Текст книги "Венец славы: Рассказы"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Он ведет машину на огромной скорости, дома и газоны ошеломленно проносятся мимо нас. Генри сидит со мной рядом, его рука напряжена – он боится случайно ко мне прикоснуться. Айк подталкивает его и говорит:

– Ты веришь, что ее в самом деле зовут Линда, скажи мне, Генри, старый пес?

– Я тебя умоляю, давай без этого.

– Без чего без этого?

– Без твоих штучек.

– Каких еще штучек?

– Где ты ее подцепил?

– Ее выставили из пивной Коула. Больше ничего не знаю. Слушай, если едем в Роузвуд, ты деньги-то хоть достал?

– Деньги есть, – угрюмо отвечает Генри.

– Можно сделать крюк, закинуть ее в Шеперд. Она немножко похожа на Мэрилин Майерс, верно?

Генри как затравленный косится на меня и кладет ногу на ногу.

– Эй, слушай, ты ей ногу-то не прижимай! – хохочет Айк.

– Оставь меня в покое, – яростно произносит Генри.

– Линда, почему ты с нами не разговариваешь? Ты что, музыку слушаешь, в чем дело? – Он выключает радио. – Линда, скажи что-нибудь. Ты нас обижаешь.

– Что я должна сказать?

– Ну, например, ты ходишь в школу?

– Ходила.

– Бросила?

– Да.

– Расскажи нам что-нибудь из того, чему тебя учили в школе. Мы с Генри оба бросили школу… Генри старше меня. Представляешь?

– Ой, да брось ты свои штучки, – говорит Генри.

– Нет, серьезно, в самом деле, расскажи нам что-нибудь из того, чему тебя научили в школе.

Медленно подбирая слова, я начинаю выдавать:

– «Макбет» – трагедия, полная кровопролитий. В ней описаны взлет и падение честолюбца… К концу пьесы все затихает. Надвигается смерть.

– Прекрасно, – говорит Айк. Он некоторое время миролюбиво молчит. Потом изрекает: – А сейчас расскажи нам о картах. Я люблю карты.

– В Соединенных Штатах есть районы, расположенные гораздо севернее некоторых районов Канады.

Генри вдруг фыркает:

– Нашла о чем говорить. Это каждый дурак знает.

– Генри, старый пес, ты же впервые об этом слышишь.

– Ничего не впервые.

– А я тебе говорю, что впервые! – Айк лупит его кулаком по плечу. Бедняга Генри, съежившись и жалобно всхлипнув, отшатывается в мою сторону. – Врешь ты как собака. Извинись!

– Я всегда увлекался картами… – не сдается Генри.

– Извинись перед этой прелестной девочкой.

Генри молчит, несчастный, злобный. Мне неприятно смотреть на его пухлые руки, густо поросшие светлыми волосками. Веки у меня становятся тяжелыми, словно на них насыпали песок. Я вспоминаю, как ехала в автобусе сегодня утром, или это было много дней назад? Женщина-шофер в комбинезоне, дерутся мальчишки…

– Тебе сказано: извинись. Поцелуй ее.

– Брось свои штучки! Вчера вечером ты говорил…

– Тебе сказано: поцелуй ее, пес, и принеси извинения! – орет на него Айк с добродушнейшим видом. Ему так хочется, чтобы мы помирились, что машина чуть не съезжает с шоссе. – Делай что велено! Извиняйся сейчас же. Линда ждет, ты оскорбляешь ее чувства.

– Черта с два я извинюсь.

– Я сказал, поцелуй ее, – не унимается Айк и снова лупит его по плечу.

Он широко улыбается, открывая зубы, он все такой же – смахивает на ковбоя, и энергия в нем бьет ключом, беда лишь, что машина слишком мала, чтобы вместить его энергию. Энергии избыток.

– Айк, ну пожалуйста, – срывающимся голосом умоляет Генри, – тебе все шуточки, а мне ведь больно, болит рука… – За то, что у него болит рука, он получает еще один тумак и чуть не плачет. Но на время умолкает. Потом говорит упрямым детским тоном: – Деньги мне дала бабушка, только емуне вздумай проговориться, но она сказала: к рождеству я должен их вернуть. Идет? Айк, ну не валяй ты дурака, ладно? Это же серьезная вещь. По дороге в Роузвуд…

– Мы с ним покупаем одну вещь на паях, Линда, – сообщает Айк.

– Это замечательно.

– Большой мотоцикл. Тебе нравятся большие мотоциклы?

– Да.

– Как только купим, я тебя покатаю. Тебя первую. Генри может подождать.

Я слышу учащенное дыхание Генри.

– Генри посидит тут, в машине, и подождет нас. Солнышко, он так хорошо умеет ждать. – Айк находит в этом обстоятельстве что-то смешное, он издает какой-то странный звук, нечто вроде «Пшшшт!», и, не удержавшись, в порыве восторга бьет Генри кулаком по плечу. – Сколько раз уж тебе приходилось ждать? Он, зараза, хочет быть подручным плотника, стальные гвозди куда-то там забивать. Работка, Генри, прямо для тебя. Вот погляди на нас – на этого пса Генри и на меня, – ведь сразу поймешь, кто из нас лучше устроен с работой. В фирме Фарли у меня уже неплохая репутация, можешь мне поверить.

– Фирма Фарли эта производит маленькие вшивенькие скрепки для бумаг, – говорит Генри.

За это он получает еще один удар, валится на меня и с неловким достоинством усаживается в прежней позе.

– Фарли производит сталь. Брусья, балки, что-то в этом роде. Первого попавшегося они к себе не возьмут, – говорит Айк и смотрит на меня – как впечатление? У него грубое щекастое лицо, кожа бледная, как у меня, но не тонкая – толстая, и глаза, в отличие от глаз Генри, не опушены ресницами; они глядят нагло и, кажется, видят все. – Солнышко, да ты ведь чудная девчушка. И помада у тебя прекрасная, интересно, какая она на вкус?

– Никакая.

– Говорил я Генри, чтобы он тебя поцеловал и извинился, а он не захотел, он боится. Ты боишься, Генри?

– Ну когда ты кончишь валять дурака? Ты же знаешь, я…

– Солнышко, вытащи-ка волосы немного наружу. Нет, не отсюда, с той стороны. Я хочу взглянуть, какой они длины, – говорит Айк.

Я встряхиваю головой, и волосы падают мне на плечи. У меня возникает смутная мысль, что прическа, над которой я так суетливо трудилась перед зеркалом, распустилась в этом странном зимнем дне под бесстыжим взглядом молодчаги Айка. Во мне поднимается дурнота. Айк говорит:

– Волосы очень красивые, но надо их обесцветить или еще чего. Посмотри сюда… на меня. Можешь ты поверить, что, когда я был ребенком, я был белокурым? Был, представь себе. Теперь смотри… обыкновенные темно-русые волосы, как у всех.

Он говорит, говорит. Опять включает радио. Проходит много времени, и я вдруг замечаю, что мы стоим у магазина, где продаются мотоциклы, всякая старая рухлядь, судя по всему; наверно, я задремала. «Побудь здесь, Генри, детка, и посторожи эту девушку», – говорит, вылезая из машины, Айк. Генри отодвигается от меня и молчит. Айк заходит в зачуханный магазинчик, немного нервно приглаживая ладонями волосы. Проходит несколько минут. Генри вдруг охватывает нетерпение, что-то буркнув, он вылезает из машины. Я одна.

Дверь, прикрученная проволокой, – с моей стороны, я это вижу. Сама не понимая, что делаю, я передвигаюсь на место Айка и приоткрываю вторую дверь, совершенно верно, она открывается, и вот уже я стою на одной из улиц Роузвуда. Я слышала о Роузвуде, но я не знаю никого, кто тут живет. Ветер в Роузвуде холодней, чем в Брокфорде. Я снова застегиваю пальто на все пуговицы, и руки у меня дрожат, я отбрасываю волосы назад, но они трепыхаются на ветру, мне бы надо следить, не выбежит ли Айк из магазина, но я все время забываю об этом. Что-то другое мне хочется вспомнить. Интересно – что?

Рядом с магазинчиком стоят пять или шесть старых мотоциклов, некоторые даже без колес… так что же я хотела вспомнить? Две пары сапог, одни отцовские, другие брата, возле задних дверей, запах резины? Да, где-то тут горит резина: из мусорной кучи за магазином медленно поднимается дым. И воспоминание о ком-то, промелькнувшем, промчавшемся мимо нашего немощеного проселка куда-то вдаль, где расстилаются поля, луга… Кто они, эти люди? Мысли шевелятся вяло, мне трудно припомнить. Я не знаю, почему я оказалась здесь, в Роузвуде, что я делаю, куда я еду, но я знаю: мне надо куда-то поехать. И я иду по улице. Это район пакгаузов. Чем это пахнет – водой? Рекой? Водой, в которой плавает бензин? Может, где-то здесь близко фабрика? Да, действительно, в воздухе поднимается дым, а под ногами у меня металлические опилки. Я сую руки в теплые карманы и продолжаю идти, с беспокойством вглядываясь в небо. Вчера вечером, за ужином, отец объявил, что сегодня выпадет снег; так было сказано в его газете. Но в известиях в семь тридцать этот прогноз не подтвердился. При мысли о том, что может пойти снег, мне становится жутко…

Я дошла до угла и перехожу на другую сторону, когда сзади раздается громкий крик: «Эй, Линда!» За мной огромными сердитыми шагами мчится Айк. Я оглядываюсь и вижу, как он бежит – волосы развеваются, на брезентовой куртке расстегнута молния, – и мне хочется кинуться от него наутек.

– Ты куда намылилась? Что за черт? Золотко, ты хочешь улизнуть?

Он хватает меня за руку и рывком поворачивает лицом к себе, не обращая ни малейшего внимания на человека, который проезжает мимо в машине и глядит на нас. Айк очень высокого роста, и когда он стоит передо мной, слегка нагнувшись, он похож на разгневанного отца.

– Смылась и оставила в одиночестве бедняжку Генри, за что же ты нас так обижаешь?

Генри медленно к нам приближается. У него уродливое бледное лицо, лоб нахмурен, словно ему приходится смотреть на что-то, крайне ему неприятное. Я знаю это выражение лица, и у меня оно бывает, когда какая-нибудь хромая кошка пробегает перед нашим автобусом по шоссе.

– Эй, послушай, ты мне не нравишься. Мне не нравится твоя мордочка, – говорит Айк.

Он снова издает свое загадочное «Пшшшт!» и неожиданно влепляет мне пощечину. Я вижу его руку, отлетающую от моей щеки. Он торопливо озирается, не глядит ли кто – происходит все это на перекрестке, и по той улице, которая пошире, проезжает несколько машин, – потом, решив, что действовать можно спокойно, хватает меня за шиворот.

– Ну подойди-ка, Генри, я покажу тебе, как с ними надо обращаться. Все они боятся…

Меня прислоняют к чему-то, то ли к забору, то ли к стене, и хотя бледное лицо Айка находится прямо у меня перед глазами, он меня не видит, но он трясет меня, дергает, колотит, рвет на мне пальто, свитер, юбку, и удары, которые он мне наносит, он как бы посылает куда-то вдаль, так что боль слаба, приглушена… Айк что-то бормочет, яростно меня костерит, взъерошенный Генри наблюдает молча, а потом все вокруг опрокидывается, я остаюсь на тротуаре одна, а они удирают…

Тут я проваливаюсь, и меня выносит на поверхность уже в полицейском участке, и мне тепло, и мысли путаются в голове, и я знаю, что мне надо бы заплакать, но заплакать я никак не могу. Разве можно плакать перед чужими людьми? Какой-то человек задает мне вопросы. Что вы делаете здесь? Куда направляетесь? А я сижу испуганная и молчу, я не знаю, что сказать, мне все время кажется, что мне снова влепят пощечину. В голове у меня полный хаос, но это только видимость – я ведь знаю, что случилось, я не могу только понять – почему и как. Один случай, потом еще один и еще несколько… посыпались, как град, и вот я сижу здесь, в полицейском участке, растерзанная, избитая до синяков, и стараюсь держаться так, словно мне сам черт не брат, чтобы все эти мужчины поняли – со мной все в порядке. Мужчины любят девушек, которым сам черт не брат, я знаю это. Я с любопытством ощупываю свое разбитое колено – так, ерунда какая-то, наверно, упала. Потом меня ведут в другую комнату и просят подойти поближе к зеркалу и рассмотреть странное пятно у меня на виске – кровавые отметинки на том месте, откуда Айк выдернул несколько прядок, намотав мои волосы на свой мощный кулак, но я не хочу об этом думать. Пройдет.

По телефону вызвали отца. Слышны приглушенные голоса, женский голос бубнит в соседней комнате: «Но я уже сдала этот экзамен, сдала, я имею право водить машину». Мы ждем отца, мы долго ждем отца, наступили сумерки, и пока я сижу тут, в роузвудском пятом полицейском участке, и вокруг разбросаны бумаги, и две напольные пепельницы стоят справа и слева от меня, а над головой высокий старинный потолок, засиженный мухами, у меня возникает мысль, что если папа не приедет, я не найду домой дорогу, а если все же разыщу то место, где Речная дорога пересекается с шоссе, это не будет возвращением домой, да и дома нашего не будет – все уедут, он останется заброшенный, пустой. Или, может, я вернусь слишком поздно, спустя много лет, и к тому времени все умрут и другая семья будет жить в нашем доме. Чем же все это окончится? Я исчезну, затеряюсь и никогда-никогда не найду обратной дороги к тому, что было некогда моей жизнью.

Мы ждем. Звонят телефоны, открываются и захлопываются двери. Жизнь кипит. «Ему пора бы уже приехать, да?» – спрашивает через мою голову один полицейский другого. Я не волнуюсь. Я жду и не думаю ни о чем.

– Может, ему еще раз позвонить? – говорит кто-то.

Нет, хочется мне крикнуть: не звоните, нет, это опасно! Связь между мной и людьми, живущими в том доме, так ненадежна, что с этим не надо шутить…

И, конечно, наконец появляется мой папа.

Он испуган, он что-то бормочет, объясняет, почему опоздал, словно боится, что полицейские силой вырвут у него правду. «Кошмарный случай, по дороге сюда мне пришлось остановиться, меня вырвало, пришлось остановить машину… Меня рвало, кружилась голова, и я боялся сесть за руль… Отродясь такого не бывало», – говорит он, умирая от стыда, и нервничает, видя их смущенные лица, и поглядывает на меня, и приближается ко мне. Ему рассказывают, как все было. Отдают ему мой кошелек, который я все время сжимаю в руке… «Ну совсем как женщина», – твердит он. Мы выходим с папой из участка. Это мой папа, он приехал за мной, да. Совершенно точно. Когда мы подошли к нашему драндулету – у него всегда такой вид, будто он накренился вправо и вот-вот упадет, – отец повернулся и посмотрел мне в глаза. Он ударил меня по лицу, но не так сильно, как Айк. «За что ты с нами так?» – спросил он.

Перевод Е. Коротковой

Рождение трагедии

– Что нам дальше делать? Я говорю обо всех, обо всех нас!Как ты думаешь, что с нами будет? Сам-то ты что-нибудь решил, Барри?

Лицо у нее было заурядное, некрасивое, она без смущения смотрела на Барри в упор, словно считала его своим союзником. Но он еще не сдался. Он вовсе не собирался сдаваться.

– Из одного университета мне пока не ответили, – уклончиво, почти виновато сказал он.

– Ты серьезно?

– Да, из одного пока не ответили. – Он покраснел.

Ему было двадцать два года, и он кончал Мичиганский университет; патлатый, застенчивый, нищий парень, он не задавал друзьям вопросов, которые сейчас задавала ему эта девушка, те самые вопросы, которые были в каждом письме его матери: «Что ты будешь делать через год? Сумеешь ли найти работу? А в аспирантуру или еще куда-нибудь тебя не возьмут? Что же с тобой будет? Ты собираешься жить на пособие?..»

– А что там за место? – спросила девушка.

– Аспирант-стажер, платят совсем гроши, – смущенно объяснил он. – Это просто один маленький колледж в Канаде, в Хилбери, и… и они мне пока не отказали… Месяц назад прислали официальное письмо, что мое заявление еще рассматривают, так что… так что… в общем, я пока не отчаиваюсь, – закончил он.

Девушка защитила диплом по физике, у нее был очень высокий средний выпускной балл, но на ее письменные запросы откликнулся только один университет, и после собеседования, состоявшегося почти месяц назад, она не получила больше ни одного предложения. Она забросила занятия и то спала по четырнадцать часов в сутки, то, вероятно когда ей не спалось совсем, донимала знакомых по телефону, возбужденно, с маниакальной настойчивостью обсуждая «будущее». Встретив Барри на улице или в библиотеке, она немедленно вцеплялась в него: он ничего не слышал про их общего знакомого? того, который, кажется, нашел работу – место преподавателя в Фербенксе, на Аляске, – все говорят, что он действительно устроился, это правда или только слухи? а про этот ужасный случай он слышал? говорят, в общежитии одна девушка выбросилась из окна с восьмого этажа и разбилась насмерть… Барри не знает, кто она и почему так сделала?

Барри стал плохо спать и часто курил ночи напролет. Все думал об этом маленьком, почти никому не известном колледже неподалеку от озера Онтарио. «Если бы только… Если бы…» Изнывая от ожидания и неопределенности, он курил запоем, хотя сигареты были ему не по карману и он принципиально презирал курящих, он ковырялся в зубах, грыз ногти – в его жизни никогда больше не будет таких мучений, смерть бывает только раз, насмешливо внушал он себе. Его дипломная работа была посвящена поэзии Дилана Томаса, чьи стихи он очень любил, и теперь он думал, что с удовольствием читал бы курс поэзии; он только в прошлом году решил, что хочет стать преподавателем. Три первых года в колледже «Энн Арбор» он ко всему относился скептически, ему преждевременно казалось, что он разочарован в жизни, но при этом по большинству предметов он ухитрялся получать довольно высокие оценки, хотя занимался спустя рукава. Он был уверен, что интеллект его не подведет, у него был высокий коэффициент умственного развития, как когда-то сказала ему мать… но теперь он жалел, что занимался мало; он пришел к выводу, что по складу характера он все-таки человек серьезный. И все остальные тоже вдруг стали серьезными, даже язвительная, ироничная Мейди, которая теперь звонила ему слишком часто и в разговорах о будущем почему-то начала употреблять множественное число: «мы», «такие, как мы», «мы с тобой»… Ей рассчитывать не на что, жаловалась она, «даже на замужество».

Слава богу, из Хилбери наконец пришло письмо: его приняли.

Он несколько раз проезжал через Западный Онтарио по дороге в Торонто к своим друзьям, которые переехали из Штатов в Канаду, чтобы не загреметь в армию, но ни разу не сворачивал в Хилбери. Теперь же, приехав туда в начале сентября, он был готов полюбить Хилбери всем сердцем, хотя его чуть-чуть огорчило, что студенческий городок слишком мал и живет замкнутой жизнью, что архитектура здесь пусть без претензий, но разношерстная и что в аспирантуре преподают приветливые, но бесцветные пожилые люди. На кафедре литературы даже были один профессиональный поэт – говорливый человечек по фамилии Бласс – и один негр – экстравагантно одевавшийся мужчина лет тридцати пяти, – впрочем, ни тот, ни другой не вели семинары у аспирантов. Все бы ничего, если бы не то обстоятельство, что Барри приняли сюда, очевидно, по настоянию Тэйера: Робинзон Тэйер читал спецкурс по Шекспиру, и ему нужен был ассистент. Профессор Тэйер пользовался на кафедре репутацией видного ученого, его монография по юридической терминологии в системе образов Шекспира, судя по всему, считалась весомым вкладом в науку, хотя Барри в жизни не слышал про эту работу. Профессору Тэйеру не так давно перевалило за пятьдесят, но выглядел он старше: лицо у него было отрешенное, желтоватое, в глубоких морщинах, тусклые седые волосы он стриг до того коротко, что порой сквозь них просвечивала кожа, а его гардероб Барри быстро выучил наизусть, потому что у профессора было всего три костюма и он носил их в порядке строгой очередности. Два костюма были серого цвета, а третий, очень темный, по временам казался коричневым, а по временам – зеленым. Пылая благодарностью к колледжу, который взял его в аспирантуру, Барри готов был полюбить даже профессора Тэйера, такого на первый взгляд колючего и старомодного. Тэйер был прямой противоположностью преподавателю, у которого Барри слушал Шекспира в «Энн Арбор», тот был молодой, красивый, экспансивный, часто выбегал на середину аудитории и разыгрывал перед студентами наиболее важные фрагменты из шекспировских пьес, его коронным номером было исполнение сцен сумасшествия и любовных диалогов.

Но Хилбери-колледж это, конечно, не Мичиганский университет. Да и сам Барри был не тот, что прежде. Мир чуть было не отверг его, ему довелось познать вполне реальные муки унижения, и он состриг свои длинные патлы, завитки волос на затылке теперь лишь слегка прикрывали воротник, он начал носить носки и обычные ботинки, а на беседы с профессором Тэйером являлся даже в свежей рубашке. По вторникам и четвергам он брился (в эти дни ему полагалось присутствовать на занятиях Тэйера) и, усевшись в последнем ряду, внимательно конспектировал лекции Тэйера от начала до конца. Как ассистент, Барри был обязан отмечать отсутствующих, помогать проводить контрольные работы и экзамены, а иногда, по просьбе профессора, заменять его на занятиях.

Тэйер, однако, был не склонен доверять Барри преподавательскую работу. На их первой беседе – она состоялась в кабинете Тэйера, в корпусе гуманитарных факультетов – он долго разглядывал Баррк, не говоря ни слова, и морщины вокруг рта застыли, словно Тэйер решил сидеть так вечно. На нем был один из его серых костюмов, старомодного покроя, в тонкую полоску, рукава, пожалуй, самую малость длинноваты.

– И это выхотите преподавать в колледже? Вы? – наконец сказал Тэйер и с сомнением покачал головой. – Что ж, вероятно, у вас есть на то основания. Вы, я полагаю, чрезвычайно уверены в себе.

Барри грустно смотрел на профессора. Он не знал, что сказать, и, пытаясь выдавить из себя улыбку, молча сидел на стуле с короткой прямой спинкой, придвинутом вплотную к большому письменному столу профессора. Тэйер откинулся на высокую спинку своего коричневого кожаного кресла и загадочно улыбался. Казалось, он ждет, что Барри заговорит, и Барри залепетал, что он вполне рад довольствоваться только проверкой письменных работ, он будет следить за посещаемостью и выполнять любые другие поручения профессора… да, конечно, он мечтает, что будет преподавать, но не смеет и надеяться, и вообще… ему пока даже страшно об этом подумать… Но Тэйер перебил его:

– Не делайте вид, что вы такой уж скромник. – Он засмеялся. – Знаю я вас, студентов, вы совершенно иначе разговариваете, когда думаете, что рядом никого нет, в мужском туалете, например, я иногда слышу массу интересного. Я, мистер Соммерс, далеко не уверен, что мне понадобится проверить ваши педагогические способности на практике, разве что ближе к концу года, но я требую, чтобы ассистенты посещали все мои лекции, а также выполняли для меня некоторую дополнительную работу. Сейчас я пишу статью об одном современнике Шекспира, о Стерджесе, вы, я думаю, о таком и не слышали… да?.. Мне нужно, чтобы вы собрали о нем кое-какой материал, кроме того, я попрошу вас внимательно следить, кто из студентов ведет на лекциях конспекты, а кто нет; в силу ряда причин мне необходимо иметь информацию такого рода. В конце концов это только справедливо: засылают же они своих шпионов следить за мной, а раз так, то мне это тем более не возбраняется.

– Шпионов? – переспросил Барри.

– Да. В студенческой газете время от времени публикуются разоблачительные репортажи, и никто не гарантирован от скандала, но я все эти годы успешно держу оборону, – бодро сказал Тэйер, – и у них еще ни разу не было повода обвинить меня в неподготовленности к лекции. Ни разу. У нас тут по-своему очень бурная жизнь… А знаете, мистер Соммерс, мне думается, мы с вами, вы и я, сумеем поладить. Вы, кажется, вполне приличный молодой человек. По-моему, вы даже вымылись и побрились, и, хотя на вас джинсы – это ведь джинсы, я не ошибаюсь? – все же это лучше, чем ходить в комбинезоне и армейских сапогах, как тот ассистент, которого кафедра пыталась навязать мне в прошлом году. Так что, – он вдруг улыбнулся, – так что, может быть, все сложится неплохо. Никаких дурных предчувствий у меня вроде бы нет. Надеюсь, у вас тоже.

– Да, сэр. Тоже. Совершенно никаких, – сказал Барри.

– В таком случае рад приветствовать вас в Хилбери на кафедре английского языка и литературы. У нас здесь, конечно, не «Энн Арбор», но если на то пошло, «Энн Арбор» тоже не Оксфорд. А?

Ученые степени магистра и доктора Тэйер получил в Юниверсити-колледже в Оксфорде. Лекции он читал монотонной скороговоркой, перемежавшейся паузами, когда он отрывался от своих записей и окидывал аудиторию взглядом, часто очень пристальным и вопрошающим, словно ждал от студентов какого-то отклика, но студенты сидели уткнувшись в тетради, писали конспекты, или рисовали чертиков, или рассеянно смотрели в окно; иногда, пораженный такой явной тупостью, он саркастически улыбался и коротко замечал, что канадские и американские студенты по своему уровню отличаются от английских. Хилбери-колледжу он противопоставлял Оксфорд. И наконец, словно сознательно заставляя себя уступить, словно сознательно привлекая всеобщее внимание к своей уступке, бормотал, что, конечно, времена изменились и Хилбери ничем не хуже любого другого колледжа в Онтарио.

Постепенно Тэйер стал вызывать у Барри чуть ли не восхищение. Он и боялся его, и недолюбливал, но был вынужден признать, что Тэйеру известно про Шекспира действительно все, по крайней мере все проверенные исторические факты, да и знаменитые отрывки профессор читает неплохо, пожалуй, только слегка пережимает. Барри даже начало сердить, что на лекциях Тэйера некоторые студенты переглядываются и улыбаются; и он вместе с Тэйером кипел от негодования, когда тот в сердцах выгнал со своей лекции какого-то молодого увальня: «Уйдите! Прошу вас, уйдите! Сейчас же встаньте и уйдите!» Барри понимал, что Тэйер действует опрометчиво, но в душе одобрял его и был доволен, что профессор выставил этого мерзавца за дверь.

Студенты часто заходили к Барри в клетушку, отведенную ему в большой, разгороженной на секции общей комнате ассистентов, он с сочувствием выслушивал их жалобы, но никогда не поддерживал нападки на Тэйера. Просматривая вслед за Барри письменные работы, Тэйер дотошно отмечал все орфографические ошибки и ставил вопросы в местах, не вызывавших у Барри особых возражений; он часто зачеркивал оценки, выставленные ассистентом, и снижал их, но Барри обычно соглашался с его поправками. Когда поэт Бласс сплетничал на кафедре, развлекая аспирантов анекдотами про профессора Тэйера, Барри угрюмо молчал и не смеялся вместе с другими. Бласс рассказывал, что на конференции в Торонто Тэйер, пьяный и расхристанный, ворвался в зал, чтобы опровергнуть выводы одного специалиста по Возрождению, выступавшего с докладом о каком-то третьестепенном драматурге – как же его? Стерджес! впрочем, неважно, о нем все равно никто не слышал, – и эта история попала даже в местную газету. Это было лет семь-восемь тому назад.

– С тех пор он ведет себя чинно-благородно, – сказал Бласс, – и, судя по всему, бросил пить. Да, должно быть, больше не пьет… Барри, вы не замечали, от него не попахивает перегаром? Ведь, кроме вас, он никого к себе близко не подпускает…

Нет, он никогда не замечал, чтобы от профессора Тэйера пахло перегаром, неприязненно сказал Барри. И вообще вся эта история не внушает ему доверия.

– Но это же правда! Более того, есть еще кое-какие таинственные подробности, но о них знают только заведующий кафедрой и декан, – сказал Бласс. – Тэйер – загадочная личность. Всех других я здесь давно вычислил. А насчет его мне до сих пор кое-что неясно. Кстати, вы знаете, что он презирает студентов театрального отделения? Если он кого-нибудь выгоняет с лекции, можете быть уверены, что пострадавший учится на театральном. Тэйер что-то не поделил с заведующим театральным отделением. Хотя еще несколько лет назад они прекрасно ладили. Между прочим, Тэйер даже участвовал в одной студенческой постановке, играл Яго, представляете? И несмотря на свой возраст, играл отлично. Просто по-настоящему здорово. Его так загримировали, что он выглядел на двадцать лет моложе, и он действительно помолодел. Этот его голос, даже то, как он двигался, – все было очень убедительно, вы ему сразу верили, и все в пьесе становилось вам понятно. Вы понимали, почему все сложилось именно так, а не иначе. Но потом Тэйер раскапризничался, а может быть, случилась какая-то ссора, короче говоря, однажды он повернулся и ушел перед самым началом спектакля. Все ужасно возмутились. Сам президент университета уговаривал его вернуться. Но он и слушать не желал… А недавно, в апреле, с ним опять вышла какая-то темная история: он поскандалил со своим домовладельцем и переехал жить в гостиницу, просто нанял утром фургон, сложил вещи и съехал с квартиры. Но при этом он нарушил арендный договор, домовладелец подал на него в суд, все это попало в газеты, и из Кэлгери приехала его сестра – или тетка, не знаю, – этакая лошадь, и с характером, как у него самого. Она и внешне вылитый Тэйер: короткая стрижка, брючный костюм в полоску… Пробыла здесь почти месяц, даже ходила к нему на лекции, вертелась возле его кабинета, и никто не понимал, что ей нужно, хотя одной секретарше она сказала, что она врач-психоаналитик. Тэйер, как мне кажется, старался встречаться с ней поменьше. Думаю, он до сих пор живет в гостинице. Вы не знаете, Барри, он никуда не переехал?

– Почему вы спрашиваете меня? – сказал Барри. – Я о нем ничего не знаю.

– Вы о нем знаете больше, чем все мы, – возразил Бласс.

Тэйер, словно догадываясь, что Барри его защищает, стал после лекций приглашать Барри к себе в кабинет. Он запирал дверь, предлагал Барри рюмку хереса – Барри обычно отказывался, – потом усаживался в кожаное кресло, поворачивался к окну и молча смотрел на синевато-серое небо Онтарио, будто раздумывая, о чем бы поговорить со своим молодым гостем. Однажды в конце ноября, откашлявшись, Тэйер нерешительно сказал:

– Если хотите, можете снова отрастить волосы. Я ведь видел вашу фотографию на анкете, так что знаю, как вы выглядели раньше. Честно говоря, когда я разбирал заявления – вы, вероятно, знаете, что я председатель комиссии по зачислению аспирантов, – ваша тогдашняя внешность нисколько меня не шокировала. Честно говоря, у вас довольно яркая внешность, что-то от елизаветинской эпохи.

От удивления Барри не нашелся что ответить. А Тэйер продолжал монотонно говорить, не глядя в его сторону, словно хотел поскорее кончить и сменить тему. Как получается, что, несмотря на такую низкую посещаемость лекций, на экзамене студенты умудряются правильно отвечать на большинство вопросов, спрашивал он, Барри не думает, что они ходят на лекции по очереди, а потом обмениваются конспектами? Ему не кажется, что в студгородке у кого-то есть конспекты всего лекционного курса, собранные за несколько лет, и их размножают на ротаторе и продают? Эти конспекты не попадались ему на глаза?Нет, не попадались. Тэйер опять надолго замолчал. Он вертел в руках бронзовый нож для бумаги: ручка была сделана в форме львиной пасти, из которой выглядывали огромные клыки и язык. По щеке Тэйера поползла струйка пота, от левого виска вниз к подбородку.

Барри хотелось уйти, но он не решался пошевелиться.

Тэйер налил себе хереса, выпил рюмку залпом и налил снова. Потом искоса посмотрел на Барри.

– …Конечно же, это открывает прекрасные возможности для нас всех… старшее поколение ученых и молодежь… да, без сомнения… Я ничуть не возражаю против тесного сотрудничества с подающими надежды молодыми людьми… что ни говори, за вами будущее. И вы мне гораздо симпатичнее, чем тот варвар в комбинезоне. Его отчислили после первого семестра, он совершенно не подходил мне как ассистент, и я, право, не понимаю, как администрация могла рассчитывать, что я с ним сработаюсь. Заведующий кафедрой – но это строго между нами, Барри, – пытался восстановить этого субъекта, более того, пытался со мной по этому поводу конфликтовать, у меня даже есть подозрение – впрочем, публично я на эту тему не высказывался, – что родители парня давали профессору Барту взятки. У нас здесь очень сложная обстановка, опасности на каждом шагу, но это даже увлекательно – главное, не дрогнуть. Все как в шекспировских пьесах, но без пятого акта. Только бесконечный четвертый акт, сцены высокой трагедии чередуются со сценами грубого, вульгарного фарса, но я от всего этого получаю истинное наслаждение. Когда вы доживете до моих лет, Барри, вам это тоже будет нравиться… Что вы так смотрите?