Текст книги "Комната Наоми (ЛП)"
Автор книги: Джонатан Эйклифф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Как будто настал конец всего.
Улица окончательно обезлюдела. Я ощутил прилив безбрежного одиночества и сильнейшую беспомощность, как будто сам превратился в плачущего ребенка на холодной улице Лондона.
Управляющий проводил меня до Сэвил-Роу. Кажется, его звали мистер Манипенни – хорошее имя для управляющего. Не помню, чтобы сказал ему хоть слово от самого «Хэмлис» до пункта назначения. Возможно, я что-то и говорил, но мой разум оставался пуст, а слова не имели смысла. Он оказался мужчиной лет сорока или около того, хорошо одетым, со слегка вьющимися волосами и гвоздикой в петлице. Думаю, мистер Манипенни был искренне расстроен произошедшим. Не столько из-за того, что именно в его магазине у отца украли ребенка, сколько из-за самой ситуации, затронувшей нас всех.
Я показал ему фото Наоми, которое носил с собой. Одно из тех, что сделал летом, когда она была помладше. Несколько месяцев так много значат в ее возрасте. Этого фото у меня больше нет – его забрала полиция, но так и не вернула. Возможно, они посчитали, будто эта фотография мне больше не нужна. Или, может быть, им было все равно.
По крайней мере, в полиции ко мне отнеслись с вниманием. Времени прошло много, и уже можно было признать, что произошло что-то плохое. Мне позволили сделать звонок жене. В моей жизни никогда не случалось… Такого. Труднее всего сейчас писать об этом телефонном звонке. Наше объяснение, то чувство вины… Вина не оставляла меня никогда. А также убеждение в том, что именно я виноват в исчезновении нашей дочери – в том, что случилось потом. Лора сказала, что немедленно приедет в Лондон на машине. А я попросил ее ехать аккуратно.
Легко предположить, как все произошло. Наоми потеряла меня в толпе. Похититель нашел ее практически сразу, пообещал помочь найти меня и увел в другом направлении. Если он наблюдал за нами, то наверняка уже знал, как я выгляжу. К тому времени, как она начала подозревать, что что-то не так, я находился уже далеко и не мог увидеть ее или услышать. Но, даже если бы моя девочка подняла шум, кто бы заметил плачущего ребенка в огромном магазине игрушек в канун Рождества?
Хотя нет, «заметил» – не совсем верное слово. Позже свидетели появились. Они говорили о том, что помнят маленькую девочку в желтом пальто, которая плакала, потому что ее уводили из магазина. Ее заметили, наверное, человек двенадцать. Но они не обратили внимания, в том-то все и дело. Да и почему бы им это делать? В тот день Наоми оказалась шестым или седьмым капризным ребенком. Некоторые тащили за собой своих собственных злых или расстроенных детей. Слишком много волнений, различных раздражителей, и слишком большая толпа: естественно, что ребенок будет плакать, а родитель – тянуть его на улицу, несмотря на слезы.
Лора приехала чуть меньше, чем через час. Она не переоделась и не взяла с собой сумку с одеждой. Просто запрыгнула в машину и надавила на газ, свернув на шоссе А10. Когда она приехала, на Сэвил-Роу уже начались полномасштабные поиски. Слишком поздно, конечно, уже было поздно, но как мы могли знать это тогда? Я не имею в виду, что Наоми была мертва, что слишком поздно в этом смысле. Совсем наоборот. Боже милостивый, совсем наоборот.
Сверху доносится шум. Он слышен очень ясно. Знаю, что это не галлюцинация и то, что я слышу – реально. Эти звуки может слышать кто угодно.
Бам-бам-бам.
Знакомый и привычный звук. Резиновый мяч, бьющийся о стену.
Сегодня вечером этот мяч будет в коридоре. Небольшой, красный с белым и размером с грейпфрут. Такое случалось раньше. И если я его подберу, она будет смеяться. Или же гневно кричать.
Моя дочь непредсказуема.
Наш дом стоит на отшибе в конце улицы, в районе Ньютаун, в Кембридже. Между Ленсфилд-роуд и Бруклендс-авеню. Первоначально Ньютаун был общей землей, но в 1807 году ее разделили между несколькими владельцами, включая университет и Тринити-Холл.
Строительство началось примерно в 1819 году. Томас Масгрейв построил тринадцать маленьких домов и назвал их Даунинг Террас – в честь основания колледжа на севере. А вот более узкие улицы и кирпичные террасы были построены больницей Адденбрука и последующими землевладельцами в период с 1820 по 1835 годы.
С запада на юг землей владели богатые Пембертоны. Тогда здесь находилась открытая площадка с видом на Бруксайд. Для средних классов там медленно возводились большие дома. Одним из них и был наш дом.
Особняк построили в 1840 году для доктора и его семьи, человека по имени Лиддли, выпускника Даунинга. В свое время я расскажу о нем больше, как о докторе, так и о его семье.
Пока достаточно сказать, что дом принадлежал Лиддли до 1865, а потом перешел во владение одного профессора, Ле Стренжа, преподававшего амброзианский язык. Как я понял, большую часть современного сада заложили добрый профессор и его жена. Она умерла в раннем возрасте от туберкулеза, и вскоре профессор покинул их жилище, чтобы вернуться к холостяцкой жизни в Гай. Другие семьи, главным образом преподавательские, сохранили дом в нынешнем виде. В некотором смысле, он наш навеки.
В доме три этажа и мансарда. Конечно, изменения неизбежны, но костяк сохранился. На первом этаже находится просторная гостиная с видом на небольшой палисадник. Сад, с высокими деревьями и густым кустарником, роскошный настолько, что летом с улицы невозможно разглядеть нижние этажи. И дорожка, которая ведет прямо к высоким деревянным воротам. Именно на них и обозначен номер дома. Когда-то там имелась и фамилия, но она давно исчезла, а информацию я не обновлял.
В задней части первого этажа находится комната, которую я когда-то величественно называл библиотекой. Это всего лишь мой кабинет, хотя на стеллажах действительно стоят книги.
Я сижу за своим столом и смотрю из-за бархатных занавесок на задний двор – сад профессора Ле Стренджа. Сейчас смотреть практически не на что, но, когда мы купили дом, здесь было прекрасное место. Сад казался огромным, за ним ухаживали с заботой и вниманием. Одна часть его огорожена – там находились решетчатые опоры и вьющиеся растения. Широкая лужайка вела к маленькому пруду, заросшему ивами. У тропы исполинами высились деревья – Араукарии Чилийские. Но теперь путь зарос, а растения погибли, превратившись в жалкую тень былого. Если я закрою глаза, то смогу увидеть Наоми, играющую среди деревьев. Иногда закрывать глаза и не приходится.
На первом этаже гостиная, комната с телевизором, ванная и некогда кабинет Лоры, который теперь исполняет роль моей спальни. Второй этаж – это жилые комнаты. Комната, где спали мы с Лорой, две гостевые, еще одна ванная и детская, где спала и играла Наоми.
Стук прекратился. Все снова затихло. Конечно, я могу ошибаться, и это не Наоми. Это могут быть те, другие.
Глава 4
В памяти моей все, что произошло после прибытия Лоры, окутано туманом. Состоялся полицейский опрос, но я мало что мог сказать. Монипенни ушел обеспокоенный, пообещав сообщить, если появятся какие-то новости. Я знал, что слово он сдержит. Его огорчение исчезновением Наоми было искренним, а Рождество оказалось испорчено. Звучит зло, но я имею в виду только то, что дух Рождества для него исчез. Всю жизнь управляющий магазином наблюдал, как детям покупают игрушки и наверняка сам был рад счастью, которое те получали. Рождество должно быть кульминацией этого ощущения.
В полиции показали комнату, где мы могли бы подождать. Нам принесли воды, а позже рыбу с жареной картошкой. Есть мы не могли, потому оставляли пищу прямо там, рядом со вчерашней газетой «Ивнинг Стандарт». Постепенно еда становилась холодной и покрывалась коркой жира.
О чем мы говорили? Не помню. Не думаю, что говорили вообще, помимо заверений, которые в такой ситуации предлагают друг другу люди в качестве утешения: «С ней все будет хорошо, они скоро ее найдут, вот увидишь. Дети теряются все время. Разве ты не помнишь, как она ушла от нас в Сэйнсбери? Мы психовали, ей было всего три. Но мы же вернули ее тогда в целости, правда»?
А толку от серьезных разговоров? Что мы могли сказать друг другу такого, что еще не знали? Что мы любим Наоми? Что нам обоим страшно? Что глубоко внутри мы боимся, что она уже умерла или находится на грани смерти?
В ту ночь мы не сомкнули глаз. Доктор, что дежурил в полицейском участке, предложил седативные, но мы оба отказались. Потому что жаждали не покоя, а чтобы все это благополучно завершилось. Или, по крайней мере, какой-то ясности.
После полуночи появилась женщина-полицейский и сказала, что для нас забронировали номер в отеле неподалеку. Лора не хотела уходить, ей отчаянно хотелось оставаться в центре событий. Если найдут Наоми… Когда найдут Наоми, она хотела находиться здесь, ожидая нашу дочь. Для нее дорога была каждая минута. Как и для меня.
Мы остались там, на деревянных скамейках, во тьме рождественского утра. Укрывшись одеялами и прислушиваясь к голосам, запертых в камерах алкоголиков и громким жалобным вздохам, и протестам проституток из соседнего Сохо.
В параллельном мире Санта приходил к спящим, разносил им подарки, пил сладкий херес и ел рождественский пирог. В нашем Кембриджском доме, в спальне, тоже ждала целая гора подарков. Я отлично знал, что лежало в каждой коробке и мысленно видел реакцию Наоми, когда представлял, как она открывает сюрприз. Реальным был только запах застывшей картошки и уксуса. Я пошел в туалет и меня вырвало.
Думаю, что задремал раз или два. Помню, как просыпался в ночном безмолвии, с холодными ногами и сжатыми кулаками, в этом ужасном месте с бледно-зелеными стенами. А Лора сидела рядом и смотрела на меня красными невидящими глазами. Мне снились кошмары, они вгоняли в пот и заставляли ныть сердце. Господи, если ты меня хоть каплю жалеешь, то вспомни эти сны.
Рассвет оказался тусклым, холодным и бессмысленным. Сержант принес нам чай и сказал, чтобы мы бодрились. Что он лично знал случаи, когда дети, такие как Наоми, приходили на следующий день, уставшие и голодные. Мы знали, что он лгал и, оставшись одни, не могли смотреть друг другу в глаза.
К Рождеству полицейский участок украсили: поставили елку с фонариками, повесили дешевые бумажные гирлянды и превратили коробки для сбора пожертвований в стилизованные подарочные. Около девяти кто-то включил радио – передавали Рождественскую утреннюю службу из Собора Уэллса. Песня о рождественских бубенцах не прекращалась. Священник говорил о прощении.
В половине второго прибыли несколько детективов. Они не стали проводить свой выходной в кругу семьи, а приехали стать частью поисковой группы.
Нам сказали, что нужно потерпеть. Возможно, было бы лучше, если бы мы вернулись домой, и они смогли бы связаться с нами там. Но мы оба отказались, и никто с нами не спорил.
Не будем ли мы против сделать заявление в прессе и на ТВ? В таких делах публичность очень помогает, люди проявляют бдительность. Что сказать? Одного из нас попросили съездить домой, в Кембридж, взять несколько вещей Наоми и привезти их в Лондон.
– Вещей?
– Для собак. Ищеек. Им нужно учуять запах. Вдруг еще что-то осталось.
Я вызвался съездить. Не хотел, но выбора особо не было. Лора оставила машину рядом с участком, на Олд Берлингтон-стрит.
Дорога туда и обратно отняла три часа. Самым ужасным оказалось то, что за рулем я не мог связаться с полицией. В нынешнее время телефоны в машинах – обычное дело. А тогда… Они казались чем-то неслыханным. До Кембрижда мне хотелось останавливаться у каждой телефонной будки, чтобы звонить и быть в курсе. Чтобы ничего не пропустить, я оставил радио включенным, но ничего такого не сообщали. Возле Кембриджа стоял туман. Время от времени его разрезали желтые огни случайных автомобилей. Я размышлял, что люди делают, разъезжая по дорогам в Рождество. Что такого плохого может быть дома, если ты хочешь проводить его отдельно от семьи.
Когда я вошел в дом, меня затрясло. И первым делом схватился за телефон. Каждый гудок добавлял мне пару лет. Пережить такое еще раз я не смог бы. Новостей не было. Ни хороших, ни плохих. Я положил трубку и заплакал самыми горючими слезами, которые когда-либо проливал. Не знаю, как долго я сидел у подножия лестницы, согнувшись от горя. Кажется, вечность.
Меня разбудил звонок. Я схватил телефонную трубку и трясущимся голосом ответил. Это была мама Лоры, которая звонила пожелать нам счастливого Рождества. Она уже звонила, но никто не ответил, потому подумала, что мы в церкви.
– Нет, – сказал я, – мы не ходили в церковь.
– Чарльз, что-то случилось? Ты сам не свой.
– Да, случилось. Наоми пропала. Она отошла от меня вчера, в Лондоне. Лора сейчас там. Полиция уже ведет поиски.
Я пытался сообщать факты. Контролировать свой голос и тон. Я впервые говорил с кем-то о том, что случилось, и это помогло мне принять реальность. Ситуация была чистым ужасом и никак не походила на правду. Сам себе ты можешь говорить все, что угодно, но там, внутри, что-то шептало: «Все это просто фантазия, плохой сон». Но когда кто-то другой в телефонной трубке реагирует таким образом – его голос прерывается и слышен шок – ты понимаешь, что все это – реальность и происходит на самом деле.
Мама Лоры слишком расстроилась, чтобы продолжать разговор, так что передала трубку мужу. Мы с ним никогда не были близки, но то рождественское утро похоронило любые надежды на хорошие отношения между нами. Он сказал, что они немедленно выезжают в Лондон. Я сообщил адрес полицейского участка и повесил трубку. Дом наполнила страшная тишина. Та самая, которая только и ждет, чтобы ее нарушил детский голос.
После я позвонил собственным родителям. Ответила моя сестра. Они с дочерью, Джессикой, приехали раньше на пару недель. Племяннице было всего три года, и они с Наоми любили играть в нашем саду. Кэрол возила обеих в Лонглит, посмотреть на львов, и в Театр Искусств – посмотреть на кукольное представление, а также совершить покупки. Я старался говорить спокойно, подавив истерику, которая буквально вырывалась наружу.
– Чарльз? – сказала она, – Мы пытались с тобой связаться. Новости по телевизору… Там сказали… Что Наоми пропала. Это правда? Господи, Чарльз, что случилось?
Я постарался объяснить, как мог. А когда закончил на другом конце провода повисло молчание. Слышалось только дыхание Кэрол, тяжелое, рваное. Она явно старалась успокоиться. В прошлом году у нашего отца случился сердечный приступ. И сестра беспокоилась о нем точно так же, как и о нас с Наоми.
– Давай я помогу, Чарльз. У тебя забот хватает. Папе скажем, что пресса все раздувает и все под контролем, а Джессике вообще знать не стоит. Ты сам как? Как Лора справляется?
– Не очень хорошо. Ситуация ужасная, но все будет в порядке. Они ее найдут. Обязаны.
– Я тоже так думаю, вне всякого сомнения. Послушай, Чарльз, я сегодня заеду к вам в Кембридж. Или в Лондон, не важно.
– Спасибо, но пока не нужно. С Наоми все будет хорошо, она не умерла. Когда семья собирается, знаешь… Будет казаться, что мы ее уже хороним. Приезжай, когда мою дочку найдут.
– Конечно. Но вдруг вам понадобится поддержка? Может, я лучше приеду? Только я? Мама присмотрит за Джессикой.
– Тогда ладно. Только ты. Маме и папе скажи, что я их попросил пока остаться дома. Не нагнетай. Папа в порядке?
– Волнуется, но все нормально. Новости, конечно, его шокировали. Но сейчас он в порядке. Тебе сейчас хватает беспокойства, чтобы еще и о нем думать.
– Скажи им, что я их люблю. И что с Наоми все хорошо. Я привезу ее на следующей неделе, чтобы повидаться.
Больше сказать было нечего. Думаю, Кэрол уже тогда все знала. Интуитивно. Она всегда отличалась от нас, будто не от мира сего. Обладала шестым чувством, или как оно там называется. Сестра была моей полной противоположностью, совершенно не приземленной и не буквальной. Сейчас я, конечно, сильно изменился.
Больше звонить никому не хотелось. Я положил трубку и направился наверх, в детскую. Нашел синий мешок для стирки с одеждой, которую Наоми носила два дня назад: толстый свитер и юбка, жилет и брюки. Я взял и другие вещи – плюшевого мишку, подушку, туфли. «Пусть у собак будет больше вещей, чтобы взять след» именно так я подумал. Или, может, взял все это для успокоения совести? Внизу я захватил еще несколько фотографий.
Все в доме напоминало о Наоми. Я будто видел, где она ходила и что делала. Вот тут дочь проходила через дверь, там сидела на стуле, а за тем столом ела. То, как она говорила и что делала, выражение ее лица отпечаталось в пространстве четче, чем форма окон или цвет стен.
Я уже находился в прихожей, когда раздался звонок в дверь. Громкий звук, так внезапно нарушивший тишину заставил меня подпрыгнуть. Я открыл. На крыльце, подняв руку, стоял молодой полицейский. Он готовился позвонить еще раз. Парень был патрульным и носил не традиционный бобби-шлем, а фуражку с рисунком шахматного поля по бокам. Должно быть, я пялился, потому что мгновение не мог сообразить, что он тут делает. Глупо.
– Мистер Хилленбранд?
– Да.
– Извините, что напугал, сэр. Я из участка на Парксайд. У нас есть сообщение из Лондона. Они просили попробовать с вами связаться, пока вы не уехали. Речь о вашей дочери, сэр. Они ее нашли.
Сердце пропустило стук. Потом еще один.
– Спасибо, Господи, – прошептал я, – спасибо. Сердце понеслось вскачь.
Полицейский замолчал. Он выглядел обеспокоенным, и уже по выражению его лица я мог сказать, что что-то не так. Что он не рассказал мне всего, а может, и вообще ничего не рассказал. И в тот момент я четко осознал, что ощущаю его боль, а не свою. «Какое же отвратительное Рождество». Вот о чем я тогда подумал.
– Боюсь, все совсем не так, сэр. Боюсь новости… Не хорошие. Не такие, за какие стоит благодарить Бога.
– Наоми…
– Ваша дочь найдена мертвой, сэр. Поисковый отряд обнаружил ее тело час назад.
Сейчас она здесь, со мной, в кабинетe. Мне не нужно оглядываться, чтобы знать, достаточно ощущать присутствие. Это мое обретенное шестое чувство.
Она никогда не приходила сюда, в эту комнату, раньше. И я думал, что нахожусь здесь в безопасности.
– Папочка, – голос звучит прямо за мной, со стороны двери. – Папочка.
Я не повернусь. Не буду на нее смотреть.
– Папочка, почему ты на меня не смотришь? Я хочу тебя увидеть.
Так просто, правда? Все что мне нужно сделать – повернуться. Кем бы она не была – это все еще моя дочь. Ведь так? Но если развернусь и посмотрю, что именно будет там, у двери?
– Я вернулась, папочка. Мне так холодно.
Снаружи деревья исчезают в тумане. Птица с коричневым оперением ныряет вниз дугой, чтобы подобрать непроросшие семена. Наверное, будет снег. Когда садовая полоса заканчивается, начинается лес. И ему нет ни конца, ни края.
Глава 5
В Индонезии мертвых помещают в каменные пещеры и каждый год достают на время, чтобы вернуть в семью. В Тибете – нарезают на крошечные кусочки с помощью специальных ножей, размельчают плоть и кости, чтобы стервятники могли кормиться останками – так называемое «погребение в небе». Зороастрийцы в Бомбее относят мертвецов на возвышенность, в башню молчания, где их гложут птицы и собаки, пока тела не будут съедены. Мы же – цивилизованны и поступаем иначе. Помещаем наших мертвых в ящики, привязывая накрепко к смерти, и опускаем в глубокие ямы.
Но проблема остается проблемой: можем ли мы оставить мертвецов в забвении и не допустить возвращения в нашу жизнь? Ведь они тоже не хотят оставаться с нами, пусть и остаются добровольными сообщниками живых. Но упокоения таким душам тоже не будет, пока живые помнят и скорбят так, как мы после смерти Наоми.
Что я помню о похоронах?
Снег, медленно падающий с унылого белого неба. Четыре удара церковного колокола – по одному на каждый год жизни ребенка. Удивительную легкость гроба в изгибе моих рук. Падуб на комковатой земле могилы. Лору, наклонившуюся от боли и ее мать, склонившуюся над ней. Звуки их голосов, резкие, незнакомые, что швыряли имя нашей дочери в воздух клубами белого густого пара.
Тут были все. Родители – мои и Лоры. Кэрол со смущенной Джессикой на руках. Мои коллеги и студенты, сотрудники Фицуильяма, друзья со всей страны. Пришла большая часть ансамбля, где мы играли, но никто не выступал. Мой отец был весь серый и опирался на трость. Он умер год спустя, совершенно убитый горем. Мать последовала за ним совсем скоро.
Мне пятьдесят, и у меня была куча времени, чтобы учить студентов и писать книги. Но я умер тогда, двадцать лет назад, где-то между ударами церковного колокола. Вопросы, заданные тогда, остались со мной навечно: «Каким ребенком она была..? Она когда-нибудь..? А вы не помните..?»
Полицейский тогда не пустил меня за руль, чтобы попасть в Лондон. Это не был вопрос доброты, я думаю. Дело в осторожности. Я не смог бы вести машину – даже пьяный справился бы лучше. Он не знал подробностей и не смог сказать ничего, кроме вести о смерти моей девочки.
В дороге он спрашивал у меня что-то, больше для того, чтобы отвлечь. Сколько ей было лет? Есть ли у нас еще дети? Я отвечал на автомате, но мой ум витал где-то в другом месте. Полицейский сказал, что у него тоже есть дети. Ждут дома, чтобы начать открывать рождественские подарки. Если подумать, довольно бестактно было говорить об этом тогда. Даже если принять во внимание, что я никак не мог поверить в произошедшее.
Меня привезли прямо в Лондон, к «Главному управлению» в старом еврейском квартале. Полицейский сказал, что хотя дело открыли в полицейском отделении «Метрополитен», тело нашли в Спиталфилде, а это уже вне юрисдикции города. В то время, конечно, для меня это звучало как пустой звук. Для чего все?
Лора уже была на месте – белая, трясущаяся, в маленьком офисе на третьем этаже. На несколько минут нас оставили только вдвоем. Помню, как повторял снова и снова, что мне жаль и что это все – моя вина. Помню, как Лора гладила меня по рукам и лицу, говорила, чтобы я не волновался и перестал себя обвинять, потому что моей вины нет. Думаю, когда Лора произносила те слова, она еще не поняла, что Наоми действительно мертва.
В этом блаженном состоянии она оставалась недолго. Минут через двадцать раздался стук в дверь. Вошла женщина-полицейский в сопровождении мужчины в штатском. Высокий, чисто выбритый, с тонкими волосами песочного цвета – чтобы войти, ему пришлось пригнуться. Я привстал, он наклонился пожать мне руку, и я снова сел. Он медленно закрыл дверь, будто она весила целую тонну. Потом закашлялся, прижав одну руку ко рту. Когда приступ утих, мужчина внимательно посмотрел на нас обоих, а потом заговорил.
– Меня зовут Рутвен, – в его устах имя звучало как Рувен. – Детектив-суперинтендант Рутвен. Меня только что назначили главным по делу об убийстве вашей дочери.
Лора вздрогнула. Рутвен тоже наверняка это заметил, но продолжил говорить.
– Я понимаю, что сейчас вам хотелось бы побыть вдвоем, но есть несколько важных вопросов. Вашу дочь обнаружили на аллее возле Спиталфилдского рынка. Это недалеко от станции на Ливерпуль-стрит. Мы предполагаем, что ее убийца следил за тем, как вы приехали. Он может все еще быть тут, в Лондоне, но наверняка не знает, что мы обнаружили тело – его хорошо спрятали. И я хочу поймать преступника до того, как он сбежит.
– Почему вы думаете, что это «он»? – спросил я.
Рутвен помедлил, а потом сказал, явно подбирая слова:
– Я только что вернулся от коронера. И мне хотелось бы думать, что женщина не способна на… то, что я видел. Его прервал еще один приступ кашля.
– Извините, – откашлявшись, произнес он, – я пытался избавиться от этой простуды последних три дня.
– Мы можем ее увидеть? – Лора встала, – может быть, это ошибка, и это какая-то другая девочка…
Рутвен покачал головой.
– Мне очень жаль, миссис Хилленбранд. Это не ошибка. Я привез с собой ее одежду, чтобы вы могли ее опознать. Она полностью соответствует описанию.
– Покажите мне ее.
Детектив снова покачал головой. Ему было за пятьдесят, и он не столько профессионально выгорел, сколько устал от происходящего. Позже я узнал, что его собственная дочь умерла от передозировки наркотиками годом или двумя раньше. Ей был двадцать один год.
– Не стоит, правда. Можно, конечно, но в таком случае… Примите мой совет. Лучше пусть ваш муж ее опознает.
Женщина-полицейский попросила нас подойти к небольшому столику в дальнем углу. Еще когда она входила, я заметил маленький чемоданчик. В нем оказались прозрачные пластиковые пакеты. Каждый пронумерован и содержал один предмет одежды. Она разложила их по столешнице, один за другим.
– Мне очень жаль, – сказала она, – хотелось бы этого избежать. Но вы узнаете эти вещи?
Мы рассматривали их по очереди: голубое платьице, ботинки, белье. Все вещи пропитаны кровью. Полностью. Лору охватили рвотные позывы, но она справилась. Я сильно побледнел – руки и, вероятно, лицо. Мне хотелось потрогать их, те вещи, но руки отказали, будто превратились в пластик.
– Она была в пальто, – заметил я. – Еще шарфик. И перчатки.
– Сэр, мы их пока не нашли. Вы можете сказать, это вещи Наоми, вашей дочки?
Я кивнул. Лора тоже.
– Это «да», доктор Хилленбранд? Мне нужно, чтобы вы произнесли вслух. Для записи.
– Да, это вещи Наоми. Извините. Они принадлежали моей дочке. Теперь мне можно ее увидеть? – Я развернулся к Рутвену.
– Да, – ответил он. – Я провожу вас в морг.
– Как она умерла? Вы можете рассказать?
Детектив покачал головой.
– Пока нет, сэр. Сейчас с ней работают судебные эксперты. Отчет о вскрытии еще не пришел. После этого я смогу рассказать вам все.
Естественно, он уже тогда знал. Не детально, конечно, но очевидные вещи точно. Например, как то, что пропали ее руки. Все остальное выяснилось при расследовании. Лору не пустили, психиатр сказал, что она не выдержит. Но я сидел там и слышал все. Вот почему я не могу заставить себя обернуться, когда она приходит. Иногда – это просто моя девочка, такая, как в лучших воспоминаниях. А иногда – жертва убийства, бледная, окровавленная и без рук. Такой я увидел ее тогда, на столе в морге.
Он ее не насиловал, если вы об этом подумали. Убийство могло быть секундным порывом, это бы я еще смог вынести. Но тут оказалось иначе. Его страстью стала не Наоми, а само убийство. При этом мне дали понять, что умирала она долго и мучительно. Лоре я не сказал – это бы ее убило. Это бремя стало только моим.
Иногда я задаюсь вопросом, связаны ли как-то обстоятельства смерти моей дочери с произошедшим позже. Что было бы, если бы Наоми умерла быстро? Потом вспоминаю фотографии и дом, который доктор Лиддли построил для своей жены и своих маленьких девочек, Кэролайн и Виктории.
Следствие шло в Лондоне всю первую неделю января. Я должен был присутствовать, потому что опознал Наоми. Лора осталась дома. В полиции договорились, чтобы я проходил через заднюю дверь – из-за прессы. Но это не помогло. Фотографы крутились возле дома, снимали фасад в надежде застать Лору или меня. В надежде, что полицейское расследование продвинется еще немного, коронер отложил дознание до февраля.
Родители Лоры оставались с нами в самые худшие времена: на похоронах, во время поминальной службы в колледже, пока проходило расследование. Потом приехала Кэрол, моя сестра. Она бегала по дому, стараясь создать видимость того, что наши жизни нормальны. Но у нее осталась работа и ребенок, к которым нужно было вернуться. Кэрол только открыла практику поверенного в делах в Нортхэмптоне, да и ее дочь, Джессика, не могла оставаться с дедушкой и бабушкой вечно. Приходили друзья. Они делали для нас то немногое, что могли, и снова уходили.
Если бы у нас был другой ребенок, тот, кто зависел бы от Лоры… кто страдал бы от ее невнимания и пренебрежения, то, наверное, она бы пережила случившееся. Но был только я. Приходил доктор, выписал ей успокоительные, но таблетки не помогали. Она страдала от горя, а не от химического дисбаланса в организме. Состояние моей жены ухудшалось день за днем. Сначала я боялся за ее рассудок, но потом – стал переживать за ее жизнь.
Университет выписал мне свободное посещение. Сначала я оставался дома и проводил время с Лорой. Но мы плохо взаимодействовали, мое горе увеличивало ее, и каждый взгляд напоминал о потере. Слишком многое я не мог рассказать.
Мы съездили в Египет ненадолго – такое решение предложила Кэрол и все ее поддержали. И родители, и врач.
– Вам нужны перемены, – говорили нам, – нужно уехать подальше.
Доктор думал, что может помочь солнце. Сегодня врачи пишут об этом книги – будто солнечный свет помогает справиться с депрессией и способствовать выздоровлению. Но у Лоры не было депрессии, вот что все они не могли понять. Она просто умирала изнутри.
Около месяца мы жили в самом сердце нижней части Египта. В засушливом солнечном климате юга. Совершили круиз из Каира в Асуан, осмотрев все достопримечательности. В нашей группе присутствовали люди из Европы, но мы с Лорой держались особняком. Кое-кто узнал нас по фамилии. Женщина из Аллапула, которая впервые выехала за границу. Они со скучным мужем выразили желание прийти к нам на обед. Хотели посочувствовать потере.
– Мы с Артуром хотели бы выразить соболезнования вашей потере. Она была таким прекрасным ребенком. Бог не дал нам детей, потому полностью понять, через что вы проходите, мы не можем, – сказала она.
Извращенная и невыносимая логика. У нее были прямые рыжие волосы и белая веснушчатая кожа, которая совершенно не загорала, а муж работал где-то в страховании. Я смотрел на нее с желанием ответить резко, но ощущал не гнев, а жалость. Мне не хотелось жалеть ее, но у этой женщины имелись ее собственная боль и уродство – отсутствие детей.
– Я потерял дочь из виду всего лишь на секунду, – выплюнул я сквозь стиснутые зубы. На этой женщине было платье из «Маркс и Спенсер», белое, с веселым принтом из зеленых цветов. Ее муж носил костюм цвета хаки из синтетики. – Он забрал ее сразу и начал мучить, прежде чем убить. Пытки длились несколько часов, а потом убийца выбросил останки. То, что нашла полиция, было ужасно.
Больше женщина из Аллапула и ее муж с нами не заговаривали. Они осмотрительно оставались на расстоянии и призывали других членов группы делать то же самое. К концу дня все на корабле знали подробности. Но для нас с Лорой это не имело никакого значения.
Плавание по реке казалось бесконечным сном. Мы останавливались в Бени-Хасане, Абидосе и Луксоре, где на экскурсиях шли немного в стороне от других, минуя упавшие колонны и головы гигантских статуй. Лора свободной рукой гладила глубоко выбитые на стенах гробниц очертания богов и танцоров. Мы были так далеки от нашей старой жизни – от любой жизни, и настолько же оторваны от вещей вокруг. И все же не проходило ни минуты, ни взлета птицы из темных зарослей берега реки, ни мерцания звезд на ночном небе – без мысли о Наоми. А я постоянно думал о том моменте, когда лишь на секунду посмел ее потерять.
