Текст книги "Путь волшебника"

Автор книги: Джордж Р.Р. Мартин

Соавторы: Нил Гейман,Урсула Кребер Ле Гуин,Орсон Скотт Кард,Роберт Сильверберг,Саймон Грин,Джеффри Форд,Мэрион Зиммер Брэдли,Питер Сойер Бигл,Майкл (Майк) Даймонд Резник,Дэвид Кертли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Рассудив таким образом, он поставил себе целью освоить до прибытия домой третье заклинание.

Майлз вернулся на следующий вечер в сумерках, усталый и перепачканный, как будто ночевал на полу в помещении склада. Она встретила его в кухне и спрашивать ни о чем не стала.

Он восседал в задумчивости на стуле в углу, пока она резала овощи на разделочном столике, и не сводил с нее глаз; потом резко встал и вышел.

Шипение и шкворчание овощей, когда они упали на сковороду, аукнулись в сознании Одры иным шипением – злобным и невнятным. Она провела здесь уже несколько дней, но так и не приблизилась к секрету возвращения.

Нож, которым она нарезала кубиками жилистое мясо, был увесист и надежен. Одра представила под этим ножом Майлза, вообразила его боль и страх. Жалкий урод расскажет, что сделал с ее Эмилем.

Звуки, донесшиеся из соседней комнаты, перемежались проклятьями. Она содрогнулась, услышав, как с полок слетают тяжелые книги.

– Где она?

Сперва почудилось, что он обращался к себе; потом – громче:

– Где? – Он заревел на всю комнату, затем рев переместился в дверной проем. – Что ты сделала с ней, проклятая ведьма?

Ледяной страх очистил ее рассудок от мыслей о мести.

– О чем ты?

– Моя книга, – произнес Майлз. – Где она? Что ты с ней сделала?

Пригнувшись, он волком двинулся на Одри. Они принялись кружить вокруг разделочного столика. Она схватила нож, не смея моргнуть, – боялась, что он воспользуется моментом и бросится на нее.

– У тебя много книг.

– А нужна только эта!

Молниеносным движением Майлз схватил ее за запястье, больно ударил руку о столик. Одра выронила нож.

Майлз поволок ее в библиотеку.

– Смотри туда. – Он указал на полку, где была книга. – Шестая из двенадцати. Стояла там, а теперь ее нет. – Он чуть ослабил хватку. – Если взяла почитать, ничего страшного. Просто верни. – Он выпустил ее и натужно улыбнулся. – Ну, где же моя книга?

– Твоя правда, – сказала она. – Я взяла почитать. Не знала, что она так важна для тебя.

– Эта книга особенная, для специалистов.

– Да, – ответила Одра негромко и твердо. – Так и есть.

И, сказав это, она поняла, что выдала себя.

Майлз толкнул ее. Она влетела в книжный шкаф, а он покинул тесную библиотеку и захлопнул дверь. В замке провернулся ключ.

Слишком поздно.

Она уперлась в дверь лбом и задержала дыхание. Попыталась открыть оконце, но высохшая краска запечатала его наглухо. От намерения разбить стекло Одра сразу отказалась: что толку убегать из дома, если нельзя убежать из этого мира? Ей был по-прежнему нужен Майлз.

Одра смотрела, как в грязном окне садится солнце, и пыталась сообразить, как ей быть, когда он освободит ее. Ей было слышно, как Майлз бродит по дому, разговаривая с собой необычайно резко, но слова казались все такими же бессмысленными. От этого у нее разболелась голова.

Ее разбудил скрип ключа в замке. Одра вооружилась первым, что попалось под руку: книгой в твердом переплете. Выставила ее как щит.

Майлз стоял в двери, сжимая в руке длинный, зловещего вида нож.

– Кто ты такая? – спросил он наконец, подозрительно прищурясь. – И как узнала?

– Я та, чью жизнь ты разрушил. Лжец. Вор. Убийца. – Она показала ему кольцо Эмиля.

Майлз застыл на месте, взгляд метался от кольца к ее лицу и обратно.

– Я ни то, ни другое и ни третье, – молвил он.

– Ты все это присвоил. – Она обвела рукой библиотеку. – Забрал его и забрал меня. А что ты делал с бесполезными вещами?

Покуда он говорил, она незаметно к нему приблизилась. Внезапно швырнула книгу и попала куда хотела – в плечо. Нож упал на пол, и Одра подхватила его, прежде чем Майлз сумел помешать.

Она решила, что теперь он в ее власти, и приставила лезвие к горлу. Он попытался отпихнуть ее, но Одра вцепилась крепко, и Майлз прекратил сопротивление, когда нож проколол тонкую кожу. Одра почувствовала, как напряглось его тело в ее руках, почти бездыханное и совершенно неподвижное.

– Так и не сказала, кто ты такая.

– Где он? – спросила она с ненавистью.

– Кто? – Майлз говорил миролюбиво и сдержанно.

– Человек, которого ты похитил, как меня. Как все остальное. Где он?

– Ты сильно расстроена. Остынь, отпусти меня, и мы поговорим. Я не знаю ни о каком похищенном, но, может быть, помогу его найти.

Тон у него был спокойный, с нотками мольбы, взывавший о понимании и предлагавший содействие. Одра колебалась, не зная, чем устрашить врага, который оставался ее последней надеждой.

Она ждала слишком долго. Майлз схватил с полки тяжелую склянку и запустил ею в стену.

Восточный Ветер, наконец-то обретший свободу, пронесся по комнате.

И вот однажды ночью, холоднее которой он припомнить не мог, когда вокруг не было ни души, он возвысил голос против воющего ветра и выкрикнул тринадцать слов заклинания.

Недели превращались в месяцы, и вести о чародее Эмиле множились, пока не дошли наконец до самого короля, и тот возжелал прибрать волшебство к рукам.

Но Эмиль исчез.

Злой вихрь сметал с полок все подряд. Одра скорчилась и прикрыла голову под градом книг и мусора. Майлз спрятался за сундуком, который плохо защищал от бури.

Над головой Одры раздался треск; она вскинула руки, чтобы спасти глаза; осколки стекла обрушились на ее руки и ноги – одни отлетали, другие впивались в кожу.

Окно раскололось прощальным взрывом, и плененный ветер вырвался из комнаты. Буря закончилась. Звякало об пол стекло, тяжело падали книги.

Одра открыла глаза и увидела великое разорение. Майлз уже ступал по вырванным страницам и разодранным обложкам.

– Нет, – произнес он, – нет! Она должна быть здесь, моя история должна быть здесь…

Из сотни мелких порезов сочилась кровь, но он не обращал на это внимания. Одра вытаскивала из себя осколки темного стекла. Они совсем не отражали свет.

От Зеркала, висевшего над разгромленными полками, отделилось облачко – поплыло и принялось искать. Оно нашло, что хотело, на полу возле чемодана Одры, крышку которого сорвало бурей. А затем юркнуло под синий матерчатый переплет и пропало.

– Вот! – Одра прижала томик к груди.

Майлз подполз к ней; вскоре они стояли на коленях посреди комнаты, лицом к лицу.

Со страниц слетел дымок, сначала бывший лишь струйкой. Затем он сгустился – зеленый и яркий, как солнечный луч в заболоченном пруду; он выбрался наружу и окутал обоих.

– Ответ всегда был здесь, – шепнул голос. – Твоя пленница, Эмиль, и твой друг, Аврора.

Одра – Аврора – взглянула на человека, которого ненавидела, и узрела все, каким оно было от века: своего Эмиля через тридцать лет после исчезновения, лысого и с седой бородой. Майлза, который удерживал Одру из-за ее сходства с утраченной любовью, но не тронул бы, оставаясь верным избраннице.

Эмиль ответил на взгляд; в его глазах, до сих пор казавшихся мертвыми и потерявшими надежду, стояли слезы.

– Теперь, Эмиль, – предложил голос, – произнеси заклинания, и мы отправимся домой.

Итак, если вам попадется книга в синем матерчатом переплете, шестой том из двенадцати, то не ищите в ней сказку «Волшебник и дева» – ее там нет.

Но остальные прочтите, и в сказке о фее, которая напоила гору, окажется, что у нее была подруга по имени Одра. Хотя вам будет известна правда: это не настоящее имя.

В дальнейшем вы найдете и Эмиля – хотя он так и не стал придворным магом, в любой истории должно быть немного волшебства.

перевод А.К. Смирнова

Майк Резник
ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕСТОЯНИЕ

По утверждению журнала «Locus», Майк Резник получил больше премий за «малую литературную форму», чем любой другой фантаст, как ныне живущий, так и покинувший сей мир. Пожалуй, наиболее известен его цикл «Кириньяга» («Kirinyaga»), а вообще рассказов у него более пятидесяти. Резник не только пишет, он еще составил десятки антологий. Кроме того, он работает ответственным редактором в сетевом журнале «Jim Baen’s Universe». Среди недавно опубликованных им книг сборник «Blasphemy» (издательство «Голден грифон пресс») и роман «The Buntline Special» (издательство «Пир»). Ранее в этом году вышла публицистическая книга «The Business of Science Fiction» (в соавторстве с Барри Молзбергом). Больше об Майке Резнике можно узнать на сайте: mikeresnick.com.

Самый знаменитый волшебник на свете – это, наверное, Мерлин, один из столпов легенды о короле Артуре. Крестник Гальфрида Монмутского, он пустился в путь еще в двенадцатом столетии и заинтересовал своей судьбой бесчисленных писателей, в частности Томаса Мэлори («Смерть Артура»), Томаса Уайта («Король былого и грядущего») и Мэри Стюарт («Хрустальный грот»). Проходя через эти свои литературные ипостаси, Мерлин обычно помнит о том, что был зачат от демона-инкуба, который и наделил его сверхъестественными способностями. Он стал учителем Артура и помог ему занять престол, а впоследствии Владычица Озера заточила чародея в хрустальном гроте.

«Этот рассказ я написал в тот день, когда узнал, что у моей тещи обнаружили болезнь Альцгеймера, – говорит Резник. – Попытался представить, каково ей живется с таким недугом, – просыпаясь поутру, она знает, что стала чуть менее умна, чем накануне. И тогда я подумал: можно было бы об этом написать. А затем вспомнил, что Мерлин из моего любимого фэнтезийного романа „Король былого и грядущего“ жил „против времени“ и решил использовать это в качестве метафоры».

Нелегко жить в обратном времени, даже если ты Мерлин Великий. Иной подумал бы, что это не так, что все чудеса будущего сохранятся в твоей памяти… однако воспоминания тускнеют и исчезают гораздо быстрее, чем можно было надеяться.

Я знаю, что Галахад победит в завтрашнем поединке, но имя его сына уже выветрилось, исчезло из моей памяти. Да и будет ли у него сын? Проживет ли сей рыцарь достаточно долго, чтобы передать свою благородную кровь потомству? Сдается мне, проживет – вроде бы я качал на колене его внука, – но и в этом я не уверен. Воспоминания ускользают от меня.

Когда-то я знал все тайны Вселенной. Одним лишь усилием мысли мог остановить Время, повернуть его течение, обмотать его шнурком вокруг пальца. Одной лишь силой воли я мог бродить среди звезд и галактик. Я мог сотворить живое из ничего и обратить в прах целые миры живого.

Время шло – хотя и не так, как идет оно для вас, – и больше эти чудеса не были мне подвластны. Однако я все еще мог выделить молекулу ДНК и прооперировать ее, вывести уравнения, которые позволяли путешествовать в космосе, вычислить орбиту электрона.

Опять-таки текло время, и эти таланты покинули меня, но все же я умел выделять пенициллин из плесени, понимал общую и специальную теории относительности и летал между континентами.

Но и это ушло безвозвратно, осталось сновидением, которое я вспоминаю лишь изредка, если вообще могу вспомнить. Была когда-то – нет, будет, вам еще предстоит повстречаться с ней – болезнь стариков, постепенно, частицу за частицей, стирающая разум и память, все, что ты передумал и перечувствовал, – пока не остаются лишь зернышки первичного «я», беззвучно вопиющего о тепле и благодати. Ты видишь, как исчезают частицы тебя, ты пытаешься спасти их из небытия, но неизменно терпишь поражение, и все это время ты осознаешь, что с тобой происходит, пока не исчезает и это осознание… Я оплачу вас в грядущем тысячелетии, но сейчас ваши мертвые лица исчезают из моей памяти, ваше отчаяние покидает мой разум, и очень скоро я даже не вспомню о вас. Ветер уносит все, ускользая от моих безумных попыток поймать, удержать, вернуть…

Я пишу все это затем, чтобы когда-нибудь кто-то – быть может, даже и ты – прочел эти записи и понял, что был я человеком добрым и нравственным, что старался, как мог, исполнять свое предназначение, и даже самый пристрастный бог не потребовал бы от меня большего; что даже когда имена и события исчезали из моей памяти, я не уклонялся от своего долга – я служил сородичам своим как умел.

Они приходят ко мне, сородичи, и говорят: мне больно, Мерлин. Сотвори заклинание, говорят они, и прогони боль.

Мой ребенок горит в лихорадке, говорят они, а у меня пропало молоко. Сделай что-нибудь, Мерлин, говорят они, ты же величайший маг в королевстве, во всем мире, и нет равного тебе среди живущих. Уж верно, ты можешь сделать хоть что-нибудь!

Даже Артур ищет моей помощи. Война идет плохо, признается он. Язычники враждуют с христианами, среди рыцарей раздоры, он не верит своей королеве. Он напоминает, что именно я когда-то открыл ему тайну Эскалибура (но это было много лет назад, и я, конечно же, ничего пока о том не знаю). Я задумчиво гляжу на него, и, хотя мне уже ведом Артур, согбенный годами и измученный причудами Рока, Артур, потерявший свою Джиневру, и Круглый стол, и мечтанья о Камелоте, – я не могу отыскать в себе ни приязни, ни сострадания к юноше, который сейчас говорит со мной. Я не знаю его, как не буду знать вчера и неделю назад.

Вскоре после полудня ко мне приходит старуха. Ее израненная рука налилась нездоровой бледностью и источает такую вонь, что у меня слезятся глаза. Жужжащие мухи густо вьются над раной.

Мерлин, плачет она, я не могу больше сносить эту боль. Это похоже на роды, но только длится долго, чересчур долго. Мерлин, ты моя единственная надежда. Сотвори свое чародейское заклинание, требуй от меня чего ни пожелаешь, только уйми эту боль!

Я смотрю на ее руку, которую разорвал клыками барсук, и меня тянет отвернуться, тошнота подкатывает к горлу. Все же я принуждаю себя осмотреть рану. Я смутно сознаю: мне пригодилось бы нечто – не знаю даже, что именно, – дабы прикрыть лицо, а если не лицо, то хотя бы рот и нос, – но не могу вспомнить, как это называется.

Рука распухла почти вдвое, и хотя сама рана посредине предплечья, старуха кричит от боли, когда я осторожно шевелю ее пальцами. Надо бы дать ей что-нибудь, чтобы утишить боль.

Смутные видения мелькают перед моим мысленным взором – нечто длинное, тонкое, как игла, вспыхивает и исчезает. Я могу что-то сделать для нее, думаю я, могу что-то дать ей, совершить чудо, которое совершал и раньше, когда мир был старше, а я моложе… но что это – я уже не помню.

Однако снять боль – этого еще мало; внутрь проникла зараза, это-то я еще помню. Я исследую рану, и вонь становится нестерпимей, старуха кричит. «Ганг…» – внезапно приходит мне в голову. Слово, обозначающее состояние этой раны, начинается с «ганг», но что дальше – не помню… А если бы даже и вспомнил, я больше не способен лечить эту болезнь.

Но ведь надо же как-то прекратить мучения женщины.

Она верит в мою мощь, она страдает, и сердце мое рвется к ней. Я бормочу заклятие, то шепчу, то монотонно напеваю.

Старуха думает, что я призываю своих бестелесных слуг из Нижнего Мира, что я призываю свои магические силы, дабы помочь ей; а поскольку ей нужно верить во что-то, хоть во что-нибудь – я не могу сказать ей, что же я шепчу на самом деле. Господи, молюсь я, позволь вспомнить хоть один-единственный раз. Когда-то, много лет тому вперед, за миллионы лет в будущем я бы мог излечить эту женщину, верни же мне это знание хоть на час, хоть на минуту. Я не просил у Тебя участи жить обратно ходу Времени, это мое проклятие, и я готов нести его… но не дай из-за моего проклятия умереть старой женщине! Позволь исцелить ее, а затем можешь сызнова обкрадывать мой разум и отбирать память.

Однако Господь не отвечает, а женщина все кричит и плачет, и наконец я осторожно залепляю рану грязью, чтобы мухи не кружились над ней. Должно быть какое-то лекарство – оно содержится во флаконах (флаконы? То ли это слово?), но я не знаю, как изготовить его, не помню его цвета, запаха, состава, и я даю старухе корень, и шепчу над ним волшебные слова, и велю ей спать, положив этот корень меж грудей, и верить в его целительную силу – тогда боль скоро прекратится.

Она верит мне – не знаю почему, но я вижу веру в ее глазах, – и целует мне руки, и прижимает корень к груди, и наконец уходит, и, о диво, ей действительно как будто бы полегчало, хотя вонь из раны долго еще держится в комнате и после ее ухода.

Теперь очередь Ланселота. На будущей неделе или в будущем месяце он убьет Черного Рыцаря, но прежде я должен благословить его меч. Он толкует о том, что мы говорили друг другу вчера, – я не помню этого разговора, зато помню, о чем мы будем говорить завтра.

Я пристально гляжу в его темно-карие глаза, ибо мне одному ведома его тайна, и я не знаю, сказать ли о ней Артуру. Я знаю, когда-нибудь они начнут войну именно по этой причине, но буду ли я тем, кто откроет тайну, или Джиневра сама покается в своей неверности – не помню, как не помню и того, чем закончится битва. Я пытаюсь сосредоточиться и узреть будущее – но вижу лишь город из стекла и стали, и в нем нет ни Артура, ни Ланселота, а затем видение исчезает, и я все еще не знаю, идти мне к Артуру со своим тайным знанием или же хранить молчание.

Я понимаю, что все это уже случилось, и что бы я ни сказал или сделал, и Круглый стол, и рыцари, и сам Артур превратились в прах… Но они живут по ходу Времени, и для них важно то, что на моих глазах распалось и ушло в небытие.

Ланселот говорит, и я изумляюсь силе его веры, чистоте его добродетели, пронизанной вечным сомнением. Он не боится погибнуть от руки Черного Рыцаря, но боится предстать перед Господом, если причина его смерти будет в нем самом. Я смотрю на него – человека, который изо дня в день чувствует, как крепнут узы нашей дружбы, в то время как я с каждым днем знаю его все меньше и меньше, – и наконец кладу руку ему на плечо и говорю, что он победит, что мне было видение Черного Рыцаря, лежащего мертвым на поле боя, и над ним он, Ланселот, в победном торжестве подъемлет свой окровавленный меч.

– Ты уверен, Мерлин? – с сомнением спрашивает он.

Я говорю, что уверен. Я мог бы сказать и больше – что я вижу будущее, что теряю его с той же быстротой, с какой познаю прошлое, – но у него свои трудности, да и у меня, как я понимаю, тоже, ибо чем меньше я знаю, тем старательней должен прокладывать путь для Мерлина-юнца, который вовсе ничего не будет помнить. Это о нем я должен думать прежде всего – я говорю в третьем лице, поскольку совершенно ничего о нем не знаю, да и он вряд ли помнит меня; тем более не вспомнит ни Артура, ни Ланселота, ни мрачного злодея Мордреда – ибо с каждым моим прошедшим днем, с каждым развернувшимся витком Времени он все меньше будет способен совладать со своими трудностями, даже определять их, не говоря уж о том, чтобы разрешать. Я должен оставить ему оружие, чтобы он мог защищать себя, оружие, с которым он справится, как бы мало он ни помнил меня, и этим оружием я избрал суеверие. Когда-то я творил чудеса, записанные в книгах и обоснованные законами природы, теперь же, когда тайны тех чудес одна за другой исчезают в небытии, я должен заменить их чудесами, которые ослепляют зрение и поражают страхом сердца, ибо, лишь обезопасив прошлое, смогу я обеспечить будущее – а его, будущее, я уже прожил. Надеюсь, я был добрым человеком, мне бы хотелось так думать, но так ли это на самом деле – не знаю. Я исследую мой разум, ищу слабости, как в телах моих пациентов ищу источники болезни, – но я есть лишь сумма моего опыта и памяти, а то и другое бесследно исчезло, и остается только надеяться, что я не посрамил ни себя, ни Господа своего.

Ланселот уходит, а я поднимаюсь и иду бродить по замку, и странные видения наполняют мой разум, мимолетные картины, которые кажутся даже осмысленными, покуда я не пытаюсь на них сосредоточиться – и тогда они становятся непостижимы. Я вижу, как бьются громадные армии, каждая из которых числом превосходит все население Артурова королевства, и я знаю, что в самом деле видел эти битвы, стоял на поле боя, быть может, даже сражался на той или иной стороне… но цвета их мне незнакомы, а оружие, которым они бьются, даже мне кажется настоящим колдовством.

Я помню огромные межзвездные корабли, которые без парусов и мачт бороздят небесные моря, и думается, что это сон, но почти тут же я вижу себя стоящим у оконца – я гляжу на звезды, мимо которых мы пролетаем, вижу каменистые лики и многоцветье далеких миров, а затем – миг спустя – я снова в замке, и боль безмерной потери терзает меня, точно я знаю, что даже этот сон никогда уже не придет ко мне.

Я решаю сосредоточиться, заставить себя вспомнить – но видения больше не появляются, и я чувствую себя старым дурнем. И зачем только я это делаю? Не знаю. Это не могло быть ни сном, ни воспоминанием, ведь всем хорошо известно, что звезды суть огни, которыми Господь освещает ночное небо, они прибиты к черному бархатному плащу… И в тот миг, когда я понимаю это, я уже не в силах вспомнить, как выглядели межзвездные корабли, и знаю, что очень скоро забуду даже, что когда-то они мне снились.

Я продолжаю бродить по замку и, дабы обрести уверенность, касаюсь знакомых предметов: вот эта колонна была здесь вчера, будет завтра и пребудет вовеки, ибо она вечна. Мне приятно постоянство вещей, предметов не таких эфемерных, как моя память, ведь их нельзя стереть с лица земли с той же легкостью, как из моего разума стирается прошлое. Я останавливаюсь около часовни и читаю надпись на стенной плите – по-французски она гласит: «Часовню сию… Артур, король бриттов». Третье слово незнакомо, и это беспокоит меня, ибо до сих пор я всегда мог прочесть надпись на плите. А затем я вспоминаю, что завтра утром спрошу у сэра Эктора, означает ли это слово «построил» или «возвел», а он ответит «открыл», и я запомню значение этого слова до конца моих дней.

Но сейчас меня охватывает панический страх, ведь я уже забываю не только образы и события, но и слова, и остается лишь гадать, не придет ли день, когда люди заговорят со мною, а я ничего не пойму и буду лишь глядеть на них в немом смятении, глядеть большими, ласковыми и бессмысленными глазами теленка. Я понимаю, что пока потерял всего лишь одно французское слово, но и это тревожит меня, ибо в будущем я бегло говорю по-французски, и по-немецки, и по-итальянски, и… Знаю, есть еще язык, на котором я могу читать, говорить и писать, но вдруг это знание исчезает, и тогда я понимаю, что еще один навык, еще одно воспоминание, еще одна часть меня канула в бездну, откуда нет возврата.

Я отворачиваюсь от плиты и иду назад в свои покои, стараясь не глядеть по сторонам – из страха увидеть здание или предмет, которого нет в моей памяти, что-то постоянное, но неведомое мне… А в покоях меня ждет судомойка. Она молода и весьма хороша собой, и завтра я узнаю ее имя, буду перекатывать его на языке и дивиться тому, как оно мелодично, даже когда слетает с моих дряблых губ; но сейчас я смотрю на нее и осознаю, что не могу вспомнить, кто она такая. Я надеюсь, что не разделял с ней ложа, – мне кажется, что чем моложе я буду становиться, тем больше буду склонен к сумасбродствам, – но надеюсь лишь потому, что не хочу задеть ее чувства; немыслимо было бы объяснять ей, что я никак не могу ее помнить, что восторги прошлой ночи, прошлого года мне еще неведомы.

Однако она явилась сюда не возлюбленной, но просительницей – у нее сын, который прячется в тени у моего порога; женщина зовет его, и он, хромая, подходит ко мне. Я смотрю на мальчика и вижу, что он колченог – лодыжка искривлена, ступня вывернута вовнутрь – и явно стыдится своего уродства.

– Можешь ты помочь ему? – спрашивает судомойка. – Можешь сделать так, чтобы он бегал сломя голову, как другие мальчики? Я отдам тебе все, что у меня есть, все, чего ты ни пожелаешь, только сделай его таким как все.

Я смотрю на мальчика, на его мать и снова перевожу взгляд на мальчика. Он так юн, он почти не знает жизни, и хочется помочь ему, но я уже не знаю – как. Когда-то знал…

Когда-нибудь настанет время, и дети не будут идти по жизни хромая, страдая от боли и унижения; я знаю, так оно и будет, я знаю, что когда-нибудь сумею излечивать и худшие болезни, чем колченогость; во всяком случае, я думаю, что знаю это, а наверняка знаю лишь одно – этот мальчик родился калекой, калекой он проживет жизнь и калекой умрет, и я ничего не могу с этим поделать.

– Ты плачешь, Мерлин, – говорит судомойка. – Неужели вид моего сына так оскорбил тебя?

– Нет, – говорю я, – не оскорбил.

– Так почему же ты плачешь? – спрашивает она.

– Плачу потому, что ничего другого мне не остается, – отвечаю я. – Плачу о жизни, которой не узнает твой сын, и о жизни, которую я забыл.

– Не понимаю, – говорит она.

– Я тоже, – отвечаю я.

– Значит ли это, что ты не поможешь моему сыну? – спрашивает она.

Я не знаю, что это значит. Я вижу, как ее лицо становится старше, худее и горестней, а потому знаю, что она еще не раз придет ко мне, но ее сына я вовсе не могу увидеть и не знаю, помогу ли ему, а если помогу, то как именно? Я закрываю глаза, вновь пытаясь сосредоточиться и увидеть будущее. Можно ли лечить колченогих? Будут ли люди хромать и на Луне?

Будут ли старики плакать оттого, что не в силах помочь? Я пытаюсь вспомнить – но воспоминания, как всегда, ускользают.

– Мне надо все обдумать, – говорю я наконец. – Приходи завтра, может быть, я сумею тебе помочь.

– Колдовством? – жадно спрашивает она.

– Да, – говорю я, – колдовством.

Она подзывает мальчика, и они уходят вдвоем, и я понимаю, что ночью она вернется одна, во всяком случае я почти уверен, что завтра узнаю ее имя. Мэриан, либо Миранда, или еще какое-то имя, начинающееся на «М», а может быть, Элизабет.

Но я знаю, я почти уверен, что женщина вернется, ибо сейчас лицо ее кажется мне более реальным, чем когда я только увидел ее. Или я не видел ее прежде? Все труднее и труднее отделять события от воспоминаний, воспоминания от сновидений.

Я сосредоточиваюсь на ее лице, лице Мэриан либо Миранды, но видится мне совсем иное лицо, прекрасное лицо со светло-голубыми глазами, с высокими скулами и сильным ртом; лицо, обрамленное длинными каштаново-рыжими волосами. Это лицо некогда много значило для меня, и когда я вижу его, то ощущаю нежность, тревогу, боль потери, но почему – не знаю.

Я инстинктивно чувствую, что это лицо значило… будет значить для меня больше, гораздо больше, чем другие, что оно принесет мне горе и счастье, подобных которым я не ведал ранее. Есть еще имя – не Мэриан или Миранда, как-то иначе; пытаюсь вспомнить его, но бесполезно – чем ожесточеннее мои попытки, тем легче оно ускользает от меня.

Любил ли я ту, которой принадлежит это лицо? Принесем ли мы друг другу радость и счастье? Произведем ли на свет здоровых, крепких ребятишек, чтобы утешали нас в старости?

Не знаю, ведь моя старость прошла, а ее еще не наступила, и я забыл то, чего она еще не знает.

Я пытаюсь яснее представить ее лицо. Как мы встретимся?

Что привлечет меня к тебе? Есть, верно, сотни мелких привычек, недостатков и достоинств, из-за которых я полюблю тебя.

Какую жизнь ты проживешь, какой смертью умрешь? Буду ли я рядом, чтобы облегчить последние минуты, и кто облегчит мое существование, когда тебя не станет? К лучшему ли, что я не могу больше вспомнить ответа на эти вопросы?

Мне кажется, что если я сумею как следует сосредоточиться, то непременно вспомню все. Ничье лицо никогда не было так важно для меня, даже лицо Артура, и я отсекаю все прочие мысли, закрываю глаза и сотворяю ее лицо (ну да, сотворяю – в конце концов, Мерлин я или нет?), – но сейчас я уже не уверен, что это именно ее лицо. Такой ли формы был ее рот? Так ли светлы глаза, такого ли каштанового оттенка волосы? Сомнения овладевают мной, и я воображаю, что глаза ее темнее, волосы светлей и короче, нос тоньше; и тогда я понимаю, что никогда в жизни не видел этого лица, что мои же сомнения обманули меня, что память еще не окончательно изменила, и я снова пытаюсь воссоздать ее портрет на холсте моего разума, но ничего не выходит – пропорции неверны, цвета расплывчаты, – но все равно я цепляюсь за это сходство, ибо если я потеряю ее сейчас, то потеряю навеки. Я обращаю все внимание на глаза, делаю их больше, синее, светлее и наконец остаюсь ими доволен, но теперь они на лице, которое совершенно мне незнакомо, а истинное ее лицо ускользает от меня с той же легкостью, что и ее имя, и ее жизнь.

Я прихожу в себя и понимаю, что сижу в собственном кресле. Я вздыхаю. Не знаю, сколько я просидел вот так, пытаясь вспомнить лицо… лицо женщины, но теперь я и в этом не уверен… и тут я слышу деликатное покашливание, поднимаю голову и вижу, что рядом стоит Артур.

– Нам нужно поговорить, мой старый друг и учитель, – говорит он, придвигая другое кресло и усаживаясь.

– Нужно? – переспрашиваю я.

Он твердо кивает.

– Круглый стол распадается, – говорит он серьезно. – В королевстве неладно.

– Так защити свои права и восстанови прежний порядок, – говорю я, все еще не зная, что он имеет в виду.

– Это не так-то легко, – говорит он.

– Это всегда нелегко, – отвечаю я.

– Мне нужен Ланселот, – говорит Артур. – Он лучший из лучших, и после тебя он самый близкий мой друг и советник. Он думает, я не знаю, что он творит, но я знаю, хотя делаю вид, что не знаю.

– Что ты предлагаешь? – спрашиваю я.

Артур оборачивается ко мне, в глазах его мука.

– Не знаю, – говорит он. – Я люблю их обоих, я не желаю причинять им боли, но самое главное – не я, не Ланселот, не королева, а Круглый стол. Я создал его, чтобы он существовал вечно, и он должен уцелеть.

– Нет ничего вечного, – говорю я.

– Есть, – убежденно отвечает он. – Идеалы. Есть Добро и есть Зло, и тех, кто верит в Добро, должно поднять и счесть.

– Разве ты не совершил это? – спрашиваю я.

– Да, – говорит Артур, – но до сих пор сделать выбор было легко. Теперь я не знаю, какой путь избрать. Если перестану притворяться незнающим, я должен буду убить Ланселота и сжечь королеву на костре, а это наверняка разрушит Круглый стол.

Он умолкает и глядит на меня.

– Скажи мне правду, Мерлин, – говорит он. – Будет ли Ланселот лучшим королем, нежели я? Я должен это знать, ибо, если это спасет Круглый стол, я готов отступить, и он обретет все – трон, королеву, Камелот. Но я должен знать наверное!

– Кто знает, что сулит будущее? – отзываюсь я.

– Ты знаешь, – говорит он. – Во всяком случае, так ты говорил мне, когда я был еще мальчишкой.

– В самом деле? – с любопытством спрашиваю я. – Должно быть, я ошибался. Будущее так же непознаваемо, как прошлое.

– Но ведь все знают прошлое, – говорит он. – Люди боятся именно будущего.

– Люди боятся неведомого, в чем бы оно ни крылось, – говорю я.

– По-моему, – говорит Артур, – только трусы боятся неведомого. Когда я был молод и создавал Круглый стол, я не ждал, когда настанет будущее. Я просыпался за час до рассвета и лежал в постели, трепеща от волнения, мечтая увидеть, какие новые победы принесет мне новый день.

Вдруг он вздыхает и словно начинает стареть у меня на глазах.