Текст книги "Слава, любовь и скандалы"

Автор книги: Джудит Крэнц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

Каждый год, за четыре месяца до предполагаемой выставки, Авигдор отправлялся в Прованс и проводил изнурительную неделю в «Турелло» в спорах с Мистралем по поводу его новых картин. В 1928 году Мистраль остался недоволен всеми своими работами, и осенняя выставка не состоялась, о чем Авигдор всегда вспоминал с тоской. Мистраль сжег не удовлетворявшие его картины в огромном костре под Новый год, бросая полотна в огонь подобно дьяволу с картины Иеронима Босха. Он бессердечно, с ухмылкой пригласил Авигдора посмотреть, как холсты с картинами на сотни тысяч франков дымом уносятся в небо.

– Я это делаю нарочно, Авигдор. Ведь если я завтра умру, то вы сразу же продадите те картины, которыми я сам не был доволен.

Мистраль по-прежнему подозревал всех и вся, как и крестьяне, среди которых он жил. Художник доверял только Кейт. Он ни минуты в ней не сомневался. Хотя Авигдор знал наверняка, что Кейт не станет следовать запретам мужа.

Для Авигдора наблюдать за ежегодными кострами в «Турелло» было мучительно, но в некоторой степени отрадно: пусть у него не остается на руках ни одной картины после ежегодной выставки, но ни один другой дилер в Париже не может похвастаться, что у него в запасниках имеется хотя бы одно полотно Мистраля. Насколько было известно Авигдору, никто из коллекционеров, купивших картины Мистраля, до сих пор ни одну из них не продал. А свои самые любимые полотна Мистраль держал у себя.

Цены на его работы поднялись намного выше того, что когда-то планировал Авигдор, потому что ажиотажный спрос всегда превышал весьма скромное предложение. Но Авигдор напоминал самому себе, что в мире всего тридцать шесть картин Вермеера, так, может быть, Мистраль знает, что он делает?

В любом случае не следовало бы позволять художникам жениться на богатых женщинах. Это дает им слишком много свободы. Ладно, Мистраль все же согласился выставить в Нью-Йорке свои новые картины и некоторые из старых. Многие американские коллекционеры решили предоставить имеющиеся у них полотна для выставки, так что экспозиция должна получиться внушительной. Критики из американских газет и журналов не оставляли Авигдора в покое. «Вэнити фэар» заказал большую статью о Мистрале, и фотограф приезжал в Прованс делать снимки. Владелец одной из лучших галерей в Нью-Йорке, Марк Нэтен, собирался устроить вернисаж, на который соберется весь артистический и светский Нью-Йорк. Это станет одним из самых значительных событий весны 1931 года в мире искусств. Всем было любопытно увидеть работы этого отшельника из Прованса, равнодушного к обрушившейся на него славе и создаваемой вокруг его имени легенды.

– Перед ужином, пожалуй, стоит заглянуть в галерею Нэтена, – предложил Дарси, разговаривая с Маги по телефону.

– Зачем? – У нее совершенно не было времени, чтобы следить за культурной жизнью города.

– Французский художник, Мистраль, выставляет там свои работы. Ты, должно быть, слышала о нем.

Маги оперлась о каминную полку, чувствуя, как отчаянно рвется из груди сердце. Шок от имени Мистраля, произнесенного так неожиданно, парализовал ее. Автоматически она ответила:

– Да, я его знаю, но у меня нет желания куда-либо идти сегодня вечером.

– Маги, что случилось?

– Я очень устала, мне не хочется никуда выходить, не хочется одеваться… Я, вероятно, простудилась.

– Мне очень жаль, – серьезно произнес Дарси.

– Мне тоже.

За те три недели, что прошли после их первой встречи, Дарси приглашал ее куда-нибудь пойти вечером чаще, чем Маги принимала его приглашения. Дарси не давали покоя ее сдержанность, ее упрямое нежелание ничего о себе рассказывать. Казалось, она уже сообщила ему все, что считала нужным. Маги настаивала на том, чтобы они встречались в ресторанах или кабачках, где продавали запрещенное спиртное. Она ни разу не пригласила его к себе, а когда они прощались у лифта в подъезде ее дома, Маги лишь пожимала ему руку и ни разу не подошла к нему достаточно близко, чтобы он мог коснуться легким поцелуем хотя бы ее щеки.

В его лимузине она всегда садилась подальше от него, складывала руки на коленях. А когда они танцевали, то Маги всегда держалась отстраненно и напряженно, что превращало песни, подобные «Ночь создана для любви», в жестокую насмешку. Была ли она фригидной, боялась чего-то или страдала от какого-нибудь особенного французского невроза? Загадочная женщина.

Дарси думал о ней все время, любопытство сводило его с ума, но Маги не давала ему ключа к разгадке. И что еще хуже, она оставалась недоступной. Всякий раз, когда Дарси говорил с Маги, ему казалось, что она едва сдерживается, чтобы не расхохотаться ему в лицо, но она ни разу не выдала себя. Какая же выдержка у этой женщины!

– Послушай, я позвоню завтра, но ты постарайся не заболеть. Ты сможешь лечь пораньше? – с тревогой спросил он.

– Да, – пустым, бесцветным голосом ответила Маги. – Обещаю тебе.

Джейсон Дарси безутешно бродил по галерее Нэтена.

Наблюдая за толпой, он удивился огромному количеству знакомых лиц. Это было больше похоже на премьеру оперы в Метрополитен, чем на вернисаж.

Но стоило Дарси взглянуть на картины, как он мгновенно утратил интерес к окружающим его людям. Ему показалось, что вихрь неистовой силы вырвал его из привычной обстановки и перенес в другую страну. Каждое полотно было шагом на пути в иной, лучший мир. Рассудок, размышления, логика, время и само пространство таяли, превращаясь в немыслимое великолепие красок, создававших нечто настоящее, живое, дышащее.

«Но что же вдохновило этого художника, что именно он изобразил?» – спрашивал себя Дарси. Столик в кафе и несколько стульев под оранжевым навесом; несколько тополей, млеющих на жаре; корзина с буханкой хлеба, редиской и букетом георгинов; женщина в утреннем саду. Все было таким простым, примитивным, много раз написанным другими художниками.

Но эмоции художника, охватившие его, когда он смотрел на эти предметы, настолько слились с тем, что он изобразил на холсте, что ему удалось стереть грань между своим миром ощущений и тем миром, в котором находился зритель. Какое-то мгновение Дарси видел мир глазами Мистраля, чувствовал, как он.

Пораженный, обрадованный, опьяненный нахлынувшими на него ощущениями, Дарси ходил по залу, и ему чудилось, что он уже не в Нью-Йорке, а где-то в сельской местности, среди просторов, залитых солнцем. Он прошел по длинному залу и оказался в небольшой комнате, но даже не заметил, что там необычно много народа и все говорят без умолку.

Маги! Дарси вздрогнул, волосы встали дыбом у него на затылке, когда он увидел на каждой стене огромные картины, на которых Маги, обнаженная, позволяла всем насладиться великолепием своего тела. Выставленная напоказ, бесстыжая, невероятно счастливая, открытая взгляду любого, более эротичная, щедрая и чувственная, чем любая из женщин, живая или изображенная художником.

Вожделение, ощутимое, голодное, неприкрытое, яростное вожделение насыщало картины, на которых Маги лежала, раскинув ноги на неубранной кровати, свесив одну руку на пол; стояла в ванной, намыливая свое тело; лежала на груде зеленых подушек и смеялась, ее соски были нежными и розовыми, а на волосах внизу живота горело солнце.

Дарси стоял неподвижно, застывший, не в силах отвести глаз от картин, и слушал обрывки фраз, долетавшие до него. В воздухе витало возбуждение, которое всегда предшествует грандиозному скандалу.

– Манекенщица у Бьянки, моя дорогая, эта французская девушка… Любовница Перри Килкаллена… Какая кожа… Я видел их вместе у «Максима»… Вы сказали, Бьянки?.. Вдова, черт побери…. Невероятная грудь… А разве у них не было ребенка?.. Встречала ее у Лалли, да, я уверена… Да-да, ребенок, девочка… Как комитет больницы мог только допустить подобную… Килкаллены наверняка в ужасе… Не будь такой провинциальной… Шокирующее зрелище… Когда было написано, вы сказали? Манекенщица у Бьянки… Бедная Мэри Джейн… Чья любовница, Перри Килкаллена?

Почему, черт побери, он не писал свои картины спермой? Почему ему было просто не трахнуть свои полотна, думал Дарси. Его затрясло от истерического, еле сдерживаемого смеха. Никогда еще жизнь не нападала на него так неожиданно. Эта непорочная лилия, эта сдержанная и таинственная принцесса, как ловко она его провела! Какая женщина! И восхищение Маги наполнило сердце Дарси, пока он рассматривал лица собравшихся в комнате мужчин, чьи глаза пожирали полотна. Он мог бы поспорить, что большая их часть еле сдерживает возбуждение. Сам Дарси, во всяком случае, чувствовал себя жеребцом. О, Маги, дорогая Маги, так, значит, ты «слышала» о Мистрале… Интересно, сколько раз он бросал работу, чтобы трахнуть тебя? И каким образом ему вообще удавалось вспомнить о своих холстах и кистях? У мужика просто талант концентрироваться на работе при любых обстоятельствах. О, Маги, ни одной женщине не удавалось так меня поразить! Я снова чувствую себя пятнадцатилетним девственником. Браво!

К полудню следующего дня Маги осталась без работы. Она ни в чем не винила Альберто Бьянки. Такая манекенщица ему не требовалась. Он ответил десятку возмущенных клиенток и только потом попросил Маги зайти к нему в кабинет. И если никто из них не назвал Маги падшей женщиной, то только потому, что это слово давно вышло из употребления. Разумеется, Маги никто бы теперь не доверил организовать показ мод в целях благотворительности. А что касается ее работы в качестве манекенщицы, то она пошла бы во вред продажам. Люди приходили бы взглянуть на Маги из-за возникшего скандала, но никто бы не стал заказывать те платья, которые она надевала. Наряд, побывавший на ее плечах, сразу бы получил невидимый ярлык: «Непристойно».

Прощаясь с Маги и вручая ей чек с суммой, равной ее двухнедельному заработку, Альберто Бьянки испытывал два чувства. Ему было жаль расставаться с лучшей своей манекенщицей, и он сгорал от желания побыстрее добраться до галереи Нэтена и своими глазами увидеть, как Маги выглядит в чем мать родила. Господь свидетель, он потратил немало времени на пустые догадки.

Дарси попытался поговорить с Маги по телефону, как только вернулся домой из галереи. Но у него ничего не вышло. Няня Баттерфилд сказала, что она уже легла. Дарси звонил еще и еще, но Маги не подходила. Не стала она разговаривать и с Лалли. Маги попросила няню подходить к телефону и всем отвечать, что хозяйка уехала из города и неизвестно когда будет.

Не дозвонившись до Маги, Дарси поехал к ней, но швейцар получил строгое указание никого не пропускать наверх. Дарси посылал ей цветы дважды в день, сопровождая букеты записками с просьбой позвонить ему домой или в офис, но Маги не откликалась на его мольбы. Он простаивал часами на тротуаре возле ее дома, но Маги так и не вышла. Дарси перепробовал все, ему оставалось только переодеться в мальчишку-рассыльного. Он сам удивлялся своему поведению, но отказаться от Маги Дарси не мог.

Через четыре дня после открытия выставки Дарси позвонил Маги ближе к вечеру, предполагая, что она наконец готова выйти из добровольного заточения. Когда зазвонил телефон, Маги нежилась в ванной, няня Баттерфилд готовила ужин для Тедди. Поэтому малышка осмелилась сама снять трубку, что ей категорически запрещали делать.

Тедди уже исполнилось три года. Она привыкла к восхищенным восклицаниям прохожих в парке и знала, что есть правила, которые ей не позволяют нарушать, хотя она такая красавица. Но все эти правила действовали дома. Няня и Маги старались держаться с ней построже, потому что обе были убеждены в том, что девочку очень легко избаловать. Звонящий телефон давно стал для Тедди объектом поклонения. Она схватила трубку с чувством вины и восхищения и негромко произнесла:

– Алло?

– Кто говорит? – спросил Дарси, полагая, что ошибся номером.

– Тедди Люнель. А вы кто?

– Друг твоей матери. Привет, Тедди.

– Привет, привет, привет, – она захихикала. – А у меня новые красные туфельки.

– Тедди, твоя мама дома?

– Да. Вы не хотите поговорить со мной? Как вас зовут?

– Дарси.

– Привет, Дарси, привет, Дарси. Сколько вам лет?

– Тедди, мне… Нет, неважно. Так твоя мама дома или нет?

– Она в ванной… Ой, нет, вот она. Мамочка, тебя к телефону.

Девочка торопливо протянула трубку Маги. Та быстро оглянулась в поисках няни Баттерфилд, потом взяла трубку, собираясь повесить ее, но потом передумала и коротко ответила:

– Да?

– Маги, слава богу, я думал, что ты так и будешь прятаться.

– Я не прячусь! – В ее голосе послышался гнев.

– Значит, у тебя зимняя спячка. Твоя дочка просто очарование, она куда милее тебя. Может быть, поужинаем сегодня вместе?

– Ни в коем случае. Я не выхожу из дома.

– Но все в Нью-Йорке говорят только о тебе.

– Дарси, раньше ты не был таким злым.

– Я говорю правду. Галерея просто ломится от желающих взглянуть на тебя. Тебя считают первой красавицей десятилетия.

– Это скандальный успех. Неужели ты думаешь, что я этого хочу?

– Но это Нью-Йорк, Маги. И любой успех – это успех. Всем наплевать, чем он вызван, если люди говорят о тебе, – сказал Дарси, пытаясь успокоить Маги единственным известным ему способом.

– Если бы это было так, то я не потеряла бы работу, – устало отозвалась Маги. Неужели он не понимает, насколько она унижена?

– Это совсем другое. Альберто Бьянки приходится считаться с клиентами. Они мнят себя очень важными птицами, но по-настоящему они что-то значат только в своем маленьком мирке.

– Неважно, Дарси, именно в этом мирке я и зарабатывала на жизнь.

– Маги, ты помнишь, как я принял тебя за одну из девушек Пауэрса? Почему бы тебе не встретиться с ним?

– Нет, – резко отказалась Маги. – Я никогда больше не стану никому позировать. Мне было семнадцать, когда я стала натурщицей для художников. Сейчас мне двадцать три, и с меня хватит! Хотя… наверное, я сейчас скажу глупость… – Маги замолчала, у нее не было желания продолжать.

– Скажи мне, Маги, не молчи.

– Дурацкая идея. Нет, может быть, она не совсем дурацкая… Ты помнишь, как говорил мне, что на Пауэрса работают около сотни моделей и он получает десять процентов от их заработка?

– Разумеется, помню. А в чем дело?

– Так получилось, что я всегда учила манекенщиц, что делать и как. У Бьянки все девушки обращались ко мне за советом. Мне кажется, это у меня в крови. Я не представляю, какие требования предъявляют к моделям фотографы, но они не могут слишком отличаться от требований художников к натурщицам. Я подумала, что могла бы… открыть собственное агентство, – закончила Маги, пораженная собственной смелостью.

– Ты хочешь составить конкуренцию самому Пауэрсу? – с сомнением переспросил Дарси.

– А почему нет? Что такое особенное может делать мужчина, чего не смогу я? А вдруг у меня получится лучше? Он всего лишь посредник, а я знала многих посредников. Поверь мне, в их работе нет никакого волшебства. – Помолчав, Маги выпалила, подхлестнутая его сомнениями:

– Дарси, у меня есть небольшой капитал, который я могла бы вложить в дело.

– Маги, ты потрясающая женщина! Хочешь работать с моими журналами?

– Разумеется, хочу! О Дарси, это может получиться, правда?

– Все уже получилось! – Почему он никогда раньше не слышал, как смеется Маги. От ее смеха танцует весь мир. – Маги, давай поужинаем сегодня вместе и отпразднуем твое решение. Шампанское вполне подойдет для крещения нового агентства.

– При одном условии. Ты должен позволить мне заплатить за ужин.

– Почему же?

– Модельное агентство «Люнель» желает угостить шампанским своего первого клиента.

Черт, подумал Дарси, черт меня побери! Он слишком поздно понял, что обожает эту невозможную женщину, которой только что помог начать свое собственное дело.

– Ты права, Маги, – мрачно резюмировал он, – тебе и в самом деле нечему учиться.

14

Девушек Маги, как все называли манекенщиц из агентства «Люнель», сначала было совсем мало, но очень скоро их ряды выросли и явно собирались расти дальше. Единственные соперницы из фирмы Пауэрса никак не могли сравниться с этими утонченными, похожими на бабочек созданиями.

Девушки Маги порхали по жизни в тридцатых годах, словно не было никакой депрессии. В роскошных вечерних туалетах, с орхидеями, приколотыми к корсажу, они кружились в танце на балах в «Сторк-клубе» и «Эль Марокко», их всегда сопровождали не меньше четырех мужчин. Для многих американцев, устремившихся в кинозалы, чтобы посмотреть фильмы из жизни богатых людей, они олицетворяли уход от реальности. Журнал «Вог» откровенно писал, что глупейший фасон новых шляпок «прекратил дискуссии о котировках акций и о приходе к власти мистера Гитлера». Девушки Маги удовлетворяли отчаянную потребность публики в веселье, пусть это веселье и оказывалось призрачным. «Нью-Йорк дейли ньюс» провела опрос среди женщин. На вопрос, кем бы они предпочли быть – кинозвездой, дебютанткой или одной из моделей агентства «Люнель», сорок два процента проголосовали за Маги.

Маги процветала в Нью-Йорке, а Жюльен Мистраль лихорадочно работал в своем поместье недалеко от Фелиса. Это время критики позже назвали «средним периодом» художника, и продлился он двадцать лет. Мистраль больше не писал те предметы или пейзажи, на которых останавливался его взгляд, как это случалось в двадцатые годы. Теперь Мистраль посвящал два-три года одной теме, и результатом сосредоточенной работы, требовавшей множества эскизов, становилась серия картин, как минимум из десяти, как максимум из тридцати пяти полотен.

Мистраль начал с серии «Наклеивать плакаты запрещено». На картинах, вошедших в нее, он изображал стены, заклеенные афишами и объявлениями. Затем последовала серия «Утро пятницы», в которой он изобразил рыночные сценки на площади Апта. Серию «Стелла Артуа» Мистраль назвал в честь своей любимой марки пива и посвятил ее жителям Фелиса, собирающимся вечером в кафе, чтобы поговорить, поиграть в карты и выпить. Серия «Праздник» была посвящена празднествам, проходившим в каждой из деревень на горе Люберон в честь того святого, чье имя носила деревня: сладкая вата, детишки на деревянных лошадках карусели, шествия и фейерверки, дикое веселье и бурлящие деревенские страсти.

Мистраль каждый день работал в своей мастерской сразу после завтрака, выходя оттуда только к ужину. Служанка приносила ему холодное мясо, хлеб и бутылку вина, и художник поглощал это, стоя перед холстом, не замечая, что он ест. Кейт, пользуясь тем, что мужа не интересовало ничего, кроме работы, полностью контролировала его деловые отношения. Она следила за выполнением контрактов, вела переписку с галереями и управляла фермой.

Один раз в год, во время сбора урожая, Мистраль бросал свою мастерскую и работал в поле вместе с наемными работниками, но все остальное время он пребывал в собственном мире. Газет он не читал. Политические перемены в Европе его заботили не больше, чем украшения из петушиных перьев на модных вечерних платьях. Что же касается игры в шары в Фелисе, то Мистраль регулярно принимал участие в турнирах. Но вот о поджоге Рейхстага он даже не узнал. Если Мистраль обнаруживал, что у него закончился последний тюбик с какой-нибудь краской, он выходил из себя, а когда услышал от фермеров в кафе о катастрофе дирижабля «Гинденбург», он не пробормотал ни одного слова сочувствия. Его не интересовало вторжение итальянцев в Эфиопию и оставляли равнодушным последние новинки кинематографа.

Мистраль пребывал в самом расцвете творческих сил, и его эгоцентризм лишь усугубило сознание, что никогда еще он не писал так хорошо. Что из происходящего в мире могло иметь значение, когда он просыпался каждое утро, чувствуя потребность немедленно встать к мольберту? Ни человеческие судьбы, ни исторические события не могли повлиять на него, пока он горел желанием работать.

Но Кейт Мистраль всегда находилась в курсе событий, происходивших за пределами Фелиса. Она несколько раз в год ездила в Париж, чтобы поддерживать связь с миром искусства и покупать новые наряды. Хотя Кейт жила в деревне, она все равно хорошо одевалась. Она тесно сотрудничала с Авигдором, представляла мужа на вернисажах, на которых сам художник отказывался появляться. Иногда Кейт покидала его на целый месяц, отправляясь в Нью-Йорк, чтобы встретиться с родственниками. Но Мистраль едва ли замечал ее отсутствие.

После краха на бирже в 1929 году Кейт больше не была богатой. Ей еще крупно повезло, что она истратила значительную сумму на покупку фермы «Турелло». Это оказалось очень хорошим вложением денег. Ее муж, которому она преподнесла ферму как свое приданое, даже не подозревал, что они вновь богатеют день ото дня. Поля вокруг дома были засажены плодовыми деревьями и овощами, собранный урожай отправлялся в Апт для продажи. У них были великолепные свиньи, куры, утки, несколько лошадей, новейшая сельскохозяйственная техника и сноровистые работники. Как только рядом появлялся свободный участок, выставленный на продажу, Кейт сразу же его покупала. Одна только ферма давала достаточно дохода для вполне комфортного существования, с удовлетворением думала Кейт, когда снова и снова подсчитывала все возрастающие суммы от продажи картин, которые она хранила в банке в Авиньоне. Счет в банке был, разумеется, открыт на имя Мистраля.

Финансовые способности Кейт во многих смыслах компенсировали отсутствие душевной близости между супругами. Мистраль редко говорил с ней о своей работе и ни разу не попросил жену позировать. Мистраль почти никогда не приглашал ее в свою мастерскую. И все же Кейт прославилась как гостеприимная хозяйка. Дом она обустроила с максимальным комфортом, и знакомые Кейт и Мистраля проводили в «Турелло» выходные.

Когда игроки в шары собирались на площадке у кафе, Мистраль почти ежедневно присоединялся к ним после того, как заканчивал работать. Домой он возвращался поздно. Зимой, когда для игры становилось слишком холодно, он работал целый день и рано ложился спать, буквально падая в постель, как изнуренный фермер. Но все же Кейт принадлежало его тело, всегда ненасытное, изголодавшееся. Мистраль удовлетворял себя, но Кейт этого хватало, чтобы достичь оргазма, потому что она существовала в постоянном возбуждении, вызванном близостью мужа. Стоило ему только прошептать: «Терпение, Кейт, терпение», и она была готова принять его.

Сидя в одиночестве в гостиной, когда Жюльен уходил спать, Кейт понимала, что Мистраль был для нее наркотиком. Но она ни о чем не жалела, не вспоминала с грустью о светской жизни, от которой отказалась ради него. Кейт знала: то немногое, что остается у Жюльена Мистраля, помимо его творчества, безраздельно принадлежит ей. Она улыбалась в темноте, защищенная толстыми стенами «Турелло», а за окном летели осенние листья, и тяжелая красная луна низко висела над замерзшими пустыми полями и голыми виноградниками.

Кейт не интересовалась гражданской войной в Испании, считая ее сугубо внутренним делом этой страны. Так она пыталась сохранить душевное равновесие, потому что в отличие от Жюльена читала газеты. В сентябре 1938 года было подписано соглашение в Мюнхене, и миллионы французов, англичан и немцев вздохнули с облегчением, уверенные, что войны не будет.

Летом 1939 года Кейт, не видевшая свою семью два года, отправилась в Нью-Йорк. Город предавался безудержному веселью в связи с открывшейся ярмаркой «Мир будущего».

За два месяца до этого Гитлер оккупировал Чехословакию, но каждый день по другую сторону океана двадцать восемь тысяч человек, для которых это событие не имело большого значения, выстаивали в очереди, чтобы взглянуть на весьма убедительный мир 1960 года, предложенный им компанией «Дженерал моторс». С точки зрения организаторов, должна была наступить такая эра, когда автомобили на дизельном топливе будут стоить не больше двухсот долларов и понесутся по безопасным хайвеям; изобретут лекарство от рака; федеральные законы будут защищать каждый лес, каждое озеро и каждую долину; каждый человек будет уходить в отпуск на два месяца в году, а у женщин и в семьдесят пять лет будет великолепная кожа.

– Кейт, ты должна немедленно вернуться домой, – заявил Максимилиан Вудсон Браунинг, любимый дядюшка Кейт, который до выхода на пенсию сделал карьеру как профессиональный дипломат. – В Европе оставаться опасно.

– Дядя Макс, откуда такой пессимизм? А как же Мюнхенский договор? Ведь Гитлер получил то, чего хотел. Он же не может повести себя как идиот и начать воевать с Францией. У нас есть линия Мажино, а солдаты Гитлера – это всего лишь плохо одетый и плохо вооруженный сброд. Это всем известно. У Германии нет оружия, даже форму шьют не из натуральной шерсти.

– Это все пропаганда, моя дорогая. Не верь тому, – что слышишь.

– Какая глупость! Зачем французским газетам и радио заниматься пропагандой? Разве они не свободны?

– Кейт, ситуация очень тревожная. Я считаю – и многие разделяют мою точку зрения, – что Гитлер обязательно постарается захватить остальные европейские страны. Это всего лишь вопрос времени. Если начнется война, ты можешь оказаться в ловушке.

– Но, дядя Макс, никто не хочет воевать, война никому не нужна. Ты сгущаешь краски.

– Кейт, ты невероятно поглупела!

Услышав такое от человека, которого она всегда любила и которым восхищалась, Кейт призадумалась. В конце концов дядя настолько убедил ее, что она немедленно написала письмо Жюльену, прося его приехать в Штаты.

Получив первое письмо от жены, Мистраль отложил его в сторону не читая. Опять какие-нибудь бабьи глупости. Зачем она только тратилась на марку? Он был очень занят, работая над серией, посвященной оливковым деревьям. В такое время Мистраль всегда старался защитить свои мысли от вмешательства извне. Ничто не должно помешать медленному вызреванию замысла. Второе и третье письма, полученные вскоре, Мистраль прочитал и немедленно ответил – в весьма неприятных выражениях, – что крестьяне в Провансе не верят, что будет война. У Гитлера кишка тонка, чтобы сразиться с французской армией. Или родственники Кейт не знают, что англичане, впервые в истории, наконец сумели что-то сделать хорошо?

Получив письмо мужа, Кейт принялась искать ферму к северу от Дэнбери, где Мистраль был бы счастлив. Она не сомневалась, что в случае ухудшения обстановки Мистраль поймет, что она была права, как это всегда бывало. Зная Жюльена, Кейт понимала, что просто необходимо найти удобную мастерскую, чтобы заставить его переехать. Тогда он последует за ней, пусть и неохотно, сопротивляясь до последнего. Как только мастерская будет готова, Кейт вернется во Францию и увезет Мистраля.

Первого сентября 1939 года немецкие войска вошли в Польшу, а два дня спустя Великобритания и Франция, связанные договором, неохотно объявили войну Германии.

Жюльен Мистраль мог бы, если бы хотел, уехать из страны, как сделали это тысячи французов. Но он только что начал серию картин под общим названием «Оливы». Воздух изменился, стал прозрачным, насыщенно-золотистым, что означало конец лета. Подул его любимый леденящий ветер-мистраль, унося листву с оливковых деревьев, и Жюльен не желал думать ни о чем, кроме своей работы. Он не мог уехать из Фелиса, словно женщина, у которой начались роды.

Всю зиму в своей мастерской Мистраль писал летние оливы, эти странные мифические деревья-гермафродиты со старыми узловатыми мужественными стволами, почти уродливыми, над которыми возносились к небу изящные женственные ветки и листья, серебристо-зеленые, ведущие извечный диалог с солнцем.

Мистраль иногда приходил в кафе, и там было спокойно. После поражения Польши все сошлись во мнении, что должен найтись какой-нибудь способ побыстрее покончить с этой «странной войной». Но пока Мистраль писал свои оливковые деревья, немцы отдохнули, собрались с силами и атаковали Европу. Семнадцатого июня 1940 года старый маршал Петен, ставший премьер-министром Франции, попросил о перемирии, о передышке, о прекращении огня или попросту сдался – оценка его поступка зависела от политических взглядов говорившего. Но в любом случае ловушка захлопнулась.

«Почему именно теперь? – в ярости спрашивал себя Мистраль, кляня собственную неудачливость. – Почему сейчас, когда мне так много надо сделать? Почему сейчас, когда у меня нет ни секунды свободной, когда я пишу лучше, чем раньше? Зачем меня прервали, почему мне помешали? А что будет, если я перестану получать краски из Парижа? Ведь в Авиньоне до сих пор нет приличного магазина! А откуда, черт побери их всех, я буду брать новые холсты?»

Он метался по студии, собирал пустые холсты и мрачно пересчитывал их, понимая, что осталось совсем мало. Из Парижа давно уже не было поставок. Правда, как и все художники, Мистраль всегда запасал краски впрок, но кто может сказать, сколько ему понадобится? А тут еще ферма… После того, как Кейт уехала в Нью-Йорк, дела в хозяйстве шли все хуже и хуже.

Жан Полиссон, тот самый молодой фермер, которого Кейт поставила управлять фермой еще до своей свадьбы с Жюльеном, всегда нанимал работников весной и осенью. Но теперь нанимать оказалось некого. Кто-то отправился воевать, кто-то оказался в немецком плену, кто-то должен был работать на собственной ферме, чтобы заменить ушедших на фронт. Полиссон старался изо всех сил, и купленная Кейт техника помогала ему в этом. Но наконец ему пришлось обратиться к Мистралю – он просто ворвался и помешал ему работать, так определил это сам Мистраль, – чтобы предупредить, что горючее для тракторов на исходе. Новое правительство виши ввело карточки на все.

– Черт побери, Полиссон! Разве это мое дело? – проревел в ответ Мистраль.

– Прошу прощения, месье, но я думал, что должен сказать вам, раз мадам нет дома.

– Полиссон, делайте, что хотите, но больше не смейте входить в мою мастерскую! Вы поняли?

– Но, месье Мистраль…

– Хватит, Полиссон! – рявкнул его хозяин. – Разберитесь сами, для этого вы и наняты!

Жан Полиссон торопливо вышел. Он бормотал себе под нос, что хотя месье Мистраль отлично играет в шары, делает вид, что, живет как все фермеры в округе, и покупает посетителям кафе выпивку, он все равно остается чужаком из Парижа, и с этим ничего не поделаешь.

Через пять дней после перемирия, 17 июня, перед ужином, Марта Полиссон тихонько постучала в дверь мастерской Мистраля. Обычно она просто оставляла поднос с едой у двери, но на этот раз ей необходимо было обсудить с ним ситуацию, и экономка постаралась подавить свой страх.

– Что еще? – рявкнул в ответ Мистраль.

– Месье Мистраль, я должна с вами поговорить.

– Входите, черт бы вас подрал! Какого дьявола вам понадобилось?

– Приехали люди на автомобиле с вещами. Они просят разрешения остаться на ночь. Это месье и мадам Берман и трое их детей. Я попросила их подождать у ворот, пока не поговорю с вами. Они едут к границе, чтобы попытаться попасть в Испанию. Месье Берман говорит, что евреям теперь небезопасно оставаться во Франции.