Текст книги "Вредно для несовершеннолетних (ЛП)"

Автор книги: Джудит Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Даже инцест между братом и сестрой (самое распространенное поведение, насколько могу судить, в делах о «детях-растлителях») сам по себе не травматичен. Исследование, проведенное на 526 студентах в Новой Англии, не обнаружило «никаких различий ... по множеству показателей взрослого сексуального поведения и сексуальной адаптации» между теми, у кого был сексуальный опыт с братом или сестрой, теми, у кого был такой опыт с ребенком из другой семьи, и теми, у кого такого опыта вообще не было. Социолог Флойд Мартинсон, «серый кардинал» исследований детской сексуальности, собрал десятки воспоминаний о счастливом сексе по согласию между детьми младше двенадцати лет, в том числе о сексуальных играх между братьями и сестрами и между детьми с разницей в возрасте более пяти лет, то есть о двух вариантах, маркируемых в литературе о «детях-растлителях» кроваво-красными флажками (информанты Мартинсона рассказывали о вагинальном сексе, фелляции и анальном сексе, как и о более «детских» практиках разглядывания и взаимной мастурбации – прим. автора).

На самом деле практически всё, что Тони Кавана Джонсон считает должным вызывать тревогу, где-нибудь в другой стране или части света является обычным, просто не заслуживающим внимания. Клеллан Форд и Фрэнк Бич в своем классическом исследовании «Модели сексуального поведения» проанализировали данные по 191 народу мира, в том числе по американцам. «Пока взрослые члены общества позволяют им это, – обнаружили они, – незрелые мальчики и девочки занимаются практически всеми видами сексуального поведения, встречающегося у взрослых мужчин и женщин», в том числе «орально-генитальными контактами и попытками копуляции». Каннингам и Макфарлейн в своем тексте о «детях, которые растлевают», клеймят «аномалией» «воспроизведение конкретной взрослой сексуальной активности» – поведение настолько повсеместно распространенное на планете, что у антропологов есть для него вполне затертое название: «сексуально-репетиционная игра».

Но для того чтобы увидеть, что ценности различаются, не нужно исследовать племя идейцев кикапу. Голландские сексологи Тео Сандфорт и Пегги Коэн-Кеттенсис провели в Голландии опрос, аналогичный влиятельному опросу Фридриха, и получили поразительно несовпадающие результаты. Каждая пятая голландская мать видела свою дочь мастурбирующей при помощи какого-либо предмета, тогда как среди американских матерей таких было менее 1 процента; каждая пятая голландская мать сообщила, что ее маленький сын раздевал других людей, а из американских матерей такое сказали всего 4,4 процента. Сандфорт и Коэн-Кеттенсис высказали предположение, что, может быть, маленький Ханс чувствует себя раскрепощеннее, играя в комнате, в которой присутствует «мама», чем маленький Мэтью в комнате с «мамми», или что «мама» менее стесняется сообщать об этом интервьюеру. Повторное исследование, которое провел сам Фридрих в 1998 году, выявило, что «матери с более высоким уровнем образования и более либеральными взглядами на секс сообщили о большем количестве сексуального поведения» у своих детей, возможно, потому что чувствовали себя «более спокойно» по отношению к обсуждаемому предмету.

Эти исследования обнажают нечто замечательное в отношении ценностей и исследований: своего рода принцип неопределенности Гейзенберга в социальной науке, о котором говорят антропологи, согласно которому присутствие наблюдателя и его точка зрения влияют на то, как он описывает – измеряет, так сказать – изучаемое явление. Увидеть не должно означать поверить, поскольку ценности влияют на то, что показывается (дети знают, что взрослые хотят видеть, а что не хотят, и в соответствии с этим выбирают, что скрывать), и ценности влияют на то, что мы замечаем. От моральных суждений, сознательных или неосознанных, зависит не только суждение о том, что нормально, но даже «научная» оценка того, что нормативно.

«Негативная смычка секса с насилием»

«Вот уже восемь лет я говорю о сексе как о явлении на континууме», – сказала Тони Кавана Джонсон, когда я взяла у нее интервью в 1996 году в ее офисе в Пасадене, штат Калифорния. Наверное, подозревая, что я – одна из ее очернителей, перед тем она отменила две условленные встречи со мной с целью проведения интервью, каждая из которых потребовала полудюжины телефонных звонков и нескольких факсов, а когда я прибыла-таки на назначенную в конце концов встречу, потратила первые двадцать минут из отведенного мне часа на то, чтобы допрашивать меня на предмет того, как я собираюсь представлять ее работу. Женщина, построившая крепкий бизнес на чрезвычайщине, теперь была полна решимости предстать перед публикой в образе друга умеренности. «Нормальная, здоровая сексуальность – вот что нам нужно в детях, – настаивала она (не определяя значения своих терминов). И добавила: – Проблема в негативной смычке секса с насилием».

Конечно, детей следует отучать совать пальцы, куда не просят. Как и Джонсон, большинство наблюдателей, какую бы сторону баррикад в сексуальных дебатах они ни занимали (включая меня), повергает в ужас «негативная смычка», проявляемая двенадцатилетними мальчиками, которые развлекаются тем, что нападают на девочек в городских бассейнах, и старшеклассниками-футболистами, совершающими групповые изнасилования одноклассниц. Даже Верховный суд, удовлетворив в 1999 году иск девушки, обвинявшей свою школу в том, что она не защищала ее от неоднократных враждебных и нежеланных сексуальных «знаков внимания», заявил, что sexual harassment (можно перевести как «сексуальное надоедание» или даже как «сексуальные издевательства», хотя американские юристы и феминистки толкуют этот термин, как им заблагорассудится, нередко просто как выражение сексуального интереса, ухаживание и т.п., если оно происходит в «неположенном месте» или даже в любом месте, но всего лишь не по инициативе «жертвы» – прим. перев.) не следует рассматривать как нормальный ход событий в жизни подростков. Джонсон права в том, что помещает вопрос согласия в центр своих теорий.

Но где эта «смычка» секса с насилием становится «негативной», и когда она становится достаточно «ненормальной», чтобы рассматривать ее как расстройство или как преступление? В точности так же, как слово злоупотребление, слово согласие для разных людей означает разные вещи. Переговоры, обсуждение условий являются частью детских сексуальных игр. Они могут включать в себя подкуп, хитрости, противоборство, взаимные уступки и элементы неравенства сил, как и любые другие взаимоотношения между детьми. «Старше и больше», однако, не обязательно означает «сильнее». И широкий диапазон поведения, в котором различия в силах между детьми играют роль, по всей видимости, является нормативным (или, если я разочаровала вас в нормативном, очевидно безвредным). Психологи Шэрон Лэм и Мэри Коуксли провели письменный опрос трехсот психологически здоровых студенток колледжа Брин Мор (престижный частный женский колледж в пригороде г. Филадельфия – прим. перев.) об их детском сексуальном опыте. Эти молодые женщины описывали волнующие игры в порнозвезд, проституток, изнасилования и секс-рабынь, в которые они играли, когда им не исполнилось еще и десяти лет, что указывает на то, что смычка секса с насилием, или смычка секса с неравенством сил, также может быть «нормальной». Симона де Бовуар в своих «Воспоминаниях благовоспитанной девицы» описала приятное возбуждение, которое она испытала, когда инсценировала на своей младшей сестренке «умерщвление плоти», практиковавшееся католическими святыми. А сексолог Лионор Тифер высказала мысль, что принуждение, даже если его необходимо корригировать, не следует патологизировать. «Дети толкаются, дерутся и требуют, пока их не приучают жить в обществе, – говорит она. – Агрессивность нормальна для детей». При нынешней американской культуре никого не должно удивлять, что, проявляя свою агрессивность, ребенок может использовать лингва-франка сексуальности как средство выражения своих эмоций.

Вред также существует на континууме, и исходить он может из разных источников. Как мы видели в предыдущей главе, секс несовершеннолетних, с кем бы он ни происходил, часто травмирует их не сам по себе, а в результате того, что взрослые сходят с ума по его поводу. Что же касается «проблем сексуального поведения», травма от «лечения» может быть гораздо тяжелее, чем сама «болезнь».

Героическое вмешательство

Летом 1994 года, когда психолог Филип Каушалл начал осуществлять надзор над семейными визитами Даймондов, он был шокирован тем, что дети находились в патронатной семье. Он признавал наличие проблем между матерью и детьми, но не видел никаких оснований для их разлучения. В сентябре он стал рекомендовать властям вернуть детей домой.

Примерно в то время Джесси начала посещать «Daughters and Sons United» – группу поддержки жертв, в которой, как она рассказала, ее учили про «хорошую вину и плохую вину», последнюю она поняла как «когда ты на кого-то наябедничала, и тебе стыдно». «Она выходила с этих собраний сердитая и взвинченная, – вспоминает Дайэн. – И каждый раз начинала "я на тебя донесу, мама", когда у нее случались вспышки гнева».

Терапию обоих детей продолжал проводить Каушалл, но то, что происходило в его уютном кабинете, уставленном игрушками, не соответствовало требованию, предъявленному Тони, чтобы он проходил «лечение для сексуальных преступников». В октябре 1995 года, почти через два года после «преступления», суд поместил его в группу для «сексуально реактивных детей» (SRC) – под надзор социального работника Дэвида Макуэртера, автора оригинальных и важных исследований гомосексуальных пар, который впоследствии стал «царем» графства Сан-Диего по лечению несовершеннолетних правонарушителей. Каушалл поощрял детей сотрудничать; он надеялся, что это был последний обруч, через который должна была прыгнуть семья, чтобы наконец воссоединиться. Однако Макуэртер, который называл работу группы SRC «мягкой конфронтацией», написал Каушаллу, извещая его о том, что Тони «дисруптивен» (т.е. подрывает, срывает работу с ним – прим. перев.). Тони не хотел называть себя преступником, что является первым требуемым шагом к «выздоровлению», да еще и давал понять, что другим детям делать этого тоже не следует. Каушаллу и Дайэн было ясно, что Тони считал обвинение неправильным и несправедливым. «Мам, – сказал он как-то Дайэн, – там один мальчик сидит за mooning!»

Про себя Каушалл считал подход Макуэртера, скорее всего, изначально неспособным привести к успеху. «Терапия может быть необходима, – сказал мне Каушалл, чье вмешательство в дело семьи, весьма вероятно, предотвратило отдачу детей на усыновление. – Но если вы лечите кого-то от того, что конкретно называете "сексуальным преступлением", вы подрываете лечение автоматически, потому что закрепляете в сознании пациента мысль, что он сексуальный преступник, то есть формируете в нем ровно то сознание, которого в нем быть не должно».

Тем не менее доктор Каушалл считал, что Тони еще повезло отделаться «мягкой конфронтацией», потому что, как бы ни старались адвокаты добиваться помещения своих юных клиентов в программы лечения вместо более суровых мест заключения несовершеннолетних преступников, различия между наказанием и лечением становятся все менее очевидны. Значительная часть того, что проходит под вывеской «лечения от сексуальных преступлений» (например все возрастающее число программ «эмоционального роста» и других программ модификации поведения, предназначенных для детей и подростков с проблемами поведения или склонностью к насилию), оспаривается как сомнительная терапия и даже как насилие, злоупотребление само по себе. Более того, в отличие от несовершеннолетних, чью судьбу решают уголовные суды, дети и подростки, попавшие в систему «лечения», полностью лишены тех правовых гарантий, которые имеют взрослые, даже совершившие самые чудовищные преступления.

Когда я прибыла в расположенное в Сан-Диего заведение Макуэртера, предоставляющее «Программу и службы сексуального лечения и образования» (STEPS), режим в нем был, конечно, не самый худший. Но он был типичным для того рода «терапии», которой подвергают нынче детей и подростков, обвиняющихся в сексуальных преступлениях: буквально пропитанным консервативными сексуальными ценностями, бихевиористским в своих подходах и использующим в работе персонала классические манипуляции по методу «хороший полицейский – плохой полицейский». Его заявленные намерения звучали, как пропаганда прав детей: способствовать самоуважению и сопереживанию, согласию и равенству. Но его практика не имела ничего общего с согласием, а права как детей, так и их родителей в ней почти полностью игнорировались. Как только ребенок прикасался к пенису или ягодицам своего ближнего, он автоматически становился неспособен к моральному суждению; вопрос, насколько то, что он сделал, было на самом деле аморально, обсуждению не подлежал. Ни о какой презумпции невиновности не могло быть и речи: пока пациент утверждал, что невиновен, он считался «в несознанке» (психотерапевтический эквивалент «неуважения к суду») и мог быть исключен из программы, что означало невозможность вернуться в семью.

Либо и того хуже: «лечение», в отличие от тюремного срока, могло продолжаться сколько угодно лет, в течение которых как он сам, так и его друзья были полностью лишены права на неприкосновенность личной жизни. Всё, что он говорил, могло быть доложено властям, а во многих программах он был обязан еще и регулярно предоставлять список всех, с кем занимался сексом.

«Встать, Эктор! – рявкнула помощник директора STEPS Дайэн Барнетт, ведя меня в свой кабинет мимо двух мексиканских мальчиков лет четырнадцати, согнувшихся в коридоре. – Эти мальчики наказаны. Им удавалось незаметно проскальзывать, манипулировать или мухлевать, – сказала она. – Они хороши, – улыбнулась и сделала эффектную паузу. – Но мы лучше».

При поступлении в STEPS мальчики и их родители подписывали контракт на пятнадцати страницах, по существу, отказываясь от своей свободы мысли и действий на срок до трех лет и более. Контракт, в частности, гласил:

«Я понимаю, что от меня требуется вести ежедневный письменный учет в журнале ... моих девиантных сексуальных фантазий либо иных конкретных мыслей, относящихся к моему сексуально агрессивному поведению. В течение двух первых месяцев моего пребывания в STEPS я составлю и предоставлю персоналу мою автобиографию в письменном виде, которая будет включать в себя описание: (a) моих прошлых сексуальных преступлений, фантазий и состояния сознания во время преступлений; (b) любых сексуальных и/или физических противоправных действий, которым я когда-либо подвергался; (c) истории моего сексуального поведения помимо прямых преступлений; (d) того, как я скрывал мою проблему и избегал поимки. Автобиография будет не короче шести страниц.»

Используя когнитивно-поведенческий подход, общий для многих тюремных программ лечения сексуальных преступников, программы, подобные STEPS, пытаются изменить действия мальчиков путем обучения их новому мышлению. Как объяснила Барнетт, в STEPS мальчикам давали указание записывать «цикл» всех мыслей, чувств и ощущений, которые у них были непосредственно перед, во время и после сексуального «преступления». Затем разрабатывались «резервные планы» – мыслительные процессы, свободные от «ошибок мышления», с тем чтобы использовать их для избегания повторных «преступлений». Когда он начинал мечтать о сексе с ребенком младше него, например, мальчик мог представлять себя самого за решеткой. От мальчиков требовали подробно докладывать о каждом акте мастурбации, признаваясь во всех фантазиях, которые еще оставались в их раздетом донага воображении. Восемь часов в день, пять дней в неделю, с примерно двухчасовым перерывом на школьные занятия они находились под постоянным наблюдением, зарабатывая очки за хорошее поведение и теряя их, например, за произнесение слова «отъебись». Прикосновения, будь то агрессивные или нежные, были запрещены персоналу и мальчикам, потому что, как сказала Барнетт, «эти мальчики не знают своих границ».

Даже вне здания STEPS следила за ними. Мальчикам не позволяли контактировать с их «жертвами» без разрешения программы и даже оставаться наедине с кем бы то ни было, считающимся в «возрасте жертвы». Их заставляли проходить внезапные тестирования на наркотики, запрещали пребывать в одиночестве, а также они были обязаны сообщать каждой своей потенциальной пассии «законного возраста», что являются сексуальными преступниками. «Я всегда буду запирать дверь туалета, пользуясь туалетом, если в здании, в котором находится туалет, присутствует еще кто-либо», – гласил контракт.

«Как только они развили в себе достаточную эмпатию, – поведала мне Барнетт, – мы начинаем смотреть на искупление», которое представляет собой процесс, состоящий из двадцати шагов, первый из которых – Разоблачение преступления, последний – Обретение умения простить себя, а в середине располагаются Предотвращение самоубийства и Нахождение смысла жизни.

Седьмым шагом было Принесение извинений на коленях жертве, семье жертвы и собственной семье мальчика. Такие «сеансы» обычно вызывают тревогу и гнев семьи пациента, сообщила мне Барнетт. «Иногда родители говорят: "Мы вас отдадим под суд!" Мать кричит: "Я тебя убью!" Это очень эмоционально. – И продолжила более спокойным голосом: – Когда колени мальчика ударяются о пол, он чаще всего рыдает. Для родителей это выглядит, будто я это делаю нарочно, издеваюсь над ними. Но я им говорю: "Когда все это закончится, вы получите назад своего любимого мальчика"».

Их любимого мальчика, послушного, сломленного, искупившегося от девиантных фантазий. Или, может быть, от всех сексуальных фантазий.

Приносит ли подобное лечение добро? Тюремный проект ACLU судился с несколькими похожими программами для взрослых, в том числе с одной в Вермонте, в которой в рамках «психодрамы» пациентов заставляли имитировать анальное изнасилование, в то время как психотерапевт выкрикивал непристойности в их адрес. Свидетели-эксперты показали, что такое лечение не только не является доказанно эффективным, но и с высокой вероятностью причиняет психологические травмы, и суд приказал тюрьме прекратить то, что судья счел жестоким и необычным наказанием под видом лечения. Директор той программы Уильям Питерс был также содиректором вермонтского компонента исследования «сексуальных проблем поведения», проводившегося Барбарой Боннер, помогал ей разрабатывать лечение для детей. Методология программы Макуэртера и других подобных программ также поразительно напоминает то «лечение», которому в 1950-х и 1960-х годах подвергались геи и лесбиянки с целью избавить их от влечения к представителям своего пола. Те, кто прошел через такое лечение, обычно свидетельствуют о его печальных последствиях для их самооценки и чувства собственного достоинства, а также о полной неспособности «перекоммутировать» эротические механизмы, устоявшиеся на протяжении долгих лет. Но там-то хотя бы «диагноз» был правильный; те люди действительно были гомосексуалами. А у детей в консультационном кабинете Джонсон или в заведении Макуэртера могло и вовсе не быть тех болезней, от которых их пытались лечить. Они не были насильственными сексуальными преступниками (в противном случае они не подлежали бы помещению в эти программы); они даже могли не быть активной стороной в сексуальных контактах. Многие из них были просто детьми, занимавшимися сексом, который вывел взрослых из себя.

[Примечание автора: Другие исследования также критически анализируют – и находят неоправданным – сексуально-специфичное лечение для молодых насильственных сексуальных преступников в том числе. Одно исследование сравнило мальчиков, совершивших чрезвычайно жестокие сексуальные преступления, с другими молодыми насильственными преступниками и нашло, что обе группы пережили детство, омраченное тяжелым насилием, но не сексуальным злоупотреблением, и что в обеих группах присутствовал один и тот же набор психиатрических и неврологических расстройств, включая депрессию, слуховые галлюцинации, паранойю и часто «грубо аномальную ЭЭГ» или эпилепсию. «Гипотеза о том, что сексуально агрессивные преступники отличаются нейропсихиатрически от других видов насильственных преступников, приведшая к созданию специфических программ для сексуальных преступников, – заключили исследователи, – должна ... быть пересмотрена в свете наших данных». Dorothy Otnow Lewis, Shelley S. Shankok, and Jonathan H. Pincus, "Juvenile Male Sexual Assaulters," American journal of Psychiatry 136, no. 9 (September 1979): 1194-96.]

Я спросила Верна Булло, сексолога, потратившего более полувека на изучение детской сексуальности, что он думает об этих теориях и лечениях «сексуальных проблем поведения». Он хмыкнул с отвращением. «Все это напоминает мне героическую гинекологию [в начале двадцатого века], которая рассматривала сам по себе процесс деторождения как патологическую вещь» и давала женщинам лекарства, чтобы сделать беременность более «нормальной». Булло подвел итог: «Вот и здесь мы имеем героическое вмешательство в детскую сексуальность со стороны людей, которые понятия не имеют о том, о чем говорят».

Жестокое и обычное

В глазах государства, отчаяние Дайэн Даймонд, усиливавшееся с каждым месяцем и годом, было лишь еще одним доказательством того, что она никудышная мать, и обрекало ее на еще более долгое разлучение с детьми. После того как она сделала особенно гневный телефонный звонок в кабинет одного из социальных работников, после чего перезвонила и поговорила с ним более спокойным, извиняющимся тоном, этот работник записал в деле: «Я глубоко обеспокоен тем, что только что произошло. Не удивлюсь, если у нее происходит некий психический срыв».

Стоило только этой повести быть вписанной в скрижаль – сумасшедшая мать делает мальчика растлителем, виктимизирует девочку – любая альтернативная версия более не могла быть рассказана. Когда Джесси призналась, почти сразу же после своих первых показаний, в том, что «говорила неправду» о своей матери, было решено, что ребенок проявляет «аккомодационный синдром», то есть, страдая от того, что ее вырвали из привычной жизни, лжет, чтобы вернуть все на свои места. Только Каушалл и одна социальная работница поверили отказу Джесси от ее прежних показаний и проявили какое-либо сочувствие к Дайэн. Эта работница задокументировала радостные обмены подарками и безмятежную посадку овощей, после чего присоединилась к мольбам детей, чтобы их отпустили домой. Но ее советы, поддержанные Каушаллом, были проигнорированы, а сама она была необъяснимым образом отстранена от дела. Ближе к концу 1994 года Дайэн продала свою машину, чтобы нанять адвоката, который помогал бы ей оспаривать судебные решения. Она провела Рождество без детей, ожидая суда, который откладывался восемь месяцев подряд. В феврале 1995 года ей было отказано в удовлетворении апелляции без объяснения причин.

Тони был в очередной патронатной семье, теряя вес и надежду. «Имеются сообщения, что миссис Даймонд грубит» патронатной матери, писала CPS в своем рапорте суду, поданном в то время. Каушалл писал в CPS рапорт за рапортом, пытаясь убедить ее в том, что жизнь на казенных условиях и разлука с матерью губит детей.

По законам Калифорнии, после двух лет содержания ребенка под опекой штата суд по семейным делам обязан вынести решение, передать ли ребенка в долговременный патронат, лишить родителей прав и отдать ребенка на усыновление либо вернуть его домой. По-видимому, сочетание бюрократической усталости, ничтожности оснований для лишения родительских прав и знания о том, что Дайэн не отдаст детей без свирепой битвы, побудило CPS к тому, чтобы начать переговоры о возвращении Тони и Джессики домой. Эта измученная семья наконец воссоединилась в начале 1996 года.

«У меня нет ни малейших сомнений, что то, что было сделано, – в сто раз хуже любой проблемы [Даймондов], какая бы она ни была, вообще говоря, – говорит Каушалл с гневом и отвращением. – Они получили хорошую дозу смертоносного коктейля из фанатизма и некомпетентности». Джессика, по его мнению, «усвоила, что, стоит ей только заикнуться о сексе, как все роняют ножи и вилки и слушают, открыв рот. Она знает, что секс – мощное оружие». Тони настрадался от бесчувствия и предательства взрослых; он остался подавленным и недоверчивым. Для обоих детей, говорит Каушалл, «вред, который причинил их развитию разрыв с матерью, огромен».

Но когда я пришла к ним в гости в 1997 году, в солнечное мартовское воскресенье, все казалось каким-то непримечательным. Джесси ушла на «конкурс уродливых собак» с церковным волонтером, а мы с Дайэн и Тони поехали на машине в Ла-Холью, чтобы поплескаться в приливных бассейнах. Тони часто обнимал маму, требовал пойти в «Макдональдс» и дулся, когда этого не происходило – в высшей степени нормальное поведение, на мой неподготовленный взгляд. «Я героическая мать», – сказала мне Дайэн, оценивая материальный ущерб от выпавших на ее долю испытаний в тридцать тысяч долларов с лишним. Она болтала о «наших планах» переехать в Аризону или, может быть, в Орегон, потому что «нам очень нравится тамошнее взморье». Она часто употребляла слово «мы», будто боясь упустить это местоимение, которое так легко потерять.

Мы с Тони отлепляли улиток от скалы, когда Дайэн объяснила ему, что я собираюсь писать об их семье. Взгляд Тони стал серьезен. «Вы собираетесь писать о жестоком обращении с детьми в Калифорнии?» – спросил он.

style="margin-bottoОт испорченности к болезни

В последние два столетия моральные судьи переместились с пастырской кафедры в клинику. Как выразился историк медицины Питер Конрад, «испорченность» теперь описывается заново под названием «болезнь». Этот процесс избирателен. Алкоголизм, который когда-то считался моральным пороком, теперь рассматривается как заболевание, в то время как наркомания по-прежнему карается как проступок, за который предусмотрены в качестве обязательного минимума жестокие тюремные сроки, даже если виновник всего лишь хранит запрещенный наркотик, независимо от того, применял ли он насилие для того, чтобы за него заплатить. Категория детских «сексуальных проблем поведения», с одержимостью ее «целителей» крайностями и их зловещими предсказаниями будущих несчастий, является реинкарнацией «болезни» восемнадцатого-девятнадцатого веков под названием «мастурбаторное помешательство», скрещенной с составом преступления Прогрессивной эры под названием «сексуальная преждевременность» и преступлением конца двадцатого века под названием «сексуальное злоупотребление», а также с добавлением изрядной порции того расстройства, которое имеет народное название «сексуальная зависимость».

Жестокие методы, применявшиеся для приведения «извращенцев» к стандартам нормальности, легендарны в анналах медицины. Пытки водой, колесование и четвертование, кастрация, лоботомия – по сравнению с этим то, что происходило в STEPS, не страшнее ароматерапии. Тем не менее на детей по всей Америке продолжают навешивать ярлыки девиантов – клеймо, которое может остаться на них на всю жизнь.

Противоядие от жестокого или необычного обращения – не в том, чтобы утверждать, что то, что считалось или считается девиантным, на самом деле «нормально» или «естественно». Ибо нормальное – это то, что данная конкретная культура или данный конкретный исторический период называют нормальным: мужская гомосексуальность считалась нормальной в Древней Греции; межпоколенный секс в качестве сексуальной инициации был и есть нормален во многих доиндустриальных обществах; даже изнасилование является исторически нормальным во время войн. Чтобы далеко не ходить, мы можем посмотреть на последовательные издания DSM и обнаружить, что в тот же момент, как мы перестаем диагностировать одну психопатологию, ей на смену приходит другая (в год, когда был убран диагноз «гомосексуализм», после значительного давления со стороны движения за права геев и лесбиянок, был добавлен новый детский синдром «гендерная дисфория», или глубокий дискомфорт от того биологического пола, в котором родился). Это действительно очень сложно – говорить позитивно о сексуальности детей, не прибегая к паллиативам естественный и нормальный; я сама часто обращаюсь к моему потрепанному Тезаурусу Марча. Чтобы не оказываться в ловушке нормального, которое автоматически подразумевает, что всё, попадающее в его сферу, безвредно, а всё, что за ее пределами, вредно, нам требуются некие более нейтральные описания действительно переживаемого опыта и оценки действительно причиняемого вреда. Спросить самих детей было бы неплохим началом. А пока не мешало бы быть такими же честными, как Барбара Боннер из Оклахомы, которая сказала мне: «Пока мы не будем лучше осведомлены о сексуальном развитии детей, нашей работой будут продолжать управлять [моральные] ценности».

Есть ценности, по поводу которых родители и профессионалы, священники и политики согласятся, что их следует прививать детям: быть добрым, внимательным, уважительным к окружающим и к самому себе, избегать насилия и принуждения в сексе, как и во всем остальном. Но «нормальность» – добродетель переменчивая и спорная, а учитывая ее потенциал как сообщницы в терапевтических злоупотреблениях и социальной изоляции, и вовсе переоцененная.

4. Преступления страсти

Я на самом деле не думаю, что было совершено преступление. Два человека любили друг друга, и родители встряли, чтобы помешать этому. Хезер Ковальски, «потерпевшая», Соединенные Штаты против Дилана Хили

«Изнасилование по закону» и отрицание женского желания

В апреле 1997 года Роберт Ковальски вылетел в Нью-Йорк из Потакета, штат Род-Айленд, чтобы принять участие в «Шоу Мори Повича». Его жена Полина ждала дома у телефона, по которому Пович должен был ее интервьюировать. Ковальские были родителями трех подростков. Их младший ребенок и единственная дочь тринадцатилетняя Хезер уже три недели как пропала вместе со своим двадцатиоднолетним бойфрендом. «Если бы Хезер могла позвонить домой, она бы позвонила», – настаивал Роберт, который, как сообщали газеты, был в командировке в то время, когда Хезер сбежала из дому.

Ковальские рассказывали, что они не позволяли Хезер встречаться с молодыми людьми. Годом ранее, когда они узнали, что она общается с мальчиками в чате, Роберт прекратил семейную подписку на «Америку Онлайн». Но вскоре Хезер была снова в чате, используя аккаунт подруги, и в феврале познакомилась там с неким парнем по имени Дилан Хили. Дилан жил всего в десяти минутах езды от нее, в Провиденсе. Пять дней спустя они встретились, и Дилан начал преданно ухаживать за ней, покупая ей ювелирные изделия и плюшевых зверушек, часто звоня ей домой по телефону. Когда Ковальские узнали, сколько лет Дилану, как они позже сообщили газетам, они запретили ей встречаться с ним.