Текст книги "Комната Наоми (ЛП)"
Автор книги: Джонатан Эйклифф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Джонатан Эйклифф
Комната Наоми
Жанр: ужасы, мистика
Возрастное ограничение: 18+
Перевод: 1–6 главы – Госпожа Х
7-28 главы – MonaBurumba
Редактура: MonaBurumba
Русификация обложки: Xeksany
Предупреждение: Если у вас имеются триггеры, связанные с детьми, ни в коем случае не читайте!
Глава 1
Я нашел их вчера, совершенно случайно. Фотографии. Те, которые мы сделали в Рождество годы назад. И более поздние, которые сделали в Египте. Воспоминания о зиме. Я думал, что они потерялись или были уничтожены. Или, может, мне хотелось так думать.
Они лежали в ящике на чердаке, в жестяной коробке – той, где когда-то хранился торт из чайного набора Бетти в Харрогите. Пирог с имбирем и грецким орехом, таким же, как у вас – с кусочком сыра «Венслидейл» и чашкой китайского чая. Не знаю, как фотографии оказались внутри. Уверен в одном – их положил туда не я. И знаю, что Лора тоже этого не делала.
В любом случае, чтобы быть совершенно уверенным, на этот раз я их сожгу. У меня есть маленькая бутылка керосина, и для этой цели ее будет вполне достаточно. Вечером я отнесу фотографии в сад, разожгу небольшой костер возле ясеня и уничтожу их. Прошлое давно ушло и не имеет значения. Возможно, сожжение подарит мне немного покоя. Как было бы хорошо. Немного покоя.
Солнце снаружи цвета желтого мрамора. Мороз оставил на стене дорожку инея.
То, что я нашел их – случайность? Или память, дремлющая год за годом, пробудилась и привела меня туда, инстинктивно подстраиваясь к тому же холоду, каким наполнена моя жизнь. С момента этих фото прошло ровно двадцать лет. Все началось и окончилось здесь, в Кэмбридже – в этом самом доме, в этих самых комнатах. Эти стены помнят все так же, как и я. Так почему события минувшего не должны оставить тут отклика?
Вчера мне снова снился тот же сон. Он не посещал меня уже много лет. Была ли она опять здесь? Приходила ли ко мне вчера ночью? Сегодня я обязательно схожу в церковь и поставлю за нее яркую свечу, даже если это бесполезно.
В то время ясень на заднем дворе был намного меньше. Мне было тридцать, Лоре двадцать шесть. Наш брак длился уже шесть лет. А Наоми… Наоми было четыре. Лучший в колледже, и любимчик преподавателей. Я только получил стипендию, и из общежития на Хангтингтон-Роуз мы переехали в этот дом, в Ньютаун.
Когда тебе тридцать, жизнь идет своим чередом, и кажется, что так будет всегда. Дом должен был остаться нашим пристанищем навсегда, или, по крайней мере, до получения мной профессорской должности. Мы планировали завести второго, а может, и третьего ребенка. Хотели ставить зимой украшенную ель, пить чай днем, жарить тосты на открытом огне, слушать пианино поздними вечерами и наблюдать за снежинками, медленно кружащимися в воздухе.
Когда тебе тридцать, жизнь кажется такой размеренной.
Я написал диссертацию о значении символа Рождества в поэме «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь». Как только работа была закончена, университетская газета предложила мне ее опубликовать. Я занимался любовью с Лорой почти каждую ночь, внутри нас пылал огонь. Наоми обычно играла в дочки-матери со своими куклами в коридоре, возле моего кабинета. И пела им своим нежным детским голоском:
«Апельсинчики как мед,
колокол, в Сент-Клемент бьет…»
Прошлой ночью, в своем сне, я снова слышал ее пение.
Зима 1970 года в Кембридже выдалась суровой. Весь ноябрь шли ливневые дожди и дул штормовой ветер. Земля пропиталась водой и поля превратились в грязь. В начале декабря осадки прекратились и все просохло, а вот вторая половина оказалась холодной и снежной. Мороз украсил деревья сосульками, большинство дней стояли туманными, а на изогнутых крышах здания колледжа лежал снег. Стены моего кабинета, напротив, были теплыми – их прикрывали корешки книг красного и зеленого цветов. Старая кожа, покрытая золотыми буквами. В этом помещении я и проводил большую часть своего времени, занимаясь написанием диссертации, уроками и играми с Наоми.
Большую часть времени мы с ней гуляли по улицам, от Трампингтон-стрит до Пембрука, где я забирал доставленную мне почту. Потом мы шли в «Фицбилли» за выпечкой – Наоми особенно любила их булочки «Челси», которые зажимала в кулачке с неожиданной ловкостью. А потом, взявшись за руки, мы отправлялись домой. Шагая по пустынным улицам, Наоми весело размахивала бумажным пакетом. Темнело тогда рано, потому включали подсветку, и мы проходили мимо, любуясь зимним колдовством. Я хорошо помню, какой она была в теплом свете ламп, в своем желтом пальто и красном шарфике.
В какой-то момент на улице Сидней зажглись рождественские огни. Это Рождество должно было стать первым осознанным для Наоми. Ее радостное возбуждение оказалось заразительным. Мы с Лорой пошли на Оленью улицу, ту, что на пересечении Хантингтон и Хистон-Роуд, и принесли домой ель. С помощью Наоми украсили дерево огоньками и мишурой, а на верхушку посадили ангела, авторства Берн-Джонса. Ель была такой высокой, что рыжие волосы игрушки упирались в освещенный разноцветными огнями потолок.
Наоми стояла возле ели часами, наблюдая, как комната отражается в большом серебряном шаре, который медленно вращался на самой нижней ветке. Однажды наша дочь даже уснула у самого подножья дерева, крепко сжимая в руке кусочек голубого банта. А по радио звучала колядная песня:
«Я видел, как приплывают три корабля
В день Рождества, день Рождества…»
В воскресение Заговенья мы пошли в часовню Рена, при колледже, на богослужение. Наоми шла между нами с торжественным лицом, словно ребенок викторианской эпохи, спрятав крошечные ручки в огромную меховую муфту.
В этом году хор звучал как-то странно. С тех пор я больше никогда не слышал, чтобы они так пели. Казалось, что голоса принадлежат не им, а всем предыдущим поколениям хористов, каким-то образом, получившим доступ к исполнению. В промежутках, во время проповеди, или пауз, кто-то мог удушливо закашляться. Но в момент, когда звучали голоса, никто не двигался. Мы все словно стали витражом, залитым идеальным светом свечей.
Наша семья не была слишком религиозной. И я, и Лора воспитывались как англиканцы, но вера наша не выражалось как-то фанатично, проявляя себя только во время Рождества, Пасхи, свадеб или похорон. Однако в час Заговенья, там, под высокими сводами часовни, заполненными звуками песни, мы почти уверовали. Я и сейчас верую, только по другим, собственным причинам.
Не красота витражей или свет свеч привели меня к вере. Страх. Вот что мной двигало. Безотчетный и безбрежный страх.
В ту ночь Наоми вряд ли удалось бы уложить. Ей хотелось, чтобы я пел, разучивая с ней колядки для младенца Иисуса. Она была ребенком, которого можно брать с собой на концерт или религиозную службу не испытывая смущения. Серьезная, иногда даже торжественная. Но под этим скрывались легкость и смех, которые можно даже назвать глупыми. Иногда во время игры, когда ее лицо оставалось серьезным, Наоми могла внезапно разразиться хохотом, мгновенно преобразившись.
Я так сильно ее любил. Думаю, даже больше, чем Лору. Наверное, все отцы любят дочек примерно так.
А фотографий много. Даже больше, чем мне запомнилось. Я положил их на кухонный стол рядами, словно кусочки мозаики. Меня там почти нет – я выступаю в роли фотографа.
На этой Лора стоит перед Королевским Колледжем и улыбается, словно туристка. Позади нее можно разглядеть припорошенный снегом двор и заснеженную полосу травы у стены колледжа.
Вот Наоми, под той самой елкой – в руке зажата голубая лента, а возле ног целая куча подарков. А это фото сделал кто-то другой, может, Галлен или Филипп. На нем запечатлены мы втроем – Лора, Наоми и я на рождественском чаепитии в главной комнате отдыха. Тогда до окончания семестра оставалась примерно неделя и я, кажется, даже помню разговор о метафорах. Значит фотографом скорее всего был Рэндольф.
В том семестре я читал лекции по Беовульфу для второго курса. А по вторникам и средам проводил занятия в своем кабинете, в колледже – это было прекрасное старинное помещение с видом на сад. Пембрук – колледж, которым, к счастью, не интересовались туристы. В нем нет архитектурного величия, как у Королевского, Тринити или колледжа имени Джонна, потому американцы и японцы нас избегали. Однако некоторые посетители приходили посмотреть часовню Первого Причастия Рена, но их было немного. Словно паломники, которые пришли в монастырь в момент нужды.
Я все еще преподаю в том кабинете, вижу в нем учащихся, а иногда встаю с преподавательского кресла и смотрю в окно на одно из самых тихих мест мира. Но в душе моей нет покоя. Я неприкасаемый. Мое время паломничества минуло давным-давно.
Все свое время Лора проводила с Наоми. Она бросила работу в Музее Фицвильяма незадолго до рождения дочки. Ее дело не было трудным. В основном занесение данных в каталог и выдача брошюр посетителям музея. Моя жена получила диплом по Истории Искусств, и ей предлагали место аспиранта в Ньюнхеме, однако Лора выбрала брак и материнство. Мы думали, что она подаст повторную заявку и начнет работу над докторской, как только Наоми пойдет в школу. Лора даже наметила тему: «Сексуальность в работах Балтуса».
Мы планировали наши жизни, словно архитекторы счастья.
А вот и моя собственная фотография, одна из немногих в то время. Я сожгу ее вместе с остальными.
Назвался груздем…
Едва узнаю себя: длинные черные волосы на плечах, короткая бородка, слегка высокомерное выражение лица – самодовольство мужчины, который не может ошибаться. Я вел шикарную жизнь – жена-красавица, прекрасная дочь, должность в одном из лучших университетов страны… Сфотографируй меня кто-то сегодня, на фото не осталось бы ни следа того времени. У меня больше нет ожиданий, моя жизнь стала другой. Но сделать свое фото я не позволял годами.
Становится поздно. Сожгу их завтра. Знаю, что пора спать, но не могу себя заставить. Правда, не могу. Этот дом слишком большой для одного человека, в нем слишком много звуков, чтобы мой разум смог успокоиться. Давным-давно стоило вернуться в общежития колледжа. Лет двадцать назад.
Мы дураки, и предаем себя по таким незначительным причинам. Я тогда думал, что воспоминания важны. Важно находиться на том самом месте.
Хорошо, ладно. Признаю. Теперь я боюсь подниматься наверх, боюсь того, что услышу. Или увижу. Там может находиться она. В конце концов, я не пошел в церковь и не зажег свечу за упокой. Конечно, молиться можно и дома, возле маленькой статуи Богоматери, что стоит в гостиной, но это не поможет. Не прогонит мои страхи или тьму. Или звуки в доме.
Раньше я ходил наверх, просто чтобы убедиться, что все в порядке. Неожиданно и чудесно, дом оказался заполнен тишиной, которую я с жадностью впитывал, словно человек, вышедший из долгого заключения. Мне было мало. Но в этой тишине не оказалось ничего обнадеживающего или утешительного. Все всегда начиналось с тишины.
Смотреть вниз было ошибкой. Не стоило этого делать. Я бросил взгляд на пол – там что-то лежало, на ковре, возле старой детской – комнаты Наоми. Краешек голубой ленты. Конечно, я не касался ее. Ведь она могла быть все еще теплой
Глава 2
В том году Рождество наступало медленно и нерешительно, будто на грани бедствия – чуда рождения без люльки или путеводной звезды. Помню со сверхъестественной точностью – каждый день зимы запечатлелся в моей памяти, так же, как часы и минуты отпечатываются в памяти больных и выздоравливающих. Рождество наступало под звуки музыки и чистейший, словно сень распростертых крыльев, снегопад. Это был исход, рождение наоборот, ибо небо сотворило землю, а дух стал плотью. Тогда я думал точно так же – когда к нам приближался тот самый белый корабль, несущий груз несбывшегося. «Я видела, как приплывают три корабля…» Это была ее любимая песня.
Вчера она снова явилась ко мне во сне. И пела ту самую песню. Как и всегда. Сегодня я проснулся, ощущая оцепенение – в кресле, перед холодным камином. Уже пробило десять. Нетронутая чашка остывшего кофе стояла на полу, возле кресла. Сон совершенно не помог. Сегодня в расписании стояла лекция, но, думаю, мне удастся ее отменить. Не могу сконцентрироваться. Может я заболел? Фотографии остались на кухне. Там, где я оставил их вчера.
Записывать мысли немного помогает. Мне нужно завести дневник, возможно, так моя память обретет немного места, и я смогу сказать себе: «Посмотри, там записано все, черным по белому, и тебе больше не нужно помнить. Оставь попытки».
Да, наверное, я смог бы. Но не думаю, что памяти моей будет важен такой довод. Это, скорее, похоже на старый трюк, выученный в школе. Ты говоришь кому-то: «Что бы ты не делал, не думай про обезьяну». И, конечно, он уже не может забыть. Все, о чем будет помнить этот человек – «не думать про эту чертову обезьяну». Спрашиваешь, «ну что, не думаешь про обезьяну»? Но уже знаешь ответ. Конечно же он помнит. Эта мартышка отпечаталась в его памяти. Процесс забвения сам по себе стал триггером для памяти и фразы, такие как вот эта, навсегда останутся в голове. Будешь пытаться забыть – сделаешь только хуже.
Я понял, что почти ничего не написал про Лору, будто считал, что она совсем не важна. Как такое возможно? Ведь я ее любил.
Мы познакомились в начале второго курса. Она училась в Ньюнхеме, я только поступил в аспиранты и начал восхождение по карьерной лестнице. Студенты основали музыкальную группу, которую назвали «Musica Antiqua Cantabrigiensis». Сходство их репертуара прослеживалось с голландским ансамблем «Syntagma Musicum», и основатели точно так же черпали вдохновение из знаменитой книги Преториуса, где были собраны композиции 1050–1650 годов. Я играл на крумхорне, шалмее и бас-рекордере, а Лора пела чистым альтом. «Basiez moy, ma doulce amye, Par amour je vous en prie Non feray»… Так мы и встретились.
Мы обменивались взглядами между песнями о любви, сочиненными в Провансе, и гимнами Богородице. В холодных залах колледжа и пыльных церквях – сквозь белые просторы бесконечной зимы. А потом, еще до весны, стали любовниками. Помню теплую комнату и нашу одежду, сваленную на пол. Первое касание ее кожи моей, и гортанный вскрик прекрасного голоса, когда я вошел в нее. Сейчас даже странно думать, что я вообще мог быть таким страстным.
Сразу после того, как Лора получила диплом, мы поженились. Как и многие дети своего поколения, «Musica Antiqua Cantabrigiensis» быстро прекратила свое существование. Но в честь дня нашей свадьбы члены ансамбля снова собрались вместе. Они пели и играли для нас в приходской церкви, в Уилтшире, где когда-то крестили Лору.
«Поцелуи сладки и нежны
Они – пища жизни моей
Крадут сердце
а затем возвращают.
И как поруганная душа,
Смотри, смотри,
Не чуя агонии смерти
Они умирают…»
Лора надела белое платье с длинной-длинной фатой, украшенной маленькими золотыми цветами. Ее волосы были собраны в красивую прическу, как у прекрасной Эниды из романа Кретьена де Труа: золотая нить, вплетенная в длинные светлые волосы и цветочный венок всех оттенков радуги. У меня есть фото – одно единственное – с этой свадьбы, которое я храню в прикроватной тумбочке, в спальне. Иногда достаю и любуюсь. И с каждым разом мне кажется, что это фото выцветает. Волосы перестают отливать золотом, а цветы в венке иссыхают.
Наш медовый месяц прошел в Венеции, среди блондинок и исторических мест. Летом, когда каналы заполнены гондолами, а улицы – туристами. Но мы их не замечали. Лора показала мне безумную красоту города – богатства Академии, церкви, дворцы, мозаику Святого Марка, Ка д'Оро и спокойные волны серой заводи.
Взамен – за завтраком или поздними вечерами – я читал ей длинные отрывки в прозе или стихах, где город показывали измененным и заполненным совершенно другим смыслом. Тогда мы проходили километры в поисках того, о чем читали еще день назад. Каждый вечер возвращались в отель, закрывали огромные окна в номере и, одетые лишь в медные тени, отдавались огню, накопленному за долгий день. Сначала соприкасались руки, затем губы, следом тела, а после и тени, пляшущие на покрытой пятнами стене. В такой обстановке и была зачата Наоми, под звук воды, ласкающей камни.
Да, Наоми появилась там. Наоми и кое-что еще.
Утром лента исчезла, но вечером снова появится. Или, может, что-то такое же знакомое. Она сама, возможно, сейчас там – играет, поет, разговаривает с куклами. Думаю, моя девочка жаждет этих фотографий, желает, чтобы я их не сжигал. Для нее фото важны.
Все утро я оставался недвижим. Даже сейчас сижу в том же кресле, в котором спал. Способна ли она на такое? Обуздать таким образом мою волю, пока я не пообещаю оставить фотографии и не сжигать их? Очень может быть. Я совершенно не представляю, на что способна моя любимица.
В тот четверг был Сочельник. Семестр закончился неделей ранее, и мы ходили на вечеринки, совершали покупки и навещали Санту в торговом центре Тейлора. Я дописал статью по переводу книги Паулины Матерассо «Queste de Saint Graal» – «Путешествие за Святым Граалем», для журнала Медиум Оовум. Лора вырезала ангелов из фольги и вместе с Наоми развесила их в гостиной.
До этого года мы проводили праздники либо с моими родными, либо с родными Лоры. Решение остаться дома на Рождество мы приняли из-за Наоми, чтобы позволить ей насладиться праздником в знакомом месте. Родители Лоры планировали приехать в Кембридж на своем дряхлом зеленом «Хамбере» в День Подарков. В холодильнике их ждало винное желе темно-красного цвета, и бутылка сладкого тернового джина, темно-сливового, как синяк, образовавшийся от мощного удара.
Наоми встала рано утром, едва сдерживая волнение. Ясно помню, как она пришла к нам в комнату с раскрасневшимся лицом и широко открытыми сияющими глазами.
– Приходил Санта-Клаус! Он был у нас!
– В смысле? – произнес я, – Сегодня только утро сочельника. Он появится только этой ночью.
– Но он был тут! И натоптал нам возле камина!
– Правда? А как ты узнала, что это следы Санты?
– Ну конечно, это его, глупый. Кто еще мог спуститься по трубе?
– Наверное, мне лучше спуститься и посмотреть самому, – я повернулся к Лоре, – пойдешь с нами, любимая?
– Дымоход – это твоя забота. Еще очень рано, и я хочу поспать.
Я встал и пошел с Наоми. Там, на ковре – и я это знал – были следы, присыпанные искусственным снегом.
– Эти следы слишком маленькие, дорогая моя. Наверное, они принадлежат одному из помощников Санты, эльфу. Вероятно, он приходил, чтобы понаблюдать за тобой ночью.
– А кто такой этот эльф?
– Ну же, милая. Разве ты не помнишь историю Руперта Беара? Мы читали ее на прошлой неделе.
Наоми кивнула.
– Такой же эльф, как там. Человечек с острыми ушками.
– А-а-а… Ты говоришь про гномов?
Я покачал головой.
– Нет. Я имею в виду эльфа. Между ними огромная разница.
– Какая?
Так мы потратили часть утра, обсуждая гномов, эльфов и гоблинов и то, чем они отличаются друг от друга.
«И я пойду в Авалон,
К самой прекрасной из всех дев,
К Арганте, их королеве,
Прекраснейшей фее,
Она исцелит мои раны…»
Но никакой эльфийской деве никогда не залечить их, ни здесь, ни в Авалоне.
Луч солнца вползает в окно. Ощущаю себя бодрее, но я уже позвонил на кафедру и попросил мисс Норман повесить объявление, что меня сегодня не будет. Она, конечно, ни о чем не догадывается – слишком молода. Полагаю, в 1970 мисс Норман была еще ребенком – в возрасте Наоми или около того. Для нее Рождество – это ужасные огни на Хай-стрит, песни Слейда и Клиффа Ричарда, и дурацкие игровые шоу по телевизору.
До Рождества осталось всего несколько недель. Я вижу, как люди возвращаются домой с тяжелыми сумками или волочат за собой елки. Кажется, везде есть дети. Кто-то совершенно бесчувственный прислал мне открытку на днях. Друзья знают меня лучше и не общаются в рождественские праздники. На той открытке был изображен веселый Санта и несколько малиновок. И надпись: «Желаю вам радости на всю зиму».
Радости? Для меня ее не существует. Ни на Рождество, ни в любое время года.
Сегодня после полудня я решил пойти в церковь. Свечи, конечно, не удержат ее, но я смогу ощутить поддержку. Католиком я стал десять лет назад. Священник мой был совсем молодым, он ничего не знал ни о моей семье, ни о прошлом. Я рассказал ему только самое необходимое, оставив сокровенное там, где должно хранить его, глубоко в сердце. В лоно церкви меня приняли без лишних церемоний и суеты, как я и хотел.
Мессу Богоматери в костеле Английских Мучеников на Хиллс-роуд я посещаю регулярно. И сожалею, что мессы ведутся не на латыни, а на современном английском. Я гораздо больше привержен традициям, чем те, кто был воспитан в строгой католической вере. С новообращенными всегда так. Хорошо понимаю традиционную латынь, могу читать Аквинского в оригинале. Мне хочется наслаждаться именно старой формой богослужения, его эманациями, нюансами. Если я когда-нибудь буду присутствовать при экзорцизме, то настою, чтобы он проводился по всем правилам – на латыни.
Раньше, прежде чем лечь спать, Наоми обязательно молилась. Потом Лора или я укладывали ее в постель. На тумбочке у кровати стоял ночник в виде поезда. Он всегда двигался, беззвучно, бесконечно, никогда не достигая станции назначения. А молитва Наоми всегда звучала простым искажением всем известной фразы:
«А сейчас ложусь я спать,
Господу хочу сказать:
пусть за мною глаз да глаз,
береги меня сейчас».
Мы спрашивали ее, откуда она взяла это и почему использует такие странные слова.
– Я будто вижу глаза, и они за мной наблюдают, – говорила дочь, – когда ложусь в кровать. Он сказал, что глазки у него маленькие, но видят все-все. Мне не нравится, что он смотрит.
– Кто этот он, малышка? – спросил я. – Кто на тебя смотрит?
– Никто, – ответила Наоми.
Больше из нее ничего вытянуть не удалось.
Позавтракав, мы с Наоми махнули рукой Лоре и отправились к стоянке такси. На мне была тяжелая шерстяная шинель, на Наоми – желтое пальто и красный шарф. Такой она и осталась в моих воспоминаниях, будто всегда носила только эти вещи.
Мы планировали отправиться в Лондон на весь день и вернуться только с закрытием магазинов. Лора хотела, чтобы мы ушли, а она смогла наготовить еды на два дня – сегодня и завтра.
К нам на Рождественский ужин были приглашены друзья: коллега из моего отдела с женой, старый наставник Лоры из Ньюнхэма, и мой университетский стипендиат. Когда они придут, Наоми отправилась бы спать. Мы думали, что она устанет так, чтобы не просыпаться до утра.
В то утро Наоми сияла. Я редко видел ее такой счастливой и очарованной происходящим. Моя девочка никогда раньше не была в городе и потому смотрела на все новое, широко раскрыв глаза.
Мы поехали обычным поездом на 10:02, до Ливерпуль-стрит. Я потом часто думал, что было бы, если бы мы взяли билеты на Кинг-кросс и приехали в Лондон раньше или позже.
Но тогда мы, счастливые, ехали от одной станции к другой: Шелфорд и Уиттлсфорд, Одли Энд и Элсенхэм, Станстед и Броксбурн. На каждой остановке подсаживалось все больше пассажиров до Лондона. Предчувствие приключений Наоми казалось заразительным. Люди улыбались. Сидящая рядом женщина со скотч-терьером разрешила моей девочке погладить собаку.
Погода выдалась отличная: ясное голубое небо, побелевшие от снега поля. Свет отражался от любой поверхности, на которую падал. От крыш с красной черепицей, где мороз нарисовал звезды. От краев мелких замерзших прудов. От сосулек, выросших на карнизах станции Великого Честерфорда.
На вспаханном поле стоял снеговик, будто чучело, которое выставили не вовремя. Наоми захлопала и рассмеялась над его криво натянутой шляпой. Она дала ему имя. Я вспомнил его посреди очередной бессонной ночи, три дня спустя. Магуу. Когда я в следующий раз очутился там, снеговик уже растаял.
Мы подъехали к Ливерпуль-стрит на несколько минут раньше срока, в полдвенадцатого. На станции ожидало огромное количество такси, готовых развести желающих куда нужно в ту же минуту. Раньше дочь никогда не ездила в кэбе. Она села на краешек сидения и смотрела по сторонам, пока мы ловко миновали плотное движение на Риджент-стрит.
Наоми порадовалась бы, что мы не провели этот день в магазине. Примерно с полчаса мы просто гуляли вокруг Либерти, глядя на витрины – в них были выставлены сценки из сказок, и ребенок наверняка воспринял это как волшебство. Сейчас воспоминания уже размылись и наложились друг на друга, но я, кажется, помню алые крылья и кульбиты танцоров; колонны и купола минаретов; открывающуюся и закрывающуюся коробку, внутри которой находились сокровища; паровоз, кружащий вокруг горы, и дышащего огнем дракона. Проживи я этот момент еще раз, он занял бы не более получаса.
Внутри мы ходили, взявшись за руки, из одного заставленного товарами зала в другой. Мы не были богачами, а здесь выставлено столько всего – слишком роскошного или желанного, благо, Наоми этого не осознавала. Моя девочка не была жадной и никогда не хотела чего-то несбыточного. Ей хватало уже того, что в жизни есть такие красивые вещи и ими можно любоваться.
Интересно, он смотрел на нее и тогда тоже?
Мы пообедали на верхнем этаже «Dickins & Jones». Сейчас они уже закрыли это милое место, заменив его тесными и неэлегантными кафетериями. Но когда я водил туда Наоми, заведение имело свой стиль и даже определенное величие. Дочь взяла обеденное меню и мороженое на десерт.
– Виктории бы понравилось. Она никогда не пробовала мороженое.
– Виктория? Это кто?
– Ой, ты ее знаешь, – отмахнулась Наоми, – девочка, которая с нами живет. Они с Кэролайн мои подруги.
– А кто такая Кэролайн?
– Ее старшая сестра, глупый. Я думала, ты знаешь.
Я улыбнулся и покачал головой. Господи, какие же наши дети милые в своей непосредственности. Они полны фантазий и грёз. Я снова покачал головой и посмотрел на дочь с той же улыбкой.
Наоми хотела заглянуть в магазин игрушек. Лора однажды упомянула «Хэмлис», и мы загорелись этой идеей. Идти оказалось недалеко. Не смотря на позднее время внутри было полно детей с родителями, тетями и дядями.
Начали мы со второго этажа, с кукол. На каждом прилавке располагалось новое волнительное чудо. Но когда мы обошли все помещение, Наоми устала и начала виснуть на мне. Я, должно быть, тоже устал, потому что подумал, что пора бы найти такси и вернуться на Ливерпуль-стрит. Все эти огоньки, суматоха и мельтешащие люди только злили и отнимали внимание.
Тем не менее, отвернуться больше чем на тридцать секунд я не мог. Насколько мне кажется, это были вообще считанные мгновения. Мы сидели за большим столом и смотрели, как игрушечные поезда нарезают круги вокруг гипсовых холмов и долин. Обернись я на две или три секунды раньше, мог бы заметить ее исчезающую фигуру. Но к моменту, когда я обратил свое внимание, Наоми уже исчезла.
Глава 3
На первом этаже универмага находился офис, куда приводили потерявшихся детей. Как только я отчаялся найти Наоми в огромной толпе, то сразу же обратился туда через сотрудника. Комнатка оказалась маленькой, но уютной, с несколькими удобными стульями и ворохом игрушек. Женщина, которая была там главной, успокаивала меня, что в больших универмагах такие случаи происходят по нескольку раз в день и беспокоиться не о чем.
В офисе уже находились двое маленьких мальчиков. Они ждали, пока мама или папа заберут их по домам. В конце концов, сегодня Сочельник.
В Сочельник с детьми не может произойти ничего плохого.
– Обычно проходит немного времени, – успокаивала женщина. – Она поищет вас, потом поймет, что окончательно потерялась и начнет плакать. И еще раньше, чем вы успеете сказать: «Санта-Клаус», кто-нибудь сюда постучится и приведет маленькую расстроенную девочку.
Девочку в желтом пальтишке, красном шарфике и ярких сапожках. Вот кого я хотел увидеть каждый раз, когда слышал стук в дверь. И каждый раз нервничал все больше. На стене висели часы с огромными стрелками, чтобы дети могли увидеть, который час. Стрелки двигались так медленно, что мне хотелось встать и передвинуть их вручную, чтобы ускорить время.
Прошло полчаса. Наоми так и не появилась, и я ощутил, что успокаивавшая меня женщина тоже начала нервничать. Мальчиков забрали, осушили их слезы и успокоили страхи. Мои же страхи только возросли.
– Сегодня такая суматоха, – по-доброму заверила женщина.
Я думал о ней именно так, как о добром человеке. Мне хотелось, чтобы она была такой. Мысли о том, что Наоми находилась где-то там совсем одна, можно выдержать, только благодаря вере в доброту незнакомцев.
– Может быть кто-то вывел ее из здания, чтобы найти полицейского. Не все вспоминают о нашем офисе, когда находят потерявшегося ребенка. Но я обязательно раздам инструкции всем нашим сотрудникам. Ваша дочь скоро объявится.
Женщина сделала объявление по громкой связи на весь универмаг.
– Если кто-то заметил маленькую светловолосую девочку в желтом пальто и красном шарфике, пожалуйста, приведите ее в офис на первом этаже.
Однако никто не откликнулся. Женщина повторила объявление, но оно снова осталось без ответа. Было уже три часа, а магазин закрывался в четыре. Людей становилось все меньше, а магия исчезала. Каждый раз, когда кто-то открывал дверь играла мелодия «Jingle Bells», избито и совершенно не празднично. Я хотел, чтобы все это закончилось, как дурной сон.
Позвонил менеджер и мы вместе прошлись по всем этажам.
Ни следа Наоми.
Один из охранников вышел наружу, проверить улицу, но вернулся, качая головой. Больше никто не веселился и не притворялся, что это ежедневная рутина. Кто-то выключил кассету с рождественскими песнями и магазин погрузился в тишину.
Управляющий позвонил в Центральный Уэстендский полицейский участок, что находился на Савил-Роу и был ближайшим к универмагу. Но, нет, никто пропавшего ребенка не приводил. И, нет, ни один из констеблей или патрулей не докладывал о маленькой девочке, что потерялась на Реджент-стрит. Но, да, они обязательно дадут ориентировку.
Людей снаружи становилось все меньше. Выключались фонари, а в небе оставались только красные, синие и желтые ангелы. Помню, как обещал Наоми, что мы задержимся до тех пор, пока их не станет хорошо видно. На улице оказалось практически невозможно поймать такси, но управляющий сумел вызвать одно для меня, объяснив, что ситуация серьезная. Именно в такси я ездил по улицам, от Ист-Сайда до Вест-Сайда. Мы двигались медленно, игнорируя сигналы других водителей или поток машин.
Мое беспокойство передалось водителю, и он связался с другими машинами по рации.
Маленькую девочку в желтом никто не видел.
Когда я вернулся, «Хэмлис» уже закрылся. На окна опустили ставни, вход был прикрыт металлическими воротами наполовину, а свет на верхних этажах – отключен.
