Текст книги "Потерянный Ван Гог"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

63

Высадив Смита у вокзала, Ван Страатен поехала дальше. Она торопилась; но дела шли хорошо. С этим этапом Смит справился. До сих пор еще никому не удавалось так близко подобраться к Торговцу. Они будут действовать по плану, но осторожно. Торговец будет начеку.

Да и Бейн как клиент – это хорошая идея.

Она свернула на обочину, полистала список контактов и нашла номер человека в Госдепартаменте, который мог принять необходимые меры. Он пообещал, что постарается сделать все, что только можно за такой короткий срок; но это было уже кое-что.

Выехав обратно на шоссе, она, следуя инструкции Диспетчера, отключила телефон. Пункт назначения был уже близко, и Ван Страатен чувствовала приятное возбуждение. Еще несколько поворотов – и она была в городке Зааншад. Вдоль реки вдалеке стояли разноцветные дома, ветряные мельницы – символы давно ушедшей эпохи. Ван Страатен подумала о своих предках, которые когда-то управляли одной из лучших художественных галерей Нидерландов, арианизированной[15]15
    Арианизация – нацистский термин, означающий изъятие имущества у евреев и передачу его неевреям.


[Закрыть] в сороковых годах двадцатого века, а затем закрытой навсегда.

Она миновала фабрику из серого камня, рядок пристроенных друг к другу домов с ярко-зелеными фасадами и, наконец, причудливого вида здание, сложенное из множества домов, словно из гигантского набора Lego. Это были названные Диспетчером ориентиры. Она уже почти приехала. Сердце трепетало, как у волнующейся школьницы. Она ехала медленно, поглядывая на номера неброского вида домов с кирпичными фасадами и алюминиевой кровлей. Найдя нужный и припарковавшись у узкого канала, она вышла из машины и несколько секунд смотрела на уток, плававших в воде и вразвалочку бродивших по мощеной дорожке. Быстро поправив рукой волосы, Ван Страатен еще раз проверила номер дома. Все дома были одинаковыми, с маленькими огороженными двориками и панорамными окнами. Но только в том доме, к которому она приближалась, были опущены шторы.

Они приветствовали друг друга с некоторой неловкостью; оба не любили говорить о пустяках. Со времени их последней встречи прошло четыре года, это было их третье совместное секретное задание.

– Почему здесь? – спросила Ван Страатен, оглядывая буржуазную обстановку этого дома – кожаный диван, обеденный гарнитур, семейные фотографии посторонних людей в рамках на стене.

– Анонимно и достаточно комфортно. К тому же немного на отшибе, хотя на мотоцикле я доберусь до города быстрее, чем на машине. Дом принадлежит одному приятелю, из наших. Он ушел из Сайерет[16]16
    Общее название спецподразделений Израиля.


[Закрыть]. Выбрал спокойную жизнь.

– А ты нет…

– Я и спокойная жизнь? – Он рассмеялся. – Как и ты, успокоюсь только когда умру. Извини, – спохватился он: смерть в их работе всегда ходила рядом спутником, не стоило ее лишний раз поминать.

– Ничего страшного, – улыбнулась Ван Страатен. Диспетчер, бывший военнослужащий ЦАХАЛА, вышел в отставку после второй интифады в 2005 году, а теперь входил в состав специального элитного подразделения «Кесария», хотя брался и за другие работы, некоторые ради денег, другие, как сейчас, по дружбе, потому что верил в ее дело, и она это ценила.

– Мне нужен был опытный оперативник. На всякий случай.

– Ты знала, что я приду, – улыбнулся он. Морщины вокруг рта у него за эти годы стали глубже, «гусиные лапки» у глаз – более заметными, хотя глаза были такими же бирюзовыми, выделяясь на фоне загорелой кожи; рябые щеки покрывала густая щетина, с проседью, как и волосы на висках, но коротко стриженные волосы на голове были все еще черными. – Я был готов с того момента, как ты позвала, но здесь только со вчерашнего дня.

– Тода роба[17]17
    Большое спасибо (иврит).


[Закрыть], – произнесла Ван Страатен. – Спасибо тебе, Диспетчер.

– Ты хочешь кофе? Охотник…

– Нет, спасибо. Но я буду то, что пьешь ты, – ответила она, почувствовав запах спиртного в его дыхании.

Он снова рассмеялся и налил ей стакан «Макаллана», односолодового шотландского виски, которое он всегда пил и которое нравилось им обоим. Она рассказала Диспетчеру о задании и о Торговце.

– Один из крупнейших торговцев награбленным. Его дед сотрудничал с нацистами, дело продолжил папаша, а теперь вот и он сам… Можно сказать, фамильная практика, от которой он не намерен отказываться… Но мы его остановим.

– Не сомневаюсь.

– Надеюсь, основная часть пройдет гладко и без насилия, так что тебе ничего из этого не понадобится. – Допив свой скотч, Ван Страатен присела на корточки возле его открытой сумки, половина содержимого которой была разложена на полу вокруг. Она взяла его нож «Ka-Bar Commando» и провела пальцем по звезде Давида, выгравированной у основания рукояти.

– Если порежешься, там есть пластырь и швы, – поддразнил ее Диспетчер.

– И это. – Она взяла в руки пузырьки с оксиконтином и викодином, затем леденец, как она знала, с морфием. – Все увлекаешься конфетками?

– Не увлекаюсь и не перед ужином. Они портят аппетит. – Он громко рассмеялся, раскрепостившись от скотча.

Ван Страатен разглядывала светошумовую гранату М84 и противогаз военного образца. Потом осторожно подняла полуавтоматический «Иерихон-941» и посмотрела в прицел.

– Я думала, этого старичка сняли с производства.

– Так и есть. Но мне нравится, он удобный. – Он взял у нее пистолет, показал, как удобно рукоять ложится в ладонь, и спросил о сроках выполнения задания.

– Ты хочешь, чтобы я был рядом в момент передачи картины?

– Да. – Она вручила ему одноразовый телефон и сказала, что свяжется с ним для уточнения деталей.

– Пилот понадобится?

– Пока не знаю. Но ты бы не мог связаться с ним, чтобы он был наготове, просто на всякий случай?

– Просто на всякий случай, – повторил он. – История всей нашей жизни.

– Да. – Они помолчали, делая глотки виски. Через минуту она спросила: – Как Шира и мальчики?

– Ариэлю шесть. Леви почти восемь, барух Хашем[18]18
    Слава Богу (иврит).


[Закрыть]. Такие два зверька… – ответил он, просияв. – А жена… С ней все в порядке.

– Хорошо.

– А тебе никогда не хотелось завести семью, Охотник?

– Было время… Но для женщины все по-другому. У тебя есть жена, которая остается дома, растит твоих детей и готовит тебе еду, так что ты волен разыгрывать из себя героя – и изменять ей… Прости, я не это имела в виду…

– Именно это, – сказал он, не сводя с нее своих бирюзовых глаз, и ей стало трудно продолжать эту игру. Она поцеловала его, и вот уже его мозолистые руки гладили ее по щекам и волосам, а ее рука скользнула ему между ног…

Когда они закончили, Диспетчер налил еще скотча и выкурил сигарету, потом посмотрел на платье Ван Страатен и сказал ей, что она красивая, на что она смущенно отмахнулась.

– Я дам знать, когда вы мне понадобитесь. – Она поднесла бокал к губам, потом отставила в сторону. – Пожалуй, хватит с меня, я за рулем. – Ван Страатен поцеловала Диспетчера в щеку и шепотом произнесла его имя: – Даниэль…

– Анни… – произнес он. – Береги себя.

– И ты тоже…

64

После встречи с Каролин и ее странным другом я отправил Смиту сообщение с отчетом. Ответ я получил не сразу, а получив, не все понял:

встретимся в вонделпарке под статуей вондела

Я понятия не имел, что это за Вонделпарк, и обратился к консьержу отеля. «Это как у вас Сентрал-парк» – объяснил он и показал дорогу. Через пятнадцать минут я прошел через кованые железные ворота с латунной надписью «Вонделпарк», прошел по дорожке и вскоре увидел большой памятник на округлом холме, покрытом тюльпанами.

Рядом с ним стоял Смит и загрязнял воздух сигаретным дымом.

Я начал рассказывать ему о встрече с Каролин, но он остановил меня и повел к большому пруду, где какая-то женщина кормила хлебными крошками маму-утку и ее маленьких утят. Когда она обернулась, я с удивлением узнал в ней Анику Ван Страатен.

Она похлопала ладонями, отряхивая остатки хлебных крошек, утята заметались и нырнули в воду.

– Милые, правда? – заметила она. – И такие невинные. Все, что их волнует, – это еда, выживание.

К нам спустилась группа туристов и принялась фотографировать утят, и мы отошли на другую сторону луга.

– Я собиралась потребовать, чтобы вы и мисс Верде прекратили поиски картины, но, видимо, это уже поздно делать, – сказала Ван Страатен.

В качестве ответа я сообщил ей о своей встрече с Каролин и человеком, который знал о нашей картине.

– Со шрамом? – спросила она, проведя пальцем по щеке. – В поисках фамильного имущества госпожа Кахилл общается с весьма сомнительными личностями. Не то чтобы я винила ее, но она безрассудна. Это опасное занятие для любителей.

– Итак, вы знаете ее и этого человека.

– Я знаю, что многие люди ищут Ван Гога, но он у нас в руках… или мы его найдем. Аналитик Смит ввел вас в курс дела?

– Нет.

– Нам нужно связаться с отцом мисс Верде.

– Зачем?

– Он идеальный покупатель для данной картины, поскольку у него очень подходящая репутация.

– А вы здесь при чем? Я что-то плохо понимаю.

– Я оберегаю украденные произведения искусства от повторной кражи, – помолчав, ответила Ван Страатен. – Этой информации вам должно быть достаточно. Давайте подумаем, как нам выйти на Бейна.

– Я понятия не имею, как его найти.

– Но его дочь должна знать.

– Насколько я понимаю, никто не знает, где он.

– Послушай, Перроне, – вмешался Смит. – У меня было тяжелое утро, так что кончай нести чушь. Ты сказал мне, что Аликс общалась со своим отцом, так что она знает.

Аликс действительно могла с ним связаться, но знала ли она, где он? Я понятия не имел. А если и знала, то это ее личное дело – так я им и сказал.

– Это уже не только ее личное дело, – вступила Ван Страатен. – У меня есть для мистера Бейна предложение. От которого он не станет отказываться. Мне нужно встретиться с его дочерью и во что бы то ни стало получить эту информацию.

– Ее сейчас нет в Амстердаме. Уехала.

– Куда?

– Во Францию, в Овер-сюр-Уаз.

– Зачем? – спросила она, но не дожидаясь ответа, повторила, что ей нужно поговорить с Аликс. Если она не вернется, Ван Страатен пригрозила арестовать ее и доставить обратно в Амстердам.

Я сомневался, что она на это способна, но обещал связаться с Аликс.

– Это нужно сделать немедленно, – потребовала Ван Страатен.

Я попробовал позвонить Аликс, но сразу попал на голосовую почту.

– Она не отвечает.

– Даю вам один час, – заявила Ван Страатен. – Потом я прикажу арестовать ее, и французская полиция узнает от нее эту информацию.

– На каком основании вы ее арестуете?

– Это не имеет значения. Я могу это устроить. Мне нужна информация. От этого может зависеть жизнь вашего друга аналитика Смита.

Я не стал распространяться на тему, в какой степени Смит мне друг, тем более что Смит стоял рядом, и вид у него был усталый и напряженный. Только тогда я вспомнил, что могу снабдить их нужной информацией, не подвергая Аликс опасности ареста. Я достал свой сотовый и нашел номер, который переадресовал когда-то с телефона Аликс. Я знал, что Аликс не обрадует тот факт, что я принимаю решение без нее, но это все же было лучше, чем арест.

Я протянул телефон Ван Страатен:

– Я думаю, что это номер Бейна.

– Откуда это у вас?

– Это имеет значение?

– В общем-то, нет. Важнее то, как к вам с мисс Верде попала эта картина? Аналитик Смит сказал мне, что мисс Верде нашла ее в антикварном магазине в пригороде Нью-Йорка. Это правда?

– Да, так все и было. Как вы думаете, как она там оказалась?

– В антикварном магазине? Не имею представления.

65

Нью-Йорк

Май 1945 года

Теплым дождливым днем в порт прибыла крупная партия произведений искусства. В доках Манхэттена царило оживление, пришло сразу несколько судов, а на месте была только треть докеров: многие портовые рабочие ушли на войну, счастливчики сейчас возвращались домой в Штаты, но повезло не всем, некоторые погибли или пропали без вести. Грузчиками теперь работали старики или непригодные к военной службе мужчины, они потели и ругались, таская грузы под дождем.

Пока другие мужчины сражались и погибали на фронте, Эйдан О’Коннор, бледный и грузный ревматик, зарабатывал деньги. Будучи агентом Гудзонской судоходной компании, он инспектировал грузы, получая мзду за то, что не слишком усердствовал в исполнении служебных обязанностей. Он быстро расписался в накладной о получении груза для галереи Бухгольца: правительственные чиновники, готовые конфисковать любой товар, не соответствующий «Закону о торговле с врагом», осматривали соседний док и с минуты на минуту могли подойти сюда. Эйдан снял людей с других работ, чтобы быстрей переправить ящики в грузовик, и тот отъехал от причала как раз в тот момент, когда появились правительственные инспекторы.

Разобрав ящики и прислонив картины к стенам, два стажера галереи – молодые люди, недавние выпускники факультета истории искусств, нанятые для работы с постоянно растущими послевоенными запасами, – стали проверять предметы по товарному листу. Затем следовало составить каталоги по художникам, названиям и размерам, аккуратно напечатав информацию на карточках так, как требовал мистер Валентин.

– Используйте карточки из плотного картона, – сказал он по-английски с сильным акцентом. Он был немец, хотя, возможно, и еврей – стажеры точно не знали. Правда, они слышали, что он работал на арт-дилера в Берлине, который торговал награбленным нацистами произведениями искусства, но они не верили этому: еврей, сотрудничающий с гитлеровцами – это же нелепость.

Одев белые перчатки, они перекладывали картины. Большинство работ были легко узнаваемыми: этих художников молодые люди недавно изучали в колледже: кубисты Пикассо и Брак, пейзажист Сезанн, пуантилист Сера… Здесь были портреты Гогена и Ван Гога, абстракции Пауля Клее и Кандинского, работы немецких художников Макса Бекмана, Эмиля Нольде и Отто Дикса. Юноши не верили своим глазам.

Несколько часов молодые люди заполняли карточки. Около дюжины картин остались неустановленными. Их они отложили в сторону. Затем они отнесли карточки мистеру Валентину, который поблагодарил их за работу и отпустил, чтобы, как обычно, просмотреть работы в одиночестве.

Хотя в подсобке было жарко, Курт Валентин не снял пиджак и даже не ослабил узел галстука. Он был некрасив: лысый, с широким лицом, большим носом и широко посаженными глазами. Но он был обходительным, жизнерадостным и представительным – качества, которые хорошо зарекомендовали себя как в Германии, так и здесь в Нью-Йорке.

Он переходил от картины к картине, останавливаясь, чтобы полюбоваться на них. Все это было Entartete Kunst – «дегенеративное искусство», нацистский обобщающий термин для «еврейского» и «большевистского» искусства, а также для любого вида абстракционизма и модернизма, вообще любого творчества, заставлявшего зрителя задуматься и подвергнуть сомнению установки Третьего рейха.

Немецкий еврей Валентин покинул Германию в 1937 году с благословения нацистов и получил задание – продавать дегенеративное искусство в Соединенных Штатах. Прибыль от этого должна была пойти на усиление военной мощи Германии. На нацистском жаргоне он был «девизен-юде» – еврей, добывающий для рейха иностранную валюту.

Кем же он стал теперь, когда война закончилась, задумался Валентин. Да просто евреем, наверное. Но он продолжал вести дела с гитлеровскими арт-дилерами и крупной сетью немецких арт-агентов, которые возобновили бизнес в обычном режиме, специализируясь в основном на произведениях искусства, проданных евреями, спасавшимися от нацистов. На произведениях, проданных под крайним давлением.

Валентин провел рукой по гипсовой скульптуре Отто Фрейндлиха, напоминающей скульптуры на острове Пасхи. Ее многие считали уничтоженной, но Валентин ее спас. Это стало его долгом, его призванием не только по отношению к таким художникам, как Фрейндлих, которого нацисты убили в концлагере, но и к художникам-экспериментаторам во всем мире. Его миссией стало – принести современное искусство в Америку. И если это означало торговлю с бывшими нацистскими арт-дилерами и продажу работ сомнительного происхождения, пусть будет так. Чтобы выжить, нужно было сделать выбор – фаустовская сделка, на которую он согласился.

Относясь к каждому произведению искусства как к осиротевшему ребенку, которому нужен свой дом, Валентин просматривал свои списки, делая пометки на карточках потенциальных покупателей. Затем он отложил карточки в сторону. Чтобы идентифицировать произведения искусства, они ему были не нужны; он и так знал их все, за исключением небольшой группы неподписанных и неопознанных работ, которые его молодые стажеры отложили в сторонку. В одной из них он сразу узнал картину Кете Кольвиц. Немудрено, что стажеры ее пропустили, эта художница пока не была известна в Штатах. Другие оказались работами незначительных художников. Только одну вещь Валентин вообще не смог опознать: черно-белый портрет женщины, выглядевшей так, словно она вот-вот заплачет – сентиментальный и не в его вкусе. Вероятно, его положили вместе с другими по ошибке. Он отложил его в сторону и выключил свет.

Ассистентка, выпускница школы секретарей, в которой не изучались гуманитарные науки, еще сидела за своим столом. Отличная машинистка и стенографистка, в остальном она была скучной и бесхитростной. Он велел ей идти домой, затем попросил подождать, сходил в запасник и вернулся с маленьким сентиментальным портретом женщины.

– Повесишь себе на стенку.

Секретарша стала отказываться, но Валентин настаивал. Она поблагодарила его и сказала что-то про печальный взгляд женщины, перевернула картину и заметила дату: 1944 год.

– Практически новая. Можно я подарю ее маме? Я уверена, что ей понравится.

Валентин рассеянно кивнул, вспомнив о своей матери, которая пропала без вести через год после того, как он покинул Германию.

– У мамы большой старый дом с множеством пустых стен, и картина будет смотреться великолепно, – говорила секретарша. – Это в пригороде, в маленьком городке, о котором вы, наверное, никогда не слышали. Стэнфордвилл…

Но Валентин уже давно ее не слушал.

66

После того, как Смит и Ван Страатен ушли, я первым делом снова позвонил Аликс, но услышал автоответчик. Я прогулялся по парку, по дорожкам и широким лужайкам вокруг большого пруда. Найдя в кармане оставшуюся от завтрака булочку, я скормил ее утятам. Потом попытался позвонить Смиту, чтобы узнать, связались ли они с Бейном, но и там нарвался на автоответчик. Затем еще немного погулял, поминутно поглядывая в телефон.

Повсюду были люди: прогуливались рука об руку семейные пары, молодые мамы катили перед собой коляски, играли дети. День был прекрасный, и я должен был чувствовать себя хорошо, но я чувствовал одиночество, тревогу и ревность, представляя Аликс с куратором, которого никогда не видел. Я задавался вопросом, что я здесь делаю, когда должен сидеть дома, рисуя картины для своей выставки, и проклинал тот день, когда Аликс принесла в дом эту картину. Аликс перезвонила, когда я завершал очередной оборот вокруг пруда.

– Где ты была?

– Интересное приветствие, – ответила она. – Ты же знаешь, где я. Я получила твое сообщение, но мой сотовый здесь не работает. Я в аэропорту Парижа, у настоящего телефона-автомата – помнишь такие? – жду машину, которую мы арендовали, а ее все нет и нет… – Голос ее звучал бодро, но меня это почему-то не радовало.

Я рассказал ей о встрече с Каролин и ее другом со шрамом на лице, и о том, как он предупредил нас держаться подальше от этой картины.

– Но у нас уже нет этой картины.

– Я так ему и сказал. – Затем я попытался описать свою встречу со Смитом и Ван Страатен, но Аликс остановила меня, потому что ничего не поняла, что неудивительно, поскольку я в своем изложении старательно избегал того, что говорил я. Помолчав, я спросил, а как у нее дела, и она ответила, что все хорошо.

– Было, – прибавила она. – До того, как я все это услышала. Хотя я все-таки ничего толком не поняла, да еще связь плохая. – Потом Аликс сказала, что вернулся ее спутник, и им пора ехать, и предложила мне рассказать все при встрече. И тогда я решился.

– Они знают о твоем отце и собираются связаться с ним.

– Что? Кто знает?

– Ван Страатен и Смит. – Я попытался все объяснить ей, хотя сам толком ничего не понял, кроме того, что Ван Страатен нужен клиент, чтобы купить картину. – И для этого они собираются позвонить твоему отцу.

– Я все еще не понимаю, – сказала Аликс. – Никто же не знает, где мой отец. Как они смогут ему позвонить?

– Потому что я дал им его номер.

– Откуда у тебя этот номер?

Говорить не хотелось, но пришлось.

– Значит, ты рылся в моем телефоне? – спросила она, помолчав.

– Да. – И я рассыпался в извинениях, потом припомнил ей, как она скрытничала, потом снова извинился и уточнил, что сделал это до того, как она мне призналась, и вообще у меня не было выбора: – Они собирались тебя арестовать.

– Что-о? – спросила она недоверчиво, и ее можно понять. Я еще раз попытался что-то объяснить, но услышал, как какой-то мужчина, очевидно, куратор, говорит ей, что машина ждет. – Все, мне пора.

– Я все объясню тебе завтра, – сказал я. – И ты меня поймешь.

– Думаешь, смогу? – спросила она.

– Пожалуйста, поверь мне. Я люблю тебя.

– Хорошо. – Аликс повесила трубку.

Я с минуту постоял там с телефоном в руке, глядя на утят и думая о том, как плохо я все объяснил или даже не объяснил вовсе, и что мне теперь делать, чтобы Аликс меня поняла. Я прокрутил это в голове: разговоры со Смитом и Ван Страатен, с Каролин и ее другом со шрамом на лице, и мне вспомнились его слова.

«Я бы порекомендовал вам и вашей девушке держаться как можно дальше от автопортрета Ван Гога… И скажите мисс Верде, чтобы она поменьше путешествовала».

О каком путешествии он говорил? О нашей поездке сюда, в Амстердам? Или о ее поездке во Францию? Но откуда он мог все это знать?

Он знал, как мы обнаружили эту картину под другой, знал наши имена, при том что Каролин ему их не называла, и знал, что нас ищут.

Я перезвонил Аликс, но она не брала трубку, и тогда я вспомнил ее слова, что ее телефон там не работает. Тогда я позвонил Каролин и попросил еще раз устроить мне встречу «с тем человеком».

– С каким человеком? – спросила она.

– С этим вашим другом. Который со шрамом.