Текст книги "Комната Наоми (ЛП)"
Автор книги: Джонатан Эйклифф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Глава 15
Я не хочу рассказывать вам, что мы нашли в той комнате. Вы не поверите, если я расскажу вам все. Разве не странно, что после стольких лет, после стольких событий, я остаюсь таким скрытным? Но в том, что мы нашли, в том, что увидели, присутствовала некая неприкосновенность, которая даже сейчас мешает мне. Это выглядело так, как будто мы ворвались во что-то интимное, как секс или долгая смерть. Как если бы мы стали незваными гостями в чужой темноте.
Мы с Льюисом увеличили отверстие, пока оно не стало достаточно широким, чтобы пройти через него без труда. Лора присоединилась к нам. Она притихла, подавленная открытием. Я протянул ей свой фонарик, и она поводила им туда-сюда по паутине и убогой мебели. Один раз она вздрогнула, когда мышь удрала от луча. Лора повернулась ко мне, возвращая фонарь.
– Я видела эту комнату раньше, – прошептала она, очень тихо, рядом с моим ухом.
– Ты не могла… – начал я.
– О, да, – заверила она. – Во сне. Мне она снилась не раз.
– Но когда ты увидела фотографии…
Она покачала головой.
– В моих снах все выглядело по-другому. Как сейчас.
Я хотел спросить ее еще, но она отодвинулась. Казалось, Лора не хотела входить в комнату или находиться рядом с ней. Мне стало интересно, когда ей снились такие сны. И что в них происходило.
Льюис первым шагнул в проем. Я последовал за ним несколько мгновений спустя, мои ноги скользили по толстому слою пыли. Что-то пронеслось по стропилам над моей головой. Я посветил фонарем на потолок, но там лишь темнота. Когда-то здесь находился световой люк, но кто-то давно прибил к нему доски. Без света здесь действительно темно, очень темно. Думаю, именно в этот момент я впервые осознал то, что и так должно быть само собой разумеющимся – как только стену закрыли, никто не мог войти или выйти из этой маленькой комнаты.
Мы до последнего не трогали свертки на полу. Думаю, мы оба догадывались, что в них может быть. Я просмотрел стопку книг. В основном это оказались медицинские издания. Сверху лежали переплетенные копии старых медицинских журналов: первые тома «Ланцета», выпущенные в 1830–1832 годах, несколько лет «Медицинской газеты» и «Таймс», а также сильно обветшавший комплект «Британского и иностранного медицинского обозрения». Я нашел несколько учебников, датируемых серединой прошлого века: Лекции Ватсона о принципах и практике физики, позднее издание «Медицинской материи» Каллена, «Изучение медицины» Гуда и «Общая анатомия» Бишата.
На одном из стульев я обнаружил длинный, неглубокий деревянный футляр или ящик, почти погребенный под толстым слоем пыли и паутины. Смахнув их, я поднял его и отнес к столу. С одной стороны, имелся латунный замок, сильно заржавевший. Льюис протянул мне перочинный нож. Я просунул лезвие под замок и подтянул его вверх, взломав. Крышка поднялась, открыв темно-синюю бархатную обивку, на которой лежала коллекция хирургических инструментов с ручками из слоновой кости: скальпели, маленькая пила, щипцы, дрель и другие инструменты, которые я не смог назвать. Даже спустя столько лет их полированные поверхности блестели на свету.
Я отложил футляр и продолжил обыскивать комнату. Мы не знали, что ищем и есть ли вообще что-то конкретное, что мы могли бы найти. Мгновение спустя услышал, как Льюис тихонько позвал меня справа. Я пересёк комнату и присоединился к нему, где он стоял на коленях у стены.
– Взгляните на это, – сказал он.
На полу лежало несколько отрезков цепи, каждый из которых крепился к толстой скобе, привинченной к стене. На концах одних цепей были кожаные ошейники с пряжками, на других – металлические наручники. Ошейники оказались расстегнуты. Я почувствовал себя так, словно кто-то влил в меня ледяную воду. Я сразу же вспомнил девочку на фотографии, стоящую на четвереньках, с ошейником на шее.
Рядом с цепями стоял длинный стол. Если бы не медицинская атрибутика, я бы не догадался о его назначении так быстро. Мне стало интересно, зачем даже во времена до анестезии понадобилось снабжать его крепкими кожаными ремнями с латунными пряжками. Не так сложно догадаться о назначении прорезанных на поверхности канавок, ведущих к небольшим отверстиям в центре и на каждом углу.
В большом деревянном ящике лежала одежда, в основном платья, предназначенные для девочки лет восьми. Льюис поднял одно из них и развернул передо мной. Оно выглядело сильно поношенным, но все еще узнаваемым. Платье принадлежало одной из маленьких девочек на фотографиях.
– Мне тяжело, – сказал Льюис. – Мы пробыли здесь достаточно долго. Я не думаю, что нам стоит испытывать судьбу.
– Думаю, сначала нам следует осмотреть вот это, – указал я на покрытые паутиной свертки на полу. – В противном случае нам придется вернуться.
Он кивнул, но я почувствовал его нежелание. Он протянул руку и попросил перочинный нож. Я передал его без слов. Я хотел, чтобы именно Льюис открыл сверток. Он подошел к первому и опустился рядом с ним на колени. В длину сверток достигал трех футов, а по толщине напоминал корпус современного пылесоса.
Нож без труда разрезал веревку. Мешковина оказалась едва ли прочнее. Когда Льюис рвал ее, ткань рассыпалась, отбрасывая небольшие облака пыли и грязи ему в лицо. В считанные мгновения он сделал большой разрез вдоль свертка. Отложив нож в сторону, он потянул обе стороны отверстия в разные стороны. Мешковина порвалась с обоих концов, рассыпалась, открывая то, что лежало под ней. Я посветил на это фонарем.
Льюис тихонько выругался, с отвращением отстраняясь. Фонарь высветил нагромождение частично мумифицированных человеческих останков. Очевидно, тело разрубили и сложили в кучу без определенного порядка. На высохшем черепе еще сохранились волосы, длинные спутанные волосы, цвета старого золота. На пальце одной мумифицированной руки блестело маленькое кольцо. Одно стало ясно сразу: останки принадлежали ребенку.
Льюис встал. Я не мог оторвать взгляд от жалкой кучки на полу. В этот момент, совершенно без предупреждения, температура упала. Через несколько мгновений стало жутко холодно. Льюис потянул меня за руку.
– Ради Бога, – крикнул он, – уходим отсюда.
Я видел, как мое дыхание зависло в луче фонаря. Повернувшись, увидел Льюиса у проема, который манил меня. Затем, как будто в моем зрении произошла перемена, я осознал, что в комнате есть еще один источник света. Я оглянулся и увидел, что кто-то зажег масляную лампу на столе. При ее свете я увидел, что комната больше не находится в убогом состоянии, что пыль и паутина исчезли, и что кто-то стоит у дальней стены и наблюдает за мной. Это был мужчина в черном, с белым лицом, который последовал за мной в Венецию и Египет. Он улыбался.
«Их не научить, сэр», – сказал он. Его голос, казалось, доносился издалека или из глубины ямы. Этот голос я слышал во сне предыдущей ночью. Мужчина держал что-то в руке, что-то, что тускло блестело в желтом свете. По виду очень похоже на нож.
Я почувствовал, как кто-то дергает меня за руку, затем меня оттащили от фигуры в черном. Льюис тащил меня обратно через проем. Чердак за ним тоже изменился. На окне висели драные занавески, на одной стене висело зеркало, на длинном низком столе горели свечи в латунных подставках.
А потом меня потащили вниз по лестнице, наполовину спотыкающегося, наполовину падающего. Дверь оставалась открытой. Льюис протащил меня, схватил дверь и захлопнул ее. Его рука заметно дрожала, когда он поворачивал ключ в замке.
Голос соблазнительно прошептал мне на ухо.
«Дальше будет легче, сэр. Уверяю вас».
Я быстро огляделся. Рядом никого не было.
Глава 16
Нам потребовалось время, чтобы оправиться от случившегося. Лора сильно испугалась, хотя вела себя скорее замкнуто, чем истерично. Ее душевные силы, казалось, полностью иссякли. Скептицизм служил для нее средством блокировки растущего осознания новой реальности, которая угрожала подорвать хрупкий мир, который она построила вокруг себя.
Не то чтобы она считала себя закоренелой атеисткой или непреклонной рационалисткой, для которой сверхъестественное могло нести угрозу диссонанса. Она время от времени ходила в церковь, читала гороскопы в газетах и дешевых журналах и наполовину верила им, однажды обратилась к целителю, когда заболела опоясывающим лишаем и испытывала сильную боль. Верить в призраков, бегать от явлений давно умерших людей вряд ли представляло для нее трудность.
Ее проблема заключалась в том, чтобы смириться со смертью Наоми. Если бы Наоми действительно была мертва, либо ангел в объятиях Иисуса, либо кости на деревенском церковном дворе, это хоть и трудно, но преодолимо. Но узнать, что она в каком-то смысле все еще может быть живой, обладающей сознанием и доступной, быть всем этим, но в каком-то другом измерении, для Лоры стало очень тяжелым ударом. Она не могла успокоиться, зная, что Наоми может нуждаться в ней, зная, что у нее нет возможности немедленно удовлетворить эту потребность дочери.
Через некоторое время после инцидента на чердаке Льюис отвел меня в сторону. Мы прогуливались по саду, куда отправились в поисках спасения от дома.
– Вам придется все выяснить, – сказал он. – Вашей жене нужны не только уверения. Ей нужно видеть все в черно-белых тонах, причину всего этого, объяснение.
– Как вы думаете, оно вообще может существовать? – спросил я. Лора сидела недалеко, на скамейке в саду, наблюдая, как маленькие птички строят белое гнездо на каштановом дереве.
– Я не имею в виду, что мы можем найти научное объяснение этим проявлениям, конечно, нет. Дело не в этом. Но что-то произошло в этом доме давным-давно, что-то, что до сих пор вызывает беспокойство. Возможно, если узнать, что произошло, все это покажется менее угрожающим. Страх перед неизвестностью – самый худший из всех.
Я согласился. И пообещал начать работу над расследованием. Изменилось бы все, если бы я сказал «нет»? Сделал бы я то, что сделал, если бы не знал?
Я не видел Лору уже несколько дней. Наверное, она где-то дуется. Интересно, знает ли она, чем я занимаюсь. Что я пишу. Интересно, попадались ли ей фотографии…
Следующие три недели я погрузился в исследования. Я делил свое время между публичной библиотекой и офисом записей графства в Шир-Холле, изредка наведываясь в университетскую библиотеку и Тринити-колледж. В те дни публичная библиотека все еще находилась в задней части Гилд-Холла. Библиотекарь, отвечающий за собрание документов Кембриджшира, аккуратно провел меня по сложным спискам налогоплательщиков Берджесса, старым уличным справочникам и общим справочникам Кембриджа, которые датировались 1790-ми годами.
Несколько недель я ходил по многокилометровым архивным коридорам, продирался сквозь акры печатных и рукописных бумаг, и все для того, чтобы добраться до человека в черном. Или он все время шел ко мне, мы мчались навстречу друг другу, как планеты, сходящиеся, готовые столкнуться, упасть в вырезанный и наклоненный центр вещей?
Простой акт исследования оказывал на меня более терапевтическое воздействие, чем отдых или отпуск. Я делал то, что знал лучше всего. Мои дни проходили в архивах, в поисках имен, дат и давно забытых фактов. Несмотря на то, что сфера деятельности отличалась от моей собственной, методы исследований оставались достаточно знакомыми, чтобы привить мне чувство рутины, иллюзию того, что то, что я делаю, – обычное дело, а тревоги, от которых я страдал, – повседневные тревоги.
Я попросил Лору поехать погостить у моей сестры в Нортгемптоне. Сначала она не хотела, но пережитое на чердаке сделало ее сговорчивее. Она не стала рассказывать, что именно она видела, сколько я ни упрашивал ее. Когда чердак изменился, она находилась в другом конце. По крайней мере, я убедился, что она не видела человека в черном. Это все, что она сказала.
Я уговорил руководство колледжа предоставить мне комнату для гостей, оправдываясь тем, что дома идет ремонт. Первые несколько ночей я боялся, что за мной придут в колледж. Я прислушивался к шагам, когда шел из библиотеки в комнату в темноте. Ночью в постели я задерживал дыхание, когда на лестнице возле моей комнаты раздавался звук шагов. Но они проходили мимо, и я оставался наедине со своим бьющимся сердцем.
Кусочек за кусочком я собирал папку с записями и фотокопиями. Она до сих пор хранится у меня в кабинете, толстая черная папка с арочными стержнями, запертая в угловом шкафу. Конечно, мне теперь не нужно заглядывать в нее: я знаю все, что там содержится, в деталях, в мельчайших подробностях.
Его звали Лиддли, доктор Джон Огастус Лиддли, степень магистра, ЛОА. Буквы ЛОА означали лиценциат Общества аптекарей. Эта квалификация вышла из употребления после принятия Закона о медицине 1858 года, но до этого ее регулярно получали врачи общей практики. Во времена Лиддли все еще существовало соперничество между медицинскими сословиями: врачами, хирургами и, в конце концов, аптекарями. Медсестры и акушерки даже не участвовали в конкурсе. Элита оставалась элитой: Коллегия врачей не пересекалась с Коллегией хирургов, а последняя – с Аптекари-холлом.
Но остальные – рядовые члены, лиценциаты – были не столь разборчивы, особенно те, кто жил за пределами Лондона. Стипендиаты колледжа могли воздерживаться от разрезания, кровопускания и ланцирования, но простые врачи, чей хлеб и масло заключались в пациентах и их лечении, не могли позволить себе таких угрызений. Принятие Закона об аптеках в 1815 году сделало владение лиценциатом Общества аптекарей обязательным для любого медика, желающего выписывать рецепты и отпускать лекарства.
Джон Лиддли получил степень магистра медицины в 1823 году, через три года после получения степени бакалавра, в возрасте двадцати одного года. Он указан в списке Манка, оригинале 1878 года, а не в более позднем томе Брауна. Вы можете найти все подробности там, в черно-белом варианте, как это сделал я, вы можете прочитать все сами. Конечно, только основные факты, поскольку Манк не говорит много о личных деталях, о жизни вне врачебной деятельности.
Лиддли учился в Даунинге, не самом престижном колледже в те времена. Конечно, ему повезло учиться в Кембридже, ведь великий Хэвиленд только начал свои реформы, и медицинское образование быстро улучшалось.
После получения степени магистра он отправился в Лондон, чтобы продолжить обучение в тамошних больницах. Первый год он провел в Лондонском госпитале, где получил золотую медаль по патологии. Лондонская больница находилась недалеко от дома его семьи, поэтому он мог жить там, чтобы сэкономить на расходах, продолжая обучение. Неизвестно, почему он не остался там жить. Лондонская больница оставалась одной из единственных больниц с медицинской школой любого профиля, и золотая медаль обеспечила бы ему отличные перспективы.
Какова бы ни оказалась причина, в следующем году он перешел в больницу имени Гая, где стал одним из первых студентов, выбранных для клинической практики Аддисоном, который ввел новую систему обучения в 1828 году. К тому времени нашему знакомому стукнуло двадцать девять лет, и, по общему мнению, он находился на пороге большой карьеры.
Я представляю его у Гая, бледного, долговязого, работающего допоздна при свете ламп в покойницкой, сдирающего кожу с мышц, мышцы с костей, руки красные, лицо освещено… Чем? Знанием? Страданием? Зверством? Человек в темном костюме с тростью идет по полуосвещенным палатам, указывая длинным пальцем на ампутантов, увечных, больных.
Но я боюсь, что мой образ несовершенен и пристрастен, это результат ретроспективного взгляда, недостойного моего обучения. Я должен быть объективным. Джон Лиддли не вызывал ужаса, что бы я о нем ни узнал. Он мало занимался хирургией, считая ее, как и большинство врачей в его время, работой механика, ремеслом, не подходящим для джентльмена. Его записи в клиниках Барта и Гая оставались образцовыми. Его не любили, но какой врач ожидает, что его будут любить? Коллеги уважали его, учителя хвалили, пациенты боялись. Чего еще он мог желать? Чего же еще?
По какой-то причине – над этим периодом его жизни нависла тень – он отказался от мегаполиса и перспективы получить консультацию, уверенности в стипендии в Королевском колледже. Вместо этого он вернулся в Кембридж и занялся общей практикой. Это было в 1829 году. Ходят слухи – я нашел письма, в которых рассказывается эта история, – что он оставил в Кембридже женщину, дочь одного из своих учителей, и что целью его возвращения было завоевание ее руки. Так или иначе, он женился только через восемь лет, когда его практика прочно встала на ноги и он мог позволить себе жену и семью.
Я говорю «позволить себе», но, конечно, он никогда не испытывал нужды. Его отец был лондонским купцом, занимавшимся торговлей шелком, человеком состоятельным, которому не хватало только светской элегантности. Конечно, он надеялся на большее от своего сына: врачевание тогда не считалось вершиной достижений, как сегодня, это было не более чем ремесло. В Лондоне Джон мог бы стать кем-то, найти богатых покровителей, дослужиться до рыцарского звания; но в Кембридже о таком звании не шло и речи. Тем не менее, мистер Лиддли-старший не отказывал сыну в средствах, необходимых для того, чтобы проложить себе дорогу в мире. Что еще он мог предложить?
Были дети, две девочки, Кэролайн и Виктория, родившиеся в 1838 и 1839 годах соответственно. Их имена фигурируют в переписи 1841 года вместе с именем их матери, Сары, урожденной Голсуорси.
Сара была единственной дочерью Сэмюэля Голсуорси, настоятеля Раундской церкви. Неизвестно, как она и Лиддли познакомились, но их пара пользовалась уважением, и этот союз укрепил растущую репутацию доктора Лиддли в маленьком городке. Она вышла замуж поздно, в возрасте двадцати восьми лет, согласно свидетельству о браке в архиве.
Лиддли немного преподавал в университете, но, похоже, ему не предложили постоянную должность, да и не ясно, хотел ли он этого. Он получил должность врача в медицинском клубе Мэдингли, у него появились клиенты среди членов клуба, пасторов и адвокатов, его любили дети.
В значительной степени это объяснялось мягкостью его лечения. В некоторых кругах он приобрел ложную репутацию гомеопата, настолько почти ганемановскими были его рецепты и советы. Он не применял каломель, даже в венерических случаях; он не пускал кровь и не очищал организм ялапом; он с осторожностью использовал сурьму и хинин. Некоторые его коллеги сторонились его за отхождение от основополагающих принципов медицины, но, как и гомеопаты Европы и Америки, он склонил своих пациентов на свою сторону. По крайней мере, они не умирали от его лечения.
Он построил свой дом в 1840 году, как раз вовремя, чтобы быть включенным во всенародную перепись населения в следующем году. Это был один из первых домов, построенных на земле Пембертонов. Пембертоны, судя по всему, входили в число его пациентов.
Он проводил свои операции внизу, в комнате, которую сейчас занимает мой кабинет. В одном из ранних выпусков журнала «Девятнадцатый век» есть его фотография. Она во всех отношениях соответствует гораздо более поздней фотографии, сделанной Льюисом в моем присутствии. И с тех пор я видел этот кабинет воочию, как бы во плоти: шкафы, заполненные стеклянными банками, тяжелые стулья, коробки с инструментами, дипломы в рамке на стене. В цвете он выглядит лучше.
Его хозяйство по тем временам было скудным: кухарка, две горничные, садовник, гувернантка для девочек, мисс Сарфатти. Лиддлы жили хорошо, но никогда не выставляли напоказ свое богатство. Они везде ходили пешком, хотя при посещении пациентов Джон пользовался легким фаэтоном. Газовое освещение имелось только в операционной и кабинете Лиддли.
В 1845 году Лиддли уволил горничных, а в следующем году – садовника. Что с ними стало дальше, не сообщается. Похоже, что все обязанности по ведению домашнего хозяйства пришлось взять на себя кухарке, миссис Туррет. В письме Лиддли своему тестю от 1846 года этот поступок оправдывается соображениями экономии. Ответ преподобного Голсуорси, если он и был, не сохранился. Но от женщины уровня и требований Сары в те времена не ожидали, что она будет убирать, готовить или шить.
В семейной переписке есть свидетельства того, что Лиддли становился все более затворником, а вместе с ним и его семья. Он казался угрюмым и необщительным. Многие из его пациентов начали покидать его, хотя большинство оставались из-за преданности или неизменного предпочтения его лечения. Отмечалось, что он не часто посещал церковь, хотя миссис Лиддли и ее девочек можно было видеть там каждое воскресенье, как на утренней, так и на вечерней службе.
А что же Сара Лиддли? Что мне удалось узнать о ней? Очень мало, если говорить правду. Кажется, она немного поссорилась с родителями до брака с Джоном, и ее считали упрямой. Письма между ее отцом и его братом (военным) говорят о том, что она была непопулярным ребенком и недоброжелательной женщиной. В восемнадцать лет она разорвала помолвку, что вызвало немалый скандал. Имя ее жениха неизвестно. К тому времени, когда она вышла замуж за Лиддли, она считалась старой девой, и есть все основания полагать, что их брак основывался не на любви. Лиддли, конечно, получил от нее выгоду, и она, похоже, поначалу оставалась довольна.
Летом 1846 года – точная дата приходится на третье июля или около того – Лиддли сообщил мисс Сарфатти, что больше не нуждается в ее услугах. По его словам, он сам позаботится об образовании детей. Я нашел документы, касающиеся прекращения работы гувернантки, в файлах лондонского реестра.
Он дал ей хорошие рекомендации и выплатил трехмесячное жалование вместо уведомления – щедрое обращение по стандартам того времени. Миссис Туррет последовала за ней через несколько месяцев, в январе 1847 года. Теперь Лиддлы жили одни.
Трудно точно установить, что произошло дальше. Несколько лет все шло как по маслу. Время от времени приходила девушка, чтобы сделать уборку. Торговцев в доме встречала миссис Лиддли, которая приобрела репутацию человека, с которым необходимо считаться. Ее родителям, из переписки и дневников которых взята большая часть сведений, отказали во въезде в дом, и дочь не навещала их в приходе. Сад разросся, хотя рядом с ними не было соседей, которые могли бы пожаловаться.
Где-то между зимой 1848 и весной 1849 года выяснилось, что ни миссис Лиддли, ни ее детей уже некоторое время не видно ни в церкви, ни в городе. Сам Лиддли перенес свою хирургию в комнаты на Сидней-стрит, «чтобы стать ближе к тем, кто его искал». Его тесть нанес неожиданный визит в дом в марте 1849 года, когда застал Лиддли одного, за работой в кабинете. Доктор сказал ему, что его жена и дети уехали погостить к родственникам в Лондон.
Голсуорси навел справки. Никто не видел ни миссис Лиддли, ни Кэролайн, ни Викторию. Лиддли признался, что жена ушла от него, забрав с собой девочек. На вопрос, как ей удается жить, доктор заявил, что договорился о выплате Саре аннуитета, причем деньги будут переданы через адвоката в Лондоне. И действительно, когда адвоката допросили, он подтвердил, что такие деньги были получены и выплачены. Но он не смог сообщить местонахождение своей клиентки.
На этом дело не закончилось. Дом и сады обыскали, поскольку Лиддли подозревали в том, что он тайно расправился со своей семьей. Но ничего не нашли: ни тел, ни следов насилия, ни следов потревоженной земли. Голсуорси продолжал высказывать свои подозрения, но со временем люди потеряли к нему интерес. Лиддли сторонились, и к моменту смерти он прожил в одиночестве со своими книгами и химикатами еще пятнадцать лет.
Он умер девятого марта 1865 года или около того. Точная дата неизвестна, поскольку прошло почти две недели, прежде чем его нашли, после нескольких неудачных визитов почтальона. Его родственники в Лондоне забрали тело, а через два дня его перевезли обратно в город и похоронили в приходе, где он родился.
Глава 17
В Главном регистрационном управлении нет записей о смерти Сары, Кэролайн или Виктории Лиддли в период с 1849 по 1929 год – год, в котором я самовольно прервал свои долгие поиски. Смерти под этими именами, конечно, есть; но другие детали не совпадают: даты рождения, семейное положение, место жительства.
Конечно, я проверил фамилию Голсуорси. Под этим именем тоже ничего не нашлось. Но я уже знал ответ. Если бы кому-нибудь понадобились останки, чтобы перенести их куда-нибудь на сельский церковный двор или вернуть в семейное хранилище, я мог бы рассказать, где искать. Но я пока не мог сказать, как именно они там оказались, как Лиддли убил их и почему.
Мои источники, публичные и частные, рассказали мне все, что могли. Я пребывал в растерянности. То, что я действительно хотел знать: мотив, способ совершения преступления, прежде всего, какие обстоятельства оставили после себя всю эту ненависть, весь этот гнев – в этом мне было отказано. Недостаточно быть умным, нужно быть еще и удачливым.
Что ж, мне повезло – но к этому я еще вернусь в свое время. Всё по порядку.
Я связался с Льюисом, когда решил, что у меня достаточно материала для доклада. Он попросил меня приехать в Лондон. Мы пообедали в отеле на Бэзил-стрит. Я выбрал этот отель, так как всегда останавливался там, если мне нужно было переночевать в городе, но пожалел об этом, как только он приехал. Он казался таким неуместным, валлиец, играющий в регби, с одутловатым лицом и пятнами на галстуке. Но дело, конечно, не в этом, не в неуместности: просто он изменился в худшую сторону за те недели, что я видел его в последний раз.
За обедом он выглядел подавленным. Мы сидели у окна, наблюдая за движением на Бромптон-роуд, поворачивающей у Скотч-хауса на Найтсбридж. Льюис постоянно смотрел в окно, как будто кого-то ждал.
– Кажется, вы повеселели, – сказал он.
– Да. – Я рассказал, что нашел, показал ему свою пачку фотокопий. Он послушно просмотрел их, проявил интерес, но я видел, что он на самом деле не здесь. Его мысли витали где-то в другом месте, а может быть, вообще нигде.
– Что-то случилось? – спросил я.
Сначала Льюис не отвечал мне. На его тарелке остывал большой кусок ростбифа. За соседним столиком первые в этом сезоне американцы рассказывали о своем последнем шопинг-марафоне. Для некоторых туристов Лондон – это короткая прогулка между «Базиликом» и «Хэрродсом».
– Вот, – сказал он наконец, передавая мне что-то через стол.
Это оказалась еще одна фотография. К этому времени я уже порядком подустал от фотографий и стал возмутительно уверенным в себе после переезда в колледж.
– Только не это, – пробурчал я.
– Взгляните на это, – предложил он.
Фотография отличалась от того, что я ожидал увидеть. На ней я разглядел суперинтенданта Рутвена, сидящего за длинным столом, в парадной форме, в окружении двух старших полицейских.
– Я сделал снимок во время пресс-конференции, которую он проводил в тот день, когда в церкви Святого Ботольфа нашли пальто вашей дочери. За день до того, как его убили. Теперь скажите мне, узнаете ли вы кого-нибудь, кроме инспектора.
Стоявший чуть позади Рутвена и чуть слева от него человек, которого я сначала принял за помощника в форме, был не кто иной, как Лиддли. Он держал руки сцепленными перед собой, а его взгляд устремился на инспектора. По мне пробежал холодок. Злоба во взгляде доктора пылала ярко, как стальное острие.
– А вот это снято после, когда он уходил, – сказал Льюис, передавая мне через стол вторую фотографию. Край фотографии задел маленькую вазу с цветами, опрокинув ее. Вода потекла по скатерти. Я успел спасти фотографию, пока Льюис вытирал воду салфеткой. Мимо прошел официант, катя огромную тележку с куполом, где лежал ростбиф.
Льюис сделал снимок у парадного входа в штаб-квартиру городской полиции. На этот раз Рутвен стоял один и был одет в тусклый коричневый плащ, в котором я видел его уже не раз. Шел мелкий дождь. Свет исчезал с неба. Усталость и печаль на лице Рутвена отражались сильнее, чем обычно. Казалось, он не замечал камеры.
– Не вижу ничего необычного, – промолвил я.
– Видите эти маленькие пятнышки? – спросил Льюис.
– Да, – сказал я. – Они похожи на дождь.
Он кивнул.
– Верно, похожи. Спросите любого фотографа, и он скажет то же самое. Я просмотрел негатив, просмотрел все снимки на пленке, откуда взята эта фотография. Это должен быть дождь. Но в тот день в Лондоне дождь не шел. Можете спросить в метеорологическом бюро, если хотите. Однако дождь начался на следующий день – в день убийства Рутвена. И есть еще кое-что. Плащ Рутвена намокший. Я долго думал над этим, пока не вспомнил.
– Вспомнили что?
– Он не был в плаще в тот день, не тогда, когда он вышел с пресс-конференции. Он нес его через руку. Я в этом уверен. И еще: он был в плаще, когда его нашли в церкви.
– Может быть…
– Да?
– Может быть, вы ошибаетесь. Возможно, эта фотография снята в другой день.
В качестве ответа Льюис указал на место сразу за Рутвеном. Там виднелся газетный киоск и часть фигуры продавца газет. Льюис протянул мне маленькое увеличительное стекло.
– На доске можно разглядеть заголовок «Ивнинг Стандарт», – сказал он.
Я прочитал его. «АВТОКАТАСТРОФА НА ТРАССЕ М1: ТРОЕ ПОГИБЛИ».
– Это случилось в день пресс-конференции, – сообщил Льюис. – В тот день, когда не было дождя.
– Ну, – предположил я, – это просто еще одна аномалия. Как только вы примете…
Он покачал головой.
– Не только это, – сказал Льюис. – Не только аномалия. Есть еще кое-что.
Он передал мне третью фотографию. Черно-белая. Он сам в полный рост. Позади него вторая фигура, человек, одетый в черное. Лиддли. Тот же взгляд, та же злоба.
– Я сделал его сам, – сказал он. – Мне нужно было обновить свое досье, на случай, если кому-то понадобится использовать мою фотографию. Я делаю новую фотографию каждые пять лет.
– Почему..? – Мой голос затих.
– Разве это не очевидно? – ответил Льюис. Его рука дрожала. Он поднял бокал с вином, который оставался нетронутым на протяжении всей трапезы, и выпил все содержимое одним махом.
– Вы же не думаете, что только потому, что…
– Снова погода, – заявил он. – Прямо как на фотографии с Рутвеном. Солнечно. Разве вы не видите? Когда я фотографировал, солнце не светило.
– Когда..?
– Неделю назад. С тех пор не было солнца. Но я просыпаюсь каждое утро в поту. Мне требуется вся моя смелость, чтобы просто выглянуть в окно и посмотреть, светит солнце или нет. Господи, мне страшно.
– Но ведь есть фотографии Лиддли со мной. Еще в Венеции. Это не должно ничего значить.
– Не должно? А как насчет тех, что с вашей дочерью? На прошлое Рождество, перед…
– Должно быть что-то, что мы можем сделать, – предположил я. – Чтобы остановить Лиддли, положить конец тому, что происходит в моем доме. Должны же существовать шаги, которые мы можем предпринять, чтобы положить им всем конец.
