Текст книги "Форма времени. Заметки об истории вещей"

Автор книги: Джордж Кублер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

В этом смысле шаблонного обучения все виды допрофессионального образования и все колониальные ситуации имеют дело скорее с масс-репликами (см. с. 58), чем с форм-классами, где происходит открытие и освоение инноваций. Поэтому колониальные общества чаще всего напоминают учащихся с недостаточной предварительной подготовкой, для которых новый опыт является непреодолимо трудным, так что они останавливаются на удобном минимуме рабочих знаний. Таким образом, в провинциальной и сельской среде может наблюдаться характерная задержка в развитии активных форм-классов. Сельские ремесла выступают основными элементами колониальной художественной жизни. Та или иная стадия ряда, развивающегося в метрополии, в отдаленной и изолированной среде колонии выделяется, и ее исходный импульс повторяется вновь и вновь, обедняясь по содержанию, но обогащаясь деталями. Пример – крестьянский костюм в Европе XIX века, где застывшие моменты придворной моды Старого режима, насчитывавшие порой не одну сотню лет, переживали новый расцвет, воспроизводясь в сельской местности.

Нелегко определить колониальное общество так, чтобы это удовлетворило всех. В данном контексте, однако, таковым может считаться общество, где не происходит никаких крупных открытий или изобретений, где главная инициатива исходит извне, а не изнутри, и так продолжается до тех пор, пока колония либо не отделится от метрополии, либо не восстанет. Впрочем, и многие политически независимые, самоуправляемые общества остаются в этом смысле колониальными из-за сохраняющихся экономических ограничений, препятствующих свободе изобретения. Таким образом, во всех колониальных государствах, созданных путем завоевания, мы обнаружим незавершенные ряды на той или иной стадии угасания. РАСШИРЕННЫЕ РЯДЫ

Вместе с тем в колониальных государствах присутствуют всевозможные расширенные ряды, демонстрирующие их зависимость от метрополии. Эти расширения укомплектованы людьми, обученными в метрополии: классический случай здесь вновь представляет Латинская Америка, где высшие должностные лица региональной власти все как один были выходцами с Пиренейского полуострова, а чиновники из числа местных уроженцев допускались только на низшие должности. Испанские архитекторы, скульпторы и художники очень рано внедрили в среде местных ремесленников европейские традиции дизайна и изобразительного искусства, от которых колонии не отказались даже тогда, когда восстали против иностранного владычества.

Последствия этих пришедших из метрополии колониальных расширений легко прослеживаются в Латинской Америке. Чтобы наполнить континент городами, церквами, жилыми домами, мебелью и инструментами, требовались гигантские затраты энергии при минимальных требованиях к исполнению. Труд аборигенов сразу принял определенный стандарт, который затем законсервировался в силу небольшого числа населения, неблагоприятного размещения зон его обитания, огромных расстояний между городами, а также слабости коммуникаций между колониями и метрополией.

Вялый и бессистемный темп колониальных событий нарушили за три столетия лишь три всплеска, все – в архитектуре: здания в Куско и Лиме 1650–1710-х годов, вице-королевская архитектура Мексики 1730–1790-х и бразильские часовни терциариев в Минас-Жерайсе 1760–1820-х. Разумеется, в Латинской Америке есть города и деревни исключительной красоты – например, Антигуа в Гватемале, Таско в Мексике, Арекипа в Перу. Однако их шарм, дополненный климатом и местоположением, основан на ослаблении строгих стандартов изобретения, а не на том неудержимом стремлении к блистательной новизне, благодаря которому Флоренция или Париж так надолго стали центрами эпохальных изменений в истории вещей. В Антигуа, Арекипе или Ору-Прету, как и в живописных городках любой европейской провинции, красота была достигнута за счет использования старых тем, заимствованных в сильно упрощенном виде из сложных pièces de maîtrise [8*], наблюдаемых нами в великих городах и дворцах. Это красота многократно повторяемых традиционных форм, к которым благоволит природа, а не красота вещей, которые оторвались от своего прошлого за счет активного поиска новых форм их создателями.

Последствия таких провинциальных расширений для искусств и ремесел метрополии в целом благоприятны. Возможности, доступные для испанских архитекторов, художников и скульпторов в колониях, ведут к росту их числа. Так, центром золотого века испанской живописи в XVII столетии была Севилья, главный порт трансатлантического судоходства, а не новый двор в Мадриде, который часто переманивал свои величайшие таланты из севильской школы. Подобным же образом и расцвет греческой архитектуры в V веке до нашей эры отчасти зависел от благоприятных условий предшествовавшей ему экспансии греческих городов в колонии Западного Средиземноморья. Очень похожим образом от расширения колоний выиграла имперская архитектура Рима: гигантское увеличение строительных потребностей государства стимулировало устойчивый рост как числа, так и профессионального качества римских архитекторов. Эти корреляции нельзя доказать напрямую, их можно распознать лишь через параллели с относительно недавними событиями. И если они имеют место, то их следует отнести к числу тех немногих случаев, когда экономическая ситуация и художественная деятельность людей тесно взаимосвязаны.

Историки экономики обсуждали идею корреляции между расцветом искусств и экономическими кризисами [12]. Испанский пример связи между художественными достижениями и изобилием возможностей для творчества, безусловно, иллюстрирует подобную корреляцию – ведь XVII век в Испании был временем огромных экономических трудностей, на фоне которых шел непрерывный расцвет живописи, поэзии и театра. Но чтобы объединить эстетические события в одной общей перспективе, скажем, что колониальная или провинциальная стагнация – это оборотная сторона динамики метрополии, что одно подкрепляется другим в общем региональном единстве. Если так, то каждый очаг, каждый центр новаторства нуждается в наличии обширной провинциальной базы для поддержки и потребления своей продукции. Поэтому для каждого расширенного класса вроде готического искусства XIII века в Средиземноморье мы обнаруживаем целый мир реплик в Неаполе или на Кипре. Они различаются региональным акцентом, но при этом указывают на общий центр происхождения, будучи копиями изобретений, сделанных в новых городах Северо-Западной Европы, в Южной Англии или Северной Франции без малого столетием ранее. БЛУЖДАЮЩИЕ РЯДЫ

С подобными реплицирующими расширениями в провинции и колонии не следует путать классы, чье продолжающееся развитие, по-видимому, требует периодических изменений среды. Лучшие примеры такого рода блуждающих рядов дают очень крупные классы, такие как романская и позднеготическая средневековая архитектура или живопись Ренессанса, маньеризма и барокко в Европе, где можно заметить удивительно схожие сдвиги очагов изобретения. Они происходят с приблизительным интервалом в девяносто лет, когда вся географическая группа центров новаторства смещается к новым основаниям.

Один симптом принципиальных изменений – хорошо известные в средневековой архитектуре движения от аббатств к городским соборам. Другой – перемещение центров сосредоточения лучших художников из маленьких городов-государств Центральной Италии во дворцы XVI века и в процветающие торговые города XVII века.

Одно из объяснений, сводящее искусство к части экономической истории, заключается в том, что художники следуют за центрами власти и богатства. Это неполное объяснение, поскольку центров власти и богатства обычно намного больше, чем центров больших художественных перемен. Художники часто тяготеют к не самым крупным центрам власти и богатства, таким как Толедо, Болонья или Нюрнберг.

Несмотря на кажущееся одиночество изобретателя, ему требуется среда; его должны стимулировать другие умы, увлеченные теми же вопросами. Одни города рано смирились с наличием гильдий художников, создав тем самым прецедент и среду для их постоянного присутствия. В других городах пуританская или иконоборческая традиция долгое время отвергала искусство своего времени как бесполезное или легкомысленное. Некоторые города напоминают о своих контактах с большими художниками на каждом шагу: Толедо и Амстердам до сих пор несут на себе следы присутствия своих великих живописцев XVII века; Брюгге сформировал и был, в свою очередь, сформирован многими поколениями художников; величайшие архитекторы создали городскую среду Флоренции и Рима. Художнику нужно не просто покровительство; ему необходима связь с работой мертвых и живых собратьев, увлеченных теми же проблемами. Гильдии, кружки, артели и мастерские – важнейшее социальное измерение бесконечного феномена художественного обновления; они складываются преимущественно в благоприятном окружении, сочетающем ремесленные традиции с близостью к власти и богатству. Поэтому медленное перемещение центров новаторства из одного региона в другой невозможно адекватно объяснить одной лишь экономической привлекательностью; стоит поискать и другие мотивы.

Возможно, более важным, чем фактор богатства, для объяснения явления блуждающего ряда является фактор насыщения. Зачастую старое решение удовлетворяет потребность куда лучше, чем то, что появилось недавно. Как мы ранее замечали, каждый класс форм одновременно и создает, и удовлетворяет потребность, существующую на протяжении нескольких этапов его изменения. Потребность изменяется меньше по сравнению с разработанными для нее решениями. История мебели знает много примеров такого соотношения между фиксированной потребностью и различными ее решениями. Многие формы мебели XVIII–XIX веков до сих пор прекрасно отвечают потребностям, для которых они были разработаны, подчас куда лучше, чем стулья и столы современного дизайна, изготовленные на станках. Когда промышленный дизайнер находит новую форму, удовлетворяющую старую потребность, основное его затруднение заключается в поиске для нее достаточного числа покупателей среди людей, которые уже владеют устраивающими их старыми формами. Поэтому каждое успешное изделие стремится насытить регион, в котором оно производится, используя все имеющиеся для этого возможности.

Возьмем другой пример: после 1140 года почти на столетие вошло в привычку использование статуй-колонн библейских персонажей на откосах, фланкирующих двери церквей, в качестве формулы королевского портала, которая в конце концов распространилась из окружающей Париж области Иль-де-Франс по всей Европе. Во Франции к северу от Луары основные этапы разработки этой формулы и сейчас можно проследить в архитектуре великих соборов. Однако успех королевского портала в этом регионе препятствовал успешному появлению любого другого решения. Напротив, с распространением французской готики тема статуй на откосах становилась все более и более стереотипной. Иными словами, любая долговечная и успешная форма насыщает регион своего происхождения, делая невозможным занятие тех же позиций более новыми связанными формами. Более того, вокруг каждой успешной формы для ее сохранения и увековечения возникает защитная система вариаций, так что возможности замещения одной формы другой особенно сужаются там, где существующую потребность удовлетворяют старые вещи. Зачастую художник сталкивается с более жесткой конкуренцией со стороны собратьев, умерших пятьдесят лет назад, чем со стороны современников.

Регион с множеством нереализованных потребностей, имеющий к тому же средства на их удовлетворение, при определенных условиях будет привлекать инновации. Так, после 1876 года для архитекторов стал вдвойне привлекателен Чикаго – признанный мегаполис нового экономического региона и в то же время город, обращенный в пепел катастрофическим пожаром. Это привело к расцвету чикагской школы с такими ее представителями, как Бёрнем, Салливан, а позже и Райт. Однако перестройка Чикаго после 1876 года стала бы простым провинциальным расширением, а не эпохальным обновлением американской архитектуры, если бы с ней не совпал поворотный момент в истории форм. В общем и целом, подобный момент определяют неиспользованные технические и выразительные возможности, позволяющие установить новые форм-классы в широком диапазоне потребностей. С устареванием всего спектра форм-классов, как в последние столетия каждой великой цивилизационной эпохи, городская среда многократно насыщалась образцами предшествующих исторических стадий. Таким образом, одной из типичных характеристик подобных поздних периодов в конце каждого крупного исторического отрезка, таких как XVIII век в Западной Европе, является появление модных стилей декора вроде рококо, подходящих для внутренней и наружной косметической переделки старых строений, всё еще пригодных к эксплуатации. ОДНОВРЕМЕННЫЕ РЯДЫ

Широкий диапазон системных возрастов разных классов в один момент времени всегда делает наше настоящее похожим на сложную и запутанную мозаику, разрешающуюся в ясные и простые формы спустя лишь спустя много лет после того, как она отступит в историческое прошлое. Мы куда яснее представляем себе среднеминойский период, чем Европу между двумя мировыми войнами, – отчасти потому что меньше знаем о древности, отчасти потому, что древний мир был менее сложным, а отчасти потому что старая история легче укладывается в длительную перспективу, чем недавний ход событий, который мы видим вблизи.

Чем старше события, тем легче мы пренебрегаем различиями системного возраста. Парфенон – устаревший для своего времени образец периптера. Этот класс уже был очень старым, когда Иктин только родился. Факт системного возраста, однако, редко, если вообще когда-либо, упоминается в исследованиях греческой классики. Специалистам в ней приходится полагаться на приблизительные датировки для больших групп вещей, и в пределах ряда они редко могут датировать вещь с точностью до года. Еще заметнее то же самое выявилось в изучении средневековой готической скульптуры, когда Панофский попытался различить руки старых и молодых мастеров Реймсского собора в одном десятилетии XIII века. У знатоков ренессансной живописи очевидное неправдоподобие датировки и авторства часто разрешается неявной отсылкой к системному возрасту – утверждением, что мастер оставался верен устаревшей идиоме еще долгое время после того, как от нее отказались его современники. Наконец, при изучении современного искусства не возникает проблем датировки, но идея системного возраста всё равно дает о себе знать в связи с необходимостью подразделения на школы, традиции и инновации.

Различные конфигурации нюансируют эту фундаментальную структуру, не заслоняя ее полностью. Один из даров истории состоит в том, что прошлое преподает нам гораздо более ясные уроки, чем настоящее. Часто настоящее – это лишь усложненное проявление условий, идеально чистый пример которых может быть обнаружен в далеком прошлом.

Случай одновременных форм-классов на сравнительно коротком временнóм отрезке и в абсолютно ясных условиях преподносит нам афинская вазопись последних десятилетий VI века до нашей эры. На протяжении нескольких поколений преобладал чернофигурный стиль: силуэты тел, словно вырезанные из черной бумаги, на светлом фоне. Этот стиль совершил ряд важных шагов вперед в области изобразительной техники, неизменно добиваясь декоративного объединения фигуры и фона за счет гармоничных и причудливых форм, образуемых пустыми промежутками между фигурами. Однако эта манера ограничивала выразительные возможности художников. Плотный темный цвет фигур не позволял охарактеризовать их жесты и выражения лиц, концентрируя внимание на контуре и на том, что находится за его пределами, а не на содержании очерченного им участка.

Примерно в 520–500 годах до нашей эры чернофигурный стиль достиг той стадии использования этих графических возможностей, которую мы здесь назвали «поздней». В то же время произошли коренные технические перемены, позволившие образоваться новому форм-классу. Отношения фигуры и фона перевернул простой прием: теперь художники обозначали контуры цветом глины, оставляя их неокрашенными, а фон заполняли черным. Этот новый – краснофигурный – стиль позволил описывать жесты и выражения лиц куда более богатыми средствами, чем прежде, но при этом разрушил прежнюю гармонию фигуры и фона, придав фигуре доминирующее положение, а фон лишив декоративного значения. Новшество дало толчок развитию нового ряда: ранние и поздние примеры краснофигурного стиля следуют по порядку после исчезновения поздней чернофигурной техники.

Сохранилось около девяноста афинских расписных сосудов, сцены на которых – иногда разные, а иногда и одинаковые – представлены в обоих стилях. Так, художник, известный под именем Андокида, изобразил Геракла с быком в чернофигурной и краснофигурной технике на противоположных сторонах вазы – словно бы для того, чтобы сопоставить возможности старого и нового стиля. Эти диморфные вазы (или «вазы-билингвы», как назвал их Джон Бизли) являются уникальными античными свидетельствами сосуществования различных формальных систем у одного художника. Они с редкой ясностью выявляют природу художественного решения, которое в любой исторический момент пребывает на пороге между традицией и новшеством, между стареющей формулой и свежей новинкой, между двумя находящими друг на друга классами форм.

Однажды я предложил группе студентов расставить случайный набор примеров чернофигурной и краснофигурной вазописи по порядку от ранних формальных признаков к поздним. Студенты работали обособленно и следовали моей рекомендации не обращать внимания ни на какие посторонние признаки вроде техники и формы сосуда. Во всех получившихся списках ранние чернофигурные вазы оказались объединены с ранними краснофигурными, а поздние – с поздними: студенты ассоциировали вещи не по абсолютной хронологической датировке, а по системному возрасту.

Еще один случай одновременных рядов обнаруживается в захоронении III века нашей эры в Каминальхую, в горах Гватемалы. В этой гробнице Альфред Киддер нашел множество расписных треногих сосудов одинаковой формы, типологически наиболее близких керамике из Теотиуакана в долине Мехико, за тысячу миль от этого места. Эти сосуды раскрашены яркими необожженными минеральными красками в двух стилях: в раннем стиле классических майя и в стиле Теотиуакан II, которые отличаются друг от друга так же, как отличаются миниатюры византийских и ирландских манускриптов IX века. Каминальхую был колониальным форпостом Теотиуакана на границе равнинной зоны цивилизации майя. Традиции гончарного дела у майя в тот момент были менее развитыми, чем в Мексике, хотя в других отношениях майя обладали гораздо более сложными знаниями, чем их мексиканские современники, особенно в теоретической астрологии и астрономии. Гончары Каминальхую, которые, по всей видимости, снабжали покупателей майя расписными сосудами в коммерческих объемах, работали одновременно в обоих стилях: в том, что существовал у них на родине, и в том, что был привычен их клиентам.

Короче говоря, чем более полно наше представление о хронологии событий, тем более очевидно, что события, происходящие одновременно, имеют разный системный возраст. А если так, значит настоящее всегда содержит в себе несколько тенденций, повсеместно конкурирующих за каждую значимую цель. Ткань настоящего никогда не была однообразной, как бы однородно ни выглядели его археологические данные. Это ощущение настоящего, переживаемое нами ежедневно как конфликт между носителями идей, имеющих разный системный возраст и все как одна конкурирующих за обладание будущим, прослеживается в самых невыразительных археологических данных. Каждый черепок молчаливо свидетельствует об этом конфликте. Каждый материальный остаток подобен напоминанию о недостижимых целях, единственная память о которых – успешный результат в числе одновременных последовательностей.

Топографию одновременных классов можно представить в двух группах: направляемой и самоопределяющейся. Направляемые последовательности явно зависят от моделей, взятых из прошлого: таким образом, возрождения, ренессансы и все прочие формы поведения, связанные с моделью или традицией, являются направляемыми последовательностями.

Самоопределяющиеся последовательности встречаются гораздо реже, и их труднее обнаружить. Раннехристианское искусство было сознательным отказом от языческих традиций. Элементы языческой древности, сохранявшиеся в нем, либо имели стратегическое значение, либо выживали по недосмотру. Однако христианская последовательность быстро стала модельно-ориентированной, после того как закрытый диапазон возрожденных раннехристианских архитектурных типов сформировал свою традицию [13].

Эти термины – направляемая и самоопределяющаяся последовательности – не просто синонимы традиции и бунта. Традиция и бунт предполагают циклическую последовательность: бунт связан с традицией круговым движением, он превращается в традицию, которая опять распадается на бунтующие фракции и вновь da capo [9*]. Мы же выбрали наши термины, чтобы избежать допущения необходимости циклического повторения.

Отсюда следует, что самоопределяющиеся движения непременно являются краткими, а существо истории обычно составляют движения направляемые. В общем, самоопределяющиеся классы прекращают свое существование, либо превращаясь в классы, направляемые их собственными прошлыми победами, как раннехристианское искусство, либо уступая поле актуальности каким-то другим рядам. Любой текущий момент, таким образом, состоит в основном из направляемых рядов, с каждым из которых спорят самоопределяющиеся движения, идущие ему наперекор. Они постепенно исчезают по мере того, как их субстанция растворяется в предшествующей традиции или они сами превращаются в новые направляющие модели. ЛИНЗЫ И ВОЛОКНА ДЛИТЕЛЬНОСТИ

Здесь кроется возможное решение вопроса, который задают сторонники Strukturforschung (с. 42). Нам нет нужды полагать вместе с ними, что все части культуры являются либо центральными, либо радиальными. Они словно бы мыслят культуру по аналогии с выпуклой линзой, чья толщина растет пропорционально древности образца. В качестве альтернативы мы можем представить себе поток времени в форме пучка волокон (с. 56), каждое из которых соответствует потребности на том или ином театре действий, причем его длина определяется длительностью этой потребности и решением связанных с ней проблем. В таком случае культурные пучки состоят из волокон хода событий разной длины – в основном длинных, но во множестве и коротких. Эти волокна сплошь и рядом встречаются друг с другом случайно, но изредка сходятся в результате сознательного замысла или строгого плана.

[1*] Северное сияние (лат.).

[2*] В своем роде (лат.).

[3*] Люди на все руки, универсалы (франц.).

[4*] Аврелий Пруденций Клемент (348 – после 405) – римский поэт, писавший на христианские темы. Диттохеон (лат. Двойной Завет) – сборник из сорока девяти четверостиший, задуманных как подписи к фрескам одной из римских базилик.

[5*] Старый режим (франц.) – до Великой французской революции.

[6*] Отделка, финальная доработка (франц.).

[7*] Классический случай (лат.).

[8*] Образцы мастерства (франц.).

[9*] С начала (итал.).

[1] Duhem P. Le temps selon les philosophes hellènes // Revue de philosophie (1911).

[2] Pot J.H.J. van der. De periodisering der geschiedenis, Een overzicht der theorieën. Den Haag, I951.

[3] Soria M.S. The Paintings of Zurbaran. New York, 1953, e. g. Nos. 78, 144, l45.

[4] Lehmann-Hartleben K. The Imagines of the Elder Philostratus // Art Bulletin. 23 (1941). P. 16–44; Baumstark A. Frühchristliche-Palästinische Bildkompositionen in abendländischer Spiegelung // Byzantinische Zeitschrift. 20 (1911). P. 177 ff.

[5] О квадратных витых лестницах без центральной опорной стойки в Испании см.: Pevsner N. An Outline of European Architecture / 6^th ed. Baltimore, 1960. P. 47–48.

[6] Focillon H. L’An mil. Paris, I952.

[7] Richardson J., Kroeber A.L. Three Centuries of Women’s Dress Fashions. A Quantitative Analysis // Anthropological Records. 5 (1940). No. 2 (University of California): «…как, характеризующее разнородность в стиле одежды, не определяется социополитическими условиями; оно обусловлено чем-то, что присуще самим модным ансамблям, – чем-то, что существует внутри самой структуры моды…» Позднее, в книге Стиль и цивилизации, Крёбер вновь обращается к теме имманентности. Говоря о спонтанном появлении сходных черт в соответствующих друг другу фазах разных культур, он отмечает, что этот феномен (например, японский «импрессионизм» в живописи Сэссю [1419–1506] «имманентно присущ схеме развития или роста <…> подобно тому как неуклюжая походка является функцией младенчества, вспыльчивость – функцией отрочества, а сутулость – функцией возраста» (Kroeber A.L. Style and Civilizations. Ithaca, 1957. P. 143). Однако его вывод сводится к тому, что «предположение об имманентных силах лучше оставить на крайний случай. <…> Более вероятны вторичные имманентности, или псевдоимманетности, – внутренние культурные агрегаты разной устойчивости, постепенно развивающиеся под действием внешних сил» (Ibid. P. 159).

[8] Последние данные радиоуглеродных исследований в Альтамире (Испания) и Ласко (Франция) склоняют к мысли, что две системы пещерной живописи лишь до некоторой степени вероятности принадлежат одному временнóму промежутку протяженностью в четверть века (Альтамира, древесный уголь из третьего мусорного отвала мадленского периода: 13 540 год до н. э. ± 700 лет; Ласко, древесный уголь из нижней расщелины пещеры: 13 566 год до н. э. ± 900 лет. – см.: Movius H. Radiocarbon Dates and Upper Palaeolithic Archaeology in Central and Western Europe // Current Anthropology. 1 (1960). P. 370–372). То есть если учитывать дальние границы погрешности, то датированные материалы могут быть разделены промежутком приблизительно в 1600 лет.

[9] Этот индикт отражает эмпирическое наблюдение. Он происходит не из мистического представления о поколениях, объединенных годом рождения, как это имеет место у Вильгельма Пиндера (Pinder W. Das Problem der Generationen. 1928). Его сходство с составленной Анри Пером таблицей поколений в европейской литературе 1490–1940 годов, каждое из которых насчитывает в среднем пятнадцать лет (Peyre H. Les Generations littéraires. Paris, 1948), не более чем случайно. Пер отметил, что периодически возникающие короткие – десятилетние – поколения объясняются стоявшими перед ними задачами: иначе говоря, независимой переменной является здесь не поколение, а работа, которую оно должно выполнить; мои доводы сводятся к тому же. Пер, не уделяя этому пристального внимания, пишет: «Бывают скудные или слабо определенные периоды <…> и, наоборот, периоды, когда люди живут более интенсивно, сжигают эмоции, исчерпывают идеи, расходуют все запасы усердия» (Ibid. P. 176). Другие варианты французской периодизации на пятнадцатилетние интервалы можно найти в работах: Soulavie J.L.G. Pièces inédites sur les règnes de Louis XIV, Louis XV et Louis XVI. Paris, 1809; Benloew L. Les Lois de l’histoire. Paris, 1881. В обеих книгах период 1500–1800 годов размечается «эволюционными» стадиями средней протяженностью по пятнадцать лет.

[10] Предлагая это деление, я опираюсь на строгие наблюдения, изложенные в труде Р.М. Майера Принципы научной периодизации (Meyer R.M. Principien der wissenschaftlichen Periodenbildung // Euphorion. 8 (1901). S. 1–42). Майер показывает, что периоды в истории не являются ни необходимыми, ни самоочевидными; что всякое развитие непрерывно; что периодизация – это целиком и полностью вопрос удобства, основанный главным образом на эстетических соображениях, особенно в том, что касается длины и числа периодов.

Йохан ван дер Пот в работе Историческая периодизация (Pot J.H.J. van der. De periodisering der geschiedenis. Den Haag, 1951) тоже признает, что «невозможно сформулировать установки, определяющие взаимное соотношение длительности периодов и их число», и взывает к тому, чтобы периодизация, каковая «представляет собой квинтэссенцию истории», была «идиографической», то есть не привязанной к «законам истории», и эндокультурной, то есть вытекающей из самого предмета, а не из экзокультурных «требований географии, биологии или психических свойств человека».

[11] Эсхатология цивилизаций – предмет, до сих пор не затронутый серьезной мыслью. См.: Rivers W.H.R. The disappearance of useful arts // Festskrift tillegnad Edvard Westermarck. Helsingfors, 1912. P. 109–130; мой очерк Об исчезновении мотивов доколумбова искусства в колониальную эпоху (Kubler G. On the Colonial Extinction of the Motifs of Pre-Columbian Art // Essays in Pre-Columbian Art and Archaeology for S.K. Lothrop. Cambridge, Mass., 1961); а также заметки А. Крёбера о культурной смерти (Kroeber A.L. The Question of Cultural Death // Configurations of Cultural Growth. Berkeley, 1944. P. 818–825).

[12] Lopez R. Hard Times and the Investment in Culture // The Renaissance: A Symposium. New York, 1953.

[13] Krautheimer R. The Carolingian Revival of Early Christian Architecture // Art Bulletin. 24 (1942). P. 1–38. Эрвин Панофский в книге Ренессанс и «ренессансы» в искусстве Запада (1960; рус. пер.: М.: Искусство, 1998) очертил поздние звенья последовательности сознательных возрождений, которая постепенно вытеснила самоопределяющуюся последовательность раннехристианского искусства.