Текст книги "Венец славы: Рассказы"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Джойс Кэрол Оутс
ВЕНЕЦ СЛАВЫ:
Рассказы

Девять прелюдий к современной американской трагедии

Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная…

А. С. Пушкин

Глядя на фотографии хрупкой, по-студенчески юной и стройной женщины с тонкими чертами лица, высоким лбом и живыми темными глазами, с трудом веришь, что это ей, Джойс Кэрол Оутс, ее произведениям посвящаются десятки солидных литературоведческих исследований и целые критические антологии. С трудом веришь, что ее персональный «стаж» в художественной словесности США стремительно близится к четверти века, а собственная продукция писательницы составляет ныне целую книжную полку: пятнадцать романов, тринадцать новеллистических и полдюжины поэтических сборников, несколько пьес, четыре книги литературно-критических эссе, десятки рассказов, статей, рецензий, разбросанных по периодике… Среди ее собратьев по перу в американской литературе наших дней (речь, понятно, не идет о поставщиках конвейерной бульварной беллетристики) не отыщешь писателя, который хотя бы приближался к Оутс по творческой производительности. И что еще поразительнее, этот стремительный поток прозы, большой и малой, поэзии, драматургии, эссеистики с ходом лет не сужается, не стихает, не обнаруживает ни малейшей тенденции к локализации, словно питающий его мощный источник творческой энергии и впрямь неисчерпаем. А ведь перед нами – лишь одна из сторон в своем роде беспрецедентного «феномена Оутс».

Видимые, доступные невооруженному глазу его стороны могли бы без корректив обозначить контур биографии одной из тех незаурядных женщин, «всем обязанных самим себе» («self-made women»), чьи портреты американцы охотно выносят на глянцевые обложки и первые полосы иллюстрированных еженедельников.

Внучка рабочего-литейщика и дочь ремесленника-инструментальщика, родившаяся в сельской глуши на севере штата Нью-Йорк, близ Локпорта, по соседству с озером Эри, она первой в своей семье окончила колледж, а затем университет. Свое дарование и направление дальнейшего своего жизненного пути Джойс Кэрол Оутс «открыла» благодаря чистой случайности: в ученические годы она приняла участие и победила в конкурсе на лучший рассказ, организованном журналом «Мадемуазель». За окончанием Висконсинского университета последовала работа над диссертацией, которая, впрочем, вскоре оказалась отложенной в сторону: молодой филолог, Оутс решила целиком посвятить себя писательству. Но и сделав первые шаги на тернистом литераторском поприще, она не смогла расстаться с другой, не менее сильной своей привязанностью – преподаванием любимого предмета: сначала в стенах Детройтского, затем Винсорского (Канада) и, наконец, Принстонского университетов, с кафедр которых Оутс читала курсы истории англоязычных литератур и основ писательской техники. С преподавательской стези она не сошла и тогда, когда ее избрали членом Американской академии искусств и литературы – честь, оказанная в США очень немногим из собратьев Оутс по ремеслу.

Все это так. Но как ни подверстываешь один к другому общеизвестные факты биографии писательницы, не отпускает тревожная, беспокоящая мысль, что конкретизирован ими, по сути, лишь масштаб айсберга; сердцевина его – пульс творческого темперамента, неповторимый градус художнического горения – остается непознанной, непроясненной; и ловишь себя на мысли, что о ней, Оутс, как ни о ком другом, кажутся сказанными провидческие слова Бориса Пастернака: «Всей своей жизни поэт придает такой добровольно крутой наклон, что ее не может быть в биографической вертикали, где мы ждем ее встретить».

Крутой наклон… В биографии Оутс-художника крутизна этого наклона завораживает, путает, отталкивает. Если не мудрствующего лукаво репортера газетной хроники ставит в тупик неиссякающая энергия писательницы, то профессиональных литературоведов (особенно академического склада) приводит в недоумение – а подчас раздражает – причудливо-калейдоскопическая пестрота безостановочно растущего и умножающегося, все более расширяющего свои границы художественного мира Оутс, его порой эпатирующая разностильность, которой иной раз и впрямь трудно подыскать логически убедительные основания. Усматривая в ее произведениях следы многих – и несходных – литературных и философских влияний, отзвуки несовместимых, казалось бы, писательских почерков и манер – от Эдгара По и Натаниэла Готорна до Томаса Манна и Хорхе Луиса Борхеса, от А. П. Чехова до Вирджинии Вулф, от Ф. М. Достоевского до Сэмюэла Беккета, от Уильяма Блейка до Д. Г. Лоуренса, Оутс нередко – и заметим, не совсем необоснованно – упрекают в эклектике, в недостатке творческой самодисциплины. Симптоматично, однако, что те же придирчивые критики, кто с дотошностью педантов регистрирует в романах и новеллах писательницы повторяющиеся образы, ситуации, компоненты фабульных схем, неизменно попадают впросак, как только принимаются «программировать» направление очередного этапа ее развития. Ибо каждая новая книга Оутс на поверку оказывается не столь жанрово-тематическим продолжением, сколь резким, на сто восемьдесят градусов, разрывом со всем образно-эстетическим арсеналом предыдущей, демонстративным ее «опровержением».

Пожалуй, лишь однажды вполне оправдался прогноз писавшего об Оутс критика – когда, рецензируя первую книгу ее новелл «У Северных врат» (1963), Дэвид Мэдден, высоко оценивший «романное» по природе дарование писательницы-дебютантки, предсказал, что скоро она выступит в «большом» жанре. Так и произошло: спустя год вышел в свет первый роман Оутс, «Оглушенные при падении» (1964), встреченный, правда, без особого энтузиазма. Более снисходительно отнеслась критика ко второй книге ее раст сказов, «В сметающем потоке» (1966), отметив, впрочем, «странную зачарованность» автора многоликими проявлениями повседневного насилия и жестокости в окружающем мире. Понадобятся годы, чтобы многочисленные интерпретаторы Оутс смогли оценить эту константу художественного мира писательницы по достоинству – не как личностный психологический комплекс «одержимой своими видениями Кассандры с севера штата Нью-Йорк» (так назвал ее тот же Д. Мэдден), но как по-своему закономерное и эстетически исчерпывающее воплощение одной из определяющих характеристик всей духовно-нравственной атмосферы Америки второй половины XX века – той самой Америки, в которой сформировалась творческая индивидуальность Оутс.

«Кассандрой, заслушавшейся собственного оракула» назвал Оутс в 1971 году и маститый литературовед Альфред Кейзин. Однако, памятуя о том, что за плечами писательницы было к этому времени еще четыре романа, каждый из которых мог бы сделать честь любому прозаику: известный и советскому читателю «Сад радостей земных» (1967), «Шикарные люди» (1968), удостоенные Национальной книжной премии «Их жизни» (1969) и «Страна чудес» (1971), – несколькими строками ниже он заметил: «Ощущение, которое точно выражает сегодняшнее творчество Оутс, – это ощущение, что американская жизнь хватает нас за горло».

Трудно отыскать более емкую формулу, в какую мог бы отлиться не только своеобразный «эффект Оутс» – характер особого, почти гипнотического воздействия ее прозы на читателя, но и неповторимо специфический тонус духовно-эмоционального самочувствия многочисленных действующих лиц ее романов, новелл, драм. Ведь едва ли не каждый из них, сознает он это или нет, живет под знаком надвигающейся – или уже свершившейся – катастрофы. Неизбежность этой катастрофы, точнее, неизбежная катастрофичность обыденного, привычного, повседневного течения американской жизни, воссоздаваемой писательницей в зримых, подчеркнуто бытовых, узнаваемых ее приметах, – вот что придает оттенок трагической исключительности попадающим в фокус художнического видения Оутс моментам бытия ее персонажей. Недаром один из рецензентов очередного сборника ее новелл, слегка сгущая тона, писал, что «бесконечные дорогие автомобили, тюбики губной помады и нервно сжимаемые в руках кошельки становятся в рассказах Оутс кафкианскими эмблемами ужаса».

Дело, впрочем, не в эмблемах и вещественных атрибутах; в других произведениях того же автора (как сможет убедиться читатель этой книги) их место с успехом занимают иные: опустевшие сараи обезлюдевших фермерских хозяйств, заброшенные склады никому не нужного старья и мусорные свалки на неосвещенных окраинах больших городов, грубые, не по размеру, свитера и обтрепанные джинсы – обычная «экипировка» оутсовских беглецов и беглянок, юных и уже не столь юных. Дело – в неотвязном ощущении собственной потерянности, заброшенности, ощущении бесконечного одиночества на миру, выпадающем на долю столь многих персонажей писательницы: мужчин и женщин, белых и негров, пребывающих на грани нищеты и живущих в обстановке материального благополучия, даже избытка. Дело, наконец, в том неизменно присутствующем на страницах ее произведений (и неизменно остающемся анонимным) главном «негативном герое», имя которому – отчуждение.

Было бы, конечно, неправомерно возводить Джойс Кэрол Оутс в ранг первооткрывательницы этого типического явления позднебуржуазного бытия в американской литературе XX века.

Неоспоримо, однако, что в меру своего яркого и своеобычного таланта она разделила честь этого открытия с десятками своих современников в прозе, драматургии, кинематографе – такими, как Т. Драйзер и У. Фолкнер, А. Камю и М. Фриш, Дж. Фаулз и Дж. Апдайк, И. Бергман и Ф. Феллини, М. Антониони и Ж.-Л. Годар… И многие другие: «проникающая способность» вируса этого духовно-психологического недуга, ставшего в условиях «потребительской цивилизации» Запада жребием не несчастливых одиночек, не отдельных социальных прослоек, но огромных человеческих масс, такова, что в клиническую его документацию наряду с показаниями историков, психологов, социологов приходится занести и качественно наиболее значимую часть современного западного искусства. (Притом индивидуальные случаи массового этого недуга протекают столь же по-разному, сколь несходны творческие индивидуальности зафиксировавших его художников.)

Именно в разобщенности, некоммуникабельности людей из разных слоев американского общества, в невозможности для них найти какой бы то ни было общий язык друг с другом, в изначальной их неспособности докопаться, говоря словами поэта, «до оснований, до корней, до сердцевины» обрушивающихся на них бед и испытаний, в неспособности многих из них даже помыслить, что существует и может существовать другая жизнь, другой удел,более осмысленный, более их достойный, видит она источник и первопричину современной американской трагедии.

В обширном, складывавшемся на протяжении двадцатилетия с лишним творческом активе Джойс Кэрол Оутс эта нота, эта этико-эмоциональная тональность постоянна.

Преемница мощной реалистической традиции «красных тридцатых», Оутс в своих отмеченных эпической масштабностью семейных сагах о пасынках «Великой Депрессии» Уолполах («Сад радостей земных») и Уэндалах («Их жизни») сумела ярко воплотить собственное, глубоко оригинальное видение традиционно «драйзеровской» и «стейнбековской» тем, показав трагичность судеб тысяч простых американцев, отчаянно и тщетно стремящихся причаститься «Американской Мечте». По-своему, учась у многих, но не повторяя предшественников, пишет она о слепоте отчужденной от человечности американской Фемиды, бестрепетно освящающей творимое сильными над слабыми беззаконие-в-законе (в едва ли не лучшем, на сегодняшний день, из своих романов «Делай со мной что захочешь», 1973, не так давно ставшем достоянием и советской читательской аудитории), и о глубоко интимных, но оттого не менее реальных драмах обманутых чувств и фарсах мнимых благополучий (в новеллах, составивших сборники «Колесо любви», 1970, и «Браки и неверности», 1972). Гневно, с нескрываемым сарказмом рисует она вульгарную ярмарку талантов и честолюбий, раскинувшуюся в академических кущах и уютных корпусах американских университетов (в рассказах сборника «Голодные призраки», 1974, и романе «Несвятая любовь», 1979), и тупики выливающегося в исступленный терроризм анархического бунта – горького удела «отчужденных» отпрысков имущественной аристократии Нью-Йорка и Вашингтона, погрязшей в глубочайшем забвении элементарных этических норм (в ранней книге «Шикарные люди» и созданном под очевидным впечатлением «уотергейтского дела» романе «Ангел света», 1981). Но какой бы из сторон американской действительности она ни касалась, в центр повествования всегда выдвигается старая, восходящая еще к Гамлету, принцу Датскому, дилемма – дилемма жизни в «век, вывихнувший сустав». Закрывая любую из книг писательницы, остаешься с ощущением фатальной обреченности миропорядка, зиждущегося на неправедных и антигуманных основах и всем своим существованием генерирующего Зло – Зло, успевшее с ходом десятилетий стать столь могущественным, столь всепроникающим, что ныне сделалось анонимным. Поэтому участью современных Гамлетов и Электр, время от времени вызываемых к жизни «кассандровским» воображением Оутс, становится единоборство даже не с ветряными мельницами – с бестелесными призраками энтропии.

Разумеется, далеко не все в бескомпромиссно-трагическом восприятии Оутс современного классового мира примет непредубежденный читатель – особенно воспитанный в мировоззренческих категориях другого общественного устройства. Но и не разделяя пессимистичности конечных выводов Оутс, трудно не признать за писательницей упрямой последовательности этико-художественного мышления (в пределах, открытых ее образно-философской системе) и безусловного неприятия ею идейных основ много раз скомпрометировавшего себя американского «демократического общества».

Эта бескомпромиссность позиции, заметим, не раз отталкивала от Оутс даже тех из критиков в США, которых искренне привлекал ее сильный и своеобычный талант. Не случайно в числе задаваемых ей интервьюерами вопросов чаще других встречался такой: не слишком ли писательница драматизирует положение дел в сегодняшней Америке?

Стоит, думается, прислушаться к логике аргументации, прозвучавшей в ответе Оутс на этот вопрос: «В идеале назначение писателя – быть совестью тех, кто его окружает. Серьезное искусство часто понимают превратно, ибо в нем немало яростного и непривлекательного. Мне хотелось бы, чтобы мир был более совершенным, но, начав игнорировать существующие в нем реальные условия, я изменила бы своей писательской честности».

В двухстах с лишним новеллах Оутс, составивших тринадцать авторских сборников и до настоящего времени лишь эпизодически попадавших в поле зрения советского читателя, мир этот предстает не менее острыми и болезненными гранями.

И вместе с тем нельзя не заметить, что он на удивление просторен, разомкнут – тематически, социально, географически. В совершенстве владеющая разнообразными приемами так называемого «субъективного повествования» (прежде всего внутренним монологом во всем диапазоне его оттенков, не исключая и «потока сознания»), писательница, по сути дела, не проводит решительного водораздела между «большим» и «малым» жанрами своей прозы; в обоих находит выражение неизменно обуревающее ее, по собственному признанию Оутс, «до смешного бальзаковское стремление вместить в книгу весь мир».

При всей несопоставимости индивидуальностей классика французского критического реализма XIX столетия и американской писательницы наших дней эта апелляция к опыту автора «Человеческой комедии» представляется симптоматичной. Ведь если попытаться найти некий обобщающий подзаголовок всему ныне сорокатомному (и продолжающему пополняться новыми томами) собранию сочинений Джойс Кэрол Оутс, то этим подзаголовком наверняка окажется – «Сцены американской жизни».

Но «сцены американской жизни» с существенной поправкой на негативные тенденции современного этапа социопсихологической истории страны и чутко улавливающее их трагическое мировосприятие Джойс Кэрол Оутс.

Вглядимся, к примеру, в открывающую настоящий сборник и всем своим антуражем вызывающую ассоциации с «американским Бальзаком» – Фолкнером новеллу «Летучая снежная мгла» – одну из самых ранних в творчестве Оутс. Помощник шерифа и черный беглец, страж закона и задержанный им правонарушитель – эта пара десятки, сотни раз встречалась в серьезных и развлекательных американских романах, пьесах, кинолентах. Но традиционные вопросы типа: «кто убил?», «кто стал жертвой?», «как вел себя преступник?» – кажется, меньше всего интересуют Оутс, всецело поглощенную образцовым служакой Рейфом Мерри и той приключившейся с ним на тридцать девятом году жизни «неприятностью», благодаря которой, по словам самого героя, он «родился заново».

Этим вторым рождением Рейфа Мерри становится достигнутое им в момент сильнейшего психологического стресса (волею непредсказуемых обстоятельств страж закона оказывается в положении подсудимого) осознание тотальной порочности того жизненного порядка, которому он до рокового этого часа служил преданно и нерассуждающе. «Негры – тоже люди, а „белый суд“ расистского штата изначально отказывает им в праве на человечность» – такова, в общих чертах, суть морального урока, нелицеприятно преподанного ему незнакомцем, тоже черным, как и на всем протяжении рассказа не оказывающий сопротивления, не раскрывающий рта, вообще как бы «отсутствующий» преступник. На последней странице читателю откроется, что весь повергающий Рейфа в страх и недоумение яростный всплеск протеста, срывающийся с уст незнакомца, – не более чем безобидная, в сущности, «провокация» со стороны человека, успевшего в ранние годы испытать на себе бремя «обыкновенного», каждодневного расизма. Но для самого-то Рейфа это ничего не меняет: перед ним, женатым, имеющим троих детей, уважаемым в округе, разверзлась бездна… Пусть не на белом листе оутсовской новеллы, а где-то рядом, за горизонтом ее смятенных строк бушует грозная и неотступная трагедия американского бытия, перед нами – один из волнующих ее фрагментов, будоражащая сознание прелюдия к ней…

Впрочем, гнетущее ощущение неистинности собственного существования, собственного образа жизни нередко настигает персонажей Оутс и в самой обыденной обстановке, когда ничего из ряда вон выходящего не происходит. Достаточно подчас мимолетного нарушения издавна заведенных ритуалов вроде получасового перерыва, нежданно выдавшегося в напряженном графике рабочего дня, или наспех выдвинутого ящика платяного шкафа… Так и случается с вполне «благополучным» по всем житейским параметрам Лоуренсом Прайором, человеком умным, порядочным, к тому же подвижником своей – едва ли не самой гуманной на свете – медицинской профессии, когда он, вдруг осознав пугающую непрочность духовных уз, связующих его с молодой и красивой женой, с наглухо замкнувшейся в своем «подростковом», заказанном для взрослых мире дочерью, с пациентами и друзьями, вдруг оказывается на грани самоубийства (новелла «Пятна крови»). «Не такой это город, где люди свободно улыбаются друг другу», – с сожалением одернет самого себя Лоуренс Прайор, преодолев соблазн улыбнуться незнакомой молодой женщине с ребенком на маленьком сквере. Грустный и многозначительный вывод успевшего пожить на свете человека. Впрочем, 16-летней Марше («Путешествие в Роузвуд»), воплощающей в этой книге самый, пожалуй, излюбленный писательницей разряд героинь – юных беглянок, рвущихся из-под неуютных крыш родительских ферм неведомо куда, навстречу «большому миру», – такой вывод показался бы явно недостаточным: глухой провинциальный Ремус, затерявшийся где-то на полпути между ее родным Брокфордом и Чикаго, встречает ее стеной враждебно непроницаемого молчания и… откровенной угрозой насилия со стороны дружелюбного на вид и разговорчивого парня, лет этак на десять старше ее. Тут уж не до улыбок… Но думается, еще страшнее то, что за «открытием» Ремуса, открытием, вошедшим в ее жизнь незаживающей травмой, следует возвращение к «великой пустоте» (так сама героиня обозначает будничную атмосферу своих шестнадцати лет) отчего дома, к чужим и не способным понять ее людям, которых лишь по недоразумению принято называть родными…

Одна картина глубокого американского неблагополучия сменяется другой; и вот уже размеренный, налаженный, внешне благоустроенный быт предстает словно взятым напрокат из арсенала «фильма ужасов»: столь неукротимо торжество над некоторыми из персонажей писательницы безликих, неотвратимых угроз, темных наваждений, слепых разрушительных инстинктов. Неуловимо меняются в таких рассказах, как «Убийство», «Показался враг», «Ночная сторона», стилистика, ритмика, образный строй прозы Оутс: она становится сбивчивой, прерывистой, обнаруживая новое – галлюцинативное – качество. Порою писательница как бы намеренно избегает ставить точки над «i», опуская существенные для понимания происходящего детали и обстоятельства, прихотливым взмахом пера намечая не четкую, последовательную линию, но скорее контур, пунктир индивидуальной судьбы.

Так в новелле «Убийство», где частное, интимное – сила притяжения-отталкивания, связующая героиню-повествовательницу Одри с ее отцом-конгрессменом, – оказывается своего рода лакмусовой бумажкой, призванной проявить общее, не обходящее стороной никого из американцев смутное ощущение всегда присутствующей опасности, связанной с большой политикой, но не только с нею. Читателю неведомо, кто могущественные противники уверенно смотрящего в объективы телекамер отца Одри (его «чуть не застрелили несколько месяцев назад», доверительно сообщает героиня) и каков проводимый им политический курс; но, информированный об «убийствах века», из шокирующего исключения с пугающей быстротой превратившихся чуть ли не в расхожую практику политической борьбы в современных США, он с легкостью разделит иррациональную, непостижимую убежденность Одри в том, что «пуля вонзится ему (отцу героини. – Н. П.)в сердце из угла заполненной людьми комнаты». И оутсовский пунктир судьбы, наполняясь плотью реального бытия, обретет достоверность типического образа действительности, устрашающей в своих повседневных приметах – таких, как безраздельно воцарившийся климат насилия.

Так и в новелле «Показался враг», где один из излюбленных приемов Оутс-повествовательницы (назовем его двойной оптикой) помогает нам постичь заурядный и ограниченный мирок Аннет, молодой преуспевающей американки среднебуржуазного круга, одновременно «изнутри» (в его смятении, вызванном «непредусмотренной» встречей с толпой бедняков и обездоленных) и «извне» (во всей неприглядности объективных, обусловленных воспитанием и средой его проявлений). Трудно уйти от мысли, что неутолимый голод Аннет – нечто большее, нежели просто выразительная метафора: это прямое и наиболее примитивное выражение никогда не покидающего ее «собственнического» рефлекса, рефлекса всегда «иметь возле себя красоту, владеть ею, окружать себя ею…». Перед нами еще один, тоже по-своему законченный контур человеческой судьбы, еще одна удручающая вариация отчуждения, достигающего абсолюта. Ибо моральной ценой подобного «сытого» благополучия может быть лишь «смерть в душе», по меткому определению французского философа и писателя Ж.-П. Сартра. «Путь к другому» Аннет и людям ее склада заказан окончательно и бесповоротно.

Между тем в системе образно-философского мышления Джойс Кэрол Оутс «путь к другому» есть одновременно и путь к истинному в себе.

Неразрывно связанный с самоотречением, этот путь для персонажей талантливой писательницы всегда тернист, всегда сопряжен с утратой наличного жизненного статуса. Победы на нем нечасты, но неизменно значимы и закономерны, знаменуя верность Оутс-художника высоким гуманистическим идеалам. Так, светом духовности, бескорыстия и взаимопонимания озарена лирическая прелюдия «Оттепель» – одно из редких в арсенале писательницы произведений, где тонко и поэтично воссозданная стихия любовного чувства не обессиливает, не разоружает, не превращает человека в безликую игрушку владеющей им страсти, но, напротив, выявляет в его натуре лучшее: преданность, доброту, готовность к самопожертвованию. Конечно, в этическом плане герои этой новеллы, супруги Эллен и Скотт, несравнимы, как несходен и характер стоящего перед каждым из них выбора (однажды уже «подарив» ему жизнь, она и теперь способна пожертвовать собой во имя счастья любимого человека; ему же выпадает на долю меньшее – победить искушение юношеской, расцветающей прелестью восемнадцатилетней Абигайл); важно, однако, что к искупительной жертве оказываются готовы оба.

Через горнило очистительных испытаний предстоит пройти в свой черед и героям других рассказов: молодому филологу Барри Сомерсу («Рождение трагедии»), талантливому физиологу и философу Перри Муру («Ночная сторона»), выгнанному «на заработки» неумолимым конвейером капиталистического рынка стареющему поэту Маррею Лихту («Венец славы»), И каждый из них, отягощенный собственными слабостями, сомнениями, комплексами, пройдет свой путь на Голгофу если и не выйдя победителем из неравного противоборства с косной, конформной, агрессивно ортодоксальной средой, то, во всяком случае, оставшись верным истинно человеческому в себе.

Не случайно тема беспощадной взыскующей совести, сплетаясь с темой бескомпромиссности подлинно научного интеллекта, оказывается эмоциональным лейтмотивом одного из наиболее сложных и противоречивых, но в то же время емких и многозначных произведений, написанных Оутс в 70-е годы, – новеллы-притчи «Ночная сторона».

Отчетливо философская по образному строю, стилизованная под дневниковые записи ученого из Гарварда Джарвиса Уильямса, повествующего о странной, парадоксальной судьбе своего друга и коллеги доктора Перри Мура, и могущая служить наглядным свидетельством того, сколь результативными явились для Оутс-прозаика уроки Э. По, Н. Готорна и других романтиков, эта новелла переносит нас в атмосферу напряженных научных дискуссий о природе человека и вселенной, развернувшихся в конце XIX столетия – в период, когда были созданы важнейшие работы основоположника философии американского прагматизма Уильяма Джеймса (1842–1910) – ученого, становящегося, заметим, одним из действующих лиц новеллы Оутс.

Перед нами, однако, не беллетризованная реконструкция этого драматического эпизода из истории философии и психологии в США, как может показаться на первый взгляд, и даже не одна из довольно многочисленных в современной американской прозе «историй с моралью», призванных продемонстрировать несостоятельность бескрылого рационализма, на протяжении десятилетий служившего мировоззренческой базой традиционной буржуазной этики. В центре внимания Оутс – феномен несравненно более значимый: трагедия яркой, одаренной индивидуальности, ощутившей тщету познания, отрешенного от гуманистического нравственного идеала, разительную неадекватность научного опыта, не одухотворенного опытом этическим. «Мы на пороге нового века, нового открытия вселенной… Это сравнимо лишь с бурями того периода, когда совершался переход от… Птолемея к Копернику», – размышляет Перри Мур. И в провидческих словах далеко опередившего свою эпоху героя трудно не уловить непосредственной апелляции к нашему времени – к веку Эйнштейна и Циолковского, веку управляемых термоядерных реакций и выхода человека в космос, невиданного научно-технического прогресса и столь же беспрецедентных социально-политических катаклизмов. Причем апелляции подчеркнуто морального свойства; не случайно многие страницы этой «готической» истории Джойс Кэрол Оутс непроизвольно приводят на память «Другую жизнь» Ю. Трифонова – произведение принципиально иного литературного и мировоззренческого ряда, но в не меньшей степени продиктованное страстной авторской озабоченностью чистотой духовного облика наших современников – участников и творцов научно-технической революции.

В рассказах «университетского цикла» (они составили сборник «Голодные призраки») незаурядное дарование Оутс-сатирика наиболее очевидно. Трезво, без иллюзий оценивая «вчерашнее» и «сегодняшнее» лицо академических учреждений на Западе, писательница не скупится на гротескные характеристики «столпов» научного и литературного «истэблишмента», показывает реальные, а не мнимые опасности, встающие на пути тех, кто осмеливается бросить вызов – сколь угодно робкий – мертвящему духу рутины. В глазах Оутс деятельность «просвещенных» мужей из Общества психологических исследований Кембриджского университета, штат Массачусетс, принципиально мало чем отличается от шаманства самозваных «спиритов», в несостоятельности которых они призваны «научно и объективно» убедить общественное мнение, а «идущий в ногу с прогрессом» захолустный колледж в штате Айова сродни такому же захолустному заведению в Хилбери, провинция Онтарио. Но вот на долю безработного выпускника филологического факультета Барри Сомерса выпадает… испытание шекспировским «Гамлетом». И тают без следа испепеленные прикосновением к вечно живому слову старой как мир трагедии мертворожденные академические штампы, призванные не столько прояснить суть великого произведения, сколько послужить респектабельным фасадом корпоративного профессорского слабоумия. История принца Датского возрождается еще раз на глазах читателя, а с нею рождается и сделавший первый самостоятельный шаг – в жизни и в науке – Барри Сомерс.

Но есть среди «голодных призраков», поселившихся в тиши просторных университетских аудиторий и на зеленых лужайках кампусов, особенно опасные. Они в совершенстве освоили причудливую терминологию новейших гуманитарных и естественных наук и хорошо поставленными голосами проповедуют конец интеллекта, конец любви, конец гуманизма. Из их числа – обласканный академическими и издательскими кругами удачливый соперник Маррея Лихта в новелле «Венец славы» Хоаким Майер, в чьих «стремительных, завораживающих словесных арпеджио» без труда прослушиваются отголоски новомодных теорий Маршалла Маклюэна и других пророков заката «гутенберговой галактики». «Я несу вам волю! Полное освобождение в безднах полиморфно-похабного хаоса, который заслоняют от вас ваши старшие и ваш архиугнетатель – Поэзия!» – ораторствует он. И становится понятно, отчего «трескучий ритмизированный шквал», в котором воинствующая антиинтеллектуальность вплотную смыкается с политической реакционностью, внушает ужас и отвращение и самому Лихту, и его более молодым собратьям Хармону Орбаху и Анне Доминик: ведь слушая этого мессию невежества и вседозволенности, столько юных, наивно-энтузиастических лиц в аудитории загораются восторгом! Угроза идеалам добра и гуманизма, исходящая от Хоакима Майера и ему подобных, зарождается не вовне, а внутри тех самых учреждений и институтов, которые традиционно стоят на страже «демократического духа», столь широко рекламируемого внутренне– и внешнеполитической пропагандой в нынешних США; быть может, поэтому написанная десятилетием раньше беспощадная в своей гротескности и скептицизме новелла Оутс столь актуально звучит сегодня – в пору резкой активизации неоконсервативных настроений, зародившихся еще в 70-е годы.