Текст книги "Потерянный Ван Гог"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

37

Где-то в Амстердаме

Из-за дурацкого звонка Дженнифер он теперь не мог уснуть. Тревожная мысль, что они снова открыли на него сезон охоты, приводила в бешенство. Эти мелочные радетели общественного блага никак не уймутся. Запахнув шелковый халат, он перебрался из спальни в офис. Он жил здесь неприметно, ведя бизнес в зонах свободной торговли, на одноразовых телефонах, подпольных сетях и теневом интернете. Этот офис, как и все остальные, был временным. А жаль: Амстердам ему понравился, его мутные каналы наводили на мысль о подземном мире…

Он тяжело опустился в офисное кресло и включил лампу, бакелитовый абажур которой отбрасывал идеальный круг на письменный стол в стиле бидермайер из полированного орехового дерева с латунной фурнитурой, когда-то принадлежавший семье Ротшильдов. Куда бы он ни переезжал, он всегда брал с собой несколько любимых вещей.

С этой мыслью он внимательно посмотрел на картину Франца Марка: несколько абстрактных лошадей, написанных сочными голубыми красками. Картина была изъята из немецкого музея в тридцатых годах прошлого века и больше туда не вернулась. У него она, пожалуй, не задержится, уйдет к какому-нибудь коллекционеру. Почти вся обстановка комнаты состояла из временных предметов. В их числе был черный полированный столик, прекрасный образец немецкого шинуазри[8]8
    Стиль, имитирующий восточную отделку.


[Закрыть], вывезенный из «Отеля де Таллиран» во время французской оккупации – предмет, который он продаст или просто оставит здесь при переезде. Человек ведь всегда жертвует ценными предметами, когда на карту поставлено выживание, история тому свидетель. Хотя в его случае он отказывался от них по собственному выбору.

На столе завибрировал телефон: один из его информаторов извинился за поздний звонок, но речь шла о важной картине, за которой уже некоторое время охотится Интерпол и полиция нескольких государств сразу. Картина уже была бы у него, если бы тот неумелый детектив не провалил простую работу, опоздав в антикварный магазин после нескольких месяцев поисков, за которые ему было заплачено.

– Скоро это будет у вас, – сказал информатор.

– Было бы неплохо, – ответил он и закончил разговор. Если все получится, эта картина – наверное, самая ценная из всех, что проходили через его руки – повисит на его стене несколько дней; а потом он и ее продаст. Незаменимых вещей нет. Вот та девчушка, которая его разбудила, думает, что у нее на него что-то есть. Неужели она не понимает, что он может избавиться от нее одним щелчком?

Он еще раз посмотрел на картину Франца Марка. Картины и эскизы были осязаемыми объектами, единственным стоящим искусством, в отличие от этих глупых нематериальных искусств – музыки, танцев и театра – бесполезных, поскольку там нечего продать, кроме билета!

Все еще не в состоянии успокоиться, он взял одноразовый шприц. Досадно, что приходится пользоваться веществом с консервантом. Ему было неприятно вводить в организм эрзац-химикат, хотя поставщик уверял, что это необходимо, чтобы морфин не разлагался. Он нашел вену на икре – для инъекции рекомендуется каждый раз использовать новое место – и ввел иглу под кожу, затем снова лег в постель. Тревога рассеялась, как облака от ветра. Нет причин беспокоиться; ничто не помешает ему продолжать заниматься своим делом – тем же, каким занимались его отец и дед.

38

Смит позвал нас на совещание. Мы с Аликс вновь сидели на его потертом кожаном диванчике. Смит сидел за столом: рукава рубашки закатаны, мускулистые руки скрещены на груди, поза какая-то напряженная.

– Кофе хотите? – спросил он вдруг. Мы отказались и молча ждали продолжения. – Итак, Амстердам… – произнес он и замолчал, потом вытряхнул сигарету из пачки и закурил, не обращая внимания на мой неодобрительный взгляд.

Я попросил его открыть окно, он сказал, что оно не открывается, и опять умолк.

– Я договорилась о встрече с реставратором в Амстердаме. – прервала молчание Аликс. – Думаю, он может пролить свет на нашу пропавшую картину.

Смит поинтересовался, каким образом, и Аликс объяснила, что этот реставратор занимается аутентификацией картин Ван Гога.

– По фотографиям?

– Нет. Но он может поделиться какими-нибудь соображениями, когда был сделан портрет, как он соотносится с другими автопортретами Ван Гога…

Смит выпустил длинную струю дыма.

– По-моему, это пустая трата времени.

– Я так не думаю, – напряглась Аликс.

Смит пожал плечами, и я спросил, проверял ли он наличие картин Ван Гога на рынке.

– Ты вроде говорил, что поддерживаешь связь с людьми, отслеживающими черный арт-рынок, если я тебя правильно понял.

– По нулям, – ответил он коротко.

– И что дальше? – спросила Аликс. – Это все?

– Возможно… Скорее всего, да. – Лицо Смита оставалось непроницаемым. – Может, это и к лучшему. Сэкономите деньги на дорогу.

– Погоди-ка, что? – спросила Аликс. – Ты предлагаешь нам не ехать?

– Даже настоятельно советую. Пустой номер. Дело… закрыто.

– Но ты же сам это предложил!

– Это было до того, как мы начали расследование. Понадеялся на удачу. Но теперь… Слушайте, мы отследили все ниточки, какие только могли, поговорили с нужными людьми, нашли отпечатки пальцев Талли – и самого Талли – это было нечто. Это сделала ты, Алексис, и это была чертовски хорошая работа. Но Талли мы выжали досуха, и уперлись в тупик. – Смит поправил очки на носу, посмотрел вверх, затем вниз – куда угодно, только не на нас.

Он что, лжет? Что-то скрывает от нас?

– Я думал, вы надавили на Талли – заставили его отправить электронное письмо клиенту, чтобы узнать его местоположение, – сказал я.

– Да, мы так и сделали. Но ничего не вышло. Звонок не удалось отследить. Как и электронное письмо. – Он с силой раздавил окурок. – От Талли ждать больше нечего. Забудьте про него.

– Что ж, мне все еще интересно узнать мнение реставратора, – сказала Аликс и встала. – Если вы не против.

– Что это вам даст, кроме его мнения? – пожал плечами Смит.

– Так значит, ты не собираешься встречаться со своими контактами в Амстердаме? – спросил я.

– Нет. – Смит тоже поднялся на ноги. – Мне очень жаль. Но никто из моих знакомых ничего не слышал ни о вашем Ван Гоге, ни о каком Ван Гоге вообще.

– Итак, что ты хочешь сказать? Что ты выбываешь?

– Послушайте, я сделал все, что мог, – вздохнул Смит. – И вы сделали все, что могли. Мы с самого начала знали, что это игра наудачу, большая игра, но пришло время отказаться от нее. Всем нам.

– Если ты потерял к ней интерес, то я нет, – проговорила Аликс.

– Дело не в потере интереса. Я же говорю, это дохлый номер. Тупик. Нужно уметь проигрывать.

– Мне все равно, что он там наговорил, я полечу! – заявила Аликс, когда мы вышли на улицу. – Билеты у нас заказаны. Его билет я сдам, и черт с ним!

Таймс-сквер, где находился офис Смита, – идеальное место, где Аликс могла выговориться: никому не было до нас дела.

– Он решает выйти из дела, а мы, значит, должны, типа: «Хорошо, большое спасибо!» – Неоновые вывески у нее над головой словно подчеркивали ее слова, а светодиодная лента новостей, огибающая Таймс-сквер, 10, казалось, передавала их по телеграфу.

Я тоже не понимал внезапной перемены в настроении Смита.

Аликс предположила, что он занялся новым клиентом. Я сомневался, хотя, может быть, причина была в этом. С нас он денег не брал, а деньги ему, вероятно, были нужны.

– Но мы бы ему заплатили! – сказала Аликс. – Он же не просил!

К нам бочком приблизилась одинокая Минни Маус; фотографироваться мы не стали, но Аликс вручила ей несколько долларов. Нас тут же окружили Человек-паук, Бэтмен и полуголый ковбой с гитарой – нелегальные иммигранты пытались заработать на кусок хлеба с сосиской. Я взял Аликс под руку и повел ее к метро.

На переполненной платформе она снова заговорила, на этот раз о реставраторе, с которым собиралась встретиться в Амстердаме:

– Он сказал, что у него есть что-то, связанное с автопортретом Ван Гога. И он покажет мне это в Амстердаме. Так что я в любом случае поеду.

– Ни секунды не сомневался, – ответил я. Что касается меня, то встречи с арт-дилерами, о которых договорился Маттиа Бюлер, были более чем достаточной причиной для поездки.

– И почему Смит вдруг так пренебрежительно отнесся к Талли, нашей единственной ниточке к клиенту, а может быть, и к картине? – задумалась Аликс. – Как ты думаешь, Смит его спугнул или что?

– Понятия не имею. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем.

Поезд с ревом подъехал к станции, и мы зашли в вагон.

– Ну и ладно, не нужны нам ни Смит, ни Талли, – раздраженно проговорила Аликс. – Мы сами можем все выяснить!

Я не был в этом уверен, но знал, что лучше не спорить с Аликс, когда она настроена решительно.

– Эта картина была однажды потеряна, а потом нашлась, – сказала она. – Значит, вполне может отыскаться снова!

Это тоже показалось мне спорным; и вообще история с исчезновением была темной, но выяснить, какой путь проделала эта картина, прежде чем попасть в наши края, не представлялось возможным, и я решил пока не поднимать этот вопрос.

39

Париж

Август 1944 года

Она пробиралась по закоулкам Парижа тайком, как воровка. Еще две явки, еще две найденные работы. Не было времени как следует прятать ни одну из них.

Участвуя в движении Сопротивления, она в течение последних трех лет выполняла множество заданий: уничтожала телефонные линии, подземные кабели и немецкие склады боеприпасов. То были действия более опасные, но менее срочные. Стало известно, что немцы грузят в поезда награбленные произведения искусства и антиквариат и уничтожают то, что не надеются вывезти до того, как войска союзников войдут в город.

Небо внезапно озарила сине-белая вспышка, высветив затемненные здания. Впереди она увидела несколько немецких солдат, сгорбившихся и сбившихся в кучку, как крысы. Она нырнула в переулок, подождала, пока осветительная ракета погасла, и пошла дальше. Она знала город, а немцы – нет. Это был ее город, а не их.

Дальше путь пролегал через мост. Лунный свет в водах Сены сверкал, как черные бриллианты. Потом на север, к месту назначения, где ее ждет грузовик. По крайней мере, должен ждать; хотя она опаздывала, ее задержал немецкий солдат в саду Делакруа. В памяти всплыло его молодое и испуганное лицо – она зажала ему рот рукой, чтобы заглушить его крик, когда вонзала в него нож. Не в первый раз она убивала за свою страну, и готова убивать еще. «Жить побежденным – значит умирать каждый день», – повторила она себе слова Наполеона, подхваченные Сопротивлением.

Она шла с двумя картинами, пристегнутыми ремнями к спине, и еще одну несла в ящике, крепко прижав к груди. Сперва она услышала шум поезда, а затем увидела их: десятки солдат грузили ящики в поезд, стоявший впереди офицер выкрикивал приказы.

Присев на корточки за фургоном, она наблюдала. Услышав его имя, она решилась взглянуть и узнала его: рейхсмаршал Герман Геринг, архитектор нацистского полицейского государства, командующий «люфтваффе». Он выделялся среди других солдат, его легко было опознать по жемчужно-серой униформе, украшенной подвесками, медалями, золотыми орлами и черными свастиками. Усыпанный золотом ремень опоясывал его обширную талию: рейхсмаршал Геринг был щеголем; большую часть войны он посвятил стяжательству и краже произведений искусства у людей, которых убивал.

Ходили слухи, что, когда союзники открыли Второй фронт, Гитлер собирался покончить с собой, и Геринг отправил фюреру телеграмму, в которой говорилось, что он с радостью возьмет командование на себя. Говорят, это сообщение настолько взбесило Гитлера, что он хотел отстранить Геринга от командования и объявить его предателем. Но как бы то ни было, солдаты продолжали грузить в личный поезд Геринга ящики с мировыми шедеврами.

Грузовик, к которому она шла, находился на другой стороне станции. Единственный способ добраться туда – использовать какой-нибудь отходящий поезд в качестве прикрытия. Так она и сделала, перебежав через пути в облаках пара, и она была уже почти на месте, даже увидела грузовик, когда услышала позади шум и крики: «Хальт! Стоять!» Но она продолжала бежать. До грузовика оставалось всего несколько шагов, когда ей в спину как будто изо всех сил ударили кулаком – а потом этот кулак словно взорвался у нее в плече. Она упала и увидела на земле кровь. Солдаты схватили ее, сорвали картины у нее со спины и забрали ящик. Теперь она видела только две пары ботинок в нескольких дюймах от своего лица; затем рядом появилась еще одна пара.

– Рейхсмаршал, – хором произнесли солдаты и щелкнули каблуками. Она осмелилась поднять глаза – это был он, нацистский монстр, который, вытянув руки, держал две снятые с нее картины и любовался ими, а в это время солдат разматывал тряпки с третьей картины и передал ее рейхсмаршалу.

– Вас ист дас? – недоуменно произнес Геринг, глядя на портрет женщины в черно-белых тонах. Затем он передал все три картины солдатам и сказал: – Дер цуг.

Поезд. Боец сопротивления достаточно выучила немецкий за последние несколько лет. Они увозили картины в поезде, но она должна их остановить. Это ее долг. Украдкой вытащив нож, она вскочила, забыв о страхе и ране в плече, и с криком: «Сдохни, свинья!» – бросилась на рейхсмаршала.

Но солдаты перехватили ее: один, ломая пальцы, выкрутил нож из руки, другой пнул так сильно, что она упала навзничь. Задыхаясь, она поднялась и снова бросилась на них, крикнув: «Вив ла Резистанс!» Рейхсмаршал, достав пистолет, прицелился и выстрелил в нее.

40

На выезде из туннеля Мидтаун движение было плотным – дело обычное, но почему, черт возьми, именно сейчас, среди ночи, когда ему нужно рвать когти? Талли сунул в рот пластинку жевательной резинки и принялся жевать с такой яростью, что заболели скулы.

Зачем он сделал этот проклятый звонок? Его грандиозный план провалился.

О, Джимми, во что ты себя втягиваешь, всегда говорила его мама.

А отец повторял: пользуйся мозгами, если они у тебя есть.

Что ж, он им покажет, он всем покажет… Если выберется отсюда живым.

Он сделал глубокую затяжку: сигарета старенькая, но хорошая.

В Форест-Хиллз движение на некоторое время оживилось, и у него появилась надежда убраться из города до того, как его начнут искать, но через несколько миль он опять застрял в пробке.

Ну зачем, зачем его надрало звонить?

«У меня к вам предложение», твою ж мать… Кем ты себя возомнил? Крестный отец нашелся… Но смысл-то все-таки был – дать клиенту знать о Смите и его дружках, проявить лояльность, предоставить информацию в обмен на то, чтобы его оставили в покое.

«Мы… не вступаем… в сделки» – слова звучали глухо, эхом отдаваясь в аппарате для изменения голоса, и каждое сопровождалась шипением, как у Дарта Вейдера.

Талли попытался исправиться: «Я не так сказал. Просто обмен. Я расскажу вам все, что знаю о них, и мы квиты».

А ведь план казался таким разумным: выход из дела, полный разрыв, чтобы они оставили его в покое, и он мог приступить к выполнению задуманного. Он же снабдил их ценной информацией – что Смит и его дружки знают о картине, что они вышли на него и хотели заставить поработать на них. «Я бы на это никогда не пошел, слово даю».

«Так что… ты им…сказал?»

«Ничего, совсем. А что я мог сказать? Я вас не знаю и знать не хочу». Потом Талли выложил им все, что знал о Смите: «Он из Интерпола. Я видел его удостоверение».

«И ты позвонил… потому что он тебе сказал…чтобы он мог выйти на нас».

«Нет, я сделал это, чтобы предупредить тебя о Смите, вот и все. Ты можешь доверять мне, чувак».

Из телефона донесся какой-то лающий звук, возможно, смех, за которым последовала долгая пауза. Потом он, нервничая, снова спросил: «Так что, договорились?»

В ответ он услышал лишь: «Мы знаем… где ты живешь» – и разговор закончился.

Надо свалить и залечь на дно. Талли украдкой взглянул на заднее сиденье – там лежал чемодан с лучшими комиксами, остальные лежали в багажнике: дополнительная страховка. Можно продать несколько штук на eBay, если будет совсем туго.

Машины впереди резко остановились, и Талли чуть не врезался в ближайшую, тормоза взвизгнули, руки на руле задрожали.

Сколько времени назад он звонил клиенту? Может быть, дома его уже ждут?

Он вытащил из кармана пластиковый пакет, достал оттуда «косяк», закурил и глубоко затянулся. Травка обжигала горло, но подействовала быстро. Напряжение спало, и на какой-то миг ситуация показалась ему почти забавной, а потом ему захотелось есть. Он позвонил Дениз, чтобы сообщить, что он уже в пути.

– Ты ел, Джимми?

Старая добрая Дениз, час ночи, и она беспокоится, не голоден ли он – а он голоден. Он представил, как она стоит на кухне у старой плиты, хорошенькое личико, уставшее после смены (одна растит двоих малышей).

– Да. Я съем все что угодно, – сказал он и рассмеялся. – А есть в вашем заведении что-нибудь выпить?

То еще заведение. Лачуга, аномалия прямо посреди Ист-Хэмптона, приютившаяся на узкой грунтовой дороге за фермерским рынком, напоминание о тех временах, когда город принадлежал картофелеводам, а не игрокам хедж-фондов. Временное убежище. Клиент не знал о Дениз. Продать добычу и свалить. В Мексику или Южную Америку.

– Есть немного водки, – сказала Дениз.

– Сойдет, – он выдохнул дым.

– Ты что, куришь, Джимми?

– Ни в коем случае, детка. Ты же знаешь, я бросил много лет назад.

Ну, да, курю, только не то, что ты думаешь.

– Хорошо. Я сделаю тебе сэндвич, когда ты приедешь.

Талли поблагодарил, отключился и взглянул на пакет, лежавший рядом с ним на сиденье. Его золотой парашют, его отступные и резервный пенсионный фонд… Долго прятаться у Дини он не будет.

41

Два дня спустя

Мы с Аликс пристегнули ремни, стюардесса произнесла заготовленное: «В случае аварийной посадки…» Нет чтобы сказать нам что-нибудь действительно ободряющее. Аликс всю жизнь боялась летать. Она сжала мою руку так, словно от этого зависела ее жизнь. Я вручил ей номер «Нью-Йоркера».

– Там есть интересная статья о таянии полярных льдов и глобальном потеплении. Это тебя развлечет.

Она посмотрела на меня и вздохнула. Я попытался устроиться поудобнее, вытянув ноги в проходе. Эконом-класс явно рассчитан на людей ниже пяти футов ростом, а не на мои шесть с лишним. Место Смита у окна пустовало, и мы снова задумались, почему он вдруг отказался от этого дела.

– Вначале оно ему так нравилось… – сказала Аликс.

Так оно и было, во всяком случае, так мне казалось. Такое поведение было не похоже на того Джона Вашингтона Смита, которого я знал – тот никогда не сдавался. Я вспомнил, как он сидел за своим столом, его куцые ответы на наши вопросы, без оправданий или долгих объяснений.

Аликс снова заговорила про Талли, и я предложил сходить к нему после возвращения, хотя не был уверен, что нам есть что сказать.

– Смит не выставил нам счет ни за что, даже за оплату лаборатории, – заметила она.

Я не знал, будет ли нас ждать его счет, когда мы вернемся домой. Оставив Смита, мы поговорили о Ван Гоге, о том, как много его работ мы скоро увидим. Самолет прорезал облака и выровнялся, и Аликс, наконец, отпустила мою руку, порылась в сумочке и достала электронную книгу. Она погрузилась в чтение, а я надел наушники и послушал биографию Ван Гога. Затем мы поужинали чем-то, напоминающим курицу; Аликс одолела полпорции, мне хватило полутора. Она отыгралась на вине, таком, по ее словам, «ужасном», что она прикончила две маленькие бутылочки и заснула. Я снова включил биографию, с того места, где Ван Гог все время спорит с Гогеном на юге Франции, и закончил знаменитым эпизодом с отрезанием уха Винсента.

Когда внутреннее освещение самолета погасло, я выключил аудиокнигу, закрыл глаза и вновь попытался осмыслить внезапное бегство Смита, потом стал думать о своей предстоящей выставке и картинах, которые мне еще предстояло закончить, чтобы заполнить галерею Бюлера. Я вспоминал, как по крупицам соскабливал краску, открывая автопортрет Ван Гога, его пиджак и жилетку, бороду и волосы, его завораживающие голубые глаза, затем Аника Ван Страатен сказала: «Энтартете кунст, более двух тысяч похищенных произведений искусства» – щелкнула зажигалкой, и картины загорелись, пламя прожигало холсты и высокие белые стены галереи Маттиа Бюлера, мои картины на них плавились, краска стекала на пол, а я бегал между ними, пытаясь поймать краску и наложить ее обратно, но это оказался автопортрет Ван Гога, его лицо ожило, в руке сверкнула бритва, отрезав ухо ему, потом мне, я прижал руку к щеке, ощущая холодную, как лед, кровь, и вновь и вновь повторял свое имя: «Люк, Люк…»

Я открыл глаза, чувствуя на лице струю холодного воздуха из воздуховодов, и увидел перед собой лицо Аликс.

– Люк, просыпайся, мы садимся.

– Куда? – спросил я, пытаясь прийти в себя.

– В Амстердам, куда же еще? Это будет здорово!

– Несомненно, – пробормотал я, потрогав ухо. Сон отступил, но портрет Ван Гога и объятые пламенем полотна еще долго стояли перед моими глазами, тревожа душу предвестием несчастья.