубые и розовые корпуса отелей Монтегю-Бэй.

– Надо же, такая рыбина клюнула почти у самого берега, – сказал он, повернув голову к Тине.

– Глаз с нее не своди, – оборвала его девушка.

– Такой мастак может ловить рыбу не глядя, все равно как ездить на лошади, бросив поводья, – тут же съехидничал Тай Брукс.

– Так что ты там плел о муле? – обернулся к нему Кеннеди.

– Если рыба будет тянуть леску, как мул, она устанет и погибнет. Если же ты станешь тащить, как мул, леска оборвется и рыба уйдет.

– А почему мне крышка? Ты, кажется, так сказал?

– Рыба уйдет, а потом вернется и слопает тебя.

Кеннеди рассмеялся и перевел взгляд на леску. Море сверкало ярко-желтыми и голубыми бликами. Он надеялся, что рыба будет паинькой и не станет испытывать его искусство. До сих пор рыбалка походила на запуск воздушного змея. Только внутри у него отчего-то полыхал жар.

– Однажды я упустил меч-рыбу и она вернулась за мной, – не унимался Тай Брукс, глядя на воду. – Я стоял на носу, она рубанула мечом по днищу и сказала: – «Останови лодку!» – «Почему, мистер Меч-рыба?» – «Я пришла за человеком, который упустил меня». – «А вы знаете, чья это лодка, мистер Меч-рыба?» «Мне до этого нет дела, – рассмеялась рыба. – Когда я на крючке, то командую лодкой я. Я поклялась, что, если спасусь, вернусь за человеком, который упустил меня». – «Это лодка американского туриста», – сказал я рыбе. Услышав это, она подпрыгнула над водой и умчалась прочь, будто за ней гнались сто тигровых акул. Знаешь, почему она так боится туристов?

– Нет, – сказал Кеннеди. – Почему?

– Потому что турист ее поймает, потом упустит и так много-много раз. А рыбе не нравится зря сидеть на крючке, ей больно.

– Ладно, хватит, – отмахнулся от него Кеннеди и подмигнул Тине.

«Красуется, как бык, – подумала Тина, – впрочем, все мужчины такие. Он не рыбак, это ясно, хоть и пытается это скрыть».

Рыба, подпрыгнув, ударила по воде хвостом, и Тай Брукс стал божиться, что узнал ее: это его старая знакомая, драчунья, которая предпочитает бой на поверхности воды.

– Будешь тащить – она оставит голову на крючке, а сама уйдет, – предупредил он.

– Перестань, – приказала матросу Тина.

Тай Брукс, хоть и не дотрагивался до лесы, работал наравне с Кеннеди. Он размахивал руками, пригибался ко дну лодки, когда рыба ныряла, а когда она взлетала над водой, резко вскидывал голову, так что она едва не отрывалась от шеи. Он следил за неуверенными движениями Кеннеди и посмеивался: «Иностранец не рыбак!»

– Знаешь, почему рыба выделывает все это? – спросил он американца.

– Ради тебя старается, знает, что ты на нее смотришь, – пошутил Кеннеди.

– Она думает, что, наглотавшись воздуха, избавится от тяжести в желудке. Рыбаки говорят: лекарство принимает, – пояснил Тай Брукс.

– Американец все верно делает, – сказала Тина.

– Да что ты! – презрительно возразил Тай Брукс. – Позволь, я помогу ему.

Вот прекрасный случай посмеяться над белотелыми чужаками, которые целыми днями валяются на пляжах, словно туши на скотобойне. Загадили весь остров!

Тине стало ясно, что рыба выбилась из сил. Она все реже выпрыгивала из воды. Увидев краем глаза, что Тай Брукс поднял багор, Кеннеди сердито закричал, что в помощи не нуждается и управится сам.

Рыба больше не двигалась, будто отдыхая на крючке, сулившем ей верную гибель. Тина знала все подробности драмы, происходящей под водой, но ей не было жаль рыбы. Это не она, а американец на крючке! Ей стало весело от этой мысли. Она налегла на весло и развернула лодку бортом, чтобы Кеннеди легче было вытащить рыбу. Большая голова рыбы показалась над водой, она сражалась с крючком, как норовистая лошадка. Мощный хвост извивался и бил по воде. Кеннеди с трудом выбирал леску, сладкой болью ныли кисти рук.

– Не так, – тихо сказала Тина.

– Не так! – заорал Тай Брукс.

Но Кеннеди словно не слышал, пальцы судорожно сжимали леску, рот был открыт, острая радость пронзала мозг.

Тай Брукс метнулся, чтобы перехватить леску, но Кеннеди оттолкнул его. В этот миг струна лопнула.

Тай Брукс бросился из лодки и вслепую шлепнул по воде рукой, но волны уже накрыли леску, ему не удалось схватить ее.

Он залез в лодку и сел на банку, низко опустив голову. На лице Тины снова засверкали брызги. Она развязывала парус – легкий ветерок прибьет их к берегу.

– Я заплачу за рыбу, – сказал Кеннеди.

Тай Брукс прошел на нос лодки и натянул парус. Внезапно за бортом всплыла рыба – она была мертва. Тина взглянула на нее и отвернулась. Это не укрылось от глаз Кеннеди.

– Я заплачу, – повторил он.

Ветер наполнил парус, и лодка качнулась. Мертвая рыба осталась за кормой, море опустело.

– Это была моя рыба, и я ее упустил, – сердито сказал Кеннеди.

– Мы все ее упустили, – мягко сказала Тина.

– Раньше ты совсем другое говорила, – буркнул Кеннеди.

– Рыба была твоей, пока была на крючке. Мы все могли стать немного богаче. Она ушла, и это потеря для всех нас, – сказала девушка.

Вскоре до них уже доносился гортанный смех американских туристов на пляжах Монтегю-Бэй.

– Я не рыбак, – вздохнул Кеннеди.

– Ты был туристом, но, взяв удилище в руки, стал рыбаком, – сказала Тина. – Это рыбацкая лодка.

Кеннеди смотрел на девушку, сидевшую на корме, любуясь ее юной красотой. «Все же лучше бы она надела брюки», – снова подумал он.

– Я и завтра найму твою лодку. В конце концов я научусь рыбачить.

Что ж, она сдаст ему лодку, решила Тина. Нет смысла злиться. Он научится – это не труднее, чем пилить дрова, тачать башмаки или чинить моторы. Всему можно научиться. Ей понравилось, что Кеннеди не спросил, почему они не подобрали мертвую рыбу: понял, стало быть, что рыбу надо брать живьем. Со временем из него выйдет рыбак!..

Э. Роувер (Ямайка)

ПЛАЧУТ ТОЛЬКО БЕЛЫЕ

_{Перевод с английского В. Кунина}

Руби расправила передник и робко постучала в приотворенную дверь. Ответа не было, и она заглянула внутрь. Мисс Элли лежала на софе, вытянув свои толстые ноги. Она мягко, прерывисто всхрапывала. Щеки ее округлялись, губы собирались в складочку, она открывала рот и издавала странный звук, как будто говоря «пуф». Розовая кожа на голове просвечивала сквозь редкие седые волосы. Веки дрожали, словно она плакала во сне.

Мисс Элли было о чем плакать. Ей не исполнилось и тридцати, когда она потеряла и мужа и единственного ребенка. Горе истерзало ее сердце. В нем не осталось ничего, кроме жалости к самой себе.

Такая же судьба была и у Старой Мэм. Всю жизнь горе шагало рядом с ней. Но у нее не было времени жалеть себя. Она прожила так много, что уже и сама не помнила, сколько ей лет. Что только ни случалось в ее жизни, но никогда она не плакала. Лицо ее стало сухим и морщинистым, а сердце было таким же жарким, как само великое солнце.

Каждый день после обеда мисс Элли отправлялась в гостиную и ложилась на софу. Иногда она сразу засыпала, но часто лишь притворялась спящей: едва заслышит, что дверь столовой скрипнула, прокрадывается в кладовую и шпионит за Руби – вдруг та украдет что-нибудь. Мисс Элли всегда носила мягкие вельветовые туфли, так что трудно было услышать, как она подкрадывается.

В этот раз Руби хотела рассказать мисс Элли, как тяжело больна Джейни, и хотела отпроситься на часок-другой, чтобы сбегать вниз, к хижине. Она пообещала бы вернуться вовремя и приготовить чай, но во время обеда так и не осмелилась заговорить. Мисс Элли любила есть сосредоточенно и терпеть не могла, чтобы ее беспокоили посторонними делами до окончания трапезы. «Когда мисс Элли ест, – думала Руби, – она похожа на старую свинью, зарывшуюся пятачком в корыто».

Руби вернулась в столовую. Она смахнула щеткой крошки со стола на старый жестяной поднос и провела тряпкой по полированной поверхности. Потом аккуратно расставила вдоль стены стулья и закрыла жалюзи, чтобы в комнату не проникали лучи палящего солнца.

Посуда была уже вымыта и расставлена на полках. Оставалось только убрать остатки ростбифа в холодильник. Она поставила блюдо на подоконник остывать, а сама принялась за другие дела. Мисс Элли внимательно следила за тем, чтобы Руби ставила в холодильник остатки обеда только остывшими. Ведь держать горячую еду в холодильнике – значит зря расходовать электричество.

Руби в задумчивости рассматривала говядину. Она перевернула ростбиф и увидела, что мякоть осталась нетронутой. Эту часть жаркого мисс Элли любила больше всего и обычно съедала ее сразу, как только мясо подавалось на стол. Она вечно ворчала, что мясник мошенничает и, если не схватить его за руку, непременно даст жесткое мясо. Но в то утро мисс Элли уронила очки и разбила стекло. Может быть, поэтому она и не заметила самый лучший кусок.

Руби взяла нож с буфетной полки и срезала большую часть мякоти, бормоча: «Сам бог, должно быть, расколол ее очки сегодня утром».

Нет, Руби хотела припасти это сочное мясо не для Джейни. Целую неделю бедняжка была не в состоянии взять в рот ни крошки. Она не ела ничего, разве только немного разведенного сгущенного молока, но даже оно долго не держалось у нее в желудке. Ни одно из лекарств, купленных в лавке у доктора, не помогало девочке. И вот вчера Старая Мэм открыла свой железный сундучок, в котором хранила одежду и деньги себе на похороны. Она дала Руби пять шиллингов и велела сходить за доктором.

– Не говори, что у тебя денег меньше, чем он берет. Потом отдашь ему, сколько есть, – предупредила она Руби.

Руби вытерла слезы уголком рваного фартука. Старая Мэм, должно быть, думает, что Джейни совсем плоха, иначе она не отдала бы припрятанные деньги. Она всегда говорила, что стыдно и неприлично не отложить денег на собственные похороны.

Старая Мэм была тощая и высохшая, как курица. У нее и о себе позаботиться не хватало сил, где уж там ухаживать за больным ребенком! Ей-то и был нужен кусок хорошего мяса, а просить у мисс Элли совершенно бесполезно. «Может быть, бог накажет меня за воровство», – говорила Руби сама себе. Но ей казалось, что она пережила все горести, какие могут выпасть на долю человека, и больше с ней ничего уже не случится.

Руби не была в церкви с тех пор, как родилась Джейни. Священник сказал ей, что рождение ребенка – тяжкий грех. Он объявил, что Руби не может больше оставаться в церковной общине. Может быть, священник прав и теперь бог хочет наказать ее, забрав Джейни. Худенькую, маленькую Джейни с невинными глазками. Джейни, которая так любит сияние солнца, яркие цветы и светлячков, сверкающих по ночам в ветвях деревьев, словно драгоценные камни, отколовшиеся от звезд. Руби почувствовала, как кровь отхлынула у нее от сердца и небо померкло в глазах. Она должна бежать в хижину к Старой Мэм. Старушка утешит ее.

Мисс Элли не любила, когда ее слуги отпрашивались по своим делам. Но, может быть, на этот раз, если Руби расскажет хозяйке, как тяжело больна Джейни, она отпустит? Руби на цыпочках снова подошла к двери гостиной. Мисс Элли не шевелилась, хотя перестала храпеть. Она спала крепче, чем прежде. «До трех или четырех она не проснется. Если всю дорогу бегом, я успею вернуться, прежде чем она хватится», – подумала Руби. И она, развязывая на ходу фартук, вернулась в кухню. Вошел Энди – мальчишка, служивший у мисс Элли. Прислонившись к двери, он глядел на Руби и ухмылялся.

– Эй ты, я голодный! Правда! Дай кусок хлеба.

Руби кинула на него неприязненный взгляд. Не нравится ей, как он ухмыляется. Будто знает какую-то тайну. Она открыла бумажный пакет и вытащила буханку черствого хлеба, покрытую пятнами зеленой плесени. Этим хлебом мисс Элли велела кормить кур. Руби счистила плесень и намазала ломоть тонким слоем патоки.

– Слушай, Энди, – сказала она, – я сбегаю к Старой Мэм, посмотрю, как там Джейни. Она очень больна. Если ты проболтаешься мисс Элли, я переломаю тебе все кости. Понял?

– А если она спросит, что сказать? – Рот Энди был набит хлебом и патокой. Мальчуган выглядел так забавно, что Руби невольно улыбнулась.

– Скажешь, что я пошла в прачечную.

– Ладно-о. – Энди затолкал в рот остатки хлеба и исчез.

Руби завернула говядину в газету, пришпилила соломенную шляпу поверх платка и вышла через черный ход. Тихонько закрыв за собой дверь, она побежала вниз с холма.

До хижины было меньше мили, но послеполуденное солнце жарило изо всех сил, заставляя бежать медленнее. Твердая, высохшая дорога была раскалена, как печь. От зноя все плыло перед глазами. Даже солнце было безжалостным к Руби. «Должно быть, мне так плохо от страха», – думала она. Она боялась, что Джейни станет хуже. Боялась, что мисс Элли уволит ее, если узнает, что она ушла без разрешения. Боялась, что у Старой Мэм не хватит сил ухаживать за Джейни.

Фэнси, старая рыжая сука, заметив Руби, поднялась ей навстречу. Она неуклюже ковыляла за Руби до самых дверей. Фэнси скоро собиралась ощениться, ее длинные соски волочились по земле. Она слегка виляла хвостом и смотрела на Руби печальными глазами. Руби погладила старую собаку по голове, угадывая мольбу в ее глазах.

– Не беспокойся, Фэнси, – бормотала она. – Я знаю, ты не ела со вчерашнего вечера. Я покормлю тебя, прежде чем уйду. Бедная старая Фэнси, думала Руби, у нее тоже хватает забот. Едва она успевает разделаться с одним выводком, как все начинается сначала. Фэнси… Она ведь тоже слишком стара, чтобы растить щенков. Соображать бы ей надо.

Руби заглянула в приоткрытую дверь хижины. Старая Мэм крепко спала, сидя в плетеной качалке. Ее руки были сложены под передником. Платок на голове сполз набок. Из-под него выбились спутанные пряди седых волос. В углу маленькой комнаты – железная кровать, которую Старая Мэм делила с Джейни. Девочка лежала на спине, и Руби увидела, что она тоже спокойно спит, а не мечется во сне, как всю последнюю неделю. Влажные жесткие черные кудри закрывали лоб. В тоненьких ручках Джейни сжимала куклу, которую Старая Мэм сделала для нее из кукурузного початка. Руби зарыдала. Джейни становится лучше. Должно быть, доктор дал ей хорошее лекарство, оно так быстро сбило жар. Если бы Старая Мэм догадалась послать кого-нибудь сказать ей, что жар прошел, она бы не терзалась так целый день. Руби прикусила краешек рукава, чтобы заглушить рыдания. Старая Мэм открыла глаза. Старики спят чутко.

– Жар прошел, – прошептала Руби.

– Я знала, что она не умрет, – заявила Старая Мэм торжествующе.

Руби подумала, что Старая Мэм говорит неправду. Если бы она знала, что Джейни выздоровеет без помощи доктора, сна бы не отдала деньги, отложенные на похороны. Старая Мэм забыла, как она перепугалась. Старики все забывают.

– Как поживает мисс Элли? – спросила Старая Мэм.

Руби презрительно фыркнула:

– Что с ней делается? Жрет изо всех сил. А брюхо еще и еще просит. А когда не ест, так льет слезы.

– Э-э! Бедная мисс Элли.

– У тебя ведь тоже хватает горя, Старая Мэм. Почему же ты не плачешь?

– Плачут только белые. Черным плакать некогда. Им работать надо.

«Видит бог, это правда», – подумала Руби. Даже если бы Джейни умерла, у нее не было бы времени плакать. Во всяком случае, она плакала бы недолго.

– Мисс Элли отпустила тебя проведать Джейни? – спросила Старая Мэм.

– Нет. Она никому ничего не разрешает. Если узнает, что я ушла, она выгонит меня. Что мы будем тогда делать?

Старая Мэм повела плечами:

– Не бойся, детка. Бог не даст нам умереть с голоду.

Руби взглянула на нее. Удивительно, как Старая Мэм умеет успокаивать. Она развернула сверток и протянула ей мясо.

– Это тебе, – сказала она. – У мисс Элли сегодня говядина к обеду.

Старая Мэм взяла мясо и принялась жадно есть. У нее не осталось ни одного зуба, но она неплохо управлялась и деснами. Покончив с едой, она ласково улыбнулась Руби.

– Слава богу, – сказала она. – Не помню, когда я ела такое мясо в последний раз.

Старая Мэм приободрилась. Она заковыляла на кухню, пристроенную к хижине. В закопченном горшке над тлеющими поленьями кипела вода. Она наполнила кружку, добавила ложку патоки, размешала и протянула кружку Руби.

– Выпей горяченького, дочка, – сказала она. – Согреешься, и на душе у тебя потеплеет.

Руби послушно взяла кружку и выпила. От горячего питья она почувствовала себя лучше. Она вспомнила, что весь день ничего не ела. Старая Мэм тихонько запела дребезжащим старческим голосом:

Сказал нам Иисус: «Сияйте ясным светом,

Словно свеча в ночной тьме».

– Мне надо спешить, – заторопилась Руби. – Если буду бежать всю дорогу, может, успею вернуться, пока мисс Элли не проснется.

И тут, собравшись уходить, Руби вспомнила о Фэнси. Она должна покормить ее, даже если опоздает. Руби взяла горсть кукурузной муки из деревянного горшка на столе и высыпала ее в покареженную оловянную плошку. Добавила холодной воды и размешала. Старая Мэм следила за ней ласковым взглядом.

– Вечером, как пойдешь домой, загляни в лавку и купи еще кукурузной муки. Там не хватит на ужин и на завтрак.

Руби кивнула. Она была так счастлива, что даже не могла говорить.

На улице легкий ветерок шуршал в ветвях деревьев. Тени скользили по залитой солнцем земле. Теперь, когда на душе у нее стало легко, Руби забыла о раскаленной дороге, обжигавшей ее босые подошвы. И больше не боялась, что мисс Элли рассердится из-за того, что она ушла без разрешения. Она торопилась, чтобы поспеть к чаю. Бедная мисс Элли! Она ведь потеряла и мужа и ребенка.

Руби быстро пробежала по садовой тропинке и через открытое окно заглянула в гостиную. Мисс Элли сидела на краешке софы, сжимая и разжимая пальцы. Слезы скатывались по глубоким морщинам на ее щеках. Руби постучала в дверь и, не дожидаясь разрешения, вошла в комнату.

– Вам нездоровится, мисс Элли? – участливо спросила она.

– Где ты была? – мисс Элли взглянула на Руби с упреком. Ее маленькие поросячьи глазки были красны от слез. – Я бог знает сколько зову тебя. Все вы, черномазые, одинаковы. На вас нельзя положиться!

– Я была в прачечной, – сухо ответила Руби. Вовсе не обязательно было мисс Элли называть ее черномазой.

– У меня так болит грудь, – захныкала мисс Элли.

– На вашу грудь еда плохо действует. Чаю выпьете, легче станет, – сказала Руби.

– Ты хорошая девушка, Руби, – неожиданно объявила мисс Элли. – Не знаю, как бы я без тебя обходилась. – Липкими холодными руками она погладила руку Руби.

Руби отошла в сторону. Она смотрела на мисс Элли равнодушно.

– Приготовить вам тост к чаю? – спросила она.

Мисс Элли просияла:

– Да. И пожалуйста, хорошенько намажь маслом. И может быть, еще кусочек фруктового пирога…

Проходя через холл в кухню, Руби остановилась на минутку перед зеркалом, висевшим на стене.

– Господи, – прошептала она. – Старая Мэм права. Плачут только белые.

ЗАМОРЫШ

_{Перевод с английского В. Кунина}

Когда ворота исправительной тюрьмы закрылись за ним, Кэшью поднял голову и принюхался, как спущенная с поводка гончая. Наконец-то свобода, свобода после трех лет заключения. Его расхлябанная, нескладная фигура раскачивалась из стороны в сторону, когда он брел по пыльной дороге. Но скоро он не выдержал и затрусил рысцой. Подошвы старых башмаков едва держались, подвязанные веревками. Шагать в них было неудобно. Но от песчаной дороги несло жаром, как от печки, а башмаки все-таки защищали ноги от соприкосновения с раскаленной поверхностью и не давали песку забиваться между пальцами.

Он никак не мог поверить, что и в самом деле свободен. Прошло три года с тех пор, как его посадили в исправительную тюрьму за преступление, которого, как ему казалось, он вовсе не совершал. Верно, он замахнулся на Биг Боя мачете и даже сбил с него шляпу. Жаль, что тот удар его не прикончил. Жаль – потому что он боялся, что теперь, когда он вышел на свободу, Биг Бой свернет ему шею.

Судья сказал Кэшью, что ему просто повезло – легко отделался. Убей он тогда Биг Боя, его бы повесили – ведь он не мог доказать, что тот напал на него первым.

Его разлучили с Эсси и детьми. Но еще сильнее, чем о них, тревожился он о поросеночке, которого выхаживал с тех пор, как тот был не больше ладони. «Из этих заморышей, – размышлял он, – иной раз вырастают хорошие свиньи, ничуть не хуже, чем из здоровых поросят того же помета».

В то утро начальник тюрьмы вернул ему одежду и посоветовал не влипать больше в подобные истории. Кэшью поблагодарил его и пообещал не влипать. Разве найдется человек, который захочет что-нибудь натворить в ту же минуту, как вышел на свободу? Единственное, чего Кэшью в самом деле хотел – поскорее добраться домой, к Эсси и детям. Как они все будут рады видеть его снова! Даже Оле Умэн, которая теперь целыми днями сидит скрестив руки на груди. Она вырастила его как своего сына. Пускай она сейчас слишком стара, чтобы делать что-нибудь – только и умеет, что греться на солнышке, – а все-таки приятно знать, что она жива и можно посоветоваться с ней в трудную минуту. Оле Умэн очень мудрая и разбирается в том, чего другим не понять.