Текст книги "Комната Наоми (ЛП)"
Автор книги: Джонатан Эйклифф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
В Кембридж мы вернулись через месяц, загорелые и похудевшие, но оставшиеся неутешными. Средство не сработало, а поездка послужила лишь тому, чтобы наши сердца стали более любящими и, как следствие, более хрупкими. Для короткой поездки от станции мы взяли такси. Был полдень, и снег растаял, оставив сад запущенным и грязным. Без белой шапки дом казался старым и заброшенным. Мы устало взяли наши чемоданы из багажника и поставили на ступеньки. Я заплатил водителю и повернулся, чтобы войти в дом.
Не знаю, что заставило меня взглянуть вверх. Даже сейчас я не могу понять, что же такого увидел, хотя уверен, что заметил абсолютно все. Или всех. Но вот, в чем я уверен – в окне наверху промелькнуло движение, практически скрытое, будто кто-то наблюдал из-за занавески, а потом снова подвинул ее на место. Но это бессмысленно, ведь я смотрел на окно чердака. На нем нет занавески. Там никто не мог ходить, потому что чердак оставался заперт уже многие годы.
Глава 6
Сверху доносятся звуки. Из самого дальнего угла, у входа на чердак. Непостоянно, а только время от времени, но я начинаю их узнавать. Почему я до сих пор здесь? Ради Лоры, конечно. Ну и ради… кое-каких других вещей.
Во время нашего отсутствия мало что изменилось. Ничего, что могло бы продвинуть полицейское расследование дела Наоми, не появилось. Никаких чистосердечных признаний, никаких арестов. Хотя не думаю, что хоть что-то из этого имело бы для нас значение.
Появилась сотня потенциальных свидетелей. Некоторые говорили, что видели нас с Наоми в тот день в «Либерти» или «Хэмлис», или о Наоми, одиноко бродившей по магазину игрушек. Или даже о плачущей Наоми, которую незнакомец уводил из магазина. Как и следовало ожидать, все истории отличались друг от друга. Но это были лучшие зацепки, поэтому полицейские рассматривали каждое заявление, делали фотороботы возможных подозреваемых и привлекали известных растлителей малолетних для допроса.
Все это мне рассказал Рутвен, пока шло долгое совещание в городском полицейском управлении. Детектив все еще казался уставшим, но я впервые почувствовал в нем прилив сил для расследования. За время, что мы были знакомы, эта энергия переросла в одержимость. По всей вероятности, потеря собственной дочери обострила его чувства, и, как следствие, это дело проникло в его подсознание. Хотя, думаю, лучше бы этого не случилось.
Как я говорил, на самом деле полиция в серьез не рассматривала версию с растлителем детей. Привлечение этих людей оказалось неожиданным и, как мы и думали, ни к чему не привело.
Наоми не была изнасилована, с ней не случилось ничего, относящегося к сексуальным действиям. Забавно – именно этот факт придал делу остроту и сразу вывел его из области обыденности. Газеты много писали об этом и о страданиях Наоми, смакуя подробности: отрубленные руки, глубокие резаные раны на плечах, отсутствующие глаза. Технически, она умерла от удушения: шея моей девочки была сильно сжата и, в конце концов, сломана парой сильных рук. Мужских рук – по крайней мере так показалось коронеру.
Несколько особенно любящих сенсации газет строили дикие предположения о мотивах убийцы или убийц. Неизбежно появились сравнения с деятельностью Майры Хиндли и Йена Брейди. В одной из статей вину пытались скинуть на группу сатанистов.
Любопытно, что в наши дни – это предположение звучит не так странно. Даже центральные газеты, во главе с сообществом психологов и социологов, говорят, что жестокое обращение с детьми в сатанинских культах не просто факт, а реальность нашего общества. Может быть, они правы, и наша дочь стала жертвой такого культа.
К тому времени, как мы узнали правду, это уже не имело никакого значения. Поиск мотива преступления уступил место поиску чего-то совершенно иного.
На самом деле, именно газетчик первым предупредил нас о существовании неких внутренних, странных событий. Это был фотограф из «Дейли Миррор». Кажется, его звали Дафидд Льюис. Если я правильно помню, он был родом из какого-то захолустного маленького городка в Южном Уэльсе – Нидпорт-Толбот или Амманфорд. Из места, о котором никогда не писали ни Дилан Томас, ни Вернон Уоткинс.
Судя по внешнему виду, Льюис в юности играл в регби. Фигура фотографа обладала той самой валлийской основательностью, которая так хорошо подходит для овцеводства и шахт. В его жизни был период, когда он много пил. Но при всем этом, Льюис был человеком от земли. Все это не играло особой роли для нас. Но у Льюиса имелись свои доказательства, не важно, что он говорил или как выглядел.
Фотограф был сообразительным, общительным и приятным, хотя и не вполне культурным человеком. Льюис позвонил первым. Когда я сказал, что нам не нужны фотографии, и попросил положить трубку, он, запротестовав, пояснил, что звонит по другому поводу. Что есть нечто такое, из-за чего он теряет сон по ночам. Я продолжил возражать, и он пообещал прийти без фотоаппарата. Объяснил, что привезет с собой фотографии, мнение о которых хотел бы узнать. Мне не хотелось ничего слышать об этом, но, в конце концов, я согласился. Кто знает, как бы все сложилось, если бы фотограф смирился с моим отказом?
От лестницы доносятся шаги – кто-то спускается. Этот кто-то очень медленный, и я думаю, что он останавливается, прислушиваясь к каждому своему шагу или любому звуку. Если задержать дыхание и ждать, то практически слышны чужие вздохи. Боже, прошу тебя, помоги мне пройти через это или хотя бы пережить сегодняшнюю ночь.
Льюис приехал тем же вечером. Лоры не было – подруга отвезла мою жену в город. Люди были очень добры к нам и делали все, чтобы помочь в эти тяжелые дни. Хотя я знаю, что временами им приходилось трудно.
Фотограф выглядел человеком довольно потрепанным. Его неопрятный вид казался еще более диким, благодаря анораку с меховым капюшоном – в такой одежде даже Рудольф Нуреев выглядел бы глупо. А Льюис, к несчастью, был человеком серьезным и уж точно не дураком. Мне же он сразу понравился: как внешностью, так и валлийским происхождением и профессией.
Он вошел, повесив анорак в прихожей.
– Я оставил камеру в машине, но явился не с пустыми руками, – заявил Льюис с порога.
В руках фотограф держал большую картонную папку, похожую на небольшой портфель.
– Хотите что-то выпить? – уточнил я.
Он покачал головой.
– Лучше не нужно. Или вы подумаете, что я алкоголик, а мне бы этого не хотелось.
– Тогда пройдем в кабинет?
Льюис кивнул.
– Как пожелаете.
Мы сели. Я налил себе джина из одной из тех рождественских бутылок, которые до сих пор оставались не распечатанными. В некоторых частях дома все еще царствовало Рождество. Например, в детской, где еще лежали упакованные подарки для Наоми. Лора не желала слышать, что нужно от них избавиться. В шкафу продолжала висеть одежда нашей дочери, а простыни на ее кровати не менялись со дня исчезновения. Как будто наша малышка только что вышла в сад поиграть.
– Так чем я могу вам помочь, Льюис? Что вы хотели мне показать?
Вместо ответа он достал из картонной папки пачку черно-белых фотографий размером шесть на десять дюймов. Потом положил снимки на стол лицом вниз и повернулся ко мне. Мы сидели рядом: я в своем кресле, Льюис – на стуле, где я печатаю. На том самом, где сижу сейчас. Стоит закрыть глаза, вижу его серьезное валлийское лицо в нескольких сантиметрах от себя. Словно врач, изучающий меня в поисках неведомого подозрительного дефекта.
– Доктор Хилленбранд, перед тем, как вы уехали, офис прислал меня сюда, чтобы сделать фотографии. Они хотели сделать фото вашего дома и, если возможно, вас с женой или кого-то в дверях. Вы наверняка видели нас – меня и других фотографов. И, уверен, вы думали о нас плохо, хотя вас сложно в этим винить. Но это моя работа. Мне нужно зарабатывать на жизнь, поэтому я пришел и остался возле дома. Мало-помалу большинство фотографов сдались и вернулись в Лондон. У них были другие сюжеты для статей, да и вы не давали возможности сделать фотографии. Но я настойчивее некоторых, поэтому решил задержаться еще на день или два. Посмотреть, что получится, если вы решите, что все ушли.
Льюис сделал паузу.
– Если вы не возражаете, то я все же выпил бы каплю-другую.
Я налил ему джина. Свет от настольной лампы попадал в стакан, от чего по поверхности стола расплывалось темно-рыжее пятно. На улице темнело. Сад был полон теней и очень тих.
– Мне удалось сделать несколько фотографий, – сказал Льюис. – Вы с миссис Хилленбранд несколько раз входили и выходили из дома. Меня видно не было – для таких вылазок я приобрел маленький фургончик. Там можно лежать часами, оставаясь полностью незаметным. Так были сделаны ваши снимки. Несколько из них вы сейчас увидите. За те дни, что я находился здесь, получилось довольно много фотографий дома и сада. Еще мне удалось зайти через заднюю дверь, так что часть фотографий сделана там.
Фотограф глотнул джин, богатый вкусом терновника и сахара.
– Эта штука похожа на портвейн.
– Да, – ответил я, – немного.
По саду сосредоточенно кралась кошка. Она двигалась, словно тень, видя то, что мы не могли. Вдруг она оглянулась, увидела меня и метнулась в кусты.
– Так вот, – продолжил Льюис, – некоторые из них я сделал в самый первый день. Там нумерация рядом с датами.
Затем он выложил на стол стопку фотографий. Зернистые снимки, сделанные с помощью телеобъектива. Все они показывали наш дом под разными углами. На земле лежал снег. На большинстве фото шторы были задернуты, и наше пристанище казалось заброшенным. Или нет, не заброшенным, скорее наш дом покинула душа.
Когда я покупал его, то думал – вот оно, место для счастья. Теперь, глядя на фото Льюиса, удивлялся, как мог так ошибиться.
– А теперь смотрите, – указал он.
Расчистив место, положил на стол еще одну фотографию. Ее наверняка сняли с фасада, стоя на подъездной дорожке. Судя по освещению, снимок сделан ближе к вечеру. На фото видны два верхних этажа и часть нависающего карниза. Сначала я не увидел ничего необычного. Затем Льюис ткнул коротким пальцем на что-то прямо под карнизом. Там, в окне мансарды, едва виднелось лицо. Бледное лицо в обрамлении темных волос.
Я почувствовал, как меня пробрала дрожь. И подумал о движении, которое видел, когда мы вернулись.
– Мне хотелось узнать, кто это, – объяснил Льюис, – поэтому я увеличил изображение так сильно, как только мог. На всякий случай. Может, удалось бы узнать человека. И вот что я получил.
Он достал еще один снимок и положил поверх первого. Там было изображение с предыдущей фотографии – значительно увеличенная часть оконной рамы и лицо внутри нее. Разрешение оказалось слабым, но понятно было, что лицо женское. Однако я видел достаточно, чтобы понять: эта женщина – не Лора. Она вообще не походила ни на одну из моих знакомых женщин.
– Узнаете ее? – спросил фотограф.
Я покачал головой.
– Я так и думал, – ответил он и отпил джин.
– Это все?
Льюис отрицательно покачал головой.
– Вот. Это я снял на следующее утро.
На этом фото было запечатлено одно из окон нижнего этажа. То, что выходит в столовую, справа от входной двери. Шторы раздвинуты, и лицо в окне оказалось видно более отчетливо. Кроме того, Льюис использовал вспышку.
– Я подумал, что это ваша жена или родственница, – рассказал он. – Но я никогда не видел, чтобы эта женщина входила или выходила. Но что еще более странно… – он снова сделал паузу и допил свой бокал. – Никто не стоял у окна, когда был сделал этот снимок. Готов поклясться в этом в любом суде.
Я посмотрел на фото. Лицо жесткое и бледное. Волосы строго зачесаны назад, открывая напряженный лоб. Женщина лет тридцати или чуть за сорок. Тонкие, сжатые губы, никакого макияжа. Чересчур бледная. Она была мне не знакома.
– Это какой-то фокус? – спросил я и начал подниматься со своего места.
– Никаких фокусов, доктор Хилленбранд. Пожалуйста, я хочу, чтобы вы мне поверили. Мне нужно показать еще кое-что, если вы позволите. На фото вы. И я не могу спать по ночам, с тех пор, как их сделал.
Я снова сел, а Льюис открыл папку и достал новую пачку фотографий.
– Это фото я сделал в саду перед домом, в последний день. Мне хотелось сфотографировать качели.
В нашем саду? Да. Часть дома едва видна: крыльцо с маленькими каменными львами, три ступеньки ко входу и часть двери. В самом саду виднелись качели, которые я поставил для Наоми год назад. А еще – большой вяз, о который Наоми поцарапала голень… как давно? В октябре? Ноябре? Но мое внимание привлекло не это. Детали я заметил позже, и они лишь подтвердили, что палисадник действительно наш.
На переднем плане стояли две маленькие девочки. Одной было девять, другой – лет шесть или семь. В странной одежде: в длинных широких юбках, из-под которых выглядывали сапоги. С волосами, уложенными в локоны. Они держались за руки, глядя в камеру. И выглядели так, словно пришли с костюмированной вечеринки, стилизованной под раннее викторианство. Их лица были бледными, как и у женщины на предыдущем фото. А в глазах застыло что-то такое, что заставило меня отвести взгляд. Выражение боли, горя, гнева или разочарования… сложно сказать.
– Но их там не было, – шепотом сказал Льюис. – Там вообще никого не было.
– Вы врете.
На его лице отразился гнев.
– Да ради Бога, мужик, ты не видишь? Я в ужасе! Зачем мне идти к тебе с этим, если все это выдумка? Какой в этом смысл?
– Это все?
Фотограф снова отрицательно покачал головой.
– Когда я пришел домой, – сказал он, – то проявил все фотографии, сделанные у дома. Каждый кадр. Некоторые выглядели вполне нормальными, как и должно быть. А на некоторых проявились две маленькие девочки. Дети всегда вместе. Всегда младшая слева, а старшая справа. А вот еще фото.
На следующем снимке оказалась запечатлена сцена в саду за домом – возле пруда с рыбой. Те же маленькие девочки, а рядом с ними, тоже в викторианской одежде – женщина с других фотографий. Та, что стояла у окна. Она оказалась очень высокой, в серой одежде, с простой гагатовой брошью на шее.
– Мне хотелось показать вам эти фото, – Льюис вспотел. Я наполнил нам стаканы – один ему и еще один – себе. Во мне уже начала просыпаться вера в его слова.
Фотограф был очень убедителен. Позже, конечно, доказательства мне уже не понадобились.
Последнюю фотографию из папки он выложил на стол очень медленно, будто предвидя эффект заранее. На ней мы с Лорой шли прочь от дома и находились примерно в десяти ярдах от входной двери. На мне был твид, на Лоре – зеленые шляпа и пальто. Расстояние между нами составляло всего два или три фута – Лора шла чуть позади. Между нами, в желтом пальто и красном шарфе, стояла Наоми.
Глава 7
Сегодня все спокойно. Передо мной жестянка из-под печенья. Внутри – фотографии, те, что мы рассматривали после визита Льюиса. Я ничего не смог сделать, чтобы его успокоить. По моему лицу он понял, что я потрясен не меньше.
– Я не суеверен, – повторил он, как будто его благоразумие улучшало ситуацию. Если бы он верил, если бы я сам склонялся к вере в сверхъестественное, это могло бы позволить нам найти некую душевную лазейку, в которой мы могли бы укрыться.
Мы могли бы предложить объяснения, кивнуть в знак согласия, придать какой-то загадочный смысл тому, что показывали фотографии. Но такой путь остался для нас недоступен, у нас не имелось другого выхода, кроме сурового признания того, что предстало перед нашими глазами.
– Вы говорите, что никогда их не видели? – спросил я.
– Никогда. Только на фотографиях. Я подумал, что вы могли их видеть. Живя здесь. Находясь в доме.
– Думаете они связаны с этим домом?
– Должны. Это единственное, что имеет смысл.
И я подумал, что он прав, но насколько прав, я тогда не знал и не догадывался.
Когда Лора вернулась из города, Льюис уже ушёл. Я решил, что лучше ничего ей не говорить.
– Он приходил? – спросила она. – Фотограф.
– Да, – подтвердил я. – Приходил.
– Что он хотел?
– О, просто способ подобраться к нам поближе. У него имелись фотографии дома, он решил, что они могут мне понравиться, и я соглашусь на фотосъемку с тобой.
– Я думала, что история уже давно устарела. И у публики пропал интерес.
– Да, – согласился я. – Пока они не арестуют убийцу.
– Думаешь, они когда-нибудь это сделают?
– Конечно, – ответил я, не раздумывая. – Почему нет?
– Все произошло спонтанно, Чарльз. Большинство убийств совершает кто-то близкий жертве. В основном родственник или друг. А тут ничего такого нет.
– Рутвен сказал, что криминалисты нашли несколько улик. Волокна, оставшиеся на одежде Наоми. Следы какой-то смолы. – Я не говорил Лоре об этом раньше, не хотел ее расстраивать.
– Он сказал это?
Я кивнул.
– Возможно, они найдут ее пальто, – проговорила она. – Или шарф.
– Возможно, – поддержал я. Иногда мы не могли перестать говорить об этом, об убийстве. Оно всегда крутилось у нас в голове, отвлекая от всех других тем.
Гости приходили к нам все реже. Мы стали такими тягостными, что находиться с нами теперь было очень тяжело.
В ту ночь случилась первая из неприятностей. Мы называли их «неприятностями», но это не совсем так. Спиритуалист назвал бы их явлением, я думаю. Они начались с малого, как будто дом медленно просыпался.
К концу… Нет, это неправильно. Конца никогда не наступит.
Мы легли спать. Ночи приносили немалый стресс. Врач назначил нам обоим снотворные таблетки, но транквилизаторы быстро становятся неэффективными и, что бы вы знали, усугубляют бессонницу. Я отказался от своих и справлялся с периодами тяжелого сна, перемежающимися с длительными эпизодами бодрствования. Во время этих приступов я прокручивал в голове все, что произошло в тот день в Лондоне и в последующие дни. Это напоминало кинопленку, которая проигрывалась снова и снова, и ее не получалось остановить, как бы я ни старался.
Лора лежала без сна рядом со мной, никогда не достигая большего, чем легкая дремота.
Иногда она ворочалась в полудреме, видя сны, о которых отказывалась говорить после пробуждения. Она теряла вес.
У меня имелась маленькая лампа для чтения на батарейках, которая позволяла мне немного отвлечься.
Иногда я читал подолгу, засыпая в четыре-пять утра, а иногда и вовсе не засыпая. Мы больше не занимались любовью. Желание покинуло нас обоих, даже желание прикасаться, желание получать утешение от физического присутствия другого.
Было почти три часа, когда раздался звук. Согласно вскрытию, примерно в это время Наоми окончательно умерла. Мы услышали один-единственный высокий крик, детский крик, громкий, неистовый, полный неописуемого страха. Он внезапно оборвался. Я сел и включил прикроватную лампу. Лора сидела рядом со мной, ее глаза распахнулись, на лице застыло выражение ужаса. Инстинктивно мы оба знали, откуда раздался крик.
Детская.
Я вылез из постели, дрожа от холода раннего утра. У двери я замешкался. Визит Льюиса встревожил меня, а в темноте спальни уже преследовали образы бледных, застывших детей и высокой женщины в сером платье.
На лестничной площадке царила кромешная тьма. Слева от меня располагался выключатель. Я помню, как вытянул дрожащую руку, в ужасе от того, что, как мне казалось, мог увидеть. Но там ничего не появилось. За криком последовала густая, туманная тишина, такая тишина, в которой представляешь, что кто-то сидит напротив тебя и произносит слова, которые ты не можешь ни услышать, ни понять.
Я приоткрыл дверь. На мгновение ожидал увидеть горящий ночник, который всегда горел, когда я заходил ночью проведать Наоми. Но в комнате было темно. Темно, тихо и очень, очень холодно. Холоднее, чем где-либо еще в доме. Я вздрогнул и неуверенной рукой потянулся к выключателю.
Как только посмотрел, понял, что она побывала там. Ее подарки лежали на полу, обертки сорваны и отброшены в сторону. Я узнал куклу, которая умела плакать, кукольную кроватку, кукольную коляску. На кровати лежала коробка Лего, которую я ей обещал. Она оказалась вскрыта, и детали рассыпались по покрывалу. Коробка с мелками тоже лежала открытой, и ее содержимое валялось на полу. Кто-то взял несколько из них и нарисовал на большом листе бумаги, лежащем на маленьком письменном столе.
Я наклонился и посмотрел на рисунок. Она использовала несколько цветов. На бумаге детской рукой она нарисовала три фигурки. Под ними, несовершенными печатными буквами, вывела их имена: Мама, Папа и Наоми. Фигуры получились очень неаккуратными, но одно можно сказать точно: ни Лору, ни меня она так никогда не рисовала. Папа был изображен весь в черном, а на голове у него находилось нечто, что можно принять за цилиндр.
Наоми была одета в желтое, а на горле у нее имелись красные каракули, несомненно, обозначавшие ее шарф. Но больше всего меня поразила фигура матери: на рисунке изображалась высокая женщина в длинном платье. В длинном сером платье.
Позади меня раздался какой-то звук. Я обернулся и увидел Лору, стоящую у двери детской, ее волосы были растрепаны, глаза красные и напряженные.
– Ничего страшного, – начал объяснять я. – Кошка или что-то еще… – Но мой голос прервался, когда я посмотрел на нее. Она не пошла за мной, чтобы исследовать звуки из детской.
– Чарльз, – сказала она. Ее голос дрожал. – Наверху кто-то ходит. Я слышала шаги. Над нашей спальней.
– Но там ничего нет…
– На чердаке, Чарльз. Кто-то ходит по чердаку.
Глава 8
Остаток той ночи мы провели внизу, я в кресле, Лора на диване. Я включил свет, все лампы, которые только нашел, и оставил их ярко гореть.
Оглядываясь назад, я благодарен за то, что страх, или осторожность, или простой инстинкт не позволили мне подняться на чердак той ночью. То, что я мог бы найти – то, что, знаю, обязательно нашел бы, – я не был бы готов встретить. Даже сейчас я содрогаюсь при мысли об этом.
Мы провели ужасную ночь, причем в буквальном смысле. Бессонница уступила место откровенному страху. Тот ужасный крик леденил нашу кровь. А равномерные шаги на чердаке – чердаке, запертом задолго до того, как мы поселились в этом доме, который всегда пустовал, – еще больше потрясли нас. И без того расшатанные нервы Лоры.
Она спросила меня, что я нашел в детской. Я рассказал ей о подарках, но умолчал о рисунке и своем понимании того, что представляют собой три фигуры.
Утром, когда уже совсем рассвело, мы, набравшись смелости, поднялись наверх. За ночь больше не доносилось никаких звуков: ни криков, ни мрачных шагов, ни даже скрипа половиц.
В прохладном утреннем свете наши страхи казались глупыми. По дому ползло тепло, так как центральное отопление начало работать.
Светильник на лестничной площадке спальни все еще горел. Справа дверь в детскую стояла открытой, как я ее и оставил. Сквозь дверной проем пробивался слабый свет.
Здесь, наверху, где естественный свет не так заметен, я снова почувствовал беспокойство.
Мы вместе вошли в детскую. Все выглядело так, как я видел накануне вечером: порванная бумага, разбросанные подарки, рисунок на столе. Я наклонился и начал собирать обрывки бумаги, думая, наверное, что, ведя себя нормально, смогу привнести в ситуацию некое ощущение обыденности. Позади меня раздался голос.
– Оставь это! Оставьте все как есть. Ничего не трогай!
Я повернулся. Лора стояла в дверях, ее глаза пылали, она дрожала от гнева. Я отложил бумагу. Впервые в моей голове мелькнула крошечная мысль. Я еще не мог объяснить этот крик, но неужели все остальное тоже дело рук самой Лоры? Открытые подарки, рассыпанные мелки, даже рисунок? Это многое объяснило бы, это объяснило бы все, даже историю о призрачных шагах над нашей спальней. Это Лора сказала, что слышала их. Я не слышал.
– Все в порядке, дорогая. Я оставлю все как есть. Не волнуйся.
Я вышел и закрыл за собой дверь. Лора взяла меня за руку.
– Прости меня, – сказала она. – Просто…
– Успокойся, милая. Я собираюсь подняться на чердак. Уверен, что там ничего нет. Мы оба переутомились. Это могли быть крысы или птица.
Она ничего не сказала, но пристально посмотрела на меня. Мысль о том, что за всем этим может стоять Лора, придала мне сил. Я выбросил Льюиса и его фотографии из головы. Легко подделывать фотографии, легко охотиться на убитых горем. Что будет дальше? Появится ли валлиец с медиумом на буксире, с другом, который случайно знает, как связаться с Наоми? За определенную плату?
Я нашел большой фонарь в шкафу, где мы хранили чистящие средства. Вход на чердак представлял собой небольшой дверной проем на вершине лестницы из пяти или шести ступенек. Дверь оказалась заперта, и была заперта, сколько я себя помню. Когда мы осматривали дом, меня провели внутрь, но кроме того, что я убрал несколько сундуков, коробок и ненужных предметов мебели на хранение, никакого другого применения чердачному помещению не нашел. Чердак в доме был холодным, неудобной формы и плохо освещенным.
Мне потребовался почти час, чтобы найти ключ. Я положил его в ящик и забыл, что он там лежит. Старый ржавый ключ, и, несомненно, замок тоже заржавел, подумал я. И действительно, когда попробовал вставить ключ в замок, он не повернулся. Потребовалось много времени и обильное применение смазки, прежде чем механизм поддался на мои уговоры. Дверь нехотя сдвинулась с места. За ней простиралась тьма. Непроглядная тьма. Но тогда я еще не понимал, насколько темная и насколько неприступная.
Я включил фонарик. Ступеньки продолжали уходить вверх, теперь уже без коврового покрытия, достигая пола чердака.
– Есть кто-нибудь наверху? – позвал я нетвердым голосом, демонстрируя браваду, которой не чувствовал. Никто не ответил. Я напряженно вслушивался, не раздастся ли какой-нибудь звук или биение крыльев. Но ничего не происходило, только тишина.
Луч фонаря выхватывал старые деревянные панели, поврежденные поколениями выброшенной мебели и тяжелых ящиков, испорченных холодом и сыростью. Густая паутина висела, как рваные знамена, в вышине темного нефа собора.
Я поставил ногу на первую ступеньку и начал подниматься. Наверху было холодно, так же холодно, как и в комнате Наоми. Рука немного дрожала, пока я поднимался, и свет факела метался среди паутины и голых стропил.
Когда моя голова поравнялась с полом, я напрягся, не зная, чего ожидать.
Свет выхватывал странные, пугающие формы и отбрасывал необычные тени во все стороны. Нервничая, я передвигал луч, находя и определяя содержимое чердака одно за другим: три сундука с чайными принадлежностями, манекен портнихи, принадлежавший моей матери, старые резиновые сапоги, наполовину использованные банки с зеленой и белой краской, стул, древний комод, считавшийся слишком тяжелым для нашей спальни, вешалка, доска для дартса, моя старая фехтовальная маска и рапиры, несколько полок. Все покрывала пыль и паутина, как и положено на чердаке, который не открывали годами.
Я ступил на половицы и провёл лучом по ним, ища в пыли дорожки или следы ног. Свет не показывал ничего, кроме слоя тонкой серой пыли, куда бы я ни светил. Я ходил, переходя от предмета к предмету, и находил все нетронутым. Сама возможность существования следов стала казаться абсурдной.
Свет играл на самой дальней от меня стене, слегка открывая неглубокий проем, в котором находилось окно. Я на мгновение задумался, почему на чердак не проникает свет снаружи, затем, когда луч переместился обратно, вспомнил, что сам закрывал ставни, когда в последний раз поднимался сюда, чтобы сохранить неотапливаемое помещение достаточно хорошо закрытым от стихии. Увидев, что ставни по-прежнему плотно закрыты, как их и оставил, я как никогда раньше усомнился в правдивости Льюиса и его фотографий. Как он мог сфотографировать кого-либо, даже призрака, стоящего у этого окна?
Я подошел к ставням и потянул за металлическую планку, скреплявшую две створки. Она неохотно поддалась, а затем взлетела вверх. Я потянул левое крыло назад; оно скрипнуло на несмазанных петлях, затем согнулось и сложилось не совсем вровень со стеной. С правым крылом оказалось сложнее. Пока возился с ним, я выглянул в окно.
Несколько мгновений сцена за стеклом, казалось, то приближалась, то удалялась. Ничто не выглядело так, как раньше; остались только основные контуры палисадника и дороги за ним. Деревья и кусты, даже точные пропорции газона совершенно изменились. Дома напротив совсем не стало видно. Мне показалось, что я заметил, как кто-то… или что-то… движется по газону, просто на краю моего зрения.
В эти мгновения я испытал не просто зрительное расстройство, а внутреннее чувство, которое могу описать только как острое ощущение угрозы, всепоглощающее чувство, что огромная сила зла угрожает мне. В следующее мгновение мое зрение прояснилось, сад и дорога вернулись к своим привычным очертаниям, а ощущение опасности сразу же сменилось простой тревогой.
Я поспешно отошел от окна и вернулся к лестнице. Я не мог понять, что произошло, но списал это на напряжение, которое испытал, на бессонную ночь, которую только что провел. У подножия лестницы меня ждала Лора. На ее лице застыло озабоченное выражение. Когда я подошел к ней, во мне вспыхнул гнев. Я едва не поднял руку, чтобы ударить ее, наказать за эти игры, за ложь, за то, что она усугубляет мое бремя. Но это чувство прошло так же быстро, как и появилось, оставив лишь слабое послевкусие, трепет насилия под поверхностью моих мыслей.
– Там ничего нет, – сказал я и повернулся, чтобы закрыть дверь на чердак.
– Но я слышала…
– Пожалуйста, Лора. Мы оба переутомились. – Я провернул ключ. Он показался мне твердым и тяжелым, а мои пальцы нашли его знакомым, как будто я давно привык к его использованию.
Она стояла лицом ко мне, когда я повернулся, на ее лице читалось то же выражение немой тревоги.
– Ты думаешь, я выдумала их. Эти шаги.
– Там пусто, Лора. – Я не назвал ее «дорогая», как обычно делал. – Никаких признаков того, что там кто-то побывал. Никаких следов. Ничего.
Она колебалась.
– Ты знаешь, это не важно, Чарльз. Неважно, есть следы или нет. Звуки, которые я слышала, вполне реальны. Может быть, они не обладали физической формой, но они реальны.
– Пожалуйста, Лора, – снова прервал я ее. – Нам двоим нужен отдых. Давай спустимся вниз. После завтрака ты будешь чувствовать себя лучше. Не о чем беспокоиться.
Но это было не так. Я знал, что есть повод волноваться. Поворачивая ключ в замке, я почувствовал не просто его привычность, а снова ощутил чувство угрозы, на этот раз с удвоенной силой. И когда оно покинуло меня, я кое-что вспомнил. Вспомнил, где видел двух маленьких девочек с фотографий Льюиса.
Глава 9
Позже в тот же день Льюис позвонил и сказал, что хочет показать мне что-то еще, что-то важное. Я повесил трубку. Он пытался снова, несколько раз, пока я не снял трубку с рычага. К тому времени, конечно, я знал, что он говорит правду, что его фотографии – не самозванство, а изображения людей, давно уже не живущих. Не живых, в любом смысле этого слова. Но я хотел, чтобы на этом все закончилось, хотел, чтобы мертвые оставались мертвыми. Мне невыносимо было думать, что они могут пересекаться с живыми. Больше всего на свете, как теперь понимаю, я хотел достойно похоронить свои собственные чувства. Если оставить их на свободе, они могли бы стать для меня лишь постоянной мукой.
